О.И.РОГОВА

                            БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ




                                1. В ДОРОГЕ

     Отец строго посмотрел на сына.
     - Слышь ты, - сказал он ему и брови его сдвинулись. - Марина тебе все
равно, что мать, да и будет скоро матерью, как только я женюсь на ней.  Не
станешь ее слушаться, так и впрямь казацкой плети попробуешь.
     Мальчик злобно глянул на женщину, сжал кулаки, но промолчал.
     Пан Зиновий  ловко  вскочил  в  седло  и  двинулся  легкою  рысью  по
Чигиринской дороге.
     Длинные, косые тени ложились по  лесу  от  высоких  деревьев.  Сквозь
легкую дымку морозного воздуха  тускло  светила  луна.  При  этом  слабом,
бледном освещении все принимало  иные  формы:  лес,  казалось,  наполнился
таинственными призраками. Трусливому путнику, наверное, погрезились  бы  и
русалки, и лешие, и упыри, но Зиновий Хмельницкий был не из трусливых, ему
и в  голову  не  приходило  думать  о  чем-то  сверхестественном,  да  он,
по-видимому, и не замечал окружающей его  природы.  Его  волновали  вполне
определенные думы, притом не из особенно веселых.  Брови  его  то  и  дело
хмурились, в глазах вспыхивал недобрый огонь, а  губы  невольно  сжимались
плотнее.
     Вдруг где-то впереди послышался пронзительный крик: "Ой, ратуйте, ой,
ой!" Зиновий с удивлением поднял голову, приостановил коня и прислушался:
     - Это на дороге!  -  вполголоса  проговорил  он.  -  Должно  быть  за
поворотом, а может быть и ближе.
     Он пришпорил коня и поскакал вперед.
     Вдали послышался неясный топот и  голоса.  Чуткое  ухо  Зиновия  ясно
различало,  что  навстречу  ему  неслось  несколько  всадников.  Он  снова
приостановился,  нащупал  пистолеты...  Прошла   минута,   другая;   из-за
видневшегося шагах в  ста  поворота  показались  один  за  другим  четверо
всадников, скакавших во всю прыть.
     На всякий случай Зиновий вынул из кобуры  пистолет,  но,  вглядевшись
хорошенько, в удивлении опустил руку.
     - Пан Данило! - закричал он, - гей, пан Данило! Куда тебя несет?
     Но пан Данило только тревожно оглянулся: он, очевидно, узнал Зиновия,
но сделал, однако же, вид, что не заметил его и проскакал дальше.  За  ним
промчались и  трое  других  всадников,  через  несколько  секунд  все  они
скрылись из виду.
     - Фу ты! - сердито сплюнул Зиновий. - Что за напасть? Татары  что  ли
за ним гонятся? Да не слыхать что-то!..
     Он нервно дернул коня и поскакал  дальше,  осторожно  посматривая  по
сторонам. Проехав с версту, привычным взглядом  заметил  он  на  одном  из
деревьев  что-то  черное,  медленно  покачивавшееся,  бросавшее   длинную,
неверную тень на снежную дорогу.
     - Господи, Иисусе Христе! - прошептал он и перекрестился.  -  Да  это
удавленник!
     Потом быстро сообразив что-то, прибавил:
     - Эге, да уж не проказы ли это кума Данила? На такие дела он  мастер,
не даром как заяц улепетывал....
     С этими словами он подъехал к раскачивающемуся на толстом суку  телу,
хладнокровно повернул его к себе лицом, всмотрелся и заметил:
     - Незнакомый! Однако руки-то у него еще теплые...
     Ловко встал он в  стременах,  вынул  из-под  кафтана  охотничий  нож,
прихватил левою рукою кожаную веревку и одним взмахом перерезал  ее.  Тело
закачалось у него в руке, но он удержал его и тихонько спустил  на  землю.
Потом слез с коня, освободил петлю, расстегнул серую суконную свиту и стал
растирать удавленному грудь.
     - Молодой еще! - сказал он тихо. - Должно быть запорожец...
     Ему пришлось повозиться  с  четверть  часа:  наконец,  казак  проявил
некоторые признаки жизни, слабо шевельнул рукою и  конвульсивно  захрипел,
силясь вздохнуть. Зиновий вытащил из-за пазухи флягу с вином,  разжал  рот
казака и влил ему несколько капель горилки.
     - Вот сейчас посмотрим, - заметил он, - христианская ли у тебя  душа.
Если ты истый казак и добрый христианин, горилка непременно тебе поможет.
     Молодой запорожец оказался истым казаком и через минуту открыл глаза.
Он озирался вокруг со страхом и удивлением, но не  мог  говорить.  Зиновий
приподнял  его,  дал  ему  хлебнуть  еще  глотка  два  из  фляги,   потом,
придерживая его одной рукой, опять  стал  растирать  ему  грудь  и  горло.
Посинелое лицо запорожца мало-помалу отошло и побледнело. Он несколько раз
глубоко вздохнул и хрипло прошептал:
     - Где я?
     - Все там же, друже, где и был, - весело проговорил Хмельницкий, -  а
угодить бы тебе сегодня на тот свет, если б не я.
     - А где же ты? - со страхом спросил запорожец, снова озираясь.
     - Эти, что вздернули-то  тебя?  Их,  братику,  и  след  простыл.  Пан
Данилко блудлив, как кошка, а труслив, как заяц.
     - А ты его знаешь? -  спросил  казак,  понемногу  приходя  в  себя  и
усаживаясь.
     - Кума-то Данилу? Еще бы не знать, это мой первый друг и приятель!  -
с усмешкою ответил Зиновий. - Думаю, что он с охотою вздернул бы  и  меня,
как тебя, да только руки не доросли, коротки.
     Казак с удивлением посмотрел  на  Хмельницкого,  помолчал  немного  и
затем проговорил с чувством:
     - Спасибо тебе, добрый человек, кто бы ты не был, пан ли,  казак  ли,
по гроб не забуду твоей услуги, вечный тебе слуга!
     Потом, как-бы припоминая что-то, он схватился за голову и застонал:
     - Ох, горе мне!
     - Что с тобою? - удивленно спросил Зиновий.
     - Конь мой, конь мой! Угнали они его с собой! Верный  ты  мой  Бурко,
что я теперь буду без тебя делать!..
     - Ну, это ты, друг мой,  ошибаешься,  -  заметил  Зиновий,  -  Бурко,
верно, от них тягу дал. Я их встретил четверых,  пятого  коня  с  ними  не
было.
     - Не было, говоришь  ты?!..  -  с  радостью  почти  вскрикнул  казак,
схватив Хмельницкого за руку. - Не было? Ну, значит, он им не дался. А  не
дался, так прибежит, тотчас на мой зов откликнется.
     Он  поднялся  на  ноги,  поддерживаемый  Зиновием,  и  несколько  раз
пронзительно свистнул. Вдали из чащи раздалось протяжное ржание.
     - Бурушко мой! - крикнул казак. - Ведь это он... Вот увидишь,  тотчас
прибежит.
     Он свистнул еще и еще раз, и каждый  раз  ответное  ржание  слышалось
ближе и ближе, наконец, пронесся и топот. Бурко скакал во весь  дух  через
поляну к своему хозяину.
     - Ах ты, мой дружище! - воскликнул  запорожец,  обняв  коня  за  шею,
когда он перед ним остановился, фыркая и подергивая ушами.  -  Золотой  ты
мой! Цены тебе нет!
     Конь весело терся о щеку запорожца своею умною мордою и с  удальством
потряхивал гривою.
     -  Добрый  у  тебя  конь,  -  проговорил  Зиновий,  с  видом  знатока
осматривая высокие тонкие ноги и нервную жилистую шею Бурка.
     - Сам,  ведь,  я  его  выходил,  выхолил,  -  рассказывал  запорожец,
усаживаясь в седле и подбирая повода. - Жеребеночком он мне еще  достался.
Такой он умный, все равно, что  человек.  А  силища  непомерная!  В  битве
как-то напал на меня пеший татарин, а он как хватит его зубами за пояс, да
как тряхнет головою, да бросит его о камень, у татарина и  дух  вон.  Одна
беда, задорлив больно. Вот и нынче у меня из-за него ссора началась.
     - Это с Чаплинским-то? Как так? - спросил Хмельницкий.
     - Да так. Мой Бурко ни за что чужому коню  дороги  не  уступит,  хоть
убей его! Когда он идет, всякий конь сторонись. Едим мы с ним  сегодня,  а
тут, как на грех, этот пан навстречу, на охоту едет. Кричит мне: "Прочь  с
дороги!" Я бы своротил, да Бурко ни взад, ни вперед, шагает прямо на  пана
и знать ничего не хочет. Тот взбесился, хватил его по  морде  нагайкой,  а
Бурко взвился на дыбы, опустился, наклонил голову и хвать пана  зубами  за
ногу. Рассвирепел пан, как крикнет: "Вздернуть казака!" Я и опомниться  не
успел, схватили меня слуги и поволокли к дереву; сам пан с  пояса  веревку
снял...
     Лошади тронулись. Всадники ехали  шагом.  Запорожец  молчал.  Зиновий
обратился к нему с вопросом.
     - А ты знаешь пана Чаплинского?
     - Я-то его знаю, а он меня не знает.
     - Как же это так? - спросил Хмельницкий.
     Запорожец вздохнул и, помолчав немного, проговорил:
     Вижу я, что ты добрый человек, иначе ты бы меня от смерти не спас, да
боюсь душу тебе душу тебе открыть. Коли он твой приятель, как бы  чего  не
вышло дурного.
     - Ну, ладно! - небрежно сказал Зиновий, - я до чужих дел не  охотник.
- А давно ты из Сечи?
     - Да вот уж с неделю будет, как выехал, заезжал тут еще по делам...
     - Что же у вас на Сечи слышно? - спросил Хмельницкий.
     - Вам, панам, я думаю, не больно занятно слушать  про  наши  казацкие
дела, - недоверчиво ответил запорожец.
     - Панам-то, может, и не занятно, да я не пан, а казак. Быть может, ты
на Сечи и слыхал про Богдана Хмельницкого, так вот я сам и есть.
     Казак оторопел.
     - Батюшка, Богдан Михайлович! Вот привел Бог и мне тебя увидеть.
     Богдан самодовольно улыбнулся.
     - А что? - спросил он. - Разве слышал про меня что доброе?
     - Да за последнее время, почитай, только и разговору, что про тебя.
     - А что про меня говорят?
     - Да вот как ты тогда две тысячи-то слишком  казаков  в  эту  Францию
отправил, между ними много и наших было. С тех пор  твоя  и  слава  у  нас
пошла. Уж коли, говорят, он две тысячи  народу  поднять  мог,  поднимет  и
больше. Он самый такой человек, какого нам и надо.  Богом  он  нам  данный
человек, говорят. Да и с панами ты,  говорят,  ладить  умеешь,  до  самого
короля доходишь.
     - Ну, это, положим, и не совсем так, - вставил Богдан. - С королем я,
правда, хорош, но с панами, не могу  сказать,  чтобы  очень  ладил.  Да  и
ладить-то с ними не к чему, - прибавил он угрюмо. - Идет  уже,  идет  день
судный через дикие поля, а как придет, весь свет  Божий  задивится.  Плохо
тогда придется панам,  закаются  они  хлопов  из-за  пустяков  на  деревья
вздергивать.
     Лицо Богдана приняло мрачное и грозное выражение,  глаза  его  метали
искры, он будто вырос, и простодушный  запорожец  невольно  осадил  своего
коня. Но через минуту Богдан  словно  стряхнул  с  себя  тяжелые  думы  и,
обратившись к запорожцу, ласково спросил его:
     - А ты давно живешь в Сечи?
     - Она мне все равно, что мать, - с некоторою гордостью ответил казак,
- вспоила меня и вскормила. Мне и трех лет не было, как батько мой приехал
со мною на Запорожье. Мать-то умерла, он больно затосковал, продал хутор и
пошел к запорожцам. Семи лет я уже  ходил  на  татар.  И  твоего  родителя
покойника помню, славный был вояка. Не раз его в битвах видел, а вот  тебя
так совсем не помню.
     - Давно это было, - проговорил задумчиво Богдан, - много воды  с  тех
пор утекло. Постарел я, много невзгод видел, у одних татар сколько в плену
насиделся.
     Несколько времени они ехали  молча.  Наконец,  запорожец  подъехал  к
Богдану и нерешительно проговорил:
     - Батюшка, Богдан Михайлович, что я тебе скажу. Ты  мне  жизнь  спас,
дозволь мне быть твоим слугою!
     Хмельницкий удивленно глянул на него.
     - А Сеча? - спросил он.
     - Что-ж! - лукаво проговорил запорожец, - не ровен час  и  в  Сечу  с
тобою заглянем, служить же буду тебе верой и правдой,  прикажешь  зарезать
кого, зарежу, в огонь и воду пойду за тебя!
     Хмельницкий немного подумал.
     - А как тебя звать, хлопец? - спросил он.
     - Ивашко Довгун, - отвечал запорожец.
     - Так вот, Иване, заезжай ты ко мне дня через два  на  хутор.  Там  и
перетолкуем, быть может, ты мне и понадобишься. А теперь ты куда едешь?
     Ивашко замялся.
     - Да как тебе сказать, Богдан Михайлович, ехал-то я по  своему  делу,
да не попал, а теперь мне туда и ехать не след.
     Богдан посмотрел на него с усмешкой.
     - Вижу, вижу, что дивчина замешалась. Так, что ли?
     - Да что-ж, батько! - махнув рукой, со  вздохом  проговорил  Иван,  -
надо,  видно,  тебе  во  всем  признаться.  Есть   у   этого   Чаплинского
воспитанница сиротка...
     - Катря-то? - перебил его Богдан. - Эй, хлопец, ты не  в  своем  уме,
ведь, она панночка!..
     - Что-ж, что панночка, - гордо вскинув голову, проговорил Иван.  -  И
мы когда-то паны были да казаками стали, а все люди.
     - Люди-то люди, да Чаплинский о себе больно много думает, он ее  тебе
добром не даст.
     - А мы и силой возьмем!
     - А как силой-то она и сама не пойдет?
     - Эх, батько, - с досадою проговорил казак, - не мути ты меня. С чего
ей не пойти? Ей там житье не сладкое, не в родном доме.
     - Да куда же ты ее денешь? У тебя ни роду, ни племени.
     - Вот в этом-то все и дело! Так,  ведь,  у  меня  зато  в  тростниках
немало чего припасено, не даром тоже на татар набеги делал.  Прикоплю  еще
маленько и обзаведусь хатой.
     - Ну, это, брат, уж твое дело! - рассмеялся Богдан.  -  Ты,  я  вижу,
хлопец ловкий. Не даром и мне служить хочешь, лишь бы по соседству быть.
     Запорожец сконфузился.
     - Нет, батько, право слово, нет! Этого я и в уме не держал.
     - Ладно, ладно, - подсмеивался Хмельницкий, - там уж увидим.
     Они подъезжали к Чигирину. Вдали замелькали огоньки в окнах маленьких
домиков. Послышался лай собак. Всадники пришпорили коней и через несколько
минут въехали в узкие улицы  города.  На  рыночной  площади,  несмотря  на
позднее время, было много народу: и гуртовщики со скотом,  и  крестьяне  в
белых свитах, и мещане; все они толпились  около  шинка,  гудели  спорили,
считали барыши, вырученные за день, и тут же пропивали их у  жида-шинкаря,
самодовольно потряхивавшего козлиною бородкою.
     Довгун распростился с Богданом и  вмешался  в  толпу,  а  Хмельницкий
поехал далее в Черкасы, к знакомому полковнику Барабашу.



                         2. ПРИГЛАШЕНИЯ. ВЕЧЕРНИЦА

                                  Як у землi кралевськiй да добра не було.
                                  Як жиды рандари
                                  Всi шляхи козацки зарандовали...

     Подъехав к дому полковника, Хмельницкий  бросил  повода  подбежавшему
конюху и медленною важною походкою взошел на высокое  крыльцо.  Полковница
Барабашиха сама отворила ему дверь и с низким  поклоном  приняла  дорогого
гостя. Лицо ее, однако, далеко не выражало приветствия, а в голосе,  когда
на вопрос Хмельницкого: "Дома ли кум?"  -  она  отвечала:  "Дома,  милости
прошу!" - звучала спесь пополам со злобою.
     Они вошли через узкие низкие сени в  просторную  большую  комнату.  В
печи  пылали  дрова  и  ярко  освещали  незатейливое  убранство   комнаты:
несколько лавок, дубовый стол, оружие на стенах, в углу на полках  посуду,
на полу несколько звериных шкур.
     Поговаривали, что у пана Барабаша денег много, но жил  он  скупенько,
жался во всем, в чем мог, лишней прислуги не держал, пиров не  задавал.  К
тому же он был уже стар и частенько вздыхал, что полковничья булава ему не
под силу.
     Барабаш  сидел  на  лавке  у  печки  и,   по-видимому,   до   прихода
Хмельницкого сладко дремал. Его немного тучная, но благообразная фигура  с
длинными седыми усами дышала добродушием и приветливостью.
     - Здорово будь, кум Богдан! - весело проговорил  он,  усаживая  подле
себя гостя, и в ту же минуту с некоторым беспокойством  взглянул  на  пани
Барабашиху. Она величественно  стояла  посреди  горницы,  сложив  руки  на
груди.
     - Эй, пани! - обратился он к ней самым ласковым голосом, - нам  бы  с
кумом-то горилки да медку, да бражки. С дороги кум, верно, озяб.
     - Озяб, ох, озяб, кум Барабаш! -  лукаво  проговорил  Хмельницкий,  с
усмешкою посматривая на пани. - А у ясновельможной пани горилка  чудо  как
хороша. Да уж если милость ваша будет, то приютите меня и на ночлег, - все
так же лукаво посматривая на обоих, прибавил он.
     Барабаш как будто немного смутился, а пани даже застыла от удивления.
Такой дерзости она не ожидала от "этого казака", как  она  за  спиной  его
называла. Но  делать  было  нечего.  Там,  где  дело  касалось  горилки  и
угощения, Барабаш  умел  настоять  на  своем,  а  отказать  в  ночлеге  не
позволяло гостеприимство.
     Пани плавно заходила по комнате, сердито шурша шелковою плахтою, то и
дело поправляя выбивавшиеся из-под бархатного кораблика  полуседые  кудри.
Она приподняла брови, сжала губы, но  зато  глаза  метали  молнии,  и  пан
Барабаш невольно ежился  за  чаркою,  стараясь  не  смотреть  на  сердитую
хозяйку.
     - Я к вам, кум, с покорнейшею  просьбою,  -  начал  Богдан.  -  Через
четыре дня Николин день, затеваю пир, так уж не откажите пожаловать.
     Пани строго посмотрела на пана, но он  старательно  рассматривал  дно
своей чарки и отвечал вполголоса:
     - Приду, приду! У тебя, кум, веселые вечеринки.
     Барабашиха не выдержала.
     -  И  что  вам  взнудилось  моего  пана  тащить?  -  проговорила  она
Хмельницкому. - Мой пан вам не пара, он стар  и  горилки  пить  совсем  не
может, все хворает.
     Богдан усмехнулся и закусил ус.
     - Ясновельможная пани, - отвечал он, - я за честь почту,  если  и  вы
удостоите меня своим посещением.
     - Я! - задыхаясь выговорила Барабашиха. - Я? Да я  и  к  самому  пану
Конецпольскому не езжу, сколько ни зовут.
     - Жаль, - продолжал Богдан все в  том  же  тоне,  -  тогда  уж,  если
милость ваша будет, отпустите ко  мне  кума.  Мы  с  ним  по  родственному
повеселимся.
     - Не бывать этому, не бывать! - забывшись, крикнула пани,  но  сейчас
же стихла и холодно проговорила:
     - Впрочем, это его дело, а мое  бабье  дело  гостя  принять,  постель
приготовить. Ваша постель готова, пан. Не угодно ли пожаловать.
     Спровадив гостя она накинулась на мужа:
     - И что тебе за охота знаться с этим казаком? Ты  послушай,  что  про
него говорят-то, доведет он тебя до беды.
     - Не шуми, пани! - кротко успокаивал ее Барабаш. - Кум Богдан хороший
человек, славный воин, веселый товарищ.
     - Задаст он тебе веселья, дожидайся! Слыхала  я  от  хлопов,  что  он
вольницу мутит, всем исподтишка о королевской  грамоте  рассказывает.  Ой,
подведет он тебя, старина! Болтаться тебе вместе с ним на виселице!
     - Молчи, жена! - грозно крикнул Барабаш, - ничего ты в этих делах  не
смыслишь!
     - Я не смыслю! - обиделась пани. Да если б я то ничего  не  смыслила,
то куда бы ты без меня и делся! Давай мне скорее королевскую грамоту.
     Барабаш вынул сложенный лист из-за пазухи и передал жене.
     - Спрячь, спрячь! Оно, пожалуй, и лучше будет, -  покорно  проговорил
он.
     На другое  утро  Хмельницкий  распрощался  с  кумом  и  его  женою  и
отправился  к  другому   своему   знакомому,   переяславскому   полковнику
Кречовскому.
     Пан Кречовский, еще не старый  человек,  принял  Богдана  чрезвычайно
ласково.
     - Спасибо, пан Богдан, что навестил. Я уже собирался было посылать за
тобою, - сказал он, вводя Хмельницкого в роскошно убранную комнату:  стены
скрывались под шелком и бархатом, в поставцах стояло множество  золотой  и
серебряной посуды,  на  полу  лежали  мягкие  ковры,  по  углам  и  стенам
красовалось дорогое оружие. Пан Кречовский изо всех сил тянулся за богатою
шляхтою,  и  в  его  гордом  шляхетском  сердце  таился   непочатый   угол
честолюбия. Он метил очень высоко и постоянно чувствовал  себя  обиженным,
так как мечты его не осуществлялись и наполовину. В  Хмельницком  он  чуял
силу и рассчитывал, хотя этим путем, хотя  дружбою  с  казацкою  вольницею
добиться высокого положения.
     - А что нового? - спросил Хмельницкий, усаживаясь вместе  с  хозяином
за роскошную закуску, поданную одним из хлопов в нарядном  кафтане  яркого
цвета.
     Пан сделал знак и слуга удалился.
     -  Видишь  ли  что,  друже,  -  понизив  голос,  стал  говорить   пан
Кречовский, - коли хочешь дело делать,  начинай,  а  то  как  бы  не  было
поздно. Больно на тебя точит зубы подстароста чигиринский, не  попадись  в
его лапы.
     - Знаю, брат, знаю! Да только сделать-то ничего  не  могу.  Надо  мне
королевскую грамоту в руках иметь.
     - Зачем тебе грамота? - спросил  Кречовский,  -  тебе  казаки  и  так
доверяют.
     -  Доверяют,  это  так,  -  отвечал  Богдан,  -  но   одних   казаков
недостаточно, надо и  хана  поднять  на  ноги,  а  с  этими  татарами  без
доказательства ничего не сделаешь.
     - Ну, так  торопись  и  доставай  грамоту.  На  днях  я  слышал,  как
Чаплинский хвалился упечь тебя туда, где ты и света не увидишь.  Ведь,  ты
знаешь, - прибавил он еще тише, - никто не чует, что я тебе друг, при  них
я тебя еще больше их браню. Все несчастия скликаю вместе с  ними  на  твою
голову, - прибавил он, смеясь.
     - Спасибо, пан, спасибо! - проговорил Хмельницкий, пожимая ему  руку,
- зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если  же  удадутся  все
наши замыслы, - прибавил он, - так вот тебе рука и крепкое казацкое слово,
мы все разделим по-братски, пополам.
     В глазах Кречовского блеснул огонек.
     - Обошли меня паны... - проговорил он. - Как я  им  служил,  из  кожи
лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от  меня  службы
не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать,  а  одной  не
миновать.
     Последние  слова  Кречовского,  видимо,  неприятно  подействовали  на
Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный,  не  то
насмешливый взор.
     - Да, - сказал он как-то загадочно, - хлопы честнее  панов  и  службу
твою оценить сумеют.
     Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:
     - В день Николая Чудотворца, 6-го  декабря,  милости  прошу  пана  до
моего двора.
     - Что так? - спросил Кречовский. - Пир затеваешь?
     - Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам,  бедным  казакам,  пиры
затевать.
     -  И  Чаплинский  у  тебя  будет?  -  спросил  Кречовский  с  видимым
любопытством.
     - Обещал, отчего ему не быть? - небрежно проговорил Богдан.
     - Вот еще что, пан Богдан, - проговорил Кречовский,  как-бы  вспомнив
что-то. - Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у
Чаплинского, не за добром он туда ходит.
     - У Чаплинского? - с удивлением спросил Богдан. - Ты думаешь, что  он
шпионит за мной?
     - Не думаю, а почти уверен в этом, - отвечал Кречовский.
     Богдан, видимо, что-то соображал.
     - Да, да! - в раздумье говорил он,  -  это  очень  возможно.  Спасибо
тебе, друже! Это я приму к сведению.
     Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании  заметил
хозяину:
     - А слышал ты, что татарский загон появился?
     - Нет, ничего не слыхал, - ответил Кречовский.
     - Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля.
Надо бы разузнать.
     - Ну, брат, как бы тебя не послали, - проговорил  Кречовский.  -  Наш
пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру,
как ты тогда его отцу про крепость ответил.
     - Это про Кодак-то? - заметил Хмельницкий. - Что ж и теперь  повторю:
"Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог
даст, и разрушим! - гордо проговорил Хмельницкий.
     - Бог даст, разрушим! - повторил Кречовский, - но и  осторожность  не
мешает.
     - Так, что же про меня говорил пан староста? - переспросил Богдан.
     - Он рассказывал, как его  отец  уже  на  смертном  одре  жалел,  что
оставил твою буйную голову у тебя на плечах.
     - Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.
     - Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как
он тебя расписывает перед старостой.
     - Бог с ним! - небрежно проговорил Богдан, - еще наше не ушло. Он мне
простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, - повторил он,  -  я
ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы,  остерегаться
буду.


     Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к  шинку,  отдал  своего
коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в  низенькую  горницу,  битком
набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и  стал  прислушиваться  к
разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто
не стеснялся высказывать то, что  у  него  было  на  душе.  Старый  слепой
кобзарь заунывно пел что-то, сидя в углу, но его никто не слушал.
     - Нет, вы послушайте, добрые люди, - говорил  в  одном  углу  высокий
худой хлопец резким крикливым. - Разве это так можно жить? И пашню у  тебя
возьмут на корне, и покос у тебя оттянут, и  последнюю  скотинку  из  дому
выведут, да и тебя самого, в  угоду  пана,  угонят.  Нарядят  в  дурацкую,
шутовскую одежду и ступай за паном по белу свету мыкаться. А  тут  жена  с
ребятишками голодает, да и из них жид последнее повытянет, того  гляди  на
улицу выгонит, последний хуторишко и тот отнимет...
     - Что и говорить, - вторили окружающие, - плохие времена...
     - А слыхали вы, братцы?  -  перебил  толстый  приземистый  человек  в
одежде мещанина, - говорят, опять звезда с хвостом на небе появилась.
     - Не звезда, брат, а два меча, - перебил его  другой.  -  И  мечи  те
остриями сходятся. Один меч панский, а другой казацкий. Вот и рассуди, что
это значит...
     - Что там на небе, - заговорил опять высокий крестьянин, - небо небом
а ты посмотри, что на земле-то делается. Сгрубил пану, голову  тебе  долой
или  камень  на  шею  и  в  воду.  Да,  что  я  говорю,   пану,   довольно
жиду-арендатору не понравиться, так он  тебя  одними  церковными  налогами
доймет. Крестить ли ребенка, иди жиду поклонись. Какую цену заломит, ту  и
давай. А нет у тебя денег, так и останется дитя некрещенным, оно для жида,
для нехристя, еще лучше. Ему над нами, над православными, надругаться куда
как любо. Умрет кто в доме, опять к жиду, в ноги кланяйся: "Позволь,  мол,
добродзею, похоронить!" Ни жениться, ни Святого Причастия принять,  ничего
нельзя без жидовского разрешения, и за все плати  взятки.  Спрашиваю  вас,
добрые люди, можно ли так жить? - заключил он, обводя глазами слушателей.
     - Верно, верно! - загудела толпа. - Житья нам нет от  панов,  пора  с
этим покончить!
     Довгун внимательно прислушивался к речи крестьянина,  всматривался  в
него, и странная улыбка появилась на его лице.
     - Вот так хлопец! - засмеялся он про себя. - Да ведь  это  казак  наш
Брыкалок!  Ей-ей,  это  Брыкалок.  Каким  же  манером   он   обернулся   в
крестьянина?
     Улучив минуту, когда толпа отхлынула, он подошел к высокому оратору и
дернул его за полу.
     - Гей, Брыкалко! - тихо  проговорил  он.  -  Что  ты  тут  за  чепуху
городишь? Какой ты крестьянин? Ты и земли-то пахать не умеешь!
     Брыкалок с досадою обернулся к товарищу и погрозил кулаком.
     - А этого хочешь? - тихо, но выразительно сказал он. -  Молчи,  держи
язык за зубами и не суйся не в свое дело.
     - Э-ге! - протянул  Довгун,  -  понимаю...  Ну,  ладно!  Довольно  уж
наболтал тут, пойдем, я тебе чарку поднесу, у  тебя,  небось,  в  горле-то
пересохло.
     Они подошли к шинкарю, выпили по чарке горилки да по  кружке  меду  и
вышли на улицу.
     -  Знаешь  что,  Брыкалко,  -  сказал  Довгун,   -   сегодня,   ведь,
воскресенье, значит, у девушек вечерницы. Хочешь со мною отправиться?
     - А куда? - спросил длинный казак.
     - Да недалеко. Вот тут к Чигиринскому подстаросте в  имение.  Коня-то
мы здесь оставим, а сами пешочком и проберемся.
     - Пойдем, пожалуй, - согласился Брыкалок.
     Они вошли во двор. Ивашко о чем-то переговорил с жиденком, сунул  ему
в руку блестящую монету, и тот в несколько прыжков исчез в корчме.
     - Что там с ним, колдуешь, что ли? - спросил Брыкалок, стоя у ворот.
     - Колдую! - усмехаясь, ответил Ивашко.
     Через несколько минут жиденок вернулся с каким-то свертком в руках  и
передал его Довгуну.
     - Все ли тут? - спросил казак.
     - Все, добродзею!
     - Ты у меня смотри! - пригрозил ему Довгун. - Коли что не  так,  я  с
тебя стребую, не в последний раз видимся.
     - Смилуйтесь, пан казак! Смею ли я?
     - Что ты там у него взял? - спросил Брыкалок.
     - Да уж идем! По дороге  все  расскажу,  времени  терять  некогда,  -
торопил Ивашко, увлекая за собою товарища.


     В обширном доме Чаплинского было темно и тихо. Хозяин вернулся  домой
взбешенный, угрюмый. Все попрятались по углам. Когда пан бывал не в  духе,
у хлопа за малейшую провинность могла и голова с плеч слететь. Пан  Данило
прошел в свою опочевальню и потребовал к себе сельского фельдшера.
     В одной из задних комнат,  при  тусклом  мерцании  лучины  в  светце,
сидела черноокая панна Катря и нетерпеливо перебирала свои монисты.  Перед
нею стояла ее мамка, старая татарка Олешка. Катря  была  в  полном  смысле
красавица. Огненные черные глаза, опушенные длинными  ресницами,  смотрели
бойко, решительно, весело из-под  густых  бровей  дугою.  Черные  вьющиеся
волосы прихотливыми змейками выползали из  толстых  длинных  кос.  Смуглое
личико с ярко-алыми губками было игриво,  подвижно,  обворожительно,  хотя
немного слишком мужественно для молоденькой девушки. Худощавая,  стройная,
живая, она, казалось, ни минуты не могла посидеть на месте. "Никакое  горе
на ней не висло", - как говорила ее мамка.
     - Мальчишка ты, вот что! -  ворчала  старуха,  когда  Катря  затевала
какую-нибудь проказу, - какая ты панночка, ты на панночку и не похожа.
     - Я татарченок! - дразнила ее Катря, - ведь ты меня выкормила,  а  ты
татарка...
     - Фу, сорви-голова! - отмахивалась от нее Олешка.
     Она не  любила,  когда  ей  напоминали  ее  татарское  происхождение:
выросла она в казацкой семье и считала себя настоящею казачкою.
     - Мама пусти меня на  вечерницу,  -  упрашивала  девушка,  -  умильно
посматривая на мамку. - Ну, право, я долго не засижусь!
     - В уме ли ты? - испуганно уговаривала ее старуха. - Ты слышала,  что
пан подстароста приехал домой гневен. Ну, вдруг  спросит  тебя?  Ведь,  он
меня в живых не оставит.
     - Зачем ему обо мне спрашивать? Я тихонько уйду, никто не увидит.
     - И что тебе дались эти вечерницы? - ворчала мамка. - Панское ли  это
дело с сельскими дивчатами песни распевать?
     -  Весело,  мамуля,  страх  как  весело!   -   притоптывая   цветными
черевичками, сказала Катря.
     От одного воспоминания у нее у нее уже глаза разгорелись.
     Мамка с любовью на нее посмотрела.
     - Ну, уж иди, что с тобою  делать,  -  согласилась  она.  -  Я  огонь
потушу, а если спросит, скажу: голова разболелась, спать легла.
     Девушка бросилась старухе на шею.
     - Ах, мамуся! Ты  моя  кралечка,  торбочка,  бубличек,  колобочек!  -
кричала она, целуя старуху.
     Мамка отмахивалась от нее обеими руками.
     - Да ну уж, полно! Иди, что ли!
     Девушка живо собралась. Надела тонкую рубаху с  расшивным  воротом  и
рукавами, обмотала  ярко-синюю  шелковую  плахту,  подвязала  ее  красивым
кушаком с вышитыми  концами,  обвила  косы  вокруг  головы,  а  поверх  их
положила алую ленту. Взяла она было атласный жупан, обшитый дорогим мехом,
но сейчас же отложила его в сторону и обратилась к мамке:
     - Дай мне, мамуся, твою свиту и шапку; боюсь, чтобы кто не узнал.
     - Черевики-то  промочишь,  смотри,  снег  какой,  -  говорила  мамка,
подавая свиту.
     - И то правда, дай лучше чоботы.
     В один миг Катря  переменила  свои  красные  черевики  с  серебряными
подковами на черные чоботы и побежала из дому в  одну  из  ближайших  хат,
кутаясь в длинную свиту и подбирая на ходу рукава. Катря знала, что Довгун
должен был приехать  из  Сечи;  не  раз  она  уже  видела  его  прежде  на
вечерницах и теперь рассчитывала, что, может быть, он догадается зайти  на
село.
     В хате было и дымно, и душно от множества  горевших  лучин,  но  зато
неудержимое веселье так и  разливалось,  так  и  шумело,  словно  весенний
поток. Множество девушек сидело рядышком на лавках около стены хаты. Перед
каждою стоял  поставец  с  лучиною  и  прялка:  все  они  прилежно  пряли,
перекидываясь остротами  и  шутками  с  паробками.  В  углу  сидел  старый
бандурист с длинными седыми усами, в высокой  бараньей  шапке,  в  длинной
суконной свите и лычаных лаптях. Он рассеянно  перебирал  струны  и  молча
посматривал на девушек из-под нахлобученной шапки. Посреди комнаты в толпе
паробков стоял высокий, худой крестьянин. Катря его в первый  раз  видела.
Она поспешно оглядела всю избу: Ивашка не было.  Девушки  обрадовались  ее
приходу, многие повскакали с мест, усаживая ее, и все голосили:
     - Панночка, панночка пришла!
     В эту минута хозяйка, высокая, плотная женщина  с  дородным,  но  еще
красивым лицом, принесла целую груду пряников в большой деревянной чашке и
поставила ее на стол. Девушки принялись  за  лакомство.  Катря  подошла  к
столу и взяла для приличия один пряник. Старый бандурист ударил по струнам
и хриплым дребезжащим старческим голосом запел  какую-то  песню.  На  него
мало кто обращал внимание и в углу, где он сидел, не горела лучина.
     - Панночка, а панночка, ясные оченьки! - проговорил он тихим  хриплым
голосом, - подойди поближе, не бойся старика, я тебе поворожу.
     Катря засмеялась и подошла.
     Старик говорил вполголоса и никто из девушек не слыхал его  слов.  Он
грянул по струнам и из-за звуков бандуры Катря услыхала голос Ивашка:
     - Или не узнала меня, сердце мое?
     Девушка с испуга чуть не вскрикнула, но в ту  же  минуту  зажала  рот
рукой. Она взглянула в глаза бандуристу и тихо засмеялась.
     -  Экий  ты  шальной,  Ивашко,  напугал  меня  до  смерти,  я  думала
оборотень. Как тебе в голову пришло так нарядиться?
     - Это мне моя панночка в прошлый раз приказала, - усмехнулся Ивашко.
     - А я-ж тебе не приказывала! - удивилась Катря.
     - Не ходи, говорила часто, не садись близко. Узнает опекун, обоих нас
со свету сживет. Ну, вот я и умудрился.
     В это время к ним  подошли  девушки  и  Катря  от  души  пожелала  им
провалиться. Но делать было нечего; девушки увели ее с собою петь песни  и
прясть лен.
     Старик-бандурист через некоторое время незаметно исчез из избы. Когда
его хватились, чтобы сыграть плясовую, его уже не было.
     - Ишь ты, старый дид, - ворчали паробки, - утек.
     Катря стала собираться домой.
     - Куда так рано, панночка?  -  уговаривали  ее  девушки.  -  Подожди,
сейчас плясать будем. Вон длинный хлоп обещается достать бандуру у соседа.
     Брыкалок, действительно, боясь, чтобы не  стали  разыскивать  Ивашка,
обещал скорехонько добыть инструмент и скрылся за дверью.
     - Нет, сердыньки, пустите, - вырывалась от подруг Катря, - боюсь, как
бы не хватились дома.
     - Как же ты  одна  пойдешь?  -  уговаривали  ее.  -  Еще  упырь  либо
оборотень встретится.
     - Здесь недалеко! -  весело  крикнула  им  Катря  на  прощание,  -  а
оборотней я не очень-то боюсь.
     На дворе навстречу Катри попался Брыкалок с бандурой.
     - Ступай, панночка, влево, - шепнул он ей.  -  За  второй  избой,  на
пустыре, твой бандурист тебя дожидается.
     Катря удивленно взглянула на хлопа, но, тотчас же  сообразив,  в  чем
дело, кивнула головой и побежала на пустырь, где ждал ее Довгун.
     Молодые люди передали друг другу все, что случилось  с  ними  за  это
время. Ивашко не видал Катрю уже с месяц. Когда Катря узнала  о  постигшей
Довгуна опасности, она разразилась гневными восклицаниями на пана Данила.
     - Злодей он, кровопийца, больше ничего! - говорила она. -  Кабы  воля
моя, - сейчас бы от него ушла.
     - Потерпим, сердце, - отвечал  Ивашко.  -  Будет  и  на  нашей  улице
праздник.



                                 3. ПИР

                                     Тогдi Хмельницкiй ключи одбирав,
                                     Чуру свого до города Черкаса посилав;
                                     Велiв ключи пани Барабашевой подати,
                                     Листiв королевських питати.

     В большой просторной комнате Суботовского хутора все  было  готово  к
прибытию гостей. Три длинные  стола,  поставленные  покоем,  были  покрыты
тремя  тонкими  прекрасными  скатертями,   лежавшими   одна   на   другой.
Серебряные, вызолоченные тарелки, мисы, блюда так  и  блестели  при  ярком
свете люстр и  шандалов  с  восковыми  свечами.  На  каждой  тарелке  была
небольшая салфетка и ложка. В углу комнаты, вместо буфета, стоял стол.  На
нем  возвышались  груды  тарелок,  чаш  и  мис.  В   другом   конце   зала
расположилось несколько музыкантов и  песенников.  При  входе  в  столовую
стоял роскошный серебряный рукомойник с таким же тазом, и висело  расшитое
широкое полотенце локтя в три длиною. На  особом  столе  стояло  множество
бутылок и кувшинов с винами, медом и брагою.
     Слуги то и дело сновали взад и вперед; одеты они были по казацки,  но
чисто, щеголевато, даже роскошно. Тут же  хлопотала  и  Марина  в  богатой
штофной плахте с дорогим ожерельем на шее и кокетливою кибалкою на голове,
прикрытою длинными  концами  тонкой  кисеи.  Кушак,  поддерживавший  яркую
шелковую запаску, весь был унизан дорогими каменьями. На ногах красовались
сафьянные черевики с богатым золотым  шитьем  и  серебряными  скобами  под
каблуками.  Марина  исполняла  в  доме  Хмельницкого  роль  экономки,   но
рассчитывала скоро стать полною  хозяйкою,  так  как  после  Рождества  он
обещал на ней жениться. Чаплинский, в свою очередь, делал ей несколько раз
предложение, но  она  постоянно  ему  отказывала  и  не  слушала  уговоров
ксендза, сулившего ей все муки ада  за  то,  что  она  хочет  стать  женою
провославного. Младший сын Богдана сидел на  крыльце  и  забавлялся  своею
прекрасною игрушечною саблею, привезенную отцом из Чигирина. Дочери - одна
невеста, другая подросток - помогали Марине по хозяйству.  Богдан  еще  не
выходил из своей комнаты: он сидел за какими-то  бумагами  и  угрюмо  грыз
перо. Перед ним стояла кружка с брагою, но  он  до  нее  не  дотрагивался:
мысли его, видимо, были далеко: может быть, у крымского хана, с которым он
думал завязать сношения, может -  у  короля  Владислава,  на  которого  он
возлагал большие надежды, а то и в Сечи с удалыми запорожцами, с понизовою
вольницею, не знавшего ни страха, ни удержи...
     К  крыльцу  подъехали  двое  всадников  и  в  комнату  Богдана  через
несколько минут вошли Довгун и Брыкалок. Они низко поклонились Богдану,  а
он ласково протянул им руку.
     - Здравствуйте, хлопцы! - проговорил он приветливо.
     - Здоров будь, батько! - отвечали казаки.
     - А вы в пору приехали, - сказал Богдан, - у  меня  сегодня  пир  или
прочуяли? Казак чует горилку за версту.
     Казаки весело засмеялись.
     - Я к тебе, батько, который час собираюсь, - сказал Брыкалок.
     - А что, орудуешь? - спросил Богдан, пытливо взглянув на него.
     - Орудую, - подтвердил казак. - По шинкам да по  корчмам  все  сапоги
избил.
     - А толк есть?
     - Как не быть! По нынешним временам уменья немного надо: народ и  так
на панов озлоблен, а здесь еще к тому же и твое имя знают, видят, как твои
сельчане живут. Всякому завидно, всякий того же хотел; у тебя-то рай, а  у
панов ад.
     Богдан улыбнулся, приосанился и заложил руки за пояс.
     - Ну, а сколько у тебя примерно? -  спросил  он,  в  упор  смотря  на
казака. - Только не лги, говори правду.
     - Да человек с сотню будет верных, таких, что и к  присяге  приводить
не нужно. А потом вот еще,  Богдан  Михайлович,  -  заговорил  он  деловым
тоном, подвигаясь ближе. - Хочет тебя повидать  поп  из  деревни  Липовец;
человек он верный, добрый, за  веру  провославную  головой  стоит.  А  еще
корчмарь из Холмиков; он хоть и жид, да больно уж паны его разобидели, вот
он и тянет на сторону хлопов.
     - Ну, жидам-то я не больно доверяю, -  поморщился  Хмельницкий.  -  С
жидом мы подождем, а попа твоего давай: если он двоих, троих  доставит,  и
то хорошо.
     - Какое троих, за ним весь приход пойдет: человек он надежный...
     - Ну, ладно об этом завтра переговорим, - прервал его Богдан. - А  вы
никак знакомы? - обратился он к Довгуну.
     - В Сечи кто не знаком, - ответил тот. - Я к тебе, Богдан Михайлович,
опять с тою же просьбою, - с поклоном продолжал он, - прими меня к себе на
службу.
     - Ладно, ладно! - отвечал Богдан. -  Вот  погости  у  меня  несколько
дней, там и увидим. Сегодня, брат Иваш, у меня  хороший  твой  знакомый  в
гостях будет, - прибавил он с усмешкой.
     - Кто такой? - спросил Довгун.
     - Да вот, кто тебя на сук-то вздернул, пан подстароста Чигиринский.
     Иван даже побледнел и глаза его загорелись.
     - Эй, батько, если-б не у тебя в доме, я бы ему уж задал пир! Ну,  да
он еще от меня не уйдет, когда-нибудь мы с ним посчитаемся.
     В эту минуту в  комнату  Богдана  вошел  среднего  роста,  коренастый
молодой человек с красивым отважным лицом, с блестящими черными глазами  и
с густыми черными усами, оттенявшими красиво очерченный  рот.  Черты  лица
его  напоминали  Богдана,  но  выражение  было  совсем   иное,   открытое,
прямодушное, гордое, с некоторым сознанием своего достоинства и  силы.  На
нем был надет нарядный шелковый кафтан темно-малинового цвета, но не такой
длинный, как у отца, а щеголеватый, короткий, в  обтяжку.  Поверх  кафтана
красовался кунтуш с откидными рукавами из синего бархата. Кушак с  золотым
шитьем и дорогими каменьями так и переливал всеми цветами  радуги.  Темные
суконные шаровары исчезали в красивых сапогах с железными скобками  вместо
каблуков. В руках он держал круглую барашковую шапку - кучму.
     - А вот и мой Тимош, - отрекомендовал его Богдан, -  прошу  любить  и
жаловать.
     Казаки обменялись поклонами и пожали друг другу руки.
     - А что, брат? - обратился Богдан к сыну. - Узнал что-нибудь на селе?
     - Узнал, батюшка, - нетерпеливо  проговорил  Тимош,  кладя  шапку  на
стол. - Дмитрий Степняк ездил недавно под  самые  Дикие  поля,  к  Черному
лесу, так говорит, что ему  гуртовщики  встретились,  от  татар  бежали...
Много их, говорят, целый загон, человек четыреста.
     - Да и я вчера слышал, - подтвердил Брыкалок, - что идут они степью.
     - Ну, теперь-то их найти не трудно, - заметил Богдан, -  делиться  не
будут, не то, что в траве, где и следа их не видно.
     На дворе в это время послышалось ржанье и топот коней.
     - А вот  и  гости  приехали,  -  прибавил  он,  вставая.  -  Пойдемте
встречать!
     Паны мало-помалу стали собираться. Их приглашали не прямо в столовую,
а в смежную комнату с широкими дубовыми лавками;  там  в  громадном  очаге
ярко горели и трещали  дрова.  Стены  были  увешаны  оружием  и  звериными
шкурами. На полках стояло  множество  драгоценных  вещей:  сосудов  и  ваз
греческих, красивых безделушек французской работы, турецких золотых вещиц,
русских чаш и кубков и несколько изящных статуэток итальянской работы;  на
стенах висели две, три картины.
     Все чинно рассаживались  по  лавкам,  хлопы  подавали  трубки,  гости
курили в ожидании пира.
     Пана Барабаша ждали долго, думали,  что  он  совсем  не  приедет,  но
наконец и он явился, вполне довольный и счастливый, и  по  дружбе  передал
куму Богдану и пану Кречовскому, что он утек от своей пани, так как она ни
за что не хотела отпустить его добровольно.
     - И молодец, кум! - похвалил Богдан. - Семь бед - один  ответ,  а  мы
пока попируем.
     Чаплинского ждали еще дольше и, решив, что ого не будет,  отправились
к столу.
     В столовой у дверей гостей ожидали двое слуг с тазом и рукомойником и
двое других с ручником. Каждый мыл руки, утирал ручником, а  затем  Богдан
при  помощи  Тимоша  усаживал  их  по  чину  и  достоинству.  Кроме  панов
полковников тут было  несколько  лиц  из  войскового  начальства,  прежние
сослуживцы Богдана, когда он занимал должность войскового писаря;  было  и
несколько зажиточных  казаков  из  соседних  хуторов  и  несколько  удалых
шляхтичей.
     Марина и хозяйские дочери не садились, а угощали панов. За каждым  из
столов  суетилось  несколько  хлопов,  а  за  стульями  панов  стояли   их
собственные слуги. В  продолжение  еды  гостей  обносили  только  пивом  в
высоких цилиндрических стаканах с опущенными  в  него  хлебными  гренками,
поджаренными в масле.
     Все уселись, музыканты заиграли какую-то песню, как вдруг  отворилась
дверь, и на пороге показалась надутая фигура Чаплинского. Это был  человек
лет сорока, невысокий, круглолицый, с вытаращенными лягушечьими глазами, с
непомерно широкими плечами и сердитым угрюмым выражением на лице.  Длинный
форменный кафтан как-то не шел к его  невысокой  подвижной  фигуре.  Сабля
болталась по ногам, и это, видимо, стесняло его, тем более, что он  сильно
прихрамывал.
     - А вот и  пан  подстароста!  -  проговорил  хозяин,  вставая  и  идя
навстречу гостю, - добро пожаловать, милости прошу!  Эге,  да  пан  что-то
прихрамывает! - проговорил он с усмешкою, косясь на его ногу. - На  охоте,
видно?
     - Да, - отрывисто проговорил Чаплинский, вспыхнув, - медведь укусил.
     - Да, да, какие времена-то нынче... Прошу садиться пана  подстаросту,
место его не занято, ведь, пан у нас почетный гость... Так вот, я  говорю,
какие времена-то,  панове,  даже  и  медведи  умнее  стали.  Бывало  мишка
норовит, как бы облапить человека да кожу содрать,  а  нынче  укусил  пана
вежливенько в ножку, да и до лясу скорей убрался. Умный медведь!
     Гости весело хохотали, здороваясь с Чаплинским, а он  покраснел,  как
рак, надулся, хотел что-то сказать и схватился за саблю.
     - Потише, потише, пан подстароста! - самым невинным  тоном  продолжал
хозяин. - Ну, стоит ли из-за какого-нибудь медведя ссориться. Гей, Марина!
Гей, дочки! Пива пану подстаросте!
     Марина с приветливым поклоном поднесла гостю полный  стакан  пива,  и
пан  мигом  успокоился.  Но  не  успел  он  еще  осведомиться  о  здоровье
ясновельможной пани, как Богдан окликнул его:
     - Прошу прощения у пана подстаросты! С ним желает поздороваться  один
его хороший знакомый. Иваш! -  обратился  он  к  запорожцу,  -  ты,  ведь,
кажется, добре знаком с паном Данилом?
     Ничего не подозревавший Чаплинский  уже  готов  был  приподняться  со
своего места, чтобы раскланяться, но, взглянув  на  бледное  лицо  казака,
искаженное ненавистью и гневом, он живо вспомнил черты вздернутого  им  на
дерево человека и грузно опустился на стул, вытаращив глаза  и  онемев  от
страха и удивления.
     - Что с паном? - со смехом спросил Хмельницкий. - Иваш добрый казак и
панской ласки не забывает. Не так ли, Иваш?
     Иваш  злобно  усмехнулся,  а  гости  с  недоумением  посматривали  на
происходившее. Наконец Чаплинский пришел в себя и овладел своим смущением.
     - Я не знаюсь с запорожцами, - надменно отвечал он, -  и  никогда  не
видал этого казака.
     - Ну, может мы с паном когда и повидаемся, - пробормотал Иваш.
     В эту минуту вошли слуги, неся различное мясо. Все  занялись  едою  и
разговорами; неприятное  происшествие  было  забыто.  Мясо  было  нарезано
большими  ломтями.  К  нему  подавали  четырех  сортов  подливки:   желтую
шафранную, красную из вишневого сока, черную из слив и серую  из  вареного
лука, протертого сквозь сито. Подавали баранину,  телятину,  фаршированных
кур, пропитанных пряностями, а на столе  поставили  мясные  паштеты.  Паны
принялись  с  удовольствием  за  поданные  кушанья,   пробуя,   смакуя   и
похваливая, а когда насыщались, то накладывали  порции  своим  слугам;  те
отходили в угол и там съедали.  После  первой  перемены  верхнюю  скатерть
сняли, обнесли гостей пивом и медом и  стали  подавать  жаркое:  каплунов,
пулярдок, зайцев, оленину, кабанину и  рябчиков.  Все  это  подавалось  на
блюдах перемешанное, на столе же расставили салаты.  За  столом  гости  не
отличались  разговорчивостью,  они  перекидывались  отдельными  словами  и
замечаниями, что не мешало им усердно уписывать яства.  За  жарким  подали
свиное сало под гороховым отваром. Каждый  гость  брал  кусок,  смотря  по
аппетиту, резал на кусочки, поливал гороховым отваром и  глотал,  не  жуя.
Сняли вторую скатерть и наставили пирогов, творожников, блинов  с  маковым
молоком, галушек, творог,  простоквашу,  варенец.  Наконец  со  стола  все
убрали, поставили кубки и вина. Кубки  были  всевозможных  видов:  трех  и
четырехгранные, круглые, плоские, продолговатые, серебряные и хрустальные.
Пир сразу оживился.  Гости  предлагали  и  пили  заздравные  тосты,  кубки
заходили по  столу.  Лица  раскраснелись,  глаза  заблестели,  говор  стал
оживленнее. Чаплинский пил немного; он, видимо, был не в своей  тарелке  и
чувствовал себя неловко. Пользуясь шумом и разговорами, он незаметно встал
из-за стола и  сделал  знак  Дачевскому,  молодому  коренастому  шляхтичу,
исполнявшему при Хмельницком во время походов обязанности оруженосца.
     Иваш усердно пил, но это не мешало ему зорко следить  за  Чаплинским.
Заметив, что тот встал, он толкнул локтем  товарища,  сидевшего  подле,  и
шепнул ему:
     - У тебя, Брыкалко, уши длинные?
     - Еще бы, - ухмыльнулся тот.
     - Ну, так не зевай, слушай в оба! - проговорил он, указав глазами  на
Чаплинского с Дачевским, стоявших у окна спиною к пирующим.
     Брыкалок беспечно поднялся из-за стола, небрежно прошелся раза два  в
противоположной стороне зала, потом ленивою походкою подошел к  следующему
окну и незамеченный остановился в темной его амбразуре,  рассеянно  смотря
на двор. Тонкий слух его прекрасно мог уловить каждое слово  из  разговора
пана с оруженосцем.
     - Откуда он этого дьявола выкопал? - сердито говорил Чаплинский, -  с
того света, что ли?
     - Не знаю, он приехал только сегодня.
     - Значит, плохо мои егеря его вздернули, но не в этом  дело.  Слушай,
Дачевский, ты помни, что  не  даром  получаешь  от  меня  карбованцы.  Пан
староста имеет верные сведения, что татары появились.  Богдана  пошлют  на
татар, об этом я позабочусь, а ты  заботься  о  том,  чтобы  он  назад  не
вернулся. Слышишь?
     - Слышу! - медленно и с расстановкой проговорил Дачевский,  -  а  что
мне за это будет?
     - То, что сам себе назначишь, ничего не пожалею.
     - Тысячу карбованцев и хутор у Черного Яра.
     - Прибавлю сверх этого пятьсот и вперед не оставлю.
     - Идет, - проговорил Дачевский, - только смотри, не обмани,  пан.  Я,
ведь, пана знаю, не первый  день  знакомы.  Что-ж,  пан  тогда  на  Марине
женится? - спросил он, смотря на пана Данила не то  с  иронией,  не  то  с
ненавистью.
     - А уж это до тебя не касается, - надменно  проговорил  Чаплинский  и
вернулся к пирующим.
     - Надутая жаба! - пробормотал  вслед  Дачевский.  -  Охотнее  я  тебя
самого бы упек!
     За столом, между тем, шел шумный разговор. Кто-то  из  гостей  хвалил
угодье Суботово, богатые пажити, прекрасные покосы и образцовый порядок  в
хозяйстве.
     - Как это  все  удается  пану  Богдану?  -  спросил  высокий  молодой
шляхтич, - у него сельчане-то все панами  смотрят  и  на  барщину  вовремя
ходят. А сам пан летает то за татарами, то в Чигирин, то в Киев, а то и  в
Париж... Даже у пана никакого арендатора нет.
     - Вот именно потому, что у меня нет арендатора,  так  и  порядок  сам
собою в хозяйстве завелся. Лишних податей я со своих сельчан  не  тяну,  а
должное они мне сами доставляют.
     Чаплинский молча, нахмурясь, слушал этот разговор.
     - А не скажет ли пан бывший войсковой писарь, - заметил он ядовито, -
на каких правах он владеет Суботовым? Насколько мне известно, у  него  нет
никаких документов, даже дарственной записи.
     - Думаю, пана подстаросту  это  не  может  интересовать,  -  небрежно
заметил Хмельницкий. - Его это совсем не касается.
     - Почем знать, почем знать,  -  проговорил  Чаплинский,  -  что  кого
касается, об этом трудно судить, а вот что кому дано на слово, да еще безо
всяких документов, того и своим считать нельзя. Сегодня его, а завтра мое.
     Богдан готов был вспылить, но удержался и спокойно проговорил:
     - Так как это пана подстаросту интересует, то могу ему сообщить,  что
Суботово даровано отцу моему за заслуги. Все, что тут есть, заведено отцом
и мною, мы получили полосу пустопорожней земли. Не думаю, чтобы у человека
можно было отнять то, что приобретено его потом и кровью. По крайней  мере
верю, что при нынешнем старосте это невозможно.
     - Почем знать! - загадочно повторил Чаплинский. - Кто  тянет  сторону
хлопов, спасает от виселицы ночных бродяг да мутит  народ,  тот  не  может
надеяться на помощь панов.
     Богдан вспыхнул и вскочил с места.
     - Пан подстароста забывается! Он мне ответит за свои слова!
     - Эх, батюшка! - вмешался Тимош. У него уже давно подергивало  ус  от
нетерпения и сжимались кулаки. -  Разве  можно  тебе,  славному  воину,  о
такого брехалу руки марать. Это мое  мальчишеское  дело  неучтивых  гостей
выпроваживать.
     Он засучил рукава своего кафтана, подошел вплотную к  Чаплинскому  и,
грозно уставившись на него, проговорил:
     - Проси тотчас у отца прощения!
     - Прочь, молокосос, - запальчиво прокричал Чаплинский, побагровев  от
гнева, и собирался уже рукою  отстранить  Тимоша,  как  вдруг  тот  плотно
обхватил его своими мощными руками и понес.
     Дружный  хохот  раздался  в  зале.  Картина  была   слишком   смешна:
коротенькие ножки  Чаплинского  болтались,  он  силился  освободиться,  но
молодой богатырь нес его  как  ребенка  и  вынес  в  другую  комнату.  Все
бросились к окнам. Вскоре Тимош появился на крыльце,  сошел  со  ступенек,
бережно поставил пана на землю и с поклоном проговорил:
     - Вот так-то, пане,  поворачивай  до  дому.  Сейчас  пришлю  панского
гайдука с шубой и шапкой!
     Проговорив это, Тимош быстро скрылся за дверью, оставив ошеломленного
пана на дворе.
     А на дворе тоже шел  пир  горой.  Там  стояли  столы,  загроможденные
бараньими и бычачьими  тушами,  были  выкачены  бочки  с  вином  и  пивом,
вынесены на блюдах целые груды оладьев и лепешек. Богдан угощал всю  нищую
братию, собравшуюся из окрестностей, и челядь, приехавшую с гостями.
     Когда пана Чаплинского высадили так бесцеремонно на двор, все  калеки
и слуги окружили его: поднялся хохот, гам, шутки. Пан задыхался от  злобы,
топал ногами, грозил им саблею, к величайшему  удовольствию  смотревших  в
окно гостей. Наконец гайдук принес ему бурку  и  шапку,  а  мальчик  подал
коня, и он ускакал, не дожидаясь своих слуг.
     В столовой, между тем, гости пили и шумели, шумели и пили; многие  из
них стали уже клонить свои головы, ложиться на лавки. Полковник Кречовский
тоже лежал в числе других, но Барабаш был еще на ногах и крепился.  Марина
то и дело подносила ему чарку за чаркою  и,  низко  кланяясь,  просила  не
обидеть ее. Сам хозяин, хотя пил усердно с гостями, но, по-видимому,  мало
захмелел; у него было что-то на уме, и он пристально следил за кумом.
     - А помнишь, кум, - небрежно заметил он ему, помахивая чаркою, -  как
мы с тобою ездили к самому королю? Ласково он тогда нас принял, золотое  у
него сердце, у нашего короля.
     - А зачем вы ездили к королю? - спросил кто-то.
     - А все по делам казацким. Кум Барабаш челобитную подавал о  казацких
вольностях, и король дал нам  тогда  привилегию  на  восстановление  наших
прав. Ведь так, кум, правду я говорю? - обратился он к Барабашу.
     Барабаш смешался.
     - Гм! - промычал он. - Оно точно как будто правда. Да что  это  тебе,
кум, король на ум пришел? Держал бы  язык  за  зубами,  -  прибавил  он  с
досадою.
     Дачевский приблизился и навострил уши. Гости  тоже  обступили  их;  о
привилегии никто не слыхал, для всех была интересна такая новинка.
     - Эх, куманек любезный! Разве я не знаю, где  надо  язык  держать  за
зубами, а где его и развязать можно, - заметил Хмельницкий. - Мы все здесь
люди свои. Ну, что ты держишь королевский лист под секретом? Дай  мне  его
прочитать теперь.
     Барабаш плутовато подмигнул ему и хлопнул себя по груди.
     - Был он, был тут листик-то, - проговорил он, - да  теперь  его  нет!
Моя пани баба хитрая, ух, какая лихая!.. Да и на что тебе, куманек, читать
его? - продолжал он. - Податей мы с тобою не платим, в войске польском  не
служим. Нам, начальникам, лучше брать деньги без счету,  а  дорогие  сукна
без меры! Так и моя пани говорит, - прибавил  он  самодовольно.  -  А  как
будем мы с тобою черни потакать, придется  нам  по  лесам  и  по  буеракам
таскаться да своим телом комаров, как медведей, кормить.
     Хмельницкий схватил со стола чарку и подошел к куму.
     - Вот-то добре, куманек!  -  воскликнул  он.  -  Ты  у  меня  голова.
Выпьем-ка по чарке да и забудем про королевскую грамоту. Ну ее!
     Скоро гость совсем посоловел, хотел было встать, да ноги подкосились.
Упал на лавку и захрапел. Гости мало-помалу кто разошлись по комнатам, кто
улеглись тут же. Дачевский незаметно юркнул за дверь. Хмельницкий  остался
один с Довгуном среди сонных гостей. Он подозвал запорожца.
     - Ну, слушай, будущий  мой  джура,  -  сказал  он  ему.  -  Вот  тебе
испытание: исполнишь, как следует - возьму тебя на службу,  не  исполнишь,
сам себя вини.
     - Что прикажешь, батько, все исполню! - радостно отвечал казак.
     - Вот подожди! - сказал Хмельницкий.
     Он подошел к сонному Барабашу,  снял  с  его  правой  руки  перстень,
вытащил из-за пояса платок, а  из  кармана  вынул  ключи.  Кум  повернулся
только на другой бок, пробормотал что-то сквозь сон и  опять  захрапел  на
всю комнату.
     - Скорей седлай коня! - поспешно сказал  Богдан  Ивашку.  -  Скачи  в
Черкасы и скажи пани Барабашихе, что пан приказал  ей  передать  тебе  тот
лист, который получил от короля. А в доказательство  покажи  ей  перстень,
платок и передай ключи на случай.
     Ивашко ускакал, а Богдан прошел в  свою  комнату  и  опять  засел  за
бумаги.
     Пани Барабашиха крепко спала на  своей  высокой  постели,  как  вдруг
сквозь сон услышала стук в ворота. Она подумала, что  вернулся  полковник,
наскоро завернулась в плахту, накинула на плечи жупан и побежала  отворять
дверь, обдумывая по пути, как встретить  провинившегося  пана.  Однако,  к
великому ее удивлению, перед нею стоял не ее пан, а молодой статный  казак
с лицом, раскрасневшимся от выпитой горилки и от быстрой езды.
     - Пани, - сказал ей Довгун, низко кланяясь, - мой пан Богдан с  твоим
паном пируют. Дюже они заспорили. Так твой пан меня и  прислал,  чтобы  ты
выдала мне грамоту, что от короля прислана. А что все это верно, вот  тебе
его перстень, платок и ключи.
     Пани даже побледнела с испугу.
     - Эк, ведь, ему занадобилось гулять с этим Хмельницким, -  проворчала
она. - А сильно подгулял пан?  -  спросила  она  после  нескольких  секунд
колебаний.
     - Ух, как сильно! - ответил сметливый казак, - и рвет, и мечет!
     Пани знала, что с мужем во хмелю шутить опасно. Она простояла  еще  с
секунду в нерешимости, потом махнула рукой и указала Ивашку на забор.
     - Вон там у стены под воротами в глухом углу погребец, там и найдешь,
- сердито сказала она, хлопнула дверью и с ворчанием ушла в комнату.
     Ивашко живо нашел погребец. Там оказались старые плахты, а между ними
лежала и грамота. Казак схватил драгоценную бумагу и поскакал сломя голову
обратно. Он вернулся еще до рассвета и застал Богдана сидящим за какими-то
письмами.
     - Ну, что? - тревожно спросил его тот.
     Ивашко, молча, с поклоном передал бумагу.
     Всегда сдержанный Хмельницкий весь покраснел, вскочил с места.
     - Друг ты мой милый! - сказал он, обнимая  казака.  -  Такую  ты  мне
услугу оказал, ввек ее не забуду. Теперь у меня все в  руках:  и  Сечь,  и
хан, и регистровые!
     Но он тотчас же спохватился и шутливо прибавил:
     - Итак, мой добрый казаче, ты с честью  вышел  из  своего  испытания.
Отныне ты мой джура, а за услугу проси, чего хочешь.
     - Ничего мне, батько, не нужно! - с достоинством  отвечал  Довгун.  -
Послужить родимой Украине да тебе - тут казаку и честь, и слава!



                              4. ЛОВКИЙ ШПИОН

                                          Ой, горе, горе, несчастная доле!

     На  другой  день  Чаплийнский  сидел  в  кабинете   с   зятем   своим
Комаровским. Они о чем-то горячо спорили, как  вдруг  дверь  отворилась  и
вошел Дачевский.
     - А, здорово, друже! - небрежно  проговорил  Чаплинский.  -  Новостей
принес?
     - Принес! - отрывисто проговорил тот.
     - Садись да повествуй... Эй, хлопче, пива нам да меду,  да  венгржины
постарше! - приказал он, хлопнув в ладоши.
     Проворный слуга живо принес бутылки, жбаны и стаканы и  также  быстро
скрылся.
     - Вчера, когда  пана  Данила  так  неучтиво  выпроводили...  -  начал
Дачевский.
     Чаплинский поморщился.
     - Подробности ты можешь выпустить, - заметил он угрюмо.
     - Когда пана высадили за двери, -  невозмутимо  продолжал  Дачевский,
будто не замечая,  что  пан  сердится,  -  пан  Богдан  начал  говорить  о
королевской привилегии, скрытой Барабашем; в этой привилегии король дарует
права казацкой вольнице...
     - Гм, вот как! - протянул Чаплинский, - что же этот казак говорил?
     - Он просил Барабаша показать ему королевскую  грамоту,  но  тот  дал
понять, что бумага спрятана у его пани. Тогда Богдан как будто успокоился,
но я его знаю и по глазам заметил,  что  он  нечто  задумал.  Я  пробрался
незаметно во двор и там, между нищими и челядью, остался до утра. Я видел,
как тот казак, которого пан вздернул, да плохо, оседлал коня и ускакал,  а
к рассвету  вернулся  и  тотчас  же  прошел  к  Богдану.  Я  готов  голову
прозакладывать,  что  он  ездил  к  пани  в  Черкасы  за  грамотой...  Что
предприятие это удалось, я сегодня ясно увидел по пану Богдану:  он  земли
под собою не слышит...
     - Хорошо, я вполне одобряю сообразительность пана, - важно сказал пан
Чаплинский, поглаживая усы. - Что же  касается  Богдана,  то  мы  с  зятем
только что толковали о нем. Недолго ему тешиться, я всеми  способами  буду
стараться, чтобы пан староста обратил свое внимание на этого  беспокойного
человека.
     - Еще я должен передать пану подстаросте, -  продолжал  Дачевский,  -
что у Хмельницкого часто бывают разные люди из сел и деревень: и  попы,  и
крестьяне,  и  казаки,  и  шляхтичи.  Он  с  ними  подолгу  разговаривает;
насколько мне удалось слышать эти разговоры, дело идет о том, чтобы мутить
народ и вербовать повстанцев.
     - Знаю, знаю, что он затевает, - отвечал Чаплинский, - только  навряд
ли это ему удастся. Попрошу я пана Дачевского  еще  об  одной  услуге:  не
найдет ли он возможность проследить хорошенько за этим казаком,  спасшимся
от виселицы; может быть, мы  придумаем  какие-нибудь  способы  и  от  него
избавиться.
     - Не обещаю, пан  подстароста,  не  обещаю;  но,  что  могу,  сделаю.
Запорожцы - хитрый народ, за ними уследить трудно.
     Дачевский раскланялся, а Чаплинский с  зятем  поехали  в  Чигирин  по
какому-то делу.
     После ночной поездки Ивашко долго  высыпался.  Богдан  не  велел  его
будить: он имел продолжительное совещание  с  Брыкалком,  который  куда-то
уехал, а Хмельницкий засел за свои бумаги и письма. Наконец, вошел к  нему
заспанный Ивашко, поклонился и сказал:
     - Здоров будь, батько! Я тебе вчера не успел важных вещей сообщить.
     - Слышал, слышал, - с усмешкой сказал Богдан, - мне Брыкалок уже  все
передал. Извести они  меня  замышляют.  Ну,  что-ж?  На  все  воля  Божья,
остерегаться буду, а удастся им, значит, мне жить не суждено. А ты бы  вот
что, Ивашко, повидал бы свою панночку, да и шепнул бы  ей,  чтобы  она  ко
всему присматривалась и прислушивалась. Видишь, какие веселые поручения  я
тебе даю.
     Ивашко, действительно, просиял и, весело тряхнув чубом, проговорил:
     - Это дело я быстро обделаю, батько! Катря дивчина  сметливая,  да  и
мамка ее, старая татарка, тоже может нам пригодиться.
     Он вышел с поклоном; во  дворе  встретился  с  Дачевским.  Оруженосец
остановил было его своими разговорами, но Довгун  постарался  поскорее  от
него отделаться, оседлал коня и ускакал. Дачевский посмотрел подозрительно
ему вслед и тоже куда-то скрылся.
     Вечером Чаплинский вернулся довольно поздно и собирался уже  ложиться
спать. Вошел слуга и доложил, что его желает видеть пан Дачевский.
     - Проси! - важно проговорил пан Данило.
     Дачевский вошел  взволнованный,  запыхавшийся  и,  отвешивая  поклон,
поспешно проговорил:
     - Ну, пан подстароста, какие я тебе новости привез!..  Жаль,  что  ты
того казака плохо вздернул, ей-Богу жаль!
     - Что такое? - спросил Чаплинский встревоженно.
     - Расскажу, сейчас расскажу все по порядку, дай только мне  вздохнуть
да прикажи подать вина или меду. Я сегодня с этим запорожцем умаялся.
     Чаплинский нетерпеливо хлопнул в ладоши, велел подать бутылку вина  и
жбан  меду,  усадил  рассказчика  против  себя  и  приготовился   слушать.
Дачевский полунасмешливо, полулукаво посмотрел на него и проговорил:
     - Пан подстароста забыл наш уговор. Важные новости не передаются так,
из одной любви к пану.
     Пан Данило, только что удобно усевшийся в кресле, даже  подскочил  от
гнева.
     - Клянусь своей саблей, пан Дачевский, это уж из рук вон! Полагает ли
пан, что я, благородный шляхтич, обману его и не заплачу должного?
     - Карбованцы, пан подстароста, вещь круглая, рассыпчатая,  -  отвечал
Дачевский спокойно. - Обещать и заплатить - две  вещи  разные;  сперва  мы
лучше сторгуемся, тогда пан и новости услышит.
     В Чаплинском, видимо, боролись два  чувства:  желание  услышать,  что
скажет Дачевский, и боязнь переплатить.
     - Я не могу назначить цену, не зная за что, - отговаривался он.
     - Пан покупщик, а я продавец, - спокойно  заметил  Дачевский,  товару
своему я цену знаю; без денег его не отдам,  а,  может  быть,  найдутся  и
другие покупатели.
     - Сколько же ты хочешь? - спросил Чаплинский.
     - Двести карбованцев! - дерзко ответил Дачевский.
     Чаплинский опять вскочил с места.
     - Пан Дачевский! - вспылил он, - не испытывай моего терпения! Ты  сам
понимаешь, что за каждое известие о Хмельницком  я  не  могу  платить  так
дорого.
     - А почему пан знает, что я буду ему  говорить  о  Хмельницком?  Быть
может, мои новости касаются лично самого пана Чаплинского!
     - Меня? - с удивление спросил пан подстароста.
     - Клади-ка деньги на стол, ясновельможный пане! -  сказал  Дачевский,
вставая. - Пятьдесят карбованцев, пожалуй, я тебе уступлю.
     - Сто, и ни гроша больше! - угрюмо ответил Чаплинский.
     - Ну, ладно, давай!
     Чаплинский прошел в опочевальню, погремел ключами  и  принес  сверток
червонцев.
     Дачевский развернул сверток, пересчитал, вынул из-за  пазухи  кожаную
кису от табака, всыпал в нее червонцы и спрятал  деньги  на  груди.  Потом
неторопливо подошел к двери, заглянул в соседнюю  комнату  и  вернулся  на
свое место.
     - Итак, пан подстароста, я, как уже говорил тебе, целый день слежу за
запорожцем. С утра он уехал от пана Богдана, я  же  поскакал  за  ним,  по
свежему следу его коня. Конечно, я держался в почтительном расстоянии.  Мы
прибыли в Чигирин. Мне  нельзя  было  самому  за  ним  следить.  Как  тебе
известно, пан, у меня всегда для таких случаев есть  люди  под  руками.  Я
послал за нашем хлопцем расторопного жидка и приказал ему дать мне  знать,
где хлопец  остановился;  сам  же  проехал  к  знакомому  шинкарю  и  живо
преобразился в старого калеку-нищего. Жидок мой через  полчаса  явился  ко
мне с известием, что казак  остановился  в  корчме  на  рыночной  площади,
говорил там с каким-то долговязым парнем, и  этот  парень  куда-то  тотчас
собрался. Мне нечего было долго думать. Я сообразил, что этот долговязый -
тот самый запорожец, с которым он вместе приехал к Хмельницкому. Не  медля
ни минуты, я отправился в  корчму,  спросил  себе  кварту  горилки  и  сел
неподалеку от казака. Через час слишком вернулся его длинновязый  товарищ.
Я сделал вид, что дремлю за чаркой и, хотя они  говорили  тихо,  несколько
слов все-таки уловил. Из этих слов я понял,  что  казак  назначил  кому-то
свидание, как только стемнеет, у Дидова Яра, за костелом. Место это хорошо
известно и тебе, и мне, пан! Я понял, что свидание  назначено  кому-нибудь
живущему в твоем имении. Задолго до назначенного срока я пробрался в Дидов
Яр, устроил себе в хворосте логово, забросал  его  хворостом  и  снегом  и
притаился. Долго пришлось мне сидеть в яме; по счастью, я не забыл взять с
собой фляжку с горилкой, а то совсем бы замерз. Наконец, пришел мой казак,
а немного спустя и дивчина. Я себе заранее устроил отверстие и  при  свете
луны отлично разглядел их обоих. Как думает пан подстароста, кто была  эта
дивчина?
     - Мало ли тут хлопок, - равнодушно отвечал  пан  Данило,  -  почем  я
знаю, какую он себе выбрал!
     - О-о! В том-то и дело, кабы была хлопка! - продолжал Дачевский. - Не
хлопка то была, а панночка, сама панна Катря...
     - Что-о? - грозно завопил Чаплинский, подскакивая к своему  гостю.  -
Смеяться что ли ты вздумал надо мной? Чтобы Катря пошла к казаку?.. Да  ты
во сне все это видел...
     - Не горячись пан Данило! - удержал его  Дачевский.  -  Я  бы  и  сам
подумал, что вижу это во сне, если бы не слышал их  разговора.  Оказалось,
что они давным-давно друг друга знают; панна Катря рассчитывает  сделаться
женой казака и нисколько не заботится о благославении пана подстаросты. Но
это все бы еще ничего; самое важное то, что казак  велел  панне  Катре  за
паном присматривать и не только ей, но ее мамке. Вот ты теперь  и  видишь,
пан подстароста, важную ли я  весть  принес.  Ведь,  если  б  пана  в  его
собственном доме окружили шпионы Хмельницкого,  пан  очутился  бы  у  него
совсем в руках.
     Пан Чаплинский, как стоял в угрожающей позе перед  Дачевским,  так  и
замер. Лицо  его  побагровело,  жилы  надулись,  глаза,  казалось,  хотели
выскочить из орбит. Несколько минут  он  ничего  не  мог  сказать,  только
тяжело дышал, сжимая рукоять сабли.
     - Это, это... - пробормотал он, наконец, - это совсем невозможно!
     Дачевский даже испугался; он подумал, что с  паном  Данилом  делается
удар. Он налил ему в стакан меду, и пан выпил одним духом.
     - Ты вполне уверен, - проговорил он тогда, -  что  тебе  все  это  не
пригрезилось, и над тобою не пошутили ведьмы?
     - Пану легко в этом  убедиться,  -  отвечал  Дачевский.  -  Пусть  он
пригрозит хорошенько девушке, она все и скажет.
     - Да, правда, - проговорил пан Данило упавшим голосом, - я  могу  все
узнать... А теперь, пан Дачевский, прошу извинения, я чувствую себя  дурно
и хочу отдохнуть.
     Дачевский уехал, а пан Данило, выпроводив гостя, тотчас же послал  за
Катрей.
     - Панночка спит, - доложил воротившийся слуга.
     - Поднять с постели! - грозно прокричал пан.
     Слуга быстро убрался, предчувствуя грозу.
     Через четверть часа Катря с распущенными, вьющимися волосами, которые
не успела собрать в косу, стояла перед паном и удивленно смотрела на  него
своими большими черными глазами. Она видела, что опекун гневен, чуяла, что
ей сейчас за что-то достанется, но никак не ожидала заданного ей вопроса:
     - С каким казаком ты сегодня виделась и что ты с ним говорила?
     У Катри замерло сердце, она побледнела и должна  была  ухватиться  за
стоявшее подле нее кресло. С секунду они молча смотрели друг на друга, как
два бойца, измеряющие свои силы перед поединком. Чаплинский знал, что  эта
девочка всегда его ненавидела; ходили темные слухи о том, что он  присвоил
себе ее хутор при помощи разных кляуз, и что девушка  ничего  из  его  лап
назад не получит. Слухи эти дошли  и  до  Катри.  Но  у  нее  были  еще  и
воспоминания детства.  Она  помнила  своего  отца,  дальнего  родственника
Данила, помнила, как тот говаривал, что пан Данило в  конец  разорил  его,
оттягал все, что можно, а теперь хочет присвоить себе и последнее.
     Катря была не робкого десятка. Через минуту она  уже  овладела  своим
смущением, взглянула прямо в глаза пану и, гордо подняв голову, отвечала:
     - Не скажу.
     Пан Данило немного опешил. Он никак не ожидал, что девушка  нисколько
не попытается вывернуться, солгать. Но, сообразив с минуту, он принял иную
тактику.
     - Ты не скажешь, так я  тебе  скажу.  Ты  собиралась  вместе  с  этим
казаком шпионить за мною, ты собиралась предать меня в руки  моего  врага,
ты решила выйти замуж без моего согласия, ты, ты, которую я призрел,  поил
и кормил... Да знаешь ли ты, что тебя за это мало убить?.. - с  бешенством
окончил он, подступая к ней.
     Катря гордо, как-то сверху вниз, оглядела его с головы до  ног  и  не
двинулась с места.
     - Пан Данило Чаплинский, - сказала она, - забывает, что если он  меня
поил и кормил, то не даром. Он взял у отца моего и у  меня  все,  что  мог
взять; я ему ничем не обязана.
     Подстароста немного смутился, но сейчас оправился и возразил:
     - Я не тебе обязан отчетом; ты в этих делах ничего не  понимаешь.  Но
знай, что я имею над тобой власть, и что из моей воли ты выйти не  можешь.
А чтобы отнять у тебя возможность шпионить, я тебя  и  мамку  твою  запру.
Прочь с глаз моих! - крикнул он.
     Девушка не двинулась с места и порывалась еще что-то сказать.
     - Гей, кто там? - крикнул пан.
     Прибежало несколько слуг.
     - Посадить ее под замок! - проговорил пан, указывая на Катрю.
     Слуги в нерешительности смотрели на них обоих.
     Катря подняла голову и сказала:
     - Не троньте меня, я сама пойду, куда мне прикажут.
     Тогда пан Данило подозвал одного  из  слуг  и  вполголоса  отдал  ему
приказание.
     - Панночка, следуйте за мною! -  почтительно  сказал  слуга  и  пошел
вперед.
     Катря тихо вышла из комнаты. Ее поместили в одной из верхних  каморок
с маленьким узким окном и тяжелой массивной дверью.
     - А мамка? - спросила она.
     - Ее велено запереть особо, - коротко отвечал слуга.
     Чаплинский долго  еще  ходил  по  комнате,  заложив  руки  за  спину,
обдумывая способы избавиться от своей  воспитанницы.  Ему  даже  раза  два
приходило в голову, не отдать ли ее замуж за этого казака, уйдут - и концы
в воду.
     "А  если  казак  окажется  смышленым",  задал  он  себе  вопрос,  "да
потребует ее имение, потащит в суд, отыщет документы? Нет,  нет  и  тысячу
раз нет; ее надо спровадить так, чтобы она ни в чем не мешала".



                                 5. НАБЕГ

                                    Витоптала орда кiньми маленькiи дiти:
                                    Малих потоптала, старих порубала,
                                    А молодих середульших у полон забрала.

     Чигиринский староста пан Александр Конецпольский только что  вернулся
из чужих краев и спокойно жил в своем роскошном доме в  Чигирине:  задавал
пиры,  устраивал   охоты   или   сидел   дома,   окруженный   бесчисленною
мелкопоместною шляхтою. Подстаросте своему он  доверял  во  всех  делах  и
охотно следовал его советам.
     Было позднее утро, когда пан староста вышел из  своей  опочивальни  и
велел подать закуску. Слуги засуетились и, перегоняя друг друга, пустились
исполнять приказание  пана,  а  он  важно  уселся  в  спокойное  кресло  с
золочеными ручками и потребовал трубку. Медленно потягивая дым и  выпуская
его белыми прозрачными колечками, он бесцельно смотрел, как  они  таяли  в
воздухе,  и  предавался  приятному  покою,  соображая,  чем  бы  наполнить
сегодняшний день.
     Вошел  слуга  и  доложил,  что  ясновельможного  пана  желает  видеть
какой-то шляхтич.
     - А как его зовут? - спросил пан староста.
     - Вержбицкий!
     - Не знаю такого, - заметил Конецпольский, - впрочем проси.
     Молодой стройный шляхтич с полудетским  лицом,  с  большими  голубыми
глазами вошел в комнату, ловко и почтительно раскланялся и  остановился  у
порога.
     - Прошу покорно! - указал пан староста на  один  из  стульев.  -  Что
угодно пану?
     - Ясновельможный пан простит мне мою смелость, -  скромно  проговорил
молодой человек. - У меня небольшое  имение  верстах  в  двадцати  отсюда,
совсем в степи, неподалеку от "Золотых вод". Три  дня  тому  назад  татары
сделали набег на деревню, выжгли все  дотла,  похватали  пленных  и  опять
скрылись в степи. Людей у меня немного, я не решился  преследовать  татар,
но подумал, что может быть пан староста найдет возможным прогнать их. Пока
появился только один загон, и люди мои имеют довольно верные сведения, где
он расположился.
     -  Очень  благодарен  пану,  -  сказал  Конецпольский,  подавая  руку
шляхтичу. -  Я  подумаю,  посоветуюсь  с  подстаростой  и,  если  окажется
возможным, пошлю казаков в степь.
     Проговорив это, староста поднялся с кресла, давая  этим  понять,  что
аудиенция  кончена.  Шляхтич  поспешно  встал,  отвесил  низкий  поклон  и
торопливо удалился.
     Конецпольский перешел в соседнюю комнату завтракать.  Здесь  его  уже
ждал  Чаплинский  с  кипой  бумаг,  приготовленных  к  подписи.   Староста
добродушно с ним поздоровался, усадив его против себя.
     - Могу сообщить тебе свежую новость,  пан  Данило,  -  сказал  он.  -
Татары появились в степи и сделали уже набег. Сейчас  только  был  у  меня
потерпевший шляхтич. Как думаешь, пан подстароста, можем мы теперь собрать
людей и двинуть их в степь?
     - Отчего же, ясновельможный пан! Можно двинуть  казаков  Чигиринского
полка и прибавить к ним вашу надворную команду.
     - А кого же мы назначим начальником этого отряда?
     - Если пан ничего не будет иметь против, то я  бы  предложил  послать
Хмельницкого.
     - А почему ты останавливаешься на нем? - спросил  пан  Конецпольский,
пытливо взглянув на своего помощника.
     - Если пан желает знать мое мнение, - проговорил Чаплинский, стараясь
придать своему голосу выражение искренности, -  то  я  думаю,  что  теперь
именно наиболее кстати,  хоть  на  некоторое  время,  избавиться  от  этой
беспокойной головы;  он  что-то  затевает,  ведет  какие-то  переговоры  с
запорожцами, толкует о какой-то грамоте королевской, о том, что она у него
в руках... Все это не в добру.
     Конецпольский задумался.
     - Уверен ли пан подстароста в том, что он говорит? - возразил  он,  -
может быть, это сплетни! И отец, и сын всегда были верными  слугами  моему
семейству. Пан знает, как  покойный  гетман,  мой  батюшка,  ценил  услуги
Михаила Хмельницкого. Мне бы не хотелось в этом деле быть несправедливым.
     - Могу уверить ясновельможного пана, что  я  передаю  ему  совершенно
верные слухи!
     - Слухи, слухи! - с неудовольствием возразил подстароста, -  я  желаю
от тебя доказательств, а слухам разве можно верить?  Впрочем,  -  прибавил
он, - Хмельницкий храбрый воин и  будет  прекрасным  предводителем  нашего
маленького отряда. Потрудись  за  ним  послать,  а  теперь  дай  бумаги  и
займемся делами.
     В тот день вечером Хмельницкий был принят старостой.
     Пан староста встретил Хмельницкого довольно  холодно,  не  подал  ему
руки, не посадил, а на  почтительный  поклон  его  ответил  едва  заметным
кивком.
     - Про пана Зиновия ходят недобрые слухи, - сказал он  ему  строго.  -
Говорят, что он мутит людей рассказами о какой-то королевской  грамоте,  о
каких-то правах, дарованных казачеству. Правда ли это?
     - Все это  преувеличено,  ясновельможный  пан,  -  уклончиво  отвечал
Богдан.
     - Однако, что-нибудь в этом  роде  было?  Я  желаю  от  пана  Зиновия
слышать истину. Какая это такая грамота? Я ничего о ней не знаю.
     - Как известно пану старосте, - спокойно отвечал Богдан,  -  покорный
слуга пана вместе с полковниками Барабашем и Ильяшем удостоились аудиенции
у короля и действительно получили от него грамоту. Она сперва хранилась  у
Барабаша, а в настоящее время она находится у меня. В  ней  подтверждаются
права казаков. Наш  милостивый  король  даровал  ее  нам  в  удостоверение
расположения своего к казакам.
     - Однако же казаки были у короля  давно,  а  грамота  всплыла  только
теперь. Как пан это объяснит?
     Она лежала под спудом у полковника Барабаша, - сказал Хмельницкий.
     - А теперь попала к пану Зиновию? - быстро и не  без  иронии  спросил
Конецпольский. - Скажу пану Хмельницкому, что полковник  Барабаш  поступил
гораздо благоразумнее его, умолчав о грамоте. Король королем,  но  следует
казакам помнить, что без воли сейма он ничего не может сделать.  Он  может
писать грамоты, если это ему нравится, но я не  вижу,  какую  практическую
пользу это принесет казачеству.
     Богдан упорно молчал, почтительно слушая разъяснения старосты.
     -  Я  бы  посоветовал  пану  Хмельницкому,  -  закончил  староста,  -
выбросить все эти затеи из головы. Он храбрый воин, я всегда ценил и  ценю
заслуги его отца и его собственные, вот почему считаю нужным пану  Зиновию
это посоветовать. Если же он моих советов не послушает, пусть винит самого
себя и не надеется на мою защиту.
     Богдан хотел что-то сказать в свое оправдание.
     - Довольно, довольно  об  этом!  -  величавым  жестом  остановил  его
староста. - Мы теперь займемся иным вопросом. В степи  появился  татарский
загон, и я желаю, чтобы пан  Зиновий  принял  начальство  над  Чигиринским
отрядом. Вот ему случай лишний раз показать свою храбрость, а вместе с тем
и отвлечься от пагубных мечтаний.  Надеюсь,  что  пан  Хмельницкий  ничего
против этого не имеет?
     Богдан на это отвесил низкий поклон.
     - Когда пан староста прикажет выступить? - деловым тоном спросил он.
     - Как можно скорее, хоть завтра, - отвечал староста.
     Богдан молча поклонился и вышел.
     - А в этом  казаке  есть  что-то  скрытное!  -  проговорил  про  себя
Конецпольский. - От него ничего не выведаешь, несмотря на его  откровенный
вид.


     В роскошной юрте на цветастом ковре среди атласных подушек сидел  сам
мурза и пил кумыс, несколько знатных татар  стояли  в  почтительных  позах
позах и ожидали его распоряжений на следующий день.  Вбежавшие  разведчики
бросились на землю перед мурзою и не вставали до тех пор, пока он к ним не
обратился:
     - Что скажите, правоверные, хорошие или дурные вести?
     - Аллах прогневался на сынов своих! - сказал один из сторожевых татар
постарше, все еще стоя на коленях.
     - Встаньте и говорите! - приказал мурза.
     - Казаки и польский отряд идут по нашим пятам! - продолжал разведчик.
- Их много, столько же будет, сколько и нас.
     - Добыли вы языка? - спросил быстро мурза.
     - Добыли, да он убежал от нас. Хитрый казак отрезал ремни в  тороках,
соскочил в овраг и был таков.
     Мурза сделал нетерпеливое движение и сверкнул глазами.
     - Кабы времени побольше, я показал бы вам, как пленников упускать!  -
грозно вскричал он.
     Разведчики как-то съежились и снова упали на колени.
     - Вставайте, времени терять некогда, - сказал он нетерпеливо.  -  Кто
ведет казаков?
     - Хмель! - отозвался младший из разведчиков.
     - Седлать коней, забирать пленников  и  гайда  на  утек!  -  приказал
мурза.
     Не прошло минуты, табор зашевелился, кони заржали, люди  засуетились,
огни мигом потухли. Пленников приторочили к седлам, частью же рассадили по
арбам под прикрытием молодых татарчат и легко раненых  воинов.  Юрты  живо
сняли и толстыми ремнями привязали к арбам, так  что  они  образовали  род
кибиток. Сюда сложили котлы, провизию, ковры и циновки; впрягли лошадей  и
быстро тронулись в путь. Не прошло и часу, как на месте табора  оставались
только обгорелые костры, да по снегу вился след, уходивший далеко в степь.
     С противоположной  стороны  несся  уже  глухой  гул.  Какая-то  волна
надвигалась, что-то темное  бесформенное  шевелилось,  росло  и  застилало
горизонт. Вот показались передовые казаки-разведчики,  за  ними  стройными
рядами несся отряд Конецпольского, а справа и слева сотни казацкие.
     Доехав до места, где стоял табор, все остановились. Несколько казаков
спешились, обошли все пространство, пересчитали следы от юрт и  костры.  К
ним подъехал Богдан в панцире, блестевшем из-под бурки, в высокой бараньей
шапке. Его сопровождал Дачевский. Ивашко Довгун был в  числе  спешившихся.
Он подошел к Хмельницкому и доложил:
     - Должно быть тысячи две или три, загонов семь или восемь.
     Хмельницкий обратился к Дачевскому.
     - Судя по кострам, они были тут час  тому  назад.  Если  мы  прибавим
ходу, то через полчаса настигнем их.
     К разговаривавшим подъехал начальник польского отряда.
     - Все ли у вас готово к битве? - спросил  Богдан,  -  опытным  взором
закаленного воина осматривая отряд.
     - Кажется, все исправно, - отвечал тот.
     - Гусары атакуют с фронта, - приказал Богдан, - а казаков я  пошлю  в
обход.
     Отряд двинулся вперед и через полчаса с небольшим заметил удалявшийся
татарский табор.
     Увидав, что им не  уйти,  татары  развернулись  широким  полумесяцем,
выставили впереди пленных, а повозки расположили с боков.
     Казаки и  польский  отряд  остановились,  очевидно  рассчитывая,  что
татары первые сделают натиск. Но татары в  свою  очередь  медлили,  и  оба
отряда простояли с полчаса неподвижно.
     Наконец Богдан дал знак, и казацкие сотни быстро,  в  одно  мгновение
рассыпались куда-то в степь, а гусары и жолнеры дружно  ударили  в  центр.
Некоторых из пленных смяли при натиске, но большая часть из  них  уцелела,
так как отряд взял немного влево  и  затем  ловко  повернул  вкось,  минуя
первые ряды и оттерев пленных от татар. Началась неистовая схватка: гусары
рубили тяжелыми палашами направо и налево, татары  мужественно  защищались
саблями и пускали тучи стрел, держались упорно, каждый шаг  стоил  полякам
крови. Битва длилась уже с полчаса, как вдруг сзади и с боков  послышались
крики, и удалые казацкие сотни врезались в ряды татар. Они повалили  арбы,
образовали широкие проходы и разделили татар; ряды их  дрогнули,  те,  кто
могли продраться сквозь неприятеля, пустились бежать.
     Богдан бился наряду с другими и носился взад и  вперед  по  кровавому
полю. Вдруг он услыхал,  что  за  ним  гонится  всадник,  и  не  успел  он
повернуть коня,  как  почувствовал  сильный  удар  в  голову  с  очевидным
расчетом разрубить ее пополам.  У  Хмельницкого  потемнело  в  глазах,  он
зашатался в седле и бессознательно схватился за гриву коня. Высокая  шапка
слетела у него с головы, но под нею оказался  шлем.  Несмотря  на  сильную
боль в голове, Богдан успел в следующий момент схватиться за поводья коня,
желая рассчитаться со своим врагом. Каково же было  его  удивление,  когда
перед ним оказался Дачевский!
     - Что это значит? - проговорил Богдан.
     Оруженосец  смутился.  Их  окружило  несколько   казаков,   произошло
некоторое замешательство в  битве.  Пронеслась  весть,  что  поляк  батька
зарубил. Казаки бросили преследование  и  столпились  около  Хмельницкого.
Дачевский между тем оправился и с искусственным удивлением проговорил:
     - Иезус, Мария! Как это я не узнал пана Богдана?  Я  думал,  что  это
татарин.
     Богдан молча, угрюмо посмотрел на своего оруженосца, отпустил поводья
его коня и повернулся к казакам.
     - Други и братья! - крикнул он им. - Вы видите,  я  жив  и  невредим.
Скорее же, не теряйте времени!
     Казаки опять пустились в погоню, но во время  этой  остановки  татары
успели уже далеко уйти вперед, так что приходилось  теперь  отказаться  от
доброй половины тех пленников, каких можно было бы захватить раньше.
     Ивашко остался при Богдане.
     - Я больше не покину тебя, батько! - сказал он твердо, - хотя  бы  ты
гнал меня от себя!
     У Богдана все мутилось в  голове.  Он  совсем  не  мог  распорядиться
погоней, даже не мог следовать за казаками. Татары  этим  воспользовались;
большая часть пленников и арб успели ускользнуть в глубину степи,  оставив
у неприятеля только небольшое количество пленных и скота.
     Казаки и отряд Конецпольского возвратились в Чигирин.  Большая  часть
пленных и отбитого скота была отведена к  пану  старосте;  казакам  отдали
мелкую добычу, а  Богдан  оставил  себе  только  пленного  татарчонка  лет
четырнадцати. Он нашел его на возвратном пути, раненого в ногу, и  взял  с
собой из жалости.



                                 6. МЕСТЬ

                                     Вiн думае, гадае,
                                     Як пана Хмельницкого до рук прибрати.

     На другой день Чаплинский ожидал с докладом, как и всегда, в  комнате
подле столовой пана Конецпольского. Староста уже  осмотрел  и  пленных,  и
скот и, по-видимому, был доволен результатами похода.
     - Поблагодари от меня пана Богдана за его службу,  -  проговорил  он,
поглаживая усы. - Я очень доволен результатами этого предприятия.
     -  Ясновельможный  пан,  -  с  низким  поклоном  заискивающим   тоном
проговорил Чаплинский, - позволит мне, верному слуге своему, высказать мое
мнение.
     - Говори!
     - Я имею самые точные сведения о том, как было  дело.  Они  встретили
часть татарской орды, тысячи четыре, и эта орда была уже  почти  у  них  в
руках, как вдруг кто-то наскочил в темноте  на  пана  Богдана,  а  он  так
испугался этого нападения,  что  безо  всякой  причины  бросил  дальнейшее
преследование, упустив, таким образом, вчетверо большую  добычу,  чем  та,
которая у вас теперь в руках. Как видит  ясновельможный  пан,  благодарить
его не за что.
     Пан Конецпольский молча крутил ус и рассматривал свои ногти.
     - Кто передал пану эти подробности? - недоверчиво спросил он.
     -  Ясновельможный  пан  мне  не  верит!  -  обиженным  тоном   сказал
подстароста. - Неужели я не заслужил ничего  другого  за  мою  верность  и
преданность?  Я  бы  не  осмелился  передавать  пану  что-либо  не  вполне
достоверное. Но пан питает слабость к этому изменнику, ему все  прощается,
его осыпают милостями, между тем как верный и преданный слуга  не  получил
ни одной награды, ни одного отличия.  Вижу  я,  вижу,  ясновельможный  пан
староста, что я здесь лишний; мне надо уходить...
     Пан Конецпольский совсем смутился. Он считал Чаплинского правой рукой
и искренно верил в его преданность.  Теперь  оказывалось,  что  он  помимо
своей воли оскорбил верного слугу. Пану стало совестно, он готов был всеми
силами загладить свою ошибку. Он встал,  ласково  положил  руку  на  плечо
Чаплинского и проговорил:
     - Пан Данило извинит, если я его чем-нибудь  обидел.  Он  знает,  как
высоко ценю я его заслуги. Пусть он мне скажет, чем я его могу  наградить,
я охотно все для него сделаю.
     - Я позволю себе просить ясновельможного пана подарить мне Суботово и
прогнать подальше изменника-казака. И покойный родитель пана  на  смертном
одре жалел, что оставил его в живых. Могу заверить пана старосту,  что  он
наживет много бед с этим казаком. Кто знает, - прибавил он, - может  быть,
и в этой схватке с татарами он упустил их нарочно,  приберегая  их  дружбу
для своих целей. Во  всяком  случае  пану  старосте  лучше  иметь  дело  с
дворянином, благородным шляхтичем, чем с этим  негодным  казаком.  Клянусь
пану в верности по гроб.
     Пан Конецпольский слушал его с видимым  неудовольствием  и  несколько
секунд колебался с ответом.
     - Пан Данило просит невозможного, - сказал он ему  наконец.  -  Я  бы
почел за  величайшее  бесчестие  нарушить  волю  покойного  отца  моего  и
вмешаться  в  распоряжения  прежних  старост,  утвердивших   Суботово   за
Хмельницкими. Притом, как пану подстаросте известно, отец Зиновия  получил
только полосу пустопорожней  земли.  Все,  что  теперь  находится  в  этом
имении, заведено Хмельницким; они положили в эту землю и труд, и деньги.
     - Все это совершенно справедливо! - вкрадчиво возразил Чаплинский,  -
но прав на обладание хутором у Хмельницкого нет. Этих прав он и  иметь  не
может, потому  что  он  не  пан,  а  простой  казак.  Письменных  законных
документов на владение у него тоже нет, а издержки, если какие и были,  он
давно вернул с лихвой.
     Конецпольский задумчиво слушал его.
     - Сказать тебе откровенно, - начал он, - я и сам  рад  избавиться  от
этого человека. Полковник Барабаш приходил ко мне  на  него  жаловаться  и
тоже предостерегал меня, рассказав историю похищения  у  него  королевской
грамоты. Хмельницкий, видимо, и хитер, и ловок. Но...  но....  -  прибавил
он, - я все-таки не решусь открыто попирать волю моего отца, я хочу, чтобы
никто не мог меня попрекнуть, что я не чту  его  памяти,  не  умею  ценить
людей, ему служивших.
     - Зачем же делать это открыто? - настаивал Чаплинский. - Я и не думаю
прятаться за спину ясновельможного пана и прикрываться его именем.  Я  сам
сумею справиться с казаком, только мне надо на это согласие пана.
     Пан Конецпольский молчал, но, видимо, начинал колебаться. Конечно, во
всем этом деле он мог остаться в стороне, тем более, что шляхтичи сплошь и
рядом захватывали друг у друга имения. Ему пришло на  ум,  что  и  у  него
Иеремия Вишневецкий отнял прекрасное имение, а он, несмотря на свои связи,
ничего не мог поделать на сейме. Если уж магната суд не мог удовлетворить,
то кто же станет заботиться о простом казаке. Все это промелькнуло  в  его
голове, и он нерешительно проговорил:
     - Да, разумеется, если ты меня оставишь в стороне...
     Чаплинский тотчас же почувствовал почву под ногами.
     - Ясновельможный пан не может в этом сомневаться:  я  сам  нападу  на
казака, выгоню его из дому и овладею хутором.
     - Но, ведь, он придет ко мне с жалобою на тебя, - возразил староста.
     - Придет, непременно придет, - подтвердил Чаплинский,  -  а  пан  ему
скажет, что ничего не знает, что это совершилось без его ведома, что казак
должен обратиться в суд. А уж судом-то он со мною ничего не поделает.
     Конецпольский подумал и, наконец, медленно проговорил:
     - Хорошо, пан подстароста, я согласен!
     Чаплинский  бросился  было  благодарить,  но  пан  староста   холодно
остановил его:
     - Это совершенно лишнее, пан подстароста! Во всяком  случае,  имей  в
виду, что я в это дело мешаюсь. Извини меня, - прибавил  он,  -  я  устал.
Нужные бумаги мы подпишем завтра.
     Чаплинский переминался с ноги на ногу.
     - Что пану еще от меня угодно? - уже с некоторым раздражением спросил
Конецпольский.
     - Прошу прощения у пана  старосты,  -  проговорил  Чаплинский.  -  Не
позволит ли мне пан староста взять одного из пленных татар?
     - А-а! - протянул Конецпольский, - пожалуйста, хоть двух.
     Чаплинский молча поклонился и поспешил к  пленным.  Их  в  это  время
сортировали.  Предлагавших  за  себя  выкуп  было  немного,  остальных  же
распределяли в различные поместья пана, где  им  предстояло  под  надзором
исполнять тяжелые домашние работы.
     Пан Чаплинский подошел к управляющему и  заявил,  что  ему  дозволено
выбрать себе пленного. Обойдя ряды  связанных  татар,  он  остановился  на
коренастом малом с диким зверским выражением лица и  плутоватыми  глазами.
Пан подстароста знал немного по-татарски, и ему не требовался переводчик.
     - Есть у тебя аул? - спросил он.
     - Нет, господин, - отвечал татарин, - я кочевник.
     - А на волю хочешь?
     Татарин ничего не ответил, весело осклабился и приложил руку к груди.
Чаплинский остался доволен этим коротким разговором и велел  прислать  ему
выбранного пленника.
     По приезде домой первым делом пан подстароста послал за  своим  зятем
Комаровским. Зять был его правой  рукой  во  всех  темных  делах.  Ловкий,
изворотливый, смышленый, расторопный, он обладал одной только слабостью  -
был невоздержен на язык, любил  сболтнуть.  Поэтому  очень  серьезных  дел
Чаплинский ему не доверял.  В  коротких  словах  передал  ему  подстароста
разговор свой с Конецпольским и прибавил:
     - Теперь, пане, за дело; самому мне некогда, да и неловко, а на  тебя
я надеюсь,  как  на  каменную  стену.  Живо  набери  народу  побольше,  да
поотчаяннее, наших не хватит; у него там видимо невидимо крестьян насажено
на земле; тут двумя тремя сотнями не отделаешься, а надо, чтобы был  отряд
по крайней мере в тысячу.
     - Постараюсь, пан Данило, только деньжонок отсыпь на угощенье.
     - Этого добра не жалко! - весело вскричал Чаплинский. - Такое имение,
как Суботово, денег стоит.
     Он вынул из-за пазухи заранее приготовленный  кошелек  с  деньгами  и
сунул его зятю.
     - Торопись, торопись, пане, разговаривать теперь некогда! -  возразил
он Комаровскому, когда тот хотел еще что-то спросить.
     Через несколько минут  по  уходе  зятя  Чаплинский  что-то  вспомнил,
послал вдогонку за ним слугу, но его уже след простыл.
     "Экий я дурак!" - ворчал про себя Чаплинский, - "забыл самое главное:
надо было несколько раз наказать  этому  болтуну,  чтобы  держал  язык  за
зубами и не говорил, зачем нам люди нужны, а я ему  ни  разу  об  этом  не
напомнил. Ох, как бы не упустить нам старого Хмеля, хитер он, как лисица".
     Это оказалось, действительно, большой ошибкой со стороны Чаплинского.
Комаровский так был доволен, что наконец-то  они  получили  разрешение  от
пана старосты доконать своего врага, наезд на Суботово  представлялся  ему
таким законным делом, особенно под прикрытием пана старосты, что ему  и  в
голову не приходило  соблюдать  осторожность.  Вербуя  людей  в  шинках  и
корчмах, подговаривая мелких шляхтичей, он прямо говорил  им,  что  они  с
зятем идут на Богдана, что недолго казаку важничать, будет он болтаться на
виселице.
     - А не  на  виселице,  так  отрубят  ему  голову,  -  с  уверенностью
подтверждал он.
     В толпе, с которою говорил Комаровский, стоял и  Брыкалок  в  длинной
монашеской рясе и в нахлобученном на глаза клобуке. В тот же день  вечером
он явился в Суботово.  Один  из  слуг  Богдана  уже  прослышал  от  своего
знакомого, что зять, пана подстаросты собирает зачем-то  отряд,  но  зачем
именно - он не мог объяснить своему хозяину.
     - Видно опять татары появились! - в раздумье сказал Богдан.
     - Какие новости, Брыкалок? - спросил он вошедшего к нему запорожца.
     - Зять пана подстаросты собирал сегодня людей на площади,  -  ответил
тот, почтительно кланяясь.
     -  Это-то  я  слышал,  да  зачем  ему  люди?  Татары,  что  ли  опять
проявились?
     - Какие татары! - махнул рукою Брыкалок. - Пан  подстароста  на  тебя
идет, захватить хочет Суботово.
     - На меня? - удивился Богдан. - По какому же праву?
     - Да видно так, без  прав.  Он  хвалился,  что  ты  скоро  будешь  на
виселице.
     - Ну, это мы еще увидим! - сказал Богдан.  -  Однако,  все-таки  дело
плохо. Народу свободного у меня мало. Да и обнесут они меня, если я за них
силою возьмусь.
     Он о чем-то подумал и кликнул Марину. Брыкалок оставил комнату.
     - Слушай, Марина, что я тебе скажу, - начал он.  -  Чаплинский  хочет
отнять у нас Суботово, людей, говорят, набирает. Мне непременно надо ехать
в Чигирин, может быть, успею все  предупредить,  открыть  его  козни  пану
старосте,  не  может  же  быть,  чтобы  все  это  делалось  с   разрешения
Конецпольского. А ты смотри, держи ухо востро. Довгуна я оставлю здесь  на
случай. Но вряд ли Чаплинский решится напасть так скоро. Людей собрать  не
так-то легко.
     - Мой бабий разум глупый, Зиновий Михайлович, а все бы лучше ты  меня
послушал и остался дома. Знаю я хорошо старого волка: уж если  он  задумал
кого погубить, долго ждать не станет. А что  мы  будем  без  тебя  делать?
Хлопы разбегутся, казаков мало, он же, поди-ка, много народу приведет.
     Богдан слушал ее задумчиво и, видимо, колебался.
     - Я постараюсь завтра вернуться, Марина, а  съездить  мне  непременно
надо, непременно надо передать обо всем пану старосте  и  просить  защиты;
быть может, он мне и людей даст; должен же он помнить мои прежние заслуги,
я ему ничего худого не сделал.
     Марина с сердцем проговорила:
     - Удивительный ты человек, Зиновий Михайлович; кажется, и довольно на
свете пожил, а  все  рассуждаешь,  как  ребенок.  Что  за  охота  старосте
заступаться за тебя? Чаплинский его правая рука, он без него  мизинцем  не
пошевелит, а ты ему что? И прежде он тебя  не  особенно-то  долюбливал,  а
теперь, когда ты с казаками связался, помяни мое слово, все паны  от  тебя
отступятся. Ты думаешь, что я женщина,  так  уж  и  не  понимаю,  что  тут
делается, зачем к тебе все эти Довгуны, Брыкалки да запорожцы шляются. Эх,
пан Зиновий, право, лучше нам за панами тянуть. Ничем тебя Бог не  обидел,
ни умом, ни ученостью, чем ты не пан?
     Богдан посмотрел на нее с усмешкою.
     - Вижу, вижу, что тебе уж очень бы хотелось паньей стать. Да  быть-то
этого никогда не может, никогда нам с панами не сравняться, все  мы  будем
простыми казаками. А вот паньей-гетманшей, это ты можешь быть, - продолжал
он в том же полушутливом тоне.
     Марина взглянула на него своими  проницательными  черными  глазами  и
покачала головой.
     - Умный ты  человек,  Зиновий  Михайлович,  -  сказала  она  тихо,  -
думается мне подчас, что умнее тебя на свете нет, а все-таки до  булавы  и
бунчука далеко тебе, и это не так легко дается.
     - Что-ж, может  и  дастся!  -  гордо  приосанясь  и  сверкнув  очами,
проговорил Богдан.
     - Так ты едешь? - вздохнув, спросила Марина.
     - Еду! - коротко отвечал он.



                                   Як взяли Марусеньку лугами-ярами,
                                   Та повезли Марусеньку битими шляхами...

     Чаплинский, отправив Комаровского,  позвал  слугу  и  велел  привести
пленного татарина. Пленник остановился у двери и угрюмо смотрел на  своего
нового господина, ожидая его приказаний. Пан подстароста прошелся два раза
по комнате, остановился перед татарином и, заложив руки за спину, медленно
проговорил:
     - Так хочешь на волю?
     Татарин угрюмо помолчал, потом сказал:
     - Не смейся надо мной! Зачем тебе отпускать меня  на  волю,  когда  я
твой раб? Аллаху, видно, так угодно, чтобы я служил тебе.
     - Я над тобой не смеюсь! - отвечал Чаплинский. - Есть у меня дело, ты
его можешь исполнить, и если за него возьмешься, я дам тебе свободу.
     Татарин встрепенулся, глаза его дико сверкнули из-под черных бровей.
     - Птице нужен воздух, а сыну Аллаха степь! - проговорил он.  -  Вижу,
урус, что ты мне свободу дашь не даром, но я  всякое  дело  исполню,  лишь
быть снова на воле. Ахметка хитер, ой, как хитер! Все может, что  захочет.
Говори, урус, скорей, какое твое дело?
     Чаплинский отвел татарина вглубь комнаты и вполголоса начал говорить.
Он затруднялся в татарских выражениях, но пленник впился в  него  глазами,
подсказывал не только слова, но даже  мысли,  налету  ловил  его  желания.
Меньше, чем в четверть часа они условились. Чаплинский снова позвал слугу,
велел отвести татарина, напоить, накормить  его  досыта  и  присматривать,
чтобы не ушел.
     - И больше никаких указаний не будет, ясновельможный пан?  -  спросил
слуга с удивлением.
     - Никаких! - резко отвечал подстароста, сдвинув брови.
     Слуга поспешно ушел вслед за татарином, покачивая головой и удивляясь
про себя, к чему это господину понадобился этот пленник; ему не  назначили
никакого дела, а еще велели за ним  присматривать.  Он  взял  татарина  на
кухню и шепотом передал свои соображения остальной прислуге.  Они  решили,
что это, должно быть, знатный мурза; пан, видно, думает  получить  хороший
выкуп,  и  стали  смотреть  на  пленника  с   некоторым   уважением.   Он,
по-видимому, был совершенно спокоен и не думал бежать,  исправно  ел  все,
что ему подавали, и даже не отказался от горилки и от браги.
     Пан подстароста весь день был в отличном расположении духа,  а  когда
пришел под вечер Комаровский и заявил, что у него более  пятисот  человек,
которых можно поднять тотчас же, он совсем повеселел, велел подать бутылку
старого венгерского и на радостях распил  ее  с  зятем.  Одно  только  его
беспокоило: зять сознался, что разболтал о наезде.
     - Экий ты, брат, пустомеля! - укорял его  Чаплинский,  -  теперь  эта
птица наверно уйдет от нас. Впрочем, это ничего, - прибавил он, - если  он
уйдет, то без хозяина  легче  будет  овладеть  хутором.  Смотри,  разузнай
завтра поточнее, где Богдан.
     Комаровский ушел, а Чаплинский нетерпеливо ходил по комнате,  ожидая,
чтобы стемнело. Наконец зажгли огни, и густая тьма южной ночи как-то сразу
спустилась на  усадьбу.  Чаплинский  велел  приготовить  лучшего  коня  из
татарского табуна, захваченного в одном  из  набегов,  и  другого  похуже.
Потом он велел привести Катрю. Девушка несколько суток просидела взаперти,
ничего не зная  об  ожидавшей  ее  участи.  Она  как-то  осунулась,  глаза
беспокойно перебегали с одного предмета на другой,  волосы  беспорядочными
прядями падали на  плечи.  Но  все-таки  во  всех  ее  движениях  сквозила
решимость и виднелось гордое непреклонное  упорство.  Чаплинский  холодно,
почти презрительно посмотрел на нее и сказал:
     - В последний раз я с  тобою  говорю,  хочешь  ли  ты  или  нет  меня
слушаться? Отступись от своего казака. Замани его сюда, а здесь  я  с  ним
сам расправлюсь.
     Девушка только сверкнула на него очами и в этом взоре он  увидел  всю
ненависть ее к нему. Он невольно смутился и опустил глаза, но потом тотчас
же оправился и резко проговорил:
     - Хочешь или нет?
     - Что ты пытаешь меня? -  с  горечью  проговорила  девушка.  -  Убей,
казни, я смерти не боюсь, а любимого человека в руки твои не предам.
     - Казнить тебя? - насмешливо повторил  Чаплинский.  -  Ну,  нет,  это
слишком много было бы для тебя чести. А ты знай, что, если  не  послушаешь
меня, то я тебя отдам в татарскую неволю, и не после, не  когда-нибудь,  а
теперь, сию минуту! - грозно прокричал он и, хлопнув  в  ладоши,  приказал
вошедшему слуге:
     - Позвать сюда татарина!
     Катря вздрогнула и широко открыла глаза.
     - Пан  Чаплинский  шутит?  -  проговорила  она,  стараясь  преодолеть
смущение. - Он не может меня, вольную шляхтянку, отдать в рабство. На  это
есть законы, права.
     - Законы, права? - со смехом повторил подстароста. - Я не  так  глуп,
чтобы дать тебе возможность пользоваться  этими  правами.  Сегодня  же  ты
вместе со своей мамкою очутишься в руках татарина, которого я отпускаю  на
волю. А там в степи ищи прав и законов в татарском ауле.
     В эту минуту вошел Ахмет.
     - Смотри, Ахмет, вот твоя будущая пленница. Хороша ли?
     - Хорош, урус, ой, хорош! Большой деньга дадут, - проговорил татарин.
     При виде татарина, его зверского, дерзкого лица, Катря не  выдержала,
силы ее оставили, и она, как сноп, упала на пол.
     - Теперь, Ахмет, - по-татарски сказал  Чаплинский,  -  забирай  обеих
пленниц, другую, старуху, тебе выведут, приторочь  их  покрепче,  коней  я
тебе даю, и удирай подальше, чтобы о тебе не слуху, ни духу не было.
     Татарин схватил полумертвую Катрю и вышел на крыльцо, где уже  стояло
двое коней и два хлопа держали вырывавшуюся из их рук  Олешку.  Ахмет,  не
торопясь, с полным знанием дела,  вытащил  из-за  пояса  длинную  веревку,
разрезал ее надвое, связал сначала бесчувственную Катрю и перебросил ее  к
себе на седло. Затем принялся за старуху,  которая  всячески  бранила  его
по-татарски и вопила на  целый  дом.  Ахмет  вынул  из-за  пазухи  пестрый
платок, хладнокровно свернул его, заткнул старухе рот, связал  ей  руки  и
приторочил ее к седлу другой лошади. Потом  быстрым  привычным  вскочил  в
седло, поправился, взял повода обоих коней, выехал  за  ворота,  гикнул  и
помчался по дороге в лес.



                                 7. НАЕЗД

                        Глянь обернися, стань задивися который маешь много
                        Же ровний будешь тому в которого не маешь ничого
                        Бо той справует, шчо всiм керует; сам Бог
                                                               милостиве
                        Всi наши справи на своей шалi важить справедливе.

     На другой день в большой столовой Суботовского хутора сидели  Марина,
а напротив нее, за кружкою меда, ксендз Хотинский. Он был иезуит в  полном
смысле  слова:  худощавый,  с  желтым  морщинистым  лицом,  с   беспокойно
бегавшими хитрыми глазками, с двумя резко обозначившимися складками у рта,
придававшими ему хищный вид, с кошачьими манерами и вкрадчивым голосом. Он
считался давнишним другом Чаплинского и помогал ему во многих  его  делах.
Новое поручение его патрона казалось ему труднее всякого другого. Это была
уже  не  первая  попытка  и  Хотинский  знал,  что  имеет  дело  с  ловкой
изворотливой шляхтянкой, католичкою только по названию,  постоянно  жившей
между православными и свыкшеюся с вольным казацким духом.
     - Пани Марина, -  вкрадчиво  возобновил  он  прерванный  разговор,  -
должна выслушать меня хоть раз  без  шуток,  дело  серьезное,  шуткам  нет
места.
     - Слушаю пана ксендза, -  полупрезрительно,  полунасмешливо  отвечала
Марина.
     - Знает ли пани, что затевает казак,  ее  будущий  муж?  Он  затевает
хлопское восстание, он мутит и регистровых казаков,  и  запорожцев,  а  за
такие проделки ему не сносить головы на плечах. Неужели  пани  хочет  быть
женою преступника? Ведь его ждет казнь на плахе...
     - Пан ксендз забывает, ответила Марина решительно, - что пан  Зиновий
еще не преступник. Преступники те, кто хотят лишить его прав и  состояния.
Но, ведь, есть же и законы... Он поехал к пану старосте  и  будет  просить
его заступничества.
     - Он опоздал, - не без ехидства заметил ксендз, -  пан  староста  для
него ничего не сделает.
     Марина пытливо посмотрела на Хотинского.
     - Почему пан ксендз это думает? - спросила она.
     - Не думаю, а знаю из верного  источника,  что  пан  Конецпольский  и
спит, и видит  как  бы  отделаться  от  беспокойной  головы.  Пани  должна
поверить моему слову. Хмельницкому  больше  не  видеть  Суботова.  А  пани
Марине не лучше ли остаться здесь  полною  хозяйкою,  сделаться  настоящей
пани, чем держать сторону бунтовщиков? Рано или поздно их  постигнет  кара
Божья! - проговорил он, возвышая голос. - Опомнись, пока есть время, и  не
губи души своей, дочь моя!
     Марина молча слушала; по лицу ее пробегали какие-то неуловимые  тени.
В душе она никогда не была  казачкой;  но  она  искренно  любила  Богдана,
верила в его ум  и  энергию.  Она  питала  надежду,  что  когда-нибудь  он
возвысится, и они заживут настоящими панами. За последнее время вера ее  в
Богдана сильно пошатнулась. Она не одобряла дружбы  его  с  хлопами  и  не
предвидела ничего хорошего. Сколько было вождей казацких до  него,  и  все
они кончали жизнь на колу или под топором палача, паны же  живут  себе  да
живут и давят хлопов по-прежнему. "Лучше повелевать хлопами, заключала она
и  жить  по-пански,  чем  ждать,  чтобы  вместе  с  хлопами  вздернули  на
виселицу". Все эти соображения быстро промелькнули у нее в голове,  и  она
внимательнее обыкновенного прислушивалась к словам ксендза.
     - Пан ксендз, - спросила она  наконец,  -  наверное  знает,  что  пан
Чаплинский хочет завладеет Суботовым и что пан староста за это с  него  не
взыщет?
     - Наверное, - подтвердил ксендз.
     - Пан Зиновий обратиться тогда в суд.
     - На суде он и подавно  ничего  не  выиграет,  так  как  у  него  нет
письменных доказательств на владение.
     - Но, ведь это ужасно!  -  с  истинным  отчаянием  в  голосе  сказала
Марина, - куда же мы денемся?
     - Куда он денется? Это уж его дело, - ответил ксендз, - может идти  к
своим запорожцам. Что же касается до пани Марины, то ей никуда и  деваться
не нужно: она знает, что пан подстароста готов положить все к ногам ее.
     Марина встала и в сильном волнении подошла к  окну.  Вдруг  вдали  по
направлению к богатым пажитям, у гумен, там, где стояла мельница, вспыхнул
один огненный язык, за ним другой, третий... К небу взвились снопы  яркого
света и, точно ракеты, рассыпались по темному своду.
     - Иезус, Мария! Что это? -  воскликнула  Марина,  -  никак  пожар  на
гумне?
     Она хотела выбежать во двор. Но в тот же  момент  отовсюду  поднялись
крики, целые толпы людей бежали от  села  к  усадьбе,  а  вдали  слышались
конский топот и ржанье, точно неслись всадники.
     Ивашко Довгун быстро вошел в комнату бледный, расстроенный.
     - Пани Марина, - поспешно проговорил он, - сюда несется отряд человек
в тысячу, если не более; мельница зажжена, на гумне горит хлеб;  крестьяне
бегут из хат в усадьбу.
     -  Берите  оружие,  раздавайте   людям,   попробуем   защищаться,   -
хладнокровно сказала Марина и, обратившись к Хотинскому, прибавила:
     Пану ксендзу лучше бы убраться отсюда, пока есть время.
     - Я  предпочитаю  остаться  здесь,  пани  Марина,  -  упорно  ответил
Хотинский.
     Марина промолчала и вышла с  Довгуном  на  двор.  Там  уже  толпилось
множество крестьян с женщинами и  детьми.  Бабы  голосили,  дети  кричали,
мужчины торопливо разбирали оружие, выносимое  хлопами.  Наскоро  устроили
вал у ворот и калитки, снеся сюда всякий скарб. За этим валом  поместились
те, у кого было оружие.
     Марина вместе с Довгуном деятельно распоряжалась обороной,  раздавала
порох и пули, размещала людей, успокаивала женщин. Довгун принял  на  себя
команду, велел всем сидеть тихо и стрелять тогда, когда он даст знать.
     Отряд Чаплинского быстро приближался; впереди ехал пан подстароста  с
зятем. По-видимому, они не рассчитывали на какое-либо  сопротивление,  так
как наверно знали, что Богдана нет дома. Но  подъехав  ближе,  Комаровский
заметил засаду и торчавшие дула ружей и передал об этом  Чаплинскому.  Они
приостановились, чтобы посоветоваться, как начать атаку. Отряд разделился,
одна часть двинулась к воротам,  а  другая  отправилась  в  объезд  вокруг
ограды. Осажденные дали залп, но среди них было мало искусных стрелков,  и
залп этот почти не причинил никакого вреда  отряду  подстаросты.  Всадники
быстрым натиском выломали ворота, сломили  засаду  и  началась  рукопашная
схватка, схватка ужасная, где каждый из осажденных сознавал, что он бьется
за свой кров, за семью,  за  свободу:  попасть  в  руки  пана  Чаплинского
значило стать рабом.
     Чаплинский, увидав Довгуна, бросился к нему и хотел свалить его с ног
ударом сабли.
     - Не уйдешь от меня, висельник! - кричал он.
     Довгун, отразив удар, в свою очередь собирался напасть  на  врага.  В
эту минуту Комаровский, подскочив сзади,  хватил  его  саблей  по  голове.
Довгун зашатался и упал замертво, даже не крикнув.
     - Готов! - проговорил  Чаплинский  злобно,  оттолкнув  его  ногой,  и
бросился к сражавшимся.
     Осажденные   на   половину   были   перебиты,   остальные    раненые,
окровавленные  искали  спасения  в  бегстве.  Чаплинский   не   велел   их
преследовать: он уже считал Суботово своим  имением,  а  этих  людей,  так
дорого продававших свою свободу, будущими рабами.
     Торжественно вошел пан подстароста в  дом.  На  пороге  его  встретил
ксендз. Чаплинский подошел под благословение, а  ксендз  поздравил  его  с
новоприобретенным имением.
     - Где пани Марина? - был первый вопрос подстаросты.
     - В своей комнате, ясновельможный пан, изволит горько плакать.
     - Что ж она сказала на ваше увещание?
     - Она была сегодня гораздо внимательнее, чем всегда.
     - В самом деле? - весело спросил Чаплинский. - Пойдем  же  к  ней!  -
прибавил он, увлекая за собой ксендза.
     Марина сидела в верхней светелке,  в  еврей  комнате,  куда  убежала,
когда началась свалка. Чаплинский вошел в  дом  победителем,  она  закрыла
лицо руками и заплакала. Она понимала, что теперь она в руках подстаросты,
и ей оставались только два исхода: или смерть или замужество  с  нелюбимым
человеком.  Смерти  она  боялась,  ей  хотелось  жить,  вселиться;  но   и
замужество с Чаплинским, которого она в  душе  ненавидела,  презирала,  не
могло привлекать ее. Спастись бегством нечего  было  и  думать,  это  было
невозможно, весь дом оцепила стража  нового  владельца,  и  никто  не  мог
проскользнуть.
     Вдруг послышались шаги  на  лестнице,  дверь  отворилась,  на  пороге
показались Чаплинский и Хотинский. Подстароста вошел смело и самоуверенно,
высоко подняв свою надутую голову, заложив руки за пояс. В эту  минуту  он
показался Марине еще некрасивее, еще ненавистнее, чем всегда, но она ловко
сумела скрыть  свои  чувства  и  встала  к  нему  навстречу.  С  некоторой
сдержанной холодностью отвесила она ему поклон.
     -  Я  пленница  пана  Чаплинского,  -  сказала  она,  но  думаю,  что
благородство пана не даст мне этого почувствовать.
     -  Это  будет  вполне  зависеть  от  пани  Марины,  ей  стоит  только
согласиться стать моей женой, и я сам буду ее рабом.
     - Прошу у пана позволения об  этом  подумать,  -  уклончиво  ответила
Марина.
     - Слушаю, пани! - вежливо  кланяясь,  с  тонкой  усмешкой  проговорил
подстароста. - Я дам пани два дня сроку, а на третий день  буду  ждать  ее
решительного ответа. Теперь же пани Марина не откажет  быть  гостеприимной
хозяйкой; я с зятем и наши люди заморились и проголодались. Прикажи подать
нам ужинать и накорми людей.
     Они сошли вниз. Марина пошла распорядиться по хозяйству, а Чаплинский
заговорил о чем-то вполголоса со своим зятем.
     В эту минуту на дворе послышался шум и на пороге показалось несколько
хлопов. Они держали за руки десятилетнего  мальчика,  сына  Богдана.  Лицо
ребенка было страшно бледно, глаза  горели,  губы  запеклись;  в  руке  он
сжимал саблю, поднятую на дворе. При входе в комнату он  вырвался  из  рук
хлопов, подскочил  к  Чаплинскому,  намереваясь  его  ударить  саблей;  но
Комаровский схватил его за руку и крепко стиснул ее.
     - Это еще что за хлопец? - воскликнул Чаплинский.
     - Я не хлопец! - гордо возразил ребенок. - Я сын вольного  казака,  а
ты обманщик и трус, дождался, когда отец уехал из  дому...  боялся  с  ним
встретиться. Если ты не трус, выходи на поединок со мной, мне Бог  поможет
тебя убить!
     Чаплинский задрожал от злости.
     - Вот я тебе дам поединок! Гей, кто там, хлопы!
     Несколько слуг вскочили в комнату.
     - Отнести его на конюшню да отпороть  хорошенько!  -  проговорил  пан
подстароста.
     Мальчика схватили и под наблюдением Комаровского потащили на конюшню.
Он не кричал под розгами. Били его  долго,  нещадно.  Остановились  только
тогда, когда мальчик совсем замер. Его отнесли в  одну  из  нижних  комнат
дома и там положили на солому.
     В это время у ограды, в углу  копошился  маленький  татарченок  около
бездыханного  человека.  Сарай,  где  хранилась  сбруя,  открытою   дверью
закрывал их от взоров стражи. Татарченок каким-то лоскутом  обвязал  рану,
присыпав ее предварительно  порохом,  затем  старался  привести  казака  в
чувство, расстегнув его казакин и рубашку,  растирал  ему  грудь  и  виски
снегом, протиснув ему немного снегу в рот; но все это не  помогало,  казак
не приходил в себя. Тогда татарченок бережно положил  перевязанную  голову
на землю, подложил под нее край суконного казакина и, обежав кругом сарая,
осторожно, как кошка, пробрался на кухню. Тут он, как ни в чем не  бывало,
потолкался между прислугой, высмотрел флягу с горилкой, лежавшую в углу на
столе, беспечно подошел и, улучшив минуту, сунул  ее  к  себе  за  пазуху.
Затем также незаметно юркнул за сарай и, к великой своей радости,  увидел,
что казак пришел в себя.
     - Где я? - спросил Ивашко, озираясь и приподнимаясь на локте.
     - Тише, тише, урус! - шептал мальчик. - Кругом все чужие  люди!  Иваш
все припомнил.
     - Наши перебиты? - спросил он.
     - Много, ух, как много! - прошептал мальчик и, показывая на двор, где
чернелись трупы, прибавил: - Вот они!
     Иваш посмотрел и вздохнул.
     - А пани? - спросил он, помолчав.
     - Угощает того сердитого с усами.
     Мальчик шепотом рассказал, что он заметил, как упал казак,  и  тотчас
же во время суматохи оттащил его сюда за сарай. За сараем стражи не  было,
и если казак может как-нибудь перелезть через стену, то конь уже там  ждет
его в овраге. Он еще заранее, пока не расставили стражу, выпустил  его  за
ворота и привязал  к  пню.  Затем  татарченок  вытащил  флягу  с  вином  и
маленький сверток с порохом.
     - Это я тоже тебе, урус! Утащил вон там у мертвого, - сказал он.
     Иваш взял на ладонь щепотку пороха, велел татарченку налить  горилки,
размещал и выпил. Остальной порох он  бережно  сунул  в  карман,  а  флягу
положил за пазуху. Он  чувствовал  порядочную  слабость,  но  обыкновенное
запорожское лекарство оживило его, а желание спастись возвратило энергию и
бодрость. С помощью мальчика он  поднялся  на  ноги,  прошел  за  сарай  и
осторожно перелез через стену, цепляясь  за  выдававшиеся  камни.  Мальчик
кивнул ему на прощанье головой и побежал, подпрыгивая,  в  кухню,  а  Иваш
спустился  в  овраг,  отвязал  бурка  и  поскакал  в   Чигирин   известить
Хмельницкого. Он чувствовал боль в голове;  глаза  застилало  туманом,  но
несколько глотков  горилки  во  время  пути  поддержали  его  силы,  и  он
благополучно добрался до корчмы, где остановился Богдан.
     Хмельницкий сидел  в  светелке  корчмы  за  жбаном  браги  и,  угрюмо
облокотясь на руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему  бледный  с
перевязкою на голове, он сразу все понял.
     - Не говори, не говори! - остановил он Довгуна, - вижу, что враг  мой
на этот раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.
     - Был ты, батько, у пана старосты? - спросил Ивашко.
     - Был и вчера, и сегодня, да не  застал  его,  пан  уехал  на  охоту,
только завтра вернется. А что Марина? - отрывисто спросил Богдан.
     - Угощает подстаросту, - повторил Ивашко слова татарченка.
     - Эх! - проговорил Богдан и махнул рукой.
     Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель,  дал  ему  еще
порцию горилки  с  порохом,  перевязал  и  осмотрел  рану;  она  оказалась
довольно легкой; а сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но  ему  не
спалось: тысячи дум роились у него в голове, тысячи предложений  и  планов
возникали и заменялись новыми, ни за один он не мог  ухватиться,  все  они
уплывали, стирались. Одно только было ясно, что если он ни в  суде,  ни  у
старосты не найдет защиты, то будет сам себя защищать. Ему  казалось,  что
он разрывает связь с прошедшим, начинает что-то новое, неиспытанное. В эту
минуту душевной борьбы борьбы невольно всплыли воспоминания: то  он  видел
себя в бурсе, прилежно сидящим за латынью или  устраивающим  с  товарищами
побоище, то он видел себя в схватке с татарами рядом  со  стариком  отцом,
старым воином,  закаленным  в  битвах,  то  он  был  в  плену  у  татар  и
пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым  писарем  в  почете  у
панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло  на
ум, что, может быть, и в этом его частном  деле  король,  столь  милостиво
относившейся к нему, окажет ему помощь.
     - Если здесь не найду управы, - проговорил он, - отправлюсь в Варшаву
на сейм.
     Под утро он наконец заснул; но едва забрезжил свет, он уже вскочил на
ноги и подошел посмотреть на раненого. Ивашко спал крепко и во сне  что-то
бормотал. Богдан задумчиво смотрел на это молодое бледное лицо,  на  этого
юношу, второй раз спасшегося от смерти.
     - Да, - проговорил он тихо, - кому суждено жить, тому не умереть.
     На обширном дворе пана Конецпольского толпились  доезжачие,  егеря  и
слухи. Пан только что приехал с  охоты,  все  заняты  были  расседлыванием
лошадей,  сортировкой   дичи   и   веселыми   рассказами   об   охотничьих
приключениях.
     Богдан медленно взошел на крыльцо и велел дворецкому доложить о  себе
пану старосте. Дворецкий высокомерно оглядел его  с  головы  до  ног  и  с
расстановкою проговорил:
     - Не думаю, чтобы ясновельможный пан мог принять  теперь;  он  только
что вернулся с охоты и изволит завтракать.
     - Я подожду, - спокойно ответил Хмельницкий.
     Дворецкий важно отправился докладывать пану. Через несколько минут он
вернулся и объявил Богдану, что пан его принять не может, а  просит  зайти
часа через два.
     Хмельницкий вернулся в  корчму  и  на  пороге  своей  комнаты  увидел
спасенного им татарченка Саипа.
     - Что скажешь, Саип? - спросил он тревожно, предчувствуя, что услышит
еще что-нибудь недоброе.
     У мальчика на глазах блестели слезы.
     - Худо, пан, ох как худо! - пробормотал он.
     - Что такое, говори скорее.
     - Сын твой умер сегодня утром.
     Богдан побледнел.
     - Убит? - выговорил он чуть слышно.
     - Розгами засекли за то, что сгрубил сердитому урусу.
     Богдан молча опустился на лавку и сжал голову руками.
     - А пани замуж выходит за сердитого  уруса,  -  прибавил  мальчик.  -
Завтра их будет венчать тот длинный мулла в делом, что  живет  уже  второй
день у тебя на хуторе.
     Богдан вскочил с места  и  ударил  кулаком  по  столу.  Вид  его  был
страшен, когда он гневно ухватил себя за волосы и не  то  крикнул,  не  то
заревел:
     - Месть им! Смерть им!
     Татарченок в испуге попятился  к  двери,  а  Ивашко  открыл  глаза  и
недоумевал... Богдан объяснил ему, в чем дело.  Он  уже  овладел  собою  и
продолжал расспрашивать мальчика обо всем, что происходило на хуторе.
     - Хорошо, Саип, - закончил он свой разговор. - Ступай опять  назад  и
пусть никто не знает, что ты меня видел. Смотри во все глаза, слушай  все,
что можешь услышать и, если узнаешь что важное, прибеги сказать.
     - Понимаю, - весело ответил мальчик и вприпрыжку пустился обратно.
     Через два часа Богдан снова был у пана старосты. Его ввели в кабинет,
где он увидел пана старосту, заваленного  бумагами.  Эти  дни  ему  самому
пришлось разбираться с делами, так как пан  подстароста  по  случаю  своей
свадьбы выпросил себе отпуск. Пан Конецпольский  принял  Богдана  холодно,
вежливо, указал ему рукою на стул и вопросительно посмотрел на него.
     - Ясновельможный пан староста, - начал Богдан, - я с жалобой на  пана
Чаплинского! Пан староста не откажет оказать мне защиту.
     - Что такое? - равнодушно спросил староста.
     Богдан рассказал, в чем дело.
     Пан Конецпольский  выслушал  его  с  небрежной  холодностью  и  затем
спросил:
     - Что же пану Зиновию от меня угодно?
     -  Я  надеюсь  на  защиту  и  поддержку  пана  старосты,  -  повторил
Хмельницкий.
     - Прошу извинения, - возразил староста,  -  я  не  судья  и  не  могу
разбирать тяжебных дел. Не имею  на  то  никакого  права,  -  прибавил  он
внушительно.
     - Но, ведь, пан староста лучше чем кто-либо знает, что  этот  участок
дарован отцу моему и мне, что я немало положил в него труда и что все, что
там находится, есть моя неотъемлемая собственность.
     - Я повторяю пану Хмельницкому, - с некоторым  раздражением  возразил
староста, - я тут ничего не могу сделать, пану следует обратиться в суд  и
представить свои доказательства на владение.
     - Пан староста знает, что у меня форменных документов нет.
     - Это уж не мое дело! - небрежно ответил  староста.  -  Пану  Зиновию
следовало позаботиться об этом. Мне очень жаль, - сказал  он,  вставая,  -
что пана постигла такая большая неприятность, но  опять-таки  повторяю,  я
тут ни при чем и даже не желаю вмешиваться в такое щекотливое дело.
     - Итак, все мои заслуги и заслуги отца  моего  забыты,  -  с  горечью
проговорил Хмельницкий, тоже вставая.
     - Пан Хмельницкий, - строго возразил староста,  -  пользовался  своим
хутором довольно долго и сам виноват, что не позаботился упрочить  его  за
собой еще в то время, когда ему доверяли. Теперь же  о  нем  ходят  темные
слухи, в чем конечно, виноват он сам.
     Хмельницкий оставил старосту и отправился в  земский  поветовый  суд.
Там за большим столом заседал  судья,  а  за  другим  поменьше  сидел  его
помощник подсудок, в светлом  кафтане,  опоясанном  широким  кушаком  и  в
длинном алом кунтуше с заброшенными за  спину  рукавами.  Хмельницкого  не
сразу впустили к этим двум  вершителям  судеб,  а  сперва  он  должен  был
обратиться к земскому писарю.  Писарь  внимательно  выслушал  его  дело  и
отправился с докладом. Через несколько времени Хмельницкого  пригласили  к
судье, и тот, уже знакомый  с  делом  из  доклада  писаря,  предложил  ему
вопросы. Он тоже поставил ему на вид, что без форменных документов вряд ли
удастся ему сохранить свои права на владение хутором.
     - Ведь, пан Хмельницкий говорит, что хутор дарован не ему, а его отцу
и притом не нынешним старостой, а его предшественником, который уже  умер.
Следовательно,  в  этом  деле  невозможно  и   личное   подтверждение.   В
благоприятном случае, если  этим  хутором  не  овладеет  его  соперник,  -
прибавил судья с улыбкой, - он отойдет к владениям пана старосты. Впрочем,
- прибавил он, - прошу пана зайти завтра, мы рассмотрим его дело  и  дадим
окончательный ответ.
     - Если нужны письменные  доказательства  моих  прав,  -  нерешительно
прибавил Хмельницкий, - у меня  есть  свидетельство  за  подписью  гетмана
Конецпольского на владение этим поместьем.
     - Может быть, такое свидетельство и значило бы что-нибудь  прежде,  -
важно заметил судья, - но по нынешним постановлениям оно  не  имеет  ровно
никакой силы. Оно должно  быть  форменное,  записанное  в  земских  книгах
воеводства. По простым актам, не записанным в книгах, мы не можем начинать
процесса.
     - Но самому наияснейшему королю известно,  что  Суботово  принадлежит
мне, - пытался возразить Хмельницкий.
     - Это уже до нас совсем не касается, - холодно отвечал судья. -  Если
ваши права известны королю, то отправляйтесь в Варшаву и подавайте просьбу
в сейм.
     Хмельницкий зашел в суд и на другой день. Писарь подал ему письменное
решение этого дела. Оно заключало в  себе  полный  отказ,  и  ему  же  еще
пришлось заплатить порядочный процент за это решение и судье, и  подсудку,
и  писарю.  Эти  должностные  лица  не  получали  жалования  от  казны,  а
пользовались определенными доходами с дел.



                           8. ПОЕДИНОК. ТЮРЬМА

                                      Ой я ляхiв, ой я панiв не боюся;
                                      Бо я з ними ище по-лицарськи побьюся

     Во время наезда на Суботово ни Тимоша, ни дочерей Богдана с маленьким
шестилетним Юрием не было на хуторе. Тимош ездил с письмами отца, а дочери
с младшим братом  гостили  у  одного  из  соседей.  Надо  было  как-нибудь
устроить их. В Чигирине Хмельницкий обратился к старому  жиду-фактору,  не
раз помогавшему ему  в  затруднениях.  Жид  подыскал  маленький  домик  на
окраине города. Хмельницкий нанял его за сходную плату, дал знать детям  и
приказал им скорее приехать в Чигирин.  Невеселое  это  свидание:  девушки
плакали, а Тимош грозно сдвигал брови и хватался за рукоять сабли.
     - Батюшка, - говорил он, - я соберу казаков и отниму Суботово.
     - Погоди, Тимош, - успокаивал его отец, - еще наше не  ушло,  а  быть
может нам присудят Суботово и законным путем. С  врагом  же  своим  я  сам
разделаюсь за оскорбление; сегодня посылаю ему вызов и буду с  ним  биться
на поединке.
     В тот же день Хмельницкий послал сказать Чаплинскому, что он  требует
от него удовлетворения чести и назавтра назначает ему поединок в  лесу,  у
оврага, где три тополя. Чаплинский тотчас же призвал к себе своего зятя  и
долго  совещался  с  ним  о  чем-то  при  запертых  дверях.  Под  вечер  к
Хмельницкому прибежал запыхавшийся Саип.
     - Сердитый урус хочет извести тебя, пан, - передал он. -  Сегодня  он
говорил с другим урусом, а я незаметно пробрался в их комнату и  спрятался
за шкафом. Я все слышал, о чем они говорили. Ты хочешь с ним драться, а он
боится, что один не победит тебя. Он возьмет с собой троих  слуг,  спрячет
их в овраге, и по знаку его они нападут на тебя и убьют тебя.
     - Спасибо, Саип! - отвечал Хмельницкий, - вот тебе за услугу, - и  он
дал ему золотую монету.
     Саип даже обиделся: он сердито сверкнул своими косыми глазенками.
     - Я пану не из-за денег  служу,  -  гордо  проговорил  он,  оттолкнув
червонец.
     Хмельницкий улыбнулся.
     - А свадьба пани была? - спросил Богдан.
     - Была, - ответил мальчик. - Сам длинновязый  мулла  и  повенчал  их.
Паны съехались. Много пили, много бранили тебя, пан.
     Хмельницкий отпустил Саипа и позвал сына.
     - Слушай,  Тимош,  -  сказал  он  ему,  -  я  буду  завтра  биться  с
чаплинским, но он замышляет измену, хочет спрятать слуг и напасть на меня.
До сих пор Бог хранил меня от его злодейств, надеюсь и на этот раз  с  ним
управиться. Но если он меня одолеет, помни, что тогда наступит твой  черед
отомстить ему.
     - Батюшка, я пойду с тобой! - проговорил Тимош взволнованно.
     - Нет, сын мой, это поединок чести, мы должны выйти один на один.  Не
хочу,  чтобы  сказали,  будто  Богдан   Хмельницкий   струсил   врага,   а
предосторожности приму, надену под платье панцирь.
     На другой день, под вечер,  Хмельницкий  подъехал  на  своем  статном
белом коне к трем тополям, где его уже ждал противник.  Чаплинский  явился
вооруженный с головы до ног, а Богдана же в руках была только сабля.
     - Однако, - насмешливо сказал Богдан, осматривая своего противника  с
головы до ног, - пан на меня ополчился точно на меня, только  рогатины  не
хватает. А может  быть  и  рогатина  где-нибудь  в  овраге  припасена  на
случай?..
     Пан Чаплинский вспыхнул и вскинул плечами, но ничего не ответил.
     - Полагаю, что мы будем драться на саблях, пан Данило.  Я  казак,  да
вдобавок и бесприютный по вашей милости, вся моя надежда на мою саблю.
     - Как угодно пану Богдана.
     Чаплинский неохотно отмотал кобуры с пистолетами от пояса, положил их
под дерево, туда же положил и нож и наконец отвязал тяжелый палаш.
     - Вот так-то лучше, - подсмеивался  Богдан,  -  налегке  биться  куда
удобнее.
     Они встали у самого оврага и зоркий глаз Богдана  тотчас  различил  в
овраге, у деревьев, что-то шевелящееся.
     -  Гей,  гей!  Прошу  пана  подождать,  -  крикнул  он   подстаросте,
размахивая саблей и соскакивая в овраг. - Никак я и в самом деле  на  след
зверя напал.
     За деревьями стояли трое слуг с обнаженными  саблями.  Они  бросились
было к Богдану, но он ловким движением вышиб саблю  из  рук  у  первого  и
могучим ударом отрубил ему голову. Один из слуг напал  на  Богдана  сзади,
нанес ему удар, но сабля скользнула по панцирю и даже не  погнула  крепкой
стали. Богдан быстро обернулся и нанес ему удар в лицо. Обливаясь  кровью,
хлоп бросился  бежать  вдоль  оврага.  Чаплинского  в  первый  момент  так
ошеломила неожиданность, что он стоял неподвижно, колеблясь, броситься  ли
ему на помощь хлопам или утекать  от  разъяренного  Хмельницкого.  Увидев,
однако, что второй слуга нанес ему удар в спину,  и  полагая,  что  Богдан
ранен, пан подстароста храбро соскочил в овраг.
     - Гей,  изменник!  -  закричал  Богдан,  высоко  поднимая  саблю  над
головой. - Не подступайся. "Маю саблю  в  руцi:  ище  казацька  не  умерла
мати!" (У меня в руках сабля, еще не умерла казацкая мать, т.е. Сечь).
     Но Чаплинский, увидав разгоряченного воина и взглянув в  его  гневные
сверкающие глаза, уже и не думал наступать. Он быстро повернул назад,  при
громком хохоте Богдана, цепляясь и карабкаясь выполз из  оврага,  поспешно
отвязал коня, вскочил  на  него  и  даже  забыл  захватить  с  собой  свое
многочисленное оружие. Третий хлоп упал на колени и молил Богдана:
     - Прошу пана смилостивиться, я хлоп, делаю, что прикажут.
     Богдан махнул рукой и проговорил:
     - Убирайся по добру по здорову!
     Хлоп не заставил повторить себе приказание и пустился бежать во  весь
дух. Богдан, подобрав саблю Чаплинского и все его оружие, проговорил:
     - Вот-то добре! - Это нам пригодится.
     Чаплинский, вернувшись домой, рвал и метал от бешенства. Все ходили в
доме на цыпочках и даже пани Марина не смела подступиться к своему мужу.
     От воротившегося слуги она узнала, в чем было дело,  и  в  глазах  ее
блеснуло довольство. За ужином она спросила:
     - Пан Данило ездил на охоту?
     - Да... нет! - смешался он. - По делам...
     - А где же один из хлопов, уехавших вместе с паном? И отчего же  двое
других явились такие растерянные, а  у  одного  и  лицо  все  исковеркано;
другой прибежал без шапки, такой  испуганный,  точно  за  ним  целая  стая
волков гналась. Я думала, что пан  на  медвежий  след  напал.  Думаю,  пан
Данило такой храбрый охотник, видно, сам один на один  не  медведя  вышел,
если слуги домой прибежали. Я так за пана испугалась, что хотела на помощь
новых хлопов выслать, а тут и сам пан подъехал.
     Пан подстароста несколько раз менялся  в  лице,  наконец,  вскочил  и
нетерпеливо зашагал по комнате.
     - Марина, - сказал он, остановившись  перед  ней,  -  помни,  что  ты
теперь моя жена, и оставь твои насмешки. А тому  медведю,  на  которого  я
сегодня делал облаву, еще быть в засаде, еще быть! - в бешенстве вскрикнул
он и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.
     На другое утро пан подстароста с самой подобострастной миной  дожидал
пана Конецпольского и доложил ему, что у него есть важное  дело.  Староста
удалился с ним в кабинет.
     - Что такое? - спросил он тревожно.
     - Прошу пана старосту, - проговорил Чаплинский, -  послушаться  моего
совета, заключить в тюрьму этого сорви-голову Хмельницкого. Вчера  я  ехал
по лесу с тремя слугами, как вдруг этот безумец напал на нас и  чуть  всех
нас не зарубил: одного положил на месте, другого так  изранил,  что  он  и
теперь лежит, а я с остальным слугой едва ускакал от него.
     - Да, да, - отвечал староста, с иронией посматривая на пана, -  видал
я его в битвах, такого воина поискать. Жаль, что он связался с хлопами.
     Чаплинский закусил губу.
     - Итак четверо с ним не справились? - весело спросил пан староста.
     - Он напал на нас врасплох, - со смущением отвечал Чаплинский. - Да и
притом, когда он придет в бешенство, это зверь, а не человек, потому-то  я
и предупреждаю пана старосту.
     - Чего же пан Чаплинский еще от меня хочет? - спросил Конецпольский.
     - Позволения арестовать его.
     Пан Конецпольский насмешливо посмотрел на него.
     - Пана подстаросту  я  уже  раз  просил  не  мешать  меня  в  дела  с
Хмельницким. Я лично  не  вижу  еще  причин  для  того,  чтобы  арестовать
свободного шляхтича. Нужны доказательства его виновности.
     - Доказательства у меня есть, -  поспешно  проговорил  Чаплинский.  -
Напав вчера на нас, он хвалился, что запорожская Сечь не погибла,  пока  у
казаков есть сабли в руках. Это слышал я и один из моих хлопов,  мы  можем
быть свидетелями.
     Конецпольский задумался.
     - Повторяю вам, пан подстароста, что я и сам не доверяю Хмельницкому.
Если пан рассчитывает овладеть этим казаком, я ему препятствовать не буду,
только советую взять побольше хлопов для такого  опасного  предприятия,  -
прибавил он насмешливо.
     Пан подстароста счел за лучшее сделать вид, что он не понял насмешки,
почтительно раскланялся с паном Конецпольским и уехал. Приехав  домой,  он
сейчас же отрядил одного из своих слуг, испытанного  шпиона,  высматривать
Хмельницкого.
     - Теперь уж ты не уйдешь от меня! - шептал он.
     Веселые колядки шумной волной разливались по  Украине.  В  этом  году
веселье было какое-то особенное бесшабашное, как-будто все  чуяли  грозную
тучу приближавшейся войны и торопились  насладиться  жизнью.  Бесчисленное
множество дидов-кобзарей переходило из села  в  село,  некоторых  из  этих
дидов никто никогда не видал и не знал. Они пели про подвиги  Остраницы  и
Гуни.  Воспевали  Тараса  и  Наливайко,  а  втихомолку  нашептывали,   что
народился уже новый богатырь, что  недолго  панам  тешиться  над  хлопами,
недалек день  расправы.  Все  украинские  запорожцы,  жившие  по  селам  и
деревням в качестве бочарей, кузнецов,  кожевников,  сапожников  и  других
ремесленников,  побросали  свои  молоты,  шила,  наковальни  и  дратву   и
пустились все пропивать в надежде на скорую войну. Хлопы на панских дворах
стали угрюмее, неподатливее; за это их больше секли и били палками, а  они
еще сильнее ожесточались на своих мучителей.
     Богдан жил в Чигирине, часто уезжал куда-то  и  подолгу  совещался  с
посещавшими его казаками.
     Был морозный вечер. Дочери Богдана  ушли  колядовать  с  дивчатами  в
село. Дома оставались только Богдан и Тимош. Богдан рано лег спать,  Тимош
обошел двор, из предосторожности заглянул  в  сараи,  посмотрел,  спят  ли
работник и работница; но их не оказалось дома.
     - Колядовать ушли! - проговорил Тимош.
     Он взошел на крыльцо, запер щеколду у двери и тоже лег. Вдруг  сквозь
сон он услышал на дворе шаги. Он подошел к  маленькому  окошку  мазанки  и
заметил несколько шагов на снегу.
     - Что за притча! - подумал он, хватаясь за саблю и выходя на крыльцо.
     В ту же минуту на него бросилось несколько человек, заткнули ему  рот
тряпицею, связали по рукам и ногам и кинули на снег. Тимош видел, как  изо
всех углов повыскакивали люди, перед ним мелькнуло лицо  пана  Дачевского.
Все они бросились к крыльцу, он же бессильно метался связанный  и  не  мог
предупредить отца.  Сонного,  безоружного  Богдана  вывели  на  крыльцо  с
завязанным ртом, с опутанными руками и ногами. Крепко-накрепко приторочили
его к седлу коня и повезли куда-то. Тимош все это видел и  не  мог  помочь
отцу. Его освободили только сестры, когда под утро  вернулись  с  колядок.
Работник и работница исчезли; очевидно они были  подкуплены  Чаплинским  и
впустили его людей.
     Тимош сейчас  же  бросился  на  розыски  и  узнал,  что  отец  его  у
Чаплинского, за ним зорко  смотрят,  и  нет  возможности  его  освободить.
Бросился Тимош к старосте, но  его  не  приняли.  На  возвратном  пути  на
площади он столкнулся с Комаровским. Комаровский ехал с небольшим  отрядом
жолнеров. Тимош схватил его коня за повода и гневно проговорил:
     - Злодеи, за что вы схватили моего отца? Мало вам, что вы все  у  нас
отняли?
     - Прочь, хлоп! - замахнулся на него плетью Комаровский.
     - Вот я тебе покажу хлопа! - прокричал Тимош и собрался  его  ударить
саблей.
     Но в эту минуту жолнеры, соскочив с коней, окружили молодого казака и
обезоружили его.
     - Гей, батагов сюда! - крикнул Комаровский.
     Откуда-то явились батоги и  Тимоша  при  собравшемся  народе  жестоко
наказали палками, после чего Комаровский приказал отнести его домой.
     - С этого щенка достаточно! - проговорил пан, - позабудет заступаться
за отца.
     Богдан, между тем, сидел в темном сыром погребе за  крепким  железным
запором и никто, по-видимому, не мог к нему пробраться. Пани Марина ходила
сама не своя; она знала обо всем случившемся и ей каждую минуту  казалось,
что вот-вот выведут Богдана на двор и отрубят у нее на глазах  его  буйную
голову. Изобретательный ум ее на этот раз  отупел,  ничего  не  могла  она
придумать и понимала только одно, что если Богдана казнят, ей и  самой  не
жить, так он стал ей теперь дорог. Она знала, что сидит в темном  подвале,
где его морят голодом, и это ее более  тревожило.  Вдруг  у  нее  блеснула
мысль: Саип был  всегда  верным  слугой  Богдана,  он  ловкий,  маленький,
изворотливый, он должен найти путь к своему господину.
     - Саип, а Саип! - поманила она его, улучшив минуту.
     - Что, пани?
     - Любил ли ты своего прежнего господина?
     Татарченок недоверчиво скосил глаза в сторону.
     - А зачем пани знать?
     - Вот зачем, Саип, - тихо проговорила она. - Если ты  любил  его,  то
подумай только: он теперь сидит взаперти, не видит света, может быть,  ему
не дают есть. Надо к нему пробраться.
     Мальчик все еще недоверчиво смотрел на нее.
     - Пани, ведь не любит моего хозяина? Разве ей не все равно, что будет
с паном?
     - Не все равно, Саип, - ответила Марина дрожащим голосом, и  на  лице
ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон.
     - Кабы деньги, пани! - таинственно проговорил он. - Его стерегут  два
сторожа по очереди, и один их них любит деньги.
     Марина вздохнула.
     - Денег-то у меня нет. Разве вот что, Саип: я тебе дам  свои  дорогие
монисты, только как их продать?
     - Саип знает жида и торговаться сумеет, - отвечал мальчик.
     Марина принесла ему монисты. Он сунул  их  за  пазуху  и  скрылся.  С
нетерпением ждала она его возвращения. К вечеру Саип принес  ей  небольшую
пачку червонцев и сказал:
     - Сторожу довольно двух! Один я дам ему  сегодня  вечером,  чтобы  он
меня пропустил к хозяину, а другой останется на завтра.
     Так установились правильные сношения с узником. Саип носил ему есть и
пить и исполнял его поручения, а Марина обдумывала, как бы ей выведать  от
Чаплинского, что он затевает.  Прошло  несколько  дней.  Марина,  наконец,
решилась и пошла к своему мужу.
     - Данило! - сказала она ему. -  Зачем  ты  держишь  Хмельницкого  под
стражей? Боишься ты его, что ли? Ведь ты сам утверждаешь, что он не  имеет
никаких прав на Суботово.
     - А тебе что за дело? - возразил Чаплинский угрюмо. - Совсем тебе  не
след в эти дела мешаться...
     - Я тебе же добра хочу,  -  продолжала  Марина.  -  Послушай-ка,  что
говорят про тебя соседи. Говорят, что ты сонного схватил, что ты над  ним,
над безоружным натешился, а если б он был на воле, то ты бы и подступиться
к нему не посмел.
     - Кто это говорит? - запальчиво возразил Чаплинский. - Я не по  своей
воле посадил его в тюрьму, а по приказанию пана старосты.
     - А вот нет же! - упрямо  ответила  Марина.  -  Я  слышала,  что  пан
староста тобой очень недоволен. Если б  ты  его  схватил  не  сонного,  не
безоружного, ну, это было бы по-рыцарски; в честном бою тот  и  прав,  кто
победит... А так, никто тебя не похвалит.
     Пан Данило угрюмо слушал ее.
     - Жалко  тебе  этого  казака,  вот  ты  за  него  и  заступаешься,  -
проговорил он. - Возьму и отрублю ему голову  и  конец  будет  разговорам,
теперь он в моих руках. Что хотят, пускай тогда и говорят.
     Марина вспыхнула и гневно топнула ногой.
     - А-а, если иак, то слушай  же  ты,  пан.  Смей  только  его  пальцем
тронуть, и меня с ним вместе в живых не будет!.. Вышла я за тебя  замуж  и
буду тебе покорной женой во всем... но Хмельницкого ты  должен  выпустить.
Помни, что если завтра к вечеру он не будет свободен, не видать тебе меня,
как своих ушей... Сбегу от тебя, руки на себя наложу,  татарам  отдамся...
Тебе меня не запугать. Это ты воспитанницу свою в татарскую неволю  отдал,
а я и сама к татарам уйду...
     Чаплинский побледнел и совсем растерялся.
     -  Успокойся,  Марина,  -  проговорил  он,  -  ну,  чего  же  ты  так
расходилась... Ну, я выпущу его, что мне в нем.
     - Выпустишь, выпустишь, говоришь ты! - с радостью вскрикнула  она,  -
да ты, пожалуй, обманешь. Я хочу сама,  своими  глазами  увидеть,  как  он
отсюда уедет.
     - Ну, хорошо, хорошо! Выпускай его сама, - согласился Чаплинский,  не
зная, как ему успокоить взволнованную женщину.
     - Прикажи же сейчас его выпустить, - настаивала она.
     Чаплинский неохотно позвал слугу.
     - Позвать мне того хлопа, что сторожит Хмельницкого!
     Через несколько минут сторож явился.
     - Проводи пани Марину  к  узнику,  -  сказал  пан,  -  и  исполни  ее
приказание.
     Марина  дрожащая,  взволнованная  вошла  в   темный   подвал,   слабо
освещенный  фонарем  сторожа,  и  увидела  в  одном  из  углов  на  соломе
Хмельницкого, сидевшего с опущенной головой в глубокой задумчивости.
     - Пан Зиновий! - робко окликнула она его.
     Богдан поднял голову, но, увидя Марину,  вскочил,  как  ужаленный,  и
лицо его исказилось злобой и ненавистью.
     - Зачем ты пришла сюда? Мало вам издеваться надо мною...  Из-за  тебя
все и терплю...
     Марина стояла с опущенной головой и печально проговорила:
     - Не кори меня, пан Зиновий, прости, если в чем виновата перед тобою,
а теперь, что могла, то для  тебя  и  сделала,  вымолила  свободу,  уезжай
поскорее, пока он не одумался...
     - Что ты, шутишь, что ли? - недоверчиво проговорил Богдан.
     - Видит  Бог,  не  шучу,  -  сказала  она  и  подняла  на  него  свои
заплаканные глаза.
     Он взглянул в  ее  страдальческое  лицо  и  не  мог  не  поверить  ее
искренности.
     - Ну, коли так, прощай, Марина, и дай Бог тебе счастья с твоим мужем.
     - Какое уж мое счастье! - с горечью сказала она. - Ты-то себя береги,
теперь он  тебя  выпустил,  а,  посмотришь,  и  опять  какие-нибудь  козни
устроит.
     Она вывела его на крыльцо, велела слуге подать коня и,  когда  Богдан
сел уже в седло, поклонилась ему до земли.
     - Прощай Зиновий Михайлович! Не понимай лихом, может быть  Бог  и  не
приведет свидеться.
     - Прощай, Марина, спасибо тебе! - отвечал он,  нахлобучивая  шапку  и
подбирая поводья.
     Она вышла за ворота и долго смотрела ему вслед, пока он  не  исчез  в
темном лесу.
     - Господи Иесусе, Святая Дева Мария, храните его! - прошептала она  и
вошла в дом.



                         9. НА СЕЙМЕ И У КОРОЛЯ

                             "...Есть у вас при боках сабли, так обидчикам
                        и разорителям не поддавайтесь и кривды свои мстите
                        саблями!"
                          С.Соловьев. История России, т.Х, гл.III, стр.218

     Хмельницкий  по  возвращении  из  тюрьмы  окончательно  решил  искать
правосудия на сейме в Варшаве.
     Сейм в этом году был назначен в мае, так что Богдану пришлось прожить
в Чигирине несколько месяцев. Следом  за  Хмельницким  поехал  на  сейм  и
Чаплинский.
     В Варшаве Хмельницкий посоветовался с  опытными  законоведами,  подал
пространную жалобу и приложил к ней свидетельство, данное  ему  на  имение
гетманом Конецпольским. Кроме того, в доказательство своих прав на  хутор,
он ссылался  на  давность  владения  и  просил  удовлетворения  за  наезд,
похищение невесты и смерть сына.
     Чаплинский  в  свою  очередь  представил  выписку  из  земских   книг
воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к  Чигиринской
даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно  было  пожаловать  ему
это имение в награду за  службу.  Что  же  касается  издержек,  понесенных
Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.
     Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему  от
имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в  потере  хутора,  ему
следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для  этого
существуют земские  книги,  присяжные  чиновники  и  форма  записей.  Речь
Посполитая не может принимать свидетельств  за  частными  подписями  и  не
может руководствоваться давностью владения, так  как  не  всякий  владелец
вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому  следует  обратиться  к
старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".
     Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм
для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно,  и
Дачевского, теперь  явно  перешедшего  на  сторону  подстаросты.  Выслушав
обвинение он возразил:
     - Я  и  зять  мой  Комаровский  приказали,  действительно,  мальчишку
высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что  мальчик  умер
от побоев, это клевета и ложь, представленные мною  свидетели  опровергнут
это обвинение.
     Свидетели  показали,  что  мальчишку  высекли  в  меру,  а  умер   он
неизвестно от чего.
     Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.
     Третий  пункт  обвинения  -  похищение  невесты,  суд  даже  не  стал
рассматривать.
     - Невеста ваша добровольно вышла за другого, - ответили Хмельницкому,
- и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.
     Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась
одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.
     - Что же вы  думаете  теперь  предпринять?  -  спросил  его  знакомый
шляхтич, участвовавший на сейме.
     - Пойду просить защиты у короля, - отвечал Хмельницкий.
     - Навряд ли король может оказать вам  защиту,  -  насмешливо  отвечал
шляхтич, - ему самому на этом сейме не  повезло.  Он  поддерживал  просьбу
казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу  сейм  отвергнул.
Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска.  Всякий  старался  на
сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов  резко  обвинял
его в пристрастии к иноземцам и  в  неприязни  к  дворянству.  Король  так
огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал  и  ушел,  не  дождавшись
конца сейма.
     Хмельницкий распрощался со шляхтичем и,  мучимый  невеселыми  думами,
отправился в королевский дворец. Он  сознавал,  что  от  панов  ему  ждать
нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку,  шел  к
нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом  себе
притеснения  и  угнетения,  господствовавшие  на  Украине.   Без   приюта,
выгнанный  из  родного  угла,  стоившего  ему  столиких  забот  и  трудов,
оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он  и  отец  его  всю  жизнь
служили, - теперь более, чем когда-нибудь, он способен  был  сочувствовать
народному  движению.  На  сейме  он  наглядно   ознакомился   с   порядком
судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не  деньгами,
а только красноречием, умением поставить ловко  вопрос,  и  здравый  смысл
подсказывал ему, что при  таких  порядках  справедливое  решение  дела  не
всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и  энергии,  чтобы
стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки  что-то
тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал,  чтобы
король заступился за него, принял его под свое покровительство и  дал  ему
возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово  сказал  ему  в
утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы
тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.
     В богатой приемной королевского дворца Хмельницкого встретил  канцлер
Оссолинский. Это был высокий уже не  молодой  человек  с  холодными,  даже
суровыми чертами лица, не утратившим его красоты.  В  его  голубых  глазах
светился ум; изящные манеры, полные  достоинства,  обнаруживали  светского
человека.
     -  Пан  Хмельницкий  желает  видеть  его  величество?  -  осведомился
канцлер. - Могу я знать, по личному или общественному делу?
     - На этот раз по личному,  пан  государственный  канцлер,  -  отвечал
Хмельницкий.
     - В таком  случае  не  смею  предлагать  пану  советов,  -  осторожно
проговорил канцлер. - В личных  делах  я  не  считаю  себя  в  праве  быть
посредником, хотя и слышал кое-что о постигших  пана  Зиновия  несчастьях.
Могу только заметить, что  сегодня  его  величество  мене  чем  когда-либо
способен выслушать пана. Лучше бы отложить аудиенцию до другого раза.
     - Я не могу долго ждать, - проговорил Богдан,  -  так  как  тороплюсь
уехать из Варшавы.
     - Как угодно пану Хмельницкому; я доложу его  величеству.  Но  сперва
еще один вопрос.
     Оссолинский понизил голос.
     - Каковы дела на Украине? Уверен ли  пан  Хмельницкий,  что  если  бы
королю понадобилась помощь казаков, то он мог бы поднять людей?
     Богдан колебался с ответом.
     - А пан канцлер полагает, что его величество рассчитывает на казаков?
- спросил он в свою очередь.
     - Его величество не переменил своих воззрений, а вражда его с  панами
за это время еще более обострилась.
     - Я могу пану канцлеру сказать только, - уклончиво отвечал Богдан,  -
что казачество, как  один  человек,  встанет  против  своих  притеснителей
панов.
     Оссолинский ловко  прекратил  разговор  и  пошел  доложить  королю  о
Богдане.
     Король, видимо, еще находился под впечатлением постигших  его  неудач
на сейме, тем не менее он принял Богдана ласково, пригласив движением руки
занять кресло против себя.
     - Канцлер доложил мне, что пан  Хмельницкий  желает  видеть  меня  по
личному делу?
     - Да, ваше величество,  мне  пришлось  на  самом  себе  испытать  все
несправедливости, которым подвергается народ.
     Богдан рассказал все, что с ним случилось.
     Король слушал внимательно, потом подумал немного и сказал:
     - Да, дело твое правое, в  этом  я  вполне  уверен,  но  помочь  тебе
невозможно: судебным порядком  ты  ничего  не  можешь  добиться,  там  все
основано на формальностях, а форменных документов у тебя нет.
     - Но, может быть, ваше величество найдете возможным  оказать  влияние
на старосту Чигиринского, - заметил Богдан. - От  него  зависит  дать  мне
нужный документ на владение Суботовым.
     Король горько усмехнулся.
     - Мое влияние ничего не значит, - отвечал он. -  Я  самый  несчастный
король, какого только можно представить. Я должен смотреть из  рук  панов,
делать то, что они прикажут. Ты, Хмельницкий,  как  честный  человек,  как
казак, гораздо счастливее меня. Ты можешь силе противопоставить силу,  как
воин и оскорбленный человек, а я? Что я могу сделать? Я связан по рукам  и
ногам, в моем распоряжении нет даже войска. Всякий  из  моих  приближенных
может меня оскорбить, и я не могу требовать удовлетворения,  так  как  это
ниже моего королевского достоинства.
     - Вашему величеству стоит только пожелать, и войско  у  вас  будет  -
казаки довольно натерпелись от панов. То, что я испытал теперь, испытывает
каждый; многим  приходится  еще  горше,  чем  мне.  Паны  так  привыкли  к
своеволию, что даже воля короля для них не  священна.  Милости,  оказанные
вашим величеством, только еще более  раздражили  их  против  казаков.  Они
чувствуют, что стоит вашему величеству сказать одно слово, и вы найдете  в
казаках верных своих слуг.
     Король задумчиво слушал Хмельницкого.
     - Я знаю обо  всех  утеснениях,  причиняемых  панами  казакам;  но  в
настоящее время я не в силах помочь им. Я не могу стать в открытую  борьбу
со шляхетством, для этого нужно слишком много военных сил,  одних  казаков
недостаточно.
     Хмельницкий ожидал такого ответа.
     -  Итак,  ваше  величество,  и  вы  не  можете  мне  сказать   ничего
утешительного. Несмотря на то, что Чаплинский не прав,  он  будет  владеть
Суботовым, а я останусь ни с чем.
     - Этого я не говорю! - возразил король. -  Мог  же  Чаплинский  найти
себе и товарищей, и приятелей, это можешь сделать и ты.
     Король поднялся с места; его примеру последовал и Хмельницкий.
     - Вообще, я удивляюсь вам, казакам, - продолжал король.  -  Вы  ищите
защиты у короля, а он и сам был бы рад, чтоб его кто-нибудь защитил.
     - Что же нам делать, ваше величество, - возразил Богдан, - где же нам
искать наших прав, как не у нашего законного повелителя.
     - Права, закон!.. - с горечью сказал король, - все это  слова!  А  на
деле силе надо противопоставлять силу...
     Король сделал два шага к Хмельницкому,  прикоснулся  к  его  сабле  и
сказал:
     - Вот ваша защита! Разве вы не воины, у вас есть сабли,  кто  же  вам
запрещает постоять за себя?.. А, может быть, наступит время, когда  и  мне
ваши сабли пригодятся.
     Хмельницкий отвесил низкий поклон.
     - Ваше величество разрешаете мне то, о чем я уже не раз и сам  думал,
- отвечал он.
     Король отпустил его, а в приемной его опять  встретил  Оссолинский  и
несколько раз повторил ему, что все  их  планы  остаются  по-прежнему  без
всяких перемен; если Хмельницкому удастся поднять казаков,  то  они  легко
могут способствовать тем преобразованиям, о которых мечтает король.
     В гостинице Хмельницкого ожидал  православный  священник,  невысокого
роста, подвижный, с  греческим  типом  лица,  с  проницательными  быстрыми
глазами.
     - Здравствуй, отец Иван,  -  приветствовал  его  Хмельницкий.  -  Что
нового?
     - Об этом тебя надо спросить, - отвечал священник.
     - Кажется, теперь скоро придется начать дело, - отвечал  Хмельницкий,
усаживая гостя. - Сам король советует постоять за себя.
     Отец Иван пытливо  взгляну  на  него  своими  рысьими  глазками  и  с
презрительной усмешкой возразил ему:
     - Ты все еще надеешься на короля?  Ни  в  чем  тебе  твой  король  не
поможет! При его слабохарактерности, при его неумении вести  дело,  казаки
только проиграют, если будут держаться за него.
     Богдан хитро посмотрел на своего собеседника.
     - Вижу, что ты опять будешь мне говорить про царя московского.
     - Конечно, московский царь мог бы больше вам помочь в вашем деле.  Он
только ждет повода, чтобы начать войну с Польшей.
     - Знаю я, только нам-то от этого не легче... Нет, уж я лучше обращусь
к татарам: те проще, от них потом откупиться можно.
     - Не дело ты говоришь! - остановил его отец Иван. - Союз с нехристями
- плохой союз; ты их привлечешь на русскую землю, покажешь  им  путь,  они
потом и повадятся рабов в Украине набирать.
     - Не повадятся, можно потом и отвадить... Лишь бы сила была, вот  что
главное... Надо нам силой народной заручиться, а там и паны по нашей дудке
плясать, друзьями нашими станут; нужно только припугнуть их хорошенько...
     - Не запугать вам панов,  -  с  уверенностью  возразил  священник,  -
притихнут они на время, а там опять начнут хлопов давить... Уж потому  они
не могут быть нашими друзьями, что они нашу веру презирают. А под  властью
самодержавного  царя  московского,  православного,  жить  вам  будет  куда
свободнее...
     - Бог весть, Бог весть! - с сомнением проговорил Богдан. - Да царь-то
московский от нас еще и не уйдет, как не  уйдет  и  король  польский...  А
лучше ты  мне  вот  что  скажи,  есть  ли  у  тебя  надежные  товарищи  из
духовенства, такие, чтобы на них можно было положиться вполне?
     - Найдется довольно, - отвечал отец Иван. - В каждом селе,  в  каждой
деревне человека по два, по  три  найдется  недовольных,  и  наша  братия,
священники, помогут их тебе выставить. Со всяким русским священником, если
только он не униат, можешь говорить свободно, по душе. Бери только оружие,
все мы станем за тобой, поднимется  земля  русская,  как  еще  никогда  не
поднималась...
     - Вот увижу сам, как поеду назад,  -  отвечал  Хмельницкий,  провожая
гостя. - Спешить теперь мне некуда, хозяйства нет; буду прислушиваться, да
присматриваться...
     - Ох, хорошего немного увидишь! -  заметил  с  горькой  улыбкой  отец
Иван.
     На следующий день Хмельницкий оставил Варшаву и отправился обратно  а
Украину. Он ехал не торопясь, останавливался всюду, где только  видел  или
слышал интересное. В одном селе он заметил необычайное волнение и подъехал
к кучке людей узнать, в чем дело.
     - Зарежем его, хлопцы, зарежем поганого жида! - кричали они.
     - Зарежем-то зарежем, - отвечали другие, - а пан что скажет?
     - Довольно и пану издеваться над нами;  он  хочет  с  нас  две  шкуры
снять, и то по две барщины ему правим...
     Хмельницкий спросил, в чем дело.
     Оказалось, что жид-арендатор за какую-то провинность запер церковь  и
вот уже третью неделю не позволяет  отправлять  службу,  требует  тяжелого
выкупа.
     - А где же ваш священник? - спросил Хмельницкий.
     - Священника тот же жид  позвал  к  себе  и  так  припугнул,  что  он
скрылся.
     - Да что! Поговаривают,  что  пан  хочет  нашу  православную  церковь
обратить в униатскую. Так сделали в соседнем селе, так сделают и  с  нами,
перепишут всех в унию, и делу конец.
     - Что же вы думаете делать? - спросил Богдан.
     - А не отворит жид церкви в воскресенье, так мы его или  утопим,  или
зарежем... Сунется пан, так и пану достанется...
     - Повремените православные! - отвечал  Богдан.  Скоро,  скоро  придет
день судный, а пока берегите  свои  силы  и  терпеливо  ждите,  когда  вас
кликнут пойти против врагов...
     - А ты что за человек? - спрашивали хлопы, теснясь около него.
     - Я казак, я сам потерпел от панов, - отвечал он.  -  Меня  тоже  они
кругом обидели: и дом, и имение, и невесту отняли, а сына убили...
     В другом месте  Хмельницкий  увидел  сцену  иного  рода.  На  окраине
какого-то городка стоял православный монастырь. Богдану невольно  бросился
в глаза общий вид разрушения. Полуразбитые ворота стояли настежь, на дворе
валялись  трупы,  на  них  не  было  видно  образа  человеческого,   кельи
пустовали, а в церкви монастырской все было поломано и разрушено. В городе
Хмельницкий узнал, что накануне на монастырь сделали нападение шляхтичи.
     - Вчера под вечер, - рассказывал Богдану  седой  старик  лавочник,  -
целая толпа шляхтичей, что живут у нашего старосты, проскакали  мимо  моей
лавки вместе с панским отрядом. Защемило у меня на сердце, думаю, дело  не
ладно. Поплелся я за город, а со  мной  еще  кое-кто  из  соседей.  Видим,
поворачивают  они  прямо  к  монастырю.  Мы  не  посмели  идти  за   ними,
остановились у дороги в лесочке и ждем, что будет. Монахи затворились,  да
ворота у них старые, не выдержали, вломились  паны  и  пошли  буйствовать.
Иноков, попавших к ним в руки, кого замучили,  кого  заставили  перейти  в
унию; всю утварь церковную переломали, а что  поценнее,  с  собой  увезли.
Настоятеля убили, а земли монастырские, сказывают, пан себе хочет взять...
Ох, не было на нас еще никогда такого горя! - со вздохом заключил  старик,
опустив голову.
     - Что же вы молчите и позволяете творить над собой такое  насилие?  -
сказал Богдан.
     - А что же мы будем  делать?  Православных  осталось  мало,  во  всем
городе и четвертой части не найдешь. Кого заставили к унии приписаться,  а
кто и бежал. Вон сосед мой в Москву, говорят, уехал. Собираюсь и  я  тоже,
хотя под старость лет тяжело с родной хатой расставаться.
     - Погоди, старик, может быть и  лучшие  времена  настанут,  -  утешал
Хмельницкий.
     - Ох, уж и веру-то в лучшие  времена  потеряли!  -  печально  отвечал
лавочник.
     Как-то вечером Богдан остановился в крестьянской  хате,  стоявшей  на
окраине села, у самого леса. Угрюмый хозяин встретил его недружелюбно.
     - Нам и самим-то есть нечего, да и не до  тебя,  пане!  -  Стучись-ка
дальше, - проговорил он, собираясь захлопнуть дверь.
     - Я не голоден, -  отвечал  Богдан,  -  есть  не  попрошу,  а  только
переночую.
     Крестьянин неохотно впустил его.
     В дымной курной мазанке при свете лучины дремала старуха за  прялкой,
а на печи кто-то стонал и охал. Молодая баба жалобно причитала в углу;  на
полу сидело несколько ребят разного возраста; несмотря на  позднее  время,
они не спали и испуганно смотрели на плакавшую.
     - Что у тебя, болен кто-нибудь? - спросил Хмельницкий.
     - Что за  болен,  -  угрюмо  возразил  хозяин,  -  сына  вон  избили,
искалечили, а за что? Одному Богу известно.
     - Как так? - спросил Богдан.
     - Да вот давно уже на нас жид Хакель, панский арендатор, зубы  точит,
все отнял, что только можно было. Корову увел, лошадь взял,  хлеб  еще  на
корню другому крестьянину продал. Когда ничего не стало, последнюю  курицу
с петухом унес, да еще посмеивается, нехристь. Смотрит по углам: "Нет ли у
вас еще чего-нибудь?" говорит. Было это на прошлой неделе, не стерпел  мой
Гриць. "Дай, говорит, батько, пойду к пану". А пан у нас живет  в  городе,
верстах в восьми отсюда. Удерживал я его и старуха  усовещевала,  и  жинка
упрашивала. Нет, заупрямился хлопец: пойду  да  пойду.  И  пошел  на  свое
несчастье. Жид пронюхал, что Гриць собрался  к  пану,  да  раньше  туда  и
махнул. Приходит Гриць, а жид его уже на крыльце встречает.
     -  А,  голубчик,  ты  зачем  пожаловал?   На   арендатора   доносить.
Почешите-ка, хлопцы, ему спину батогами.
     Без всяких разговоров схватили его слуги, отделали так,  что  на  нем
живого места не осталось, да и выбросили за ворота полумертвого.  Спасибо,
добрый человек сосед ехал, подобрал его в телегу и привез к нам.
     Хмельницкий осмотрел избитого; у  него  оказалась  переломлена  кость
правой руки. Несмотря на какие-то примочки, перелом был сильно воспален, и
больной метался в бреду.
     - Вам бы лекаря позвать из города, - посоветовал Богдан.
     - Не поедет к нам  лекарь,  -  махнув  рукой,  ответил  старик.  -  И
знахарку-то едва затащил, да вот что-то не помогает ее зелье.
     Стоны, оханье больного и причитания  родных  его  всю  ночь  не  дали
уснуть Богдану. К утру рука хлопца  совсем  почернела,  он  как-то  ослаб,
осунулся, пришел в себя и  стал  просить,  чтобы  позвали  священника.  Но
священника  нельзя  было  пригласить  без  разрешения  арендатора,  а  это
разрешение стоило денег. Хмельницкий дал старику, сколько требовалось,  но
старик медлил.
     - Что же ты, - торопил Богдан, - видишь, как больному худо.
     - Не могу себя перемочь! - угрюмо проговорил старик, насупив брови. -
Ведь убью я его, собаку, как увижу. Ступай лучше ты, Галька, - крикнул  он
невестке, отдавая ей деньги.
     Богдан не дождался окончания этой тяжелой сцены и собрался в путь. На
прощанье он сказал старику:
     - Мы с тобой еще увидимся! Если ты будешь мне нужен, с пришлю к  тебе
кого-нибудь из хлопов. А чтобы ты знал, что это от меня, хлоп покажет тебе
вот этот перстень. Встанем дружно на панов и отомстим им.
     Глаза старика загорелись.
     - Ой, казаче! - проговорил он. Только бы нашелся атаман, что повел бы
на панов, у нас вся деревня как один человек встанет, жен и детей  бросим,
дома свои пожжем, а панам лихо от нас достанется.
     Всюду, где Богдан ни проезжал, он видел насилие, творимое народу. Там
у хлопов побрали всех детей в прислугу к пану и, несмотря  на  то,  что  в
семье и душ, и рабочих рук стало меньше, повинности брали с них те же и те
же. В другом месте пчельники обложили пошлиной по числу ульев,  хотя  и  в
половине их пчел уже не было: из некоторых  ульев  пришлось  выбрать  весь
воск, так велики были поборы. В одном селе,  где  было  несколько  озер  и
протекала большая  речка,  Богдан  не  мог  достать  себе  рыбы  на  обед.
Оказалось, что еврей-арендатор совсем  запретил  хлопам  ловить  рыбу  для
самих себя, а кто из них был побогаче и желал в праздник иметь рыбу,  тому
приходилось платить особую пошлину. Это впрочем повторялось  почти  везде,
где был рыбный промысел, с той разницей, что в богатых селах арендаторы за
известную плату разрешали крестьянам ловить рыбу в свою пользу. В какой-то
деревне Богдан встретил осиротевшую семью; отец и двое  его  сыновей  были
повешены арендатором только за то, что они не согласились второй раз  идти
на барщину.  Богдан  прислушивался  в  шинках  к  речам  толпившегося  там
простого люда и везде говорилось одно и то же:
     - Пусть бы только народился  атаман  казацкий  такой,  как  Гуня  или
Остраница, уж на этот раз мы бы не сплошали, все  бы  разом  поднялись  на
панов.
     - Братия, - взывали священники, -  не  отдавайте  на  поругание  веру
православную, не давайте нечистым жидам издеваться над церквами!
     Хлопы слушали речи своих духовных отцов и  готовы  были  хоть  сейчас
броситься на панские усадьбы. В двух, трех местах, где  насилие  превысило
всякое терпение, Богдан встретил уже настоящий бунт. Вся деревня или  село
поголовно отказались слушать жида-арендатора. Мужчины  толклись  у  шинка,
пили напропалую, а втихомолку готовили оружие: кто точил старую заржавелую
саблю, уцелевшую от казацкого житья,  кто  доставал,  Бог  весть,  откуда,
самопал и прятал в укромном месте, а кто довольствовался только косой  или
топором, оттачивая их  поострее.  Женщины  плакали,  старались  припрятать
подальше домашний скарб, зарывали в лесах, что получше, уводили и скрывали
домашний скот, уверяя арендаторов,  что  он  собою  пропал.  Всюду  ходили
темные слухи о том, что на Запорожье собирается войско, только оно  пойдет
не против татар, а против панов; что украинские казаки собираются тоже  на
войну, что и регистровые готовы тотчас же пристать к движению, как  только
объявится атаман казачий.
     Богдану  невольно  приходило  на  мысль,   что   он   самой   судьбой
предназначен руководить восстанием.
     - Разорву с панами окончательно, - думал он,  -  что  мне  и  король,
препятствовать мне он не будет, а как подниму народ,  как  увидят  во  мне
силу, сами паны будут со мной заискивать.
     Он чувствовал ужу в себе эту силу и всюду, где только мог  говорил  о
королевской грамоте, о том, что  король  не  ладит  с  панами  и  разрешил
казакам взяться за сабли. Но по временам его мучили  сомненья  и  невольно
приходили на память прежние вожди казаков, погибшие в борьбе с панством.
     - Но те погибли оттого, что  они  рассчитывали  только  на  народ,  -
утешал он себя. - А я сумею повернуть и панов по-своему.
     Богдан  действовал  чрезвычайно  осторожно:  он  объявлял   о   своих
намерениях только тем, кто казался вполне надежным; тем не  менее  у  него
набралось  порядочно  приверженцев   и   между   духовенством,   и   среди
крестьянства и в среде городовых казаков. Они же в свою очередь не  сидели
сложа руки, а деятельно подготовляли народ.



                                10. АРЕСТ

                                             Эй казаки ви, дiти, друзi!
                                             Прошу вас, добре дбайте,
                                             От сна вставайте,
                                             На славну Украiну прибувайте.

     Хмельницкий вернулся в Чигирин только  в  конце  лета.  Ивашко  ходил
пасмурный, задумчивый. Как только он поправился и  узнал  об  исчезновении
Катри, он бросился всюду ее разыскивать, расспрашивал  людей  Чаплинского,
покупал их, а все-таки не мог добиться толку.
     Увез татарин, отпущенный паном на волю,  увез  вместе  с  мамкой;  но
куда, к кому, зачем? Никто не знал. И панна и мамка поехали  недобровольно
- их связали, как пленниц. Но были ли они пленницами или татарин  исполнял
только поручение пана, - это Довгуну не мог объяснить.
     Даже к замыслам  Хмельницкого  Ивашко  стал  относиться  равнодушнее,
рассеянно слушал рассказы о сейме, о короле и встрепенулся  только  тогда,
когда Богдан сообщил, что хочет собрать знатнейших казаков на раду.
     - Слава Богу, - сказал повеселевший казак, - давно пора тебе, батько,
начать дело! Уж потешимся же мы  над  панами,  а  первого  вздернем  этого
пучеглазого сурка.
     Хмельницкий распорядился, чтобы приглашения на раду были сделаны,  по
возможности, втайне. Этих приглашений было  немного,  Богдан  еще  не  был
уверен в успехе. Собралось человек тридцать, но зато все это  были  казаки
испытанные и в бою, и в жизни. Тут был Богун, знаменитый казацкий  сотник,
красивый, молодой, отважный, с одинаковым хладнокровием способный зарезать
человека или в бархатном дорогом кафтане залезть в бочку с дегтем;  Ганжа,
ловкий, расторопный, сметливый, юркий, одаренный неистощимым красноречием;
Филон Джеджалык, перекрещенный  татарин,  первый  в  битвах,  неустрашимый
силач, готовый на всякое бесшабашное предприятие; Умный Микита Галаган, не
задумывавшийся пожертвовать  для  родины  и  собой,  и  своим  имуществом,
Кривонос, Остап  Павлюк,  Роман  Пешта  и  много  других  храбрых  воинов,
неутомимых мстителей за поругание родины. Собрались они в лесу,  в  глуши,
где никто не мог их  подслушать,  и  Богдан,  стоя  посреди  этих  мощных,
закаленных в боях рыцарей, впервые ясно почувствовал  свою  силу.  Угрюмые
лица смотрели особенно серьезно, все ждали,  что  скажет  Хмельницкий;  их
интересовало не только его личное дело, но и их  собственное,  судьба  тех
привилегий, которые защищал на сейме король.
     - Други и братия! - начал Хмельницкий. - Нет больше правды  у  панов,
ничего  я  на  сейме  не  добился,  даже  дело  мое  должным  образом   не
рассматривали; а ваша просьба о правах совсем не прошла, несмотря  на  то,
что  король  защищал  ее.  Сам  король  возмущен  панским  своеволием,  он
предоставляет нам  самим  расправиться  с  нашими  врагами,  советует  нам
взяться за сабли. Я  своими  глазами  видел,  какие  страшные  притеснения
терпит народ. Стоит только кликнуть клич, и все встанут с нами заодно, все
возьмутся за оружие. Други и товарищи, не будем долее терпеть!  Заступимся
за наших братьев русских православных, не покинем их в беде.
     Как волна загудели казаки, у каждого было, если не свое бедствие,  то
близкое, каждый мог рассказать о насилиях панских, о  несправедливости,  о
жадности жидов-арендаторов.
     - Все вольности наши уничтожены,  -  говорил  один,  все  земли  наши
отняты, свободных людей, вольных казаков обращают в хлопов, заставляют  их
и за лошадьми ходить, и за собаками смотреть, и с посылками бегать...
     - И нам регистровым, не лучше вашего, -  прервал  его  другой.  -  Вы
терпите от панов, а мы от начальства; и полковники наши, и сотники  те  же
шляхтичи, они помыкают нами так же, как хлопами. Они и хлопов не держат, у
них все домашние работы исполняет казак. Да еще добро бы платили за это, а
то и коронное жалованье по тридцати злотых берут они  себе,  кому  платят,
кому  нет.  Станет  казак  требовать  должного,  его  тотчас  же   обвинят
бунтовщиком и снимут голову с плеч. В походах всю добычу казачью, и коней,
и пленников отнимут; жолнерам раздадут награду  и  отличие,  а  о  казаках
умолчат. Где поопаснее, туда казака и пошлют, через  "Дикие  поля",  через
степи гонят его с каким-нибудь  пустячным  подарком  пану.  Дойдет  цел  и
невредим, за это награды не жди, а убьют татары, никто о нем и не спросит.
     - Да, товарищи, - продолжал третий, - беднеет казачий род, беднеет  и
стонет под властью панов, а жиды  богатеют,  хоромы  строят,  коней  целые
табуны держат, живут по-пански...
     Всех больше говорили те, кто жили по окраинам и  меньше  зависели  от
панов.
     - Пора нам взяться за сабли! - говорили они, - пора нам сбросить ярмо
ляшское.
     - Взяться за сабли дело нетрудное, - возражали им регистровые  и  те,
кто были во власти панов, - но с одними саблями ничего не поделаешь.  Ляхи
выставят против нас наши же пушки, отобранные комисарами,  тут  и  ружьями
ничего не возьмешь...
     - Можно позвать татар...
     - Не пойдут с нами татары, сколько раз мы  их  били,  не  станут  они
тянуть за нашу руку.
     Хмельницкий внимательно слушал,  как  советовали  казацкие  старшины.
Наконец он дал знак, и все замолчали.
     - Ваша правда, - сказал  Хмельницкий,  -  своими  силами  нам  трудно
справиться с врагом! Без чужой помощи не обойтись. Двое соседей могут  нам
помочь: либо москали, либо татары. Москали бы как будто  и  лучше,  они  с
нами одной веры, православные, да вряд ли они пойдут на поляков, они еще в
силу не вошли... Но с татарами нам сойтись тоже нелегко, очень они уж  злы
на нас. Сколько раз мы их побивали и добычу отнимали от них, и нападали на
них врасплох. Подумайте  хорошенько,  братья.  Они  к  тому  же,  ведь,  и
поганые, может и не негоже нам с ними в союз вступать.
     Призадумались старшины, но большая часть из них, все таки, стояла  за
союз с татарами.
     - Лишь бы найти средство с ними поладить, - говорили они, - а уж  там
можно рассудить, грешно или нет призывать их на помощь.
     Хмельницкий вынул королевскую грамоту и показал ее старшинам:
     - Не хочу скрывать от вас, братья, что есть у меня такое  средство  в
руках. Вот грамота королевская! В ней он разрешает нам строить  чайки  для
войны с турками. Хотел он завести  свое  войско  наемное,  да  панство  не
позволило. Он и обратился к нам. Еще в прошлом  году  канцлер  Оссолинский
сулил мне и знамя, и булаву, и гетманство; но я отказался, потому что  сам
собою ничего не хотел начинать. Думаю, друзья, пока  этот  лист  у  нас  в
руках, с татарами нам поладить не трудно, волей-неволей они будут  нашими,
когда узнают, что замышляет король. Послать к ним послов,  дать  прочитать
им грамоту, да припугнуть их, не согласятся, то мы им самим войну объявим.
На ляхов татары пойдут  охотно  за  то,  что  они  им  не  платят  дани...
Принимаете ли вы  мой  совет,  друзья-товарищи?  -  закончил  Хмельницкий,
озирая все собрание.
     - Принимаем! - воскликнули все в один голос. - Сам Бог  посылает  нам
случай отомстить за обиды и поругания. Охотно признаем тебя нашим гетманом
и будем тебе служить всем, чем можем! По одному твоему слову прольем кровь
нашу, веди нас  на  панов!  А  с  татарами  всего  способнее  тебе  самому
переговорить, не через послов;  ты  долго  жил  у  хана,  все  их  порядки
знаешь...
     - Спасибо, братья, что доверяете мне, но гетманства я еще не приму, я
еще не начальствовал над вами и не  показал  на  деле,  что  достоин  этой
чести. Созывайте казаков, собирайте народ; по желанию вашему я буду  вашим
предводителем. Возложим все наше упование на Бога, Он да поможет нам!
     - Умрем друг за друга! - крикнули все старшины. - Отомстим  за  обиды
наши, защитим веру и церковь, и да поможет нам Всевышний.
     Хмельницкий взял со старшин клятву, что пока они все будут хранить  в
тайне, но первому его зову каждый  приведет  столько  народу,  сколько  он
успеет собрать. Наконец, все разошлись, а Хмельницкий вернулся в  Чигирин,
где деятельно занялся приготовлением к отъезду. Наезд на  Суботово  застал
его врасплох, он не успел собрать никаких поборов  и  остался  без  денег.
Теперь он старался все, что можно, обратить в мелкую  монету,  в  чем  ему
усердно помогал Ивашко, бегавший то к тому, то к другому  жиду  с  разными
ценными безделушками, с лишним оружием и с другими вещами.
     Дня через два после казацкой рады  в  лесу  пан  Конецпольский  сидел
вечером в кабинете с  полковниками  Барабашем  и  Кречовским.  Они  курили
коротенькие трубки, пили венгерское и толковали  о  последнем  сейме  и  о
решениях, принятых на нем  относительно  казацких  льгот.  Вошедший  слуга
доложил, что пана старосту желает видеть один из казацких старшин.
     - Проси! - сказал староста.
     Вошел Роман Пешта.
     - Что скажешь, старина? - спросил Конецпольский.
     Пешта отвесил низкий поклон.
     - Есть у меня дело до ясновельможного пана, - сказал он,  недоверчиво
посматривая на Барабаша и Кречовского.
     - Ничего, говори! Это мои приятели! - ободрил его пан. - В  чем  твое
дело?
     Пешта ступил шаг  вперед  и,  понизив  голос,  с  таинственным  видом
проговорил:
     - Богдан Хмельницкий, бывший войсковой  писарь,  на  этих  днях  раду
собирал.
     Паны переглянулись.
     - Раду? - переспросил Конецпольский. - Кто же на этой раде был?
     - Все самые знатные казаки, старшины да атаманы.
     - А ты почем знаешь про эту раду? - спросил Барабаш.
     - Я, пан полковник, тоже там был, - отвечал Пешта, немного смутясь.
     - Гм! - многозначительно проговорил Кречовский, теребя ус. -  Значит,
ты  на  товарищество  доносишь?  Гей,  пан  староста,  таким  людям   надо
доверяться с опаской, - проговорил он обращаясь к старосте.
     - А вот мы сейчас посмотрим, что он нам расскажет, - отвечал  тот.  -
Что же Богдан Хмельницкий затевает? - обратился он к Пеште.
     - Недоброе дело, пан староста! - отвечал старик. - Он  хочет  поднять
всю Украйну против панов, хочет просить помощи и у татарского хана.
     - Что же ему сказали старшины? - допрашивал Конецпольский.
     - Старшины хотели его гетманом сделать, да он отказался. Обещали  ему
людей собрать, а он взял на себя предводительство.
     -  Хорошо,  казаче,  благодарю  тебя  за  вести!  -   важно   ответил
Конецпольский. - Если что нужно будет тебе, и я услужу.
     Роман низко поклонился и пошел к двери.
     - Послушай! - вернул его староста. - А где теперь Богдан?
     - Здесь, пан староста, распродает свои вещи; На днях, слышал я,  коня
хочет продать. Видно, собирается к татарам.
     - Хорошо! - отпустил его Конецпольский.
     Несколько времени паны  сидели  молча,  посматривая  друг  на  друга.
Барабаш, наконец, прервал молчание:
     - Полагаю, пан староста, обо всем этом надо дать знать пану коронному
гетману.
     - А пан староста хорошо знает этого казака? - спросил Кречовский.
     - Знаю, - отвечал Конецпольский, - он храбрый воин и честолюбив не  в
меру. Вероятно, и доносит на Хмельницкого оттого, что рада не выбрала его.
     - Странное дело, странное дело! - проговорил Кречовский. -  Я  всегда
знал, что казак Богдан человек неспокойный; но  чтобы  он  на  такое  дело
решился, этого я не ожидал.
     - Что же нам теперь с ним делать? - спросил Конецпольский. - Без воли
коронного гетмана я ничем не могу распорядиться, а между тем, пока  придет
приказ, Богдан успеет ускользнуть из наших рук.
     - Пан староста не может присудить  его  ни  к  какому  наказанию,  но
арестовать его имеет право, и следует это сделать, как можно скорее. Я  же
со своей стороны пошлю гонца к пану коронному гетману и, если пан староста
позволит, письменно объясню ему, в чем дело.
     -  Пожалуйста,  я  об  этом  попрошу  пана  полковника.  А  на   пана
Кречовского, такого находчивого и ловкого, позволю себе  возложить  другое
поручение. Никто, кроме него, не сумеет  схватить  эту  старую  лису.  Пан
Кречовский заманит его как-нибудь, а когда он очутится в наших  руках,  мы
уже сумеем с ним управиться.
     - Да вот и случай к тому представляется.  Пан  староста  слышал,  как
казак этот говорил о коне. Я напишу Хмельницкому, что  пан  желает  купить
этого коня.  Только  надо  бы  направить  его  куда-нибудь  в  окрестности
Чигирина.
     - Чего лучше, в Бужине скоро ярмарка, - заметил Барабаш.
     - Хорошо, я рассчитываю на пана Кречовского и буду ждать вестей.
     Разговор как-то не вязался, все трое были, видимо, взволнованы, и оба
полковника скоро раскланялись с хозяином.
     Барабаш сейчас же,  как  пришел  домой,  написал  пространное  письмо
коронному гетману, исчисляя все проступки Хмельницкого и указывая  на  то,
что такой человек во главе восстания может быть очень  опасным.  "Надлежит
угасить огонь, пока он не разгорелся", заканчивал он свое послание.
     Он не утерпел, чтобы не рассказать своей  пани  обо  всем  слышанном.
Пани Барабашиха торжествовала.
     - Не говорила ли я тебе, что этот  беспокойный  казак  наделает  всем
хлопот. Еще хорошо, что скоро  с  ним  раздружился,  -  прибавила  она.  -
Смотри, теперь не зевай!
     Кречовский возвращаясь домой, обдумывал все слышанное  и  невольно  в
душе смеялся над простотою пана старосты.  Ему  было  немного  досадно  на
Хмельницкого, что тот не уведомил его о раде и о  результатах  переговоров
со старшинами казацкими.
     "А еще обещал все делить пополам! -  рассуждал  он  сам  с  собой.  -
Начинает же с того, что  действует,  ни  слова  не  сказавши.  Да  постой,
приятель, я с тобой еще сыграю штуку. Мне  из-за  тебя  своей  головой  не
жертвовать; надо ухитриться так вывернуться, чтобы перед  панами  остаться
чистым. Да и кто знает, такая ли сила Хмельницкий? Сегодня -  Хмельницкий,
завтра - Пешта, а послезавтра - Кречовский; кого ни поставь во главе,  все
тоже будет, панам на этот раз несдобровать..."
     На другой день рано утром Кречовский послал записку к Богдану. В  ней
он уведомлял, что если кум желает выгодно продать своего коня, о  чем  пан
случайно услышал, то он может привести  его  на  ярмарку  в  город  Бужин;
Покупателем, может быть, будет сам  пан  староста.  Казаку,  посланному  с
письмом, никаких других поручений не было дано, а на все  вопросы  Богдана
он лаконически отвечал:
     - Не знаю.
     Настала ярмарка. Богдан с конем стоял в  стороне  и  ждал  обещанного
покупщика, как вдруг его окружили жолнеры пана Конецпольского с Кречовским
во главе. В первую минуту Богдан даже не понял, в чем  дело,  и  собирался
было здороваться с ним; но тот ему объявил, что арестует  его  по  приказу
пана старосты.
     - Что это значит, пан Кречовский! - удивился  Богдан,  -  не  сам  ли
полковник писал, что пан староста желает купить у меня коня?  Что  это  за
шутки?
     - Не всякому слуху можно верить, пан Хмельницкий, - с иронией заметил
Кречовский. - Я думал, что пан Зиновий менее доверчив. Впрочем, куманек, -
прибавил он тихо, искоса  поглядывая  на  жолнеров,  ехавших  в  некотором
отдалении, - не слишком кручинься, я тебя как-нибудь выручу, только  держи
себя умненько с панами: тебе сделают строжайший допрос.
     Пан староста ожидал своего узника в канцелярии. Кроме него был там  и
казацкий комисар Шембек, не то немецкого, не то еврейского  происхождения,
сухой,  строгий,  невозмутимый.  С  комисаром  явилось  несколько  старшин
казацких, и Богдан  к  своему  удивлению  увидел,  что  все  это  были  из
присутствовавших  на  раде.  Писарь  приготовился  записывать   показания.
Комисар начал допрос.
     - Богдан Хмельницкий, тебя обвиняют в том, что ты мутишь народ и  что
с целью подготовить восстание, ты собирал раду казацкую.
     - В первый раз слышу! - отвечал  удивленно  Богдан.  -  Кто  же  меня
обвиняет, и когда я собирал раду и где?
     Он  так  ловко  разыграл  невинного,  что   пан   Кречовский   только
посмеивался себе в ус.
     - Кто тебя обвиняет, до этого тебе дела нет, - сказал  комисар.  -  А
раду ты собирал  на  этих  днях  в  лесу,  и  на  ней  присутствовали  все
знатнейшие старшины казацкие.
     Богдан с притворным удивлением посмотрел на комисара, потом  подумал,
как бы что-то припоминая, и, наконец, сказал:
     - На днях мы, действительно,  со  знатными  старшинами  собирались  в
роще, но это была не рада, а приятельская пирушка.  Вам  известно,  что  я
прежде был войсковым писарем, у меня осталось много старых знакомств,  вот
друзья и пожелали угостить  мня.  У  меня  же  теперь  нет  пристанища,  в
Чигирине домишко маленький, и пришлось,  чтобы  попировать  с  приятелями,
забраться в лес.
     - Богдан говорит сущую правду, подтвердил один из  казацких  старшин,
почтенный благообразный старик, бывший у Шембека,  по-видимому,  в  особом
почете. - Могу вам доложить, пан комисар, что все это так и было,  как  он
вам рассказывает. Все мы вместе с ним пировали в роще, вот и  товарищи  то
же скажут. Все мы готовы поклясться, что и слова лишнего сказано не  было;
пили да песни пели, какая тут рада.
     Остальные старшины подтвердили слова своего товарища, а один  из  них
еще прибавил:
     - Да я и догадываюсь, кто на него донес. Это, верно, Роман Пешта,  он
давно с ним не в ладах; пусть-ка он попробует в лицо  нам  повторить  свои
клеветы.
     - Видите, панове! - подтвердил Кречовский,  обращаясь  к  старосте  и
комисару, - я говорил, что тут дело не ладно. Как бы нам не быть в  ответе
за Хмельницкого, к нему, ведь, и  сам  король  благоволит,  -  добавил  он
вполголоса.
     - Надо отдать его кому-нибудь на поруки, - сказал комисар,  -  а  все
дело немедленно представить на усмотрение пана коронного  гетмана.  Только
кто возьмется за ним смотреть?
     - Если позволите, - скромно заметить Кречовский, - я готов служить. -
Зиновий Богдан Хмельницкий! - проговорил староста, - мы  не  можем  решить
твое дело помимо коронного гетмана. Пока  мы  получим  его  резолюцию,  ты
будешь сдан на поруки пану Кречовскому.
     Богдан спокойно и с достоинством поклонился.
     - Дело мое правое! - сказал он. - Я надеюсь, пан гетман посмотрит  на
него беспристрастно.
     Кречовский вывел  своего  узника  из  канцелярии  и  в  сопровождении
жолнеров они молча доехали до его дома. Полковник, отпустив  стражу,  ввел
Богдана в свои комнаты.
     - Гей, хлопец! - приказал он вошедшему слуге, - подать нам закуску да
вина самого лучшего.
     Слуга  вышел,  а  полковник  с  тонкой  усмешкой  остановился   перед
Богданом.
     - Итак, куманек, ты теперь мой пленник! - сказал он ему. - Это тебе в
отместку за то, что действуешь, не посоветовавшись. С тех пор, как приехал
из Варшавы, ко мне  носу  не  показывал.  Ты  теперь  видишь,  что  и  пан
Кречовский на что-нибудь годен, хотя бы, например, на то,  чтобы  изловить
хитрого пана Богдана.
     Хмельницкий молча смотрел на него, не зная, к чему он  клонит.  Слуга
принес закуску и вино; Кречовский, налив  два  кубка  венгерского,  высоко
поднял свой кубок и провозгласил:
     - За здоровье  будущего  украинского  гетмана  Богдана  Хмельницкого!
Желаю пана полного успеха, а главное - всегда  так  счастливо  попадать  в
плен, как сегодня. Присядем-ка за закуску да обсудим, как  бы  тебе  всего
безопаснее убраться отсюда подобру-поздорову и  ускользнуть  из  рук  пана
коронного гетмана. Он шутить не любит и,  конечно,  не  замедлит  прислать
твой смертный приговор.
     - А, ведь, я  думал,  что  пан  полковник  мне  изменил.  Ты  отлично
выдержал свою роль и мог бы еще дурачить меня, сколько тебе угодно.
     - Нет, пан будущий  гетман,  теперь  дурачиться  некогда,  надо  тебе
скорее бежать. Сейчас после закуски я дам тебе лучшего коня,  а  за  тобой
пусть едет и сын твой, я его уведомлю. Сделаем  мы  все  это  ловко,  так,
чтобы и я не был в ответе. Я притворюсь выпившим, а  ты  прикажешь  подать
себе коня от моего имени. Пока слуги разберут, в чем дело, ты  уже  будешь
далеко; я постараюсь покрепче заснуть и не быть в состоянии распорядиться.
     Когда пришел ответ от Потоцкого с решительной резолюцией: "немедленно
подвергнуть преступника смертной казни", Богдана и след простыл.
     - Как же пан полковник не углядел за узником?  -  укорял  Кречовского
староста.
     - Вот поди же, пан староста, - с самым  невинным  выражением  отвечал
тот,  разводя  руками.  -  Я,  признаться  сказать,  лишнее  выпил,  да  и
сплоховал, не углядел, а он на коня и был таков!...
     - Зачем же пан полковник его не запер?
     - Я думал, что лучше держать его на глазах. Если  бы  только  не  это
вино, то он не ушел бы от меня.
     Пан Конецпольский махнул только рукой и досадливо проговорил:
     - И везет же этому Хмельницкому, второй раз из-под ареста уходит.



                           11. ЗАПОРОЖСКАЯ СЕЧЬ

                                         Гей друзi-молодцi
                                         Братья казаки запорозцi
                                         Добре знайте, барзо гадайте,
                                         И з ляхами пиво варити зачинайте!

     В  тот  год  стояла  зима  чрезвычайно  теплая,  какой  старожилы  не
запомнили. Снег едва выпал и тотчас же  стаял.  В  воздухе  веяло  теплом,
несмотря на то, что было начало декабря, многие степные  ручейки  и  речки
вовсе не замерзали, а сама степь покрылась  топкой  грязью.  Обычный  путь
пролегавший в Запорожье, так называемы  "Черный  шлях",  представлял  одну
сплошную жидкую массу.  Бесконечной  лентой  тянулась  она  по  оврагам  и
долинам, взбиралась на небольшие холмы и кряжи, терялась то там, то  здесь
в топких болотах.
     Богдан медленно двигался по этому пути с небольшой кучкой вооруженных
людей, человек в тридцать. Измена Романа Пешты научила его быть осторожнее
в выборе, и теперь он ограничился самыми надежными сотоварищами.  В  числе
их были Тимош, сын Богдана, Ивашко, Брыкалок, татарченок Саип, чрезвычайно
гордившийся данным ему конем и оружием.
     Путешествие по черному шляху представлялось далеко не безопасным;  то
приходилось сворачивать в сторону,  наткнувшись  на  татарский  отряд,  то
встречаться с далеко ненадежными гайдамаками,  выехавшими  на  добычу,  то
ускользать от польских жолнеров, высланных Потоцким  для  поимки  Богдана.
Наконец 11 декабря они подъехали к  Сечи  и  в  нерешимости  остановились,
раздумывая, что удобнее: прямо ли  проехать  к  кошевому  или  отправиться
сперва к Довгуну, жившему не в курене, а на острове Томаковке,  и  у  него
отдохнуть от утомительной дороги. Ивашко настаивал на последнем:
     - Нам всем надо отдохнуть, батько! А как в Сечь заедешь, закрутишься,
и домой не пустят.
     - Эх, ты, хлопец! - смеялся Богдан, - хочется тебе  своим  хозяйством
похвастать... Еще успеешь! Мне непременно надо  кошевого  повидать.  Всего
лучше вот что, - прибавил он, подумав, - ты отправишься с гостями  к  себе
домой и, как хороший хозяин, позаботишься о нашем продовольствии, а я один
проеду к кошевому. Это будет незаметнее. К вечеру подъеду  и  я...  Только
смотри,  чтобы  все  было  исправно,  -  погрозил  он,  -  ты  мне  своими
пчельниками хвастал, так угости медком, да чтобы и горилка была...
     - Все будет, батько! - весело  ответил  Ивашко,  молодецки  заламывая
набекрень кобуру с бобровой опушкой.
     Маленький  отряд  разделился.  Хмельницкий  поехал  на  майдан,   где
расположены были курени, а Ивашко с  остальными  спутниками  отправился  к
перевозу.
     Было воскресное утро. Запорожцы только что отслушали обедню и толпами
валили в предместье. Жиды уже открыли шинки, а мелкие  торговцы  сидели  в
маленьких  курных  лавчонках  и  продавали  всевозможные  ткани,   оружие,
безделушки, съестное, в особенности же множество калачей  и  баранок.  Тут
сновали армяне с перекинутыми через плечо "шалевыми пасами", т.е. широкими
шелковыми поясами, затканными на каждую четверть  серебряными  и  золотыми
нитками.  Расположился  и  грек,  продававший  рубахи-сороки  из  толстого
холста, украшенные шелковый стежкой в узоре, и всякие  кафтаны,  шелковые,
парчовые, суконные, новые и поношенные, добытые во время казацких набегов;
свиты с разрезными  рукавами  и  с  кобеняком,  т.е.  капюшоном  сзади.  В
маленькой лавчонке еврей продавал  оружие:  самопалы,  ножи  отточенные  с
обеих сторон, пистолеты, сабли, кольчуги.  Валах  торговал  вином,  сухими
фруктами и сушеной рыбой; татарин  -  кожами  и  шкурами,  преимущественно
лошадиными. Все это лепилось главным образом в куренных лавках, между  тем
как гостиные лавки, не находившиеся под покровительством  куреней,  стояли
по большей части запертыми, мало кто решался  их  занять,  боясь  казацких
насилий во время беспорядков в Сечи.
     Хмельницкий приостановил коня и задумчиво смотрел на  пеструю  толпу,
рассыпавшуюся между возами и лавчонками  по  базарной  площади.  Торговля,
по-видимому, шла плохо: время стояло глухое, Сечь прожилась  и  пропилась;
запорожцы  бродили  оборванные,   угрюмые,   не   обращали   внимание   на
предлагаемые им товары, раздумывая, чтобы  им  еще  спустить  в  одном  из
тридцати восьми шинков. Жиды-шинкари  принимали  все,  что  им  приносили,
начиная с лишнего оружия и кончая самой  поношенной  одеждой.  У  возов  и
ларей с калачами тоже толпилось много народу, это были  по  большей  части
поссорившиеся, имевшие какое-либо дело до своего начальства и запасавшиеся
хлебом-солью. Среди этого люда толпились  бандуристы,  кобзари,  дудари  и
скрипачи; кое-где образовались группы танцующих.
     Проехав базарную площадь, Хмельницкий направился к  высоким  башенным
воротам земляного вала, окружавшего  майдан  (площадь).  Внутри  земляного
вала двумя полукругами располагались курени, носившие  названия  различных
городов Украины. Одно полукружие называлось верхними  куренями,  другое  -
нижними. Между верхними куренями возвышался дом совета. Там собирались  на
совещание атаманы и кошевой. Тут же рядом в одном  из  куреней  помещалась
квартира кошевого. Хмельницкий подъехал к крыльцу,  отдал  коня  казаку  и
вошел в курень. Его встретил пожилой благообразный казак с длинными седыми
усами и черным чубом с проседью.
     - Добро пожаловать, пане Богдане, -  приветствовал  он  Хмельницкого,
пытливо посматривая на него своими проницательными глазками.  -  Откуда  и
куда путь держишь?
     Хмельницкий отвесил кошевому низкий поклон, помолился  на  образа  и,
усевшись с хозяином на широкую лавку, не торопясь проговорил:
     - Еду из Украйны, где меня опозорили и выгнали, хочу искать и суда, и
расправы у запорожцев, в ваши руки предаю и душу, и тело.
     Кошевой, помолчав, ответил:
     - Слухи до меня уже доходили, но я им не верил. Неужто вправду отняли
у тебя все и убили твоего сына?
     - Правда, все правда! - с горечью подтвердил Хмельницкий.
     - Что же ты думаешь делать и какой помощи ждешь от нас?
     - Думаю, что ты по старой  дружбе  не  откажешь  поднять  запорожскую
силу...
     - Поднять запорожцев не трудно, - в раздумье проговорил кошевой, -  и
теперь самое время; пойдут на  кого  угодно,  лишь  бы  не  сидеть,  сложа
руки... Но дело это нескорое, все теперь поразбрелись, в Сечи и трех тысяч
не наберется, надо кликнуть клич,  а  как  огласишь  такое  дело,  оно  не
выгорит...  Подле  самого  Запорожья  сидит   польская   залога:   пятьсот
регистровых казаков да триста жолнеров... Я думаю, что пан коронный гетман
уже послал к ним гонца, и они тебя как красного зверя выследят...
     - Это все я уже обдумал, друже, - возразил Богдан. - В Сечи у  вас  я
не остановлюсь, буду жить у Довгуна на  Томаковке...  А  ты  не  разглашай
нашего дела, собирай людей  потихоньку  да  помаленьку...  Потом  я  думаю
проехать и в Крым, к хану, буду просить у него помощи.
     - Верю тебе, пане Богдане! Если ты затеял дело,  то  и  обдумал  его.
Постараюсь исполнить то,  о  чем  ты  просишь...  Месяца  два-три  на  это
потребуется. А пока будешь жить  у  нас,  вот  тебе  мой  совет:  опасайся
всякого, держись в стороне, от залоги и старайся выиграть время.
     Хмельницкий распрощался  с  кошевым  и  отправился  к  Ивашку.  Через
несколько часов он уже был в скромном жилье молодого казака,  притаившемся
в углу острова в густом лесу. Довгун устроился хозяйственно: во время  его
отсутствия другой казак  смотрел  за  пчелами,  за  хатой  и  кормил  пару
запасных коней. Богдана ждало целое пиршество. Кроме обычной соломаты,  на
столе была и тетеря, т.е. рыба,  сваренная  с  жидкой  просяной  кашей,  и
калачи, и свежий мед, и даже две бутылки венгерского;  недоставало  только
мяса, но  его  заказывали  заранее,  и  хозяин  извинился,  что  не  может
попотчевать своего дорого гостя жарким. Приехавшие  с  Хмельницким  казака
расположились в просторном сарае; Богдана Довгун поместил  в  своей  хате,
сам же перебрался на ветхий чердачок.
     Так прошло несколько дней и, по-видимому, все было  спокойно,  но  из
осторожности Богдан посылал то того, то другого из более ловких казаков на
разведки. Как-то раз утром отправился Брыкалок. Часа через два он вернулся
обратно и поспешно вошел в горницу Богдана.
     - Не ладно дело, батько, - проговорил он. Пан коронный гетман  узнал,
что ты в Сечи, он  приказал  залоге  тебя  схватить...  Если  мы  живо  не
уберемся отсюда, то всех нас переловят, как кротов в норе.
     Через несколько минут все закопошились. Решено  было  воспользоваться
несколькими лодками, стоявшими в бухте, и спуститься  в  лиман;  коней  же
послать сухим путем с кем-нибудь из  слуг.  У  Довгуна  были  знакомые  на
низовых островах, и он рассчитывал хоть на время укрыть там Хмельницкого.
     Весь маленький отряд отправился к бухте, разместился в  трех  больших
лодках с камышовой обшивкой и острыми кормою  и  носом.  Взяли  на  дорогу
съестных припасов, запаслись оружием и порохом, дружно ударили  веслами  и
понеслись по только что вскрывшейся реке. Первый день  путешествия  прошел
благополучно; они остановились  в  камышах  на  ночь,  а  утром  тронулись
дальше; в полдень они собирались пристать к  берегу  и,  оставив  лодки  в
камышах, продолжать путь далее на конях, ожидавших их в условленном месте.
Слуги же приведшие коней, должны были вернуться в  Сечь  на  лодках.  Кони
немного запоздали; Хмельницкий решил расположиться на  отдых  в  небольшом
овражке у так называемого  зимовника,  т.е.  сторожа-корчмаря,  жившего  в
своей маленькой хатке у колодца. Не успели  путешественники  позавтракать,
как вдали послышался конский топот, и через несколько минут прискакали  во
всю прыть слуги с табуном коней, взмыленных, измученных, загнанных.
     - Что такое? - в тревоге спросил Хмельницкий.
     - Ляхи за нами по пятам гонятся!
     Ивашко тотчас же нашелся.
     - Нам надо взять в сторону и скрыться в том лесочке, так  как  теперь
нам от  них  не  ускакать.  Мы  выиграем  время,  а  как  стемнеет,  можем
продолжать путь дальше.
     Густой лес на краю оврага хорошо укрыл беглецов. След  их  терялся  в
ручье, текшем по оврагу и скрывавшемся  за  опушкой.  Богдан  поставил  по
опушке несколько сторожевых, они тихо спешились и спрятались за деревьями,
остальные же отошли в глубь, соблюдая  всевозможную  осторожность.  Нельзя
было себе представить, чтобы неприятель не выследил их  позиции;  но  дело
было главным образом в том, чтобы выиграть время и не выдать  сразу  своей
малочисленности.
     Отряд, посланный в догоню за Хмельницким, состоял из пятисот  казаков
и трехсот жолнеров. Доехав до оврага, польский отряд выставил разведчиков.
Сперва они поискали следов и, не найдя их, донесли своим начальникам, что,
по-видимому, казаки скрываются в лесу. Тогда вся  залога  окружила  лес  и
остановилась  в  выжидательной  позиции,  не   решаясь   напасть.   Поляки
совершенно  верно  рассчитали,  что,  когда  смеркнется,  казаки   захотят
пробиться дальше. Богдан между тем советовался со своими товарищами.
     - Нам нет  другого  исхода,  как  попытаться  побить  поляков  их  же
оружием.  В  этой  залоге  у  меня  есть  несколько  доброжелателей  между
регистровыми. Надо, во что бы то ни стало, переговорить с ними. Кто из вас
отважится на это?
     - Я, батько! - нисколько не задумываясь, вызвался Ивашко.
     - И я тоже! - отозвался и Брыкалок.
     Нашлись и еще охотники, но Хмельницкий заявил:
     - Двоих довольно! Смотрите же, други, - сказал он, обращаясь к  обоим
запорожцам, - от вашего уменья зависят наша жизнь и спасение. Будьте мудры
и красноречивы, говорите то, что вам Бог на душу положит.
     - Слушаем, батько! - ответили казаки.
     К ночи жолнеры выбрали удобную позицию в овраге у  ручья,  а  казакам
приказали оцепить лес и стеречь Хмельницкого. При малейшей попытке  его  к
бегству они рассчитывали тотчас же быть наготове  и  во-время  поспеть  ко
всеобщей схватке.  Густая  цепь  казаков  неподвижно  стояла  настороже  с
атаманами во главе, зорко всматриваясь в темноту ночи. Вдруг  недалеко  от
одного из атаманов в овраге раздалось  глухое,  едва  слышное:  "гук-гук!"
Окрик этот слишком был  знаком  казацкому  уху;  так  обыкновенно  вольные
казаки перекликались с  регистровыми,  когда  нужно  было  переговорить  о
чем-нибудь важном.
     - Кто там? - также тихо откликнулся атаман.
     - Братья казаки! - был ответ.
     - Что вам нужно?
     - С  поручением  от  Богдана,  -  тихо  произнес  Ивашко,  наполовину
показываясь из оврага.
     Ближайшие казаки придвинулись к послам и образовали  тесный  круг.  В
первую минуту атаман сжал в руке саблю, предполагая какой-нибудь обман; но
увидя безоружных запорожцев, тотчас опустил руку и ласково спросил:
     - Какое же поручение ваше?
     Ивашко снял шапку и низко поклонился на все  четыре  стороны;  то  же
сделал и брыкалок.
     Брыкалок начал:
     - Братья казаки! Послал нас к вам батько наш Богдан,  чтобы  удержать
вас. Для чего вы на своих идете? Нам ли, казакам, дружить с ляхами? Богдан
вступился за правое дело, за веру православную, а  вы  хотите  поднять  на
него руку.
     Пока он говорил, все  казаки  собрались  вокруг  него  и  внимательно
слушали.
     - Если вы пойдете с ляхами на веру нашу благочестивую, то  дадите  за
это ответ Богу, - прибавил Ивашко.
     В толпе пронесся ропот, а Брыкалок продолжал:
     - Разве не теснят вас ляхи так же, как и нас, вольных казаков,  разве
не терпите вы от них всякое надругание? И чем виноват пан Богдан,  за  что
его преследуют? Только за то, что он, осмеянный и поруганный панами, стоит
за правду, за народ русский  и  не  потакает  панским  беззакониям...  Как
хотите, братья казаки, - закончил он, - вас больше, чем нас, вы можете нас
перебить, а мы на вас рук не подымем.
     Вся  толпа  загудела;  казалось,  все   ненависть   к   ляхам   сразу
пробудилась:
     - Смерть ляхам! На погибель! - кричали они и бросились с  обнаженными
саблями в овраг.
     Брыкалок и Довгун не  ожидали  такого  скорого  полного  успеха.  Они
поспешили к Богдану с радостной вестью.  Все  вскочили  на  коней  и  тоже
отправились в овраг.
     Поляки в первый момент не поняли, в чем дело. Они думали, что  Богдан
вышел из засады, и недоумевали, зачем казаки  несутся  прямо  на  них.  Но
услышав зловещий клич, они сразу догадались  об  измене.  Защищаться  было
невозможно, единственным  спасением  для  них  было  бегство.  Кто  успел,
вскочил на коня и помчался; кто не поспел убежать, того зарубили на месте.
Впрочем и из беглецов немногим удалось спастись,  так  как  ровная  топкая
местность не представляла прикрытий и замедляла бегство. Никто из польской
залоги  не  решился  остаться  на  Сечи,  все  спасшиеся  ушли  в  Польшу.
Хмельницкий вернулся во главе  пятисотенного  отряда  и  был  торжественно
встречен на Сечи.  Запорожцы  устроили  шумное  торжество:  каждый  курень
выкатил от  себя  бочку  горилки  и  пятьсот  вновь  прибывших  скоро  так
напраздновались, что их пришлось разносить по куреням на руках.
     - Пане Богдане! - с некоторым  почтением  в  голосе  сказал  кошевой,
расставаясь с Хмельницким, решившим опять отправиться к Довгуну, - славное
начало ты положил. Теперь я смогу рассылать гонцов и скликать народ. Весть
о том, что ляхи побиты, разойдется повсюду...
     -  А  я  постараюсь  отвести  глаза  панам,   -   весело   проговорил
Хмельницкий. - Надо как-нибудь дотянуть до весны,  заручиться  народом,  а
тогда и с татарами договориться.
     Слух о том, что польский  гарнизон  перебит,  и  Запорожье  свободно,
быстро разнесся повсюду; все, кто скрывались  от  поляков,  повыползли  из
лесов и ущелий. Кошевой тоже совершенно открыто разослал  гонцов  скликать
запорожцев, множество беглых  ютились  в  землянках  по  берегам  рек,  по
оврагам; это были лугари, степовики, гайдамаки, не признававшие над  собой
никакой власти, никаких законов. Большая часть питались  только  дичью,  а
одевались, как дикари, в звериные шкуры и не боялись ни голода, ни холода.
     Попасть  на  запорожскую  общину  новичку  не  представляло  никакого
затруднения, теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому,
и тот спрашивал их только:
     - Веруешь ли в Бога?
     Они отвечали:
     - Верую.
     - А в Богородицу веруешь?
     - И в Богородицу верую.
     - А ну-ка перекрестись!
     Приходящий крестился.
     - Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.
     Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с  радостью  видел,  как
прибывает народ.
     Раз как-то Довгун  доложил  ему,  что  прибежали  хлопы  из  Украйны.
Хмельницкий уже давно не получал вестей  с  родины.  Он  тотчас  же  велел
привести их к себе и спросил:
     - Что нового на Украйне?
     -  Новое-то  есть,  да  только  нехорошее,  -  отвечали  ему.  -  Как
прослышали, что ты регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся  в
живых ляхи, все  паны  всполошились.  Старшой  Барабаш  собирает  на  тебя
казаков, а сам коронный гетман идет с войском к Черкасам.  Пан  Кречовский
бегает и к старшому, и к старосте и тоже тебя на чем  свет  стоит  бранит.
Дорого оценили твою голову, на Украйну теперь тебе и показаться нельзя.
     Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись  на
Томаковку, он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому
и Барабашу. Шемберку, как  своему  прямому  начальнику,  он  сообщал,  что
только временно скрывается от Чаплинского, поклявшегося его  извести,  что
он думает скоро вернуться и просит пана комисара  позаботиться,  чтобы  не
разграбили его остального имущества и не разогнали его слуг. Почти  то  же
он писал  и  коронному  гетману,  уверяя  его,  что  казаки  собираются  в
Запорожье  только  потому,  что   хотят   послать   депутацию   королю   о
восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о  Чаплинском,  уверяя,
что  Чаплинский  его  обкрадывает  и  недостоин  быть  не  только  панским
дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих  Хмельницкий  уверял,
что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и  что  скоро
он намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне,  он
упрекал его в том, что тот так долго хранил у  себя  королевскую  грамоту.
"За то, что ваша милость хранили королевскую привилегию,  -  писал  он,  -
между плахтами  вашей  жены,  войско  запорожское  считает  вас  достойным
начальствовать не над людьми, а над свиньями  или  над  овцами.  Я  же,  с
помощью этой привилегии, надеюсь сделать что-либо  лучшее  для  погибающей
Украйны, выпросить ласку  и  милость  у  королевского  величества,  панов,
сенаторов и у всей Речи Посполитой".
     Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано  посольство  в
Варшаву  к  королю,  и  ни  словом  не  обмолвился  никому  о  замышляемом
восстании. Хмельницкий жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта  до
него дошли  слухи,  что  коронный  гетман  посылает  к  нему  кого-то  для
переговоров. По  этому  поводу  у  Хмельницкого  было  новое  совещание  с
кошевым.
     - Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в  Сечи,  -  советовал
кошевой. - Если придет сюда посол панский, трудно  будет  от  него  скрыть
наши замыслы. Он как раз узнает, да  и  увидит,  что  слишком  много  сюда
нагрянуло всякого люда, нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь;
они чуют, чем  пахнет...  Всего  лучше  будет,  если  ты  распростишься  с
запорожцами, заберешь с собою для безопасности человек триста или  пятьсот
и переберешься на остров Томаковский, как будто для  того,  чтобы  кормить
коней.
     - Правда твоя, - подтвердил Хмельницкий, - я отберу  самых  надежных,
огорожусь на острове палисадом и прикинусь, что с  Сечью  никаких  дел  не
веду, она сама по себе, а я сам по себе...
     - А кого пан коронный гетман посылает к тебе? - спросил кошевой.
     - Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все
казацкие привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый  лучший
посол ко мне, он все выведает и высмотрит.
     На  другой  день  Хмельницкий  распрощался  со  своими   запорожскими
друзьями и объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней,  а
для безопасности выбирает себе стражу в пятьсот человек. После же кормежки
он выберет депутацию для посольства в Варшаву, а может быть и  сам  поедет
туда же.
     Наконец приехал ожидаемый посол. По дороге  в  Сечь  он  справился  у
ближайшего зимовника, где теперь находится Хмельницкий.
     - А не знаю, пане, вон там сидит хлопец,  он  вам  и  скажет,  -  был
ответ. - Гей, хлопец,  -  крикнул  он  в  корчму,  -  скажи  пану  о  пане
Хмельницком.
     Из корчмы вышел наш  старый  знакомец  Брыкалок,  он  уже  давно  тут
дежурил  по  наказу  Богдана  и  теперь  был  готов  вполне  добросовестно
исполнить возложенное на него поручение.
     - Что угодно пану? - спросил он, низко кланяясь.
     - Не можешь ли ты мне сказать, где находится теперь пан  Хмельницкий?
- спросил пан ротмистр.
     - Пан Хмельницкий сидит на острове Томаковке.
     - А что он там делает? - спросил посол.
     - Да кормит коней, собирается ехать в Варшаву к королю.
     - Гм! - многозначительно промычал пан  Хмелецкий.  -  А  послушай-ка,
хлопец, - продолжал он, отводя Брыкалка в сторону, - ты, я  вижу,  человек
добрый. Вот тебе для первого знакомства два карбованца.
     - Спасибо, пане!  -  проговорил  Брыкалок,  снова  низко  кланяясь  и
опуская червонцы в карман.
     - Скажи мне, добрый человече, без утайки, хорошо ты знаешь этого пана
Хмельницкого?
     - Хорошо, пане, так хорошо,  как  своего  родного,  каждый  день  там
бываю...
     - Ну, и что же? Замышляет  этот  пан  что-либо?..  Не  слыхал  ли  ты
чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.
     - Замышляет, пане, -  проговорил  таинственно  и  с  лукавой  улыбкой
Брыкалок. - Ой, замышляет!..
     - Говори, говори, что такое? - торопил его Хмелецкий и  сунул  ему  в
руку еще одну монету.
     Брыкалок и эту  монету  опустил  с  поклоном  в  карман  и  продолжал
таинственно, с расстановкой, понизив голос:
     - Он, видите ли, пан... он едет в Варшаву как будто бы с  посольством
от казаков, а сам совсем иное в уме держит...
     - Что же он в уме держит?
     - А держит он в уме своего врага погубить...
     - Какого врага?
     - Да, ведь, у него враг - пан Чаплинский. Он  у  Хмельницкого  и  дом
отнял, и все имущество, и всякие убытки ему  причинил;  вот  он  теперь  и
собирается отомстить... А что пан Богдан задумал, так этому так и  быть...
Он теперь под него такие козни подведет, какие...
     Пан Хмелецкий с нетерпением прервал рассказчика.
     - Эту историю я давно уже знаю, мне вовсе не  интересно  ее  еще  раз
слышать...  Ты,  хлопец,  мне  не  о  том  говоришь...  Не  замышляет   ли
Хмельницкий чего против панов?
     - Да як же не против панов? - с самой  добродушной  улыбкой  возразил
Брыкалок, - а разве Чаплинский не пан?
     - Бог с ним с Чаплинским, я сам буду рад, если  он  на  первой  осине
повиснет, - возразил с досадой ротмистр. -  Пускай  его  Хмельницкий  хоть
проглотит, я не о том тебя спрашиваю...
     - О чем же, пане? - еще наивнее спросил Брыкалок, почесывая свой чуб.
     - Да вот о чем, хлопец: не мутит ли он народ, не собирает ли казаков,
не думает ли восстать против короля и Речи Посполитой?
     - Это пан-то Богдан? - с наивным удивлением переспросил  Брыкалок.  -
Вижу, пане, что ты совсем не знаешь пана Богдана.  Чтобы  он  мутил  народ
против короля, когда у него только всей и надежды, что  на  короля  и  его
милости... А казаков не так-то легко  собрать,  пане:  они  народ  хитрый,
охотнее пойдут на татар, потому что у татар нет самопалов и пушек,  как  у
панов... Нет, пане, это напрасно... вот сам узнаешь нашего  пана  Богдана.
Он человек простой, не хитрый.
     Лицо посла вытянулось: он увидел, что заплатил карбованцы даром.
     - А ты можешь показать мне к нему дорогу? - спросил ротмистр.
     - Отчего же не услужить пану; вот сейчас оседлаю коня и поедем.
     Дорогой Хмелецкий опять попробовал расспрашивать казака.
     - А много у Хмельницкого народу?
     -  Да  не  мало,  человек  пятьсот  будет...  Он  боится,  чтобы  пан
Чаплинский его не извел, вот он и огородился на острове.
     - А в Сечи он часто бывает?
     - Нет, не то, чтобы часто, что ему там делать: с Сечью он не ладит...
В Сечи народ буйный, неспокойный, а Богдан живет тихо, никого не  трогает,
не любит, чтобы и его задевали.
     Хмельницкий  принял  гостя  ласково,  извинялся,  что  не  может  его
угостить, как в прежние времена.
     - Прошу  извинения  у  пана  ротмистра,  -  говорил  он,  -  нынче  я
изгнанник, живу в лесу, как в заколдованном замке, никого не вижу,  ничего
не слышу, никакие новости до меня  не  доходят.  Но  горилки  мы  все-таки
выпьем, - прибавил он, вводя гостя в обширную горницу, где  на  столе  уже
была приготовлена закуска и вино.
     Они сели за стол и пан посол почувствовал себя неловко, не  зная  как
приступить к разговору. Его знания казацких обычаев мало  помогали  ему  в
беседе  с  этим  "беглым  войсковым  писарем",  как  его   назвали   паны.
Хмельницкий держал себя сдержанно,  но  с  достоинством,  угощал  гостя  и
горилкой, и вином; сам же пил мало. Он угощал посла, как дорогого гостя, и
совсем,  по-видимому,  не  интересовался  узнать,  зачем  тот   пожаловал.
Наконец, Хмелецкий решился заговорить первый.
     - Вероятно, пан Богдан догадывается, зачем я к нему послан?
     - А пан ротмистр ко мне послан? -  с  притворным  удивлением  спросил
Хмельницкий, - я думал, что он по дороге ко  мне  заехал.  Кто  же  послал
пана?
     - Я послан к пану Зиновию с поручением от пана коронного  гетмана,  -
проговорил  Хмелецкий.  -  Пан   коронный   гетман   очень   жалеет   пана
Хмельницкого, он желает ему всевозможного блага...
     - Благодарю пана гетмана, - загадочно  проговорил  Богдан,  чуть-чуть
улыбаясь.
     - Пан коронный гетман удивляется, что пан Хмельницкий,  такой  умный,
такой проницательный, решился на мятежные замыслы...
     - Я? - прервал его Хмельницкий. - Я ничего мятежного не замышляю, это
все клевета, пущенная моими  врагами,  чтобы  очернить  меня  перед  паном
гетманом.
     - Напрасно пан Хмельницкий желает меня уверить, - продолжал посол,  -
мне достоверно известно, что он замышляет поднять Украйну, думает  двинуть
запорожцев против поляков, собирается уничтожить все права панские...
     - Никогда ничего подобного у  меня  в  голове  не  было!  -  возразил
Богдан. - А вот до меня так дошли вести, что пан коронный гетман  двинулся
с войском на Украйну. Если это правда, то он скорее  мутит  народ.  Еще  я
слышал, что пан гетман назначил большую цену за мою голову... За какие это
провинности, пан посол? По одному подозрению нельзя казнить человека...
     - Пан коронный  гетман  предлагает  пану  Хмельницкому  вернуться  на
Украйну.
     - Я и не думаю, пан посол, оставаться вечно здесь. Но  теперь,  когда
назначена цена за мою голову, когда на меня  идут  с  войском,  а  у  меня
никакой нет защиты, кроме пятисот стражников, может ли пан коронный гетман
требовать, чтобы я вернулся?
     - Даю честное слово пану Хмельницкому, - проговорил ротмистр,  -  что
волос не спадет с его головы.
     - Я тоже даю честное слово пану послу,  что  ни  на  волос  не  выйду
отсюда, пока пан гетман  будет  стоять  надо  мной  с  войском,  пока  над
казаками будут начальствовать ляхи, пока будут существовать постановления,
обидные для казаков, пока будут отняты  все  права,  дарованные  им  нашим
королем и его предшественниками. Пусть пан гетман отменит и уничтожит  все
это, тогда я с легким сердцем вернусь на Украйну.
     - Но, ведь, пан Хмельницкий требует невозможного!
     - И пан Потоцкий тоже требует невозможного, - возразил Богдан. -  Кто
же сам подставит свою шею под нож? Я буду  тут  сидеть,  окруженный  своим
палисадом, до тех, пор пока не испрошу милости у короля.
     Все это было сказано Хмельницким так решительно, что послу оставалось
только откланяться. Богдан вежливо проводил его за ворота, посылая  с  ним
почтительнейшие поклоны панам гетману, старосте и комисару.
     Хмелецкий уехал в полной уверенности, что беглый писарь,  по  крайней
мере, в настоящую минуту ничего серьезного не замышляет. Так он и  доложил
Потоцкому, прибавляя, что на острове народу немного, а с Сечью Хмельницкий
никаких дел не ведет.
     - Ну, и пусть его там сидит,  -  порешил  Потоцкий,  -  до  поры,  до
времени мы его там трогать не будем.
     Когда эта весть дошла до Кречовского, в первый момент он ей поверил и
подумал, неужели Хмельницкий так глуп, что сидит на  каком-то  острове  за
палисадом и бездействует.
     "Нет, не может быть", решил он тотчас же про себя, "Богдан хитер,  он
отводит глаза панам, будем отводить и мы".
     Хмельницкий же выпроводив гостя, вздохнул свободно и кликнул  Тимоша,
Ивашка и других преданных ему казаков.
     -  Собирайтесь  сегодня  же  в  отъезд,  ночью  выедем,  -  отдал  он
приказание. Главное, чтобы сборы были незаметные, чтобы даже  наша  стража
не видела нашего  отъезда.  Лишнего  с  собой  не  брать,  ехать  налегке,
запастись только добрыми конями и оружием.
     На другое утро, к великому удивлению казаков, живших на  острове,  ни
Богдана, ни приближенных к нему украинцев и следа не было.
     - Вот-то дружий колдун, - говорили казаки, - вот так добре  сгинул  и
пропал, на наших глазах провалился.
     А Богдан со своей свитой был уже далеко, на пути к хану.



                       12. КАТРЯ. У КРЫМСКОГО ХАНА

                                                  Било личко, чорни брови
                                                  Досталися лихiй доли!

                                                  Гей, гей, гей! Хан Гирей
                                                  Ты казаков друже!

     Что же случилось с Катрей после того, как ее увез татарин? Она  долго
не приходила в себя. Когда же открыла глаза и увидела, что  приторочена  к
седлу, она сразу  поняла  весь  ужас  своего  положения,  и  громкий  крик
отчаяния вырвался у нее из груди. Татарин спокойно  наклонил  к  ней  свое
зверское лицо:
     - Не кричи, девушка, - сказал он ей, - Ахмет и тебе рот заткнет.
     - Куда ты меня везешь? Что ты со мной сделаешь? - с ужасом спрашивала
она.
     Татарин осклабился.
     - К своим, гайда в орду! А потом к хану в Крым,  мурза  купит,  ханум
будешь.
     Катря похолодела от его слов; она в полной его власти, он продаст  ее
в гарем.
     Олешка  все  слышала,  обдумала  и  взвесила.   Она   понимала,   что
сопротивление и бранью тут не возьмешь, одно спасение в хитрости.
     Отъехав со своими пленницами в степь, татарин остановился  на  отдых;
открутил обеих женщин от седел, вынул у Олешки платок изо рта. На одном из
коней оказалась навьюченная  провизия,  о  чем  позаботился,  конечно,  не
Чаплинский; слугам жаль молодую панну, они  снабдили  татарина  всем,  что
считали нужным. Олешка совсем  присмирела  и  вступила  в  продолжительные
переговоры с Ахметом. Катря понимала по-татарски и  с  удивлением  слушала
свою мамку, недоумевая, что с ней стало.
     - Мне, ведь все равно, - говорила та, кому ни служить, меня  взяли  в
неволю насильно, силою окрестили, а родом я, ведь, татарка. Все урусы злые
и эта госпожа моя была тоже злая, я рада, что от нее  отделалась,  а  тебе
буду служить верой и правдой, как велит Аллах и его пророк Магомет.
     У Катри невольно потекли слезы из глаз. Ее мамка отказывалась от нее,
взводит понапраслину, а она ее любила, как родную мать.
     - А зачем ты бранила меня, - говорил татарин, если ты рада была  уйти
от урусов?
     - А как же было тебя не бранить, когда ты меня так скрутил. Сказал бы
ты мне добром: "брось урусов, пойдем  к  татарам",  я  бы  сама  за  тобой
побежала.
     Ахмет, видимо, находился в нерешимости, верить ли Олешке или нет; тем
не менее он освободил ей немного руки и пододвинул ей кусок вяленой конины
и фляжку с горилкой. Хитрая Олешка была не прочь отхлебнуть горилки, но  с
притворным отвращением оттолкнула фляжку и проговорила:
     - Нельзя, сын мой, Аллах накажет!
     - Толкуй там, подмигнул Ахмет, - это все муллы выдумали,  -  и  он  с
видимым удовольствием сделал несколько глотков из фляжки.
     Катря ничего не ела, хотя татарин пододвинул и ей  холодного  мяса  и
ломоть хлеба. Она перестала  плакать  и  тоскливо  смотрела  по  сторонам,
тщетно надеясь, что вот-вот  заслышится  конский  топот,  что  может  быть
Ивашко настигнет их. Ее молодой душе  не  свойственно  было  отчаяние,  ей
казалось,  что  спасение  где-нибудь  близко,  стоит  только  перетерпеть,
переждать. Спасение, однако, не являлось, всюду кругом была степь,  и  они
мало-помалу подвигалась к татарской границе. Как-то ночью  татарин  крепко
уснул, скрутив по обыкновению обеих пленниц на некотором  расстоянии  одну
от другой. Олешка  давно  ждала  этого  момента,  она  приподняла  голову,
осмотрелась и тихо произнесла:
     - Катря а Катря!
     Катря молча остановила на ней глаза.
     - Глупая дивчина, ты думаешь, что я и в самом деле стала татаркой!  -
тихо прошептала Олешка. - Посмотри, как я все устрою,  ты  будешь  у  меня
свободна, моя пташечка!
     - Ах, мамка!  -  могла  прошептать  только  Катря,  и  слезы  радости
полились у нее из глаз.
     - То-то, доченька, знай только молчи, и старая Олешка  на  что-нибудь
пригодится, - проговорила она и, заметив, что татарин ворочается  во  сне,
опустила голову и сделала вид, что храпит.
     На другой день  стали  показываться  татарские  села.  Олешка  совсем
разохалась и расхворалась:
     - Что же ты меня держишь связанной, - говорила  она  Ахмету,  -  свой
своему поневоле брат, тут мне и убежать-то некуда.
     Татарин развязал ей руки.
     - Да если бы ты и убежала, потеря мне была бы небольшая, - проговорил
он, помолчав. - За тебя никто денег не даст, а еще даром кормить придется.
     -  Зачем  даром,  я  тебе  служить  буду,  -  оправдывалась   Олешка,
усаживаясь на лошади.
     К вечеру они остановились у  какой-то  речки.  Татарин  собрал  сухой
травы и зажег костер. Олешка усердно помогала  ему,  не  обращая  никакого
внимания на Катрю. Катря совсем недоумевала, что могла придумать ее  мамка
и на что она надеется, но она была уверена, что Олешка  сумеет  выпутаться
из беды. Поужинали и легли. Катря заметила,  что,  разрезая  мясо,  Олешка
спрятала нож. Ахмет сегодня поминутно прикладывался к фляжке  с  горилкой;
завтра он будет дома и там неловко пить запрещенный караном напиток. Катрю
уложили спать связанной, и Олешка особенно усердно советовала  связать  ее
покрепче. Ахмет скоро уснул,  Катря  тоже  задремала.  Ей  снилась  шумная
вечеринка, говор, смех, песни... Вдруг она услышала во  сне  глухой  стон.
Она открыла глаза, перед ней стояла Олешка.
     - Скорее, скорее, дитятко, - торопила она, - разговаривать некогда...
Ремни на руках и на ногах я перерезала,  вставай,  до  рассвета  нам  надо
убраться от сюда подальше.
     Катря в испуге вскочила на ноги и в нескольких шагах от себя  увидела
на земле Ахмета, хрипевшего в предсмертных судорогах.
     - Олешка, - сказала она, широко раскрыв глаза, - это ты сделала?
     -  Так  ему  собаке  и  надо!   -   проворчала   старуха   совершенно
хладнокровно, - только разговаривать теперь некогда. Тебе надо переодеться
в его платье.
     - Ни за что! - отвечала Катря, посматривая на вонючий тулуп и грязную
рубашку.
     - Не глупи, дивчина! - сердито прикрикнула на нее мамка. - Делай, что
говорю, если не хочешь опять попасть в неволю.
     Она проворно сняла с убитого платье и стащила труп в ручей.
     - Ну, теперь ложись! - сказала она Катре, - давай твою косу; надо  ее
обрезать.
     Катря послушно повиновалась, длинные волосы змейками  рассыпались  по
земле, и у Олешки невольно рука дрогнула.
     - Эх,  жалко!  -  сказала  она.  -  Ну,  да  ничего,  вырастут  новые
когда-нибудь, а теперь быть тебе мальчиком, моим сыном.
     Катря ровно ничего не понимала.
     - Куда же мы с тобой денемся? - спрашивала она, снимая с себя  платье
и надевая татарскую одежду.
     - Прежде всего сядем на коней и уберемся  отсюда  подальше,  а  когда
наткнемся на какой-нибудь аул, конейбросим и пойдем пешком. Будь рада, что
у тебя мамка татарка. Я им расскажу с три короба, так  за  татар  и  будем
слыть, пока нам что-нибудь не подвернется.
     - Да, ведь, мы тогда, значит, не попадем домой, - возразила Катря.
     - А как нам туда попасть? - отвечала угрюмо Олешка. - Разве  мы  туда
пути знаем? Проклятый татарин кружил, кружил нас по степи, дай  Бог  и  до
аула-то какого-нибудь добраться, а там уж  как  Бог  захочет,  Его  святая
воля, избавил нас от плена, поможет и дальше.
     Катря не возражала да и притом, где у нее теперь был дом, где родина?
"Может  быть  удастся  дать  знать  Ивашку,  мелькнуло  у  нее  в  голове,
приезжают, ведь, в Крым  и  русские".  Они  сели  на  коней  и  Катря  под
татарской шапкой, в татарском  тулупе,  смуглая,  худощавая,  с  вьющимися
волосами, совсем не походила на дивчину.
     - Молодец у меня сын! - подсмеивалась Олешка. -  Хоть  куда!  Спасибо
Ахмету, что напился вчера горилки да крепко уснул, вот мы  с  тобой  и  на
воле.
     Они пробродили по степи еще сутки, пока наконец  вдали  увидели  аул.
Тогда они слезли с коней, пустили их на все четыре стороны и пошли пешком.
     В ауле их обступили женщины, дети; все  с  любопытством  разглядывали
татарку  в  русской  одежде  и  татарченка.  Олешка   горько   плакала   и
рассказывала им о постигших ее несчастьях.
     - Двенадцать лет выжила я у урусов, - говорила она, - сын мой был еще
маленький, когда взяли нас  в  плен.  Вот  и  вырастила  его  на  половину
русским, даже по-татарски худо говорит. А тут напали на наш хутор  татары,
я и убежала с ними, бежали долго, как вдруг слышим гонятся за нами  урусы.
Много их было, перебили наших, я же едва убежала с сыном от второго плена.
Вот теперь который уже день по степи бродим. Рады радехоньки, что  на  ваш
аул наткнулись.
     Женщины ахали и охали, наперерыв предлагая старухе гостеприимство,  а
когда вернулись с набега мужчины, Олешка уже обжилась, освоилась и  храбро
рассказала вторично в кругу  татарских  начальников  свою  хитросплетенную
историю.
     - Чего же ты теперь хочешь? - спросили ее.
     - Не гоните меня с сыном из родной  земли,  -  кланялась  татарка,  -
помогите мне пробраться в Бахчисарай, а там я уже прокормлюсь.
     - Зачем тебе понадобился Бахчисарай? - спрашивала ее потом Катря.
     Экая ты недогадливая дивчина! - отвечала Олешка. - Тут в дальнем ауле
мы можем десять лет прожить и никакого русского не увидеть, а в Бахчисарай
и купцы ездят, и чумаки ходят, и послы приезжают.
     Скоро  представился  случай  отправить  татарку  по  ее   желанию   в
Бахчисарай. Там поступила в услужение к богатому мурзе. Он взял и Катрю  в
число своих слуг.
     Татары часто приставали к молодому татарченку и заставляли  его  есть
конину или пить переквашенный кумыс, но Олешка заступалась за него.
     - Не взыщите храбрые воины! - говорила она. - Мой сын вырос у  урусов
и испортился, поживет, попривыкнет.
     Ее упрашивали, чтобы она отпустила сына в набег, но она  кланялась  и
говорила:
     - Один он у меня, простите глупой старухе, вот умру, тогда и повоюет.
     Так им жилось ни худо, ни хорошо,  старуха  постаралась  втереться  в
милость управителя, и их поместили в  особом  маленьком  домике,  там  они
могли по крайней мере по вечерам отдыхать от гама и шума.
     Настал март 1648 года. В Бахчисарае пронеслась  весть,  что  приехали
русские  послы  из  Запорожья  и  остановились  в   предместье,   в   доме
армянина-купца. У Катри сердце забилось новой надеждой.
     - Мамка, - молила она, - сбегай, узнай...
     Но сбегать Олешке не пришлось, так как вечером русские сами нагрянули
в гости к их господину, мурзе Али. Катря стояла в числе прочих слуг, когда
в большую приемную комнату мурзы вошли казацкие послы. Она чуть не упала в
обморок при виде Богдана, Тимоша и сопровождавшего их Ивашку, собрала  все
свои силы, чтобы  удержаться  на  ногах,  не  крикнуть,  не  выдать  себя.
Незаметно подалась она к двери и, очутившись в смежной комнате, где теперь
никого не было, опрометью бросилась  вон,  на  двор,  перебежала  лужайку,
садик, еще двор и, наконец, запыхавшаяся, счастливая бросилась  на  шею  к
Олешке,  хлопотавшей  у  порога  их  домика  над  какими-то   только   что
зазеленевшими кустиками.
     - Мамка,  мамка!..  -  могла  только  выговорить  Катря:  -   Ивашко!
Богдан... казаки!..
     Богдан, между тем, упрашивал мурзу Али благосклонно принять  казацкие
подарки: прекрасного коня, саблю с дорогой рукоятью  и  серебряную  сбрую.
Али отнекивался, но видимо был доволен подарками и,  наконец,  приняв  их,
спросил: - Чем могу я служить брату моему?
     - Великий господин, - проговорил Богдан, - окажи милость твою, помоги
нам увидеть светлые очи ханского величества...
     - Наш высокий повелитель  не  совсем  здоров,  он  теперь  никого  не
принимает, - отвечал Али, впрочем, я постараюсь. Сколько  времени  вы  уже
ждете?
     - Да завтра будет неделя.
     - Хорошо, сегодня я буду у хана, а на завтра ждите  приема,  -  важно
сказал мурза, отпуская гостей.
     Али был любимец хана и зачастую  значил  при  дворе  более,  чем  сам
великий визирь. Богдан был уверен, что ходатайство Али  принесет  желанный
успех. Действительно, на другое утро явились послы от мурзы с  приказанием
в полдень быть во дворце.
     - Мурза Али встретит тебя там и проводит к хану; он просил только  не
забыть захватить с собой подарки для высокого повелителя и для слуг его, -
прибавил посол.
     Катря, между тем не знала на что ей решиться: первой ее  мыслью  было
побежать к послам, открыться им, но это  было  рискованно,  в  доме  зорко
следили за слугами и сейчас бы донесли об этом мурзе;  ждать  случая,  но,
ведь,  казаки  могли  уехать...  Катрю  даже  в  холод  бросило  от  этого
предположения. Однако, судьба сама о ней позаботилась: мурза назначил ее в
числе слуг, сопровождавших ее во дворец.
     Там, на широком ханском дворе, перед затейливыми дверями,  служившими
входом в святилище, недоступное взорам  простых  смертных,  мурза  Али  со
своей  свитой  встретил   Богдана,   окруженного   казаками.   Молодцевато
посматривал Ивашко на татар; ему и в голову не приходило, что у одного  из
молодых татарчат, несших опахало, сердце бьется, как птичка в клетке,  при
взгляде на его рослую коренастую фигуру. У  казаков  взяли  их  подарки  и
понесли впереди всей процессии; наконец, у самого входа в приемную залу их
заставили снять обувь и только тогда отворили перед ними двери.
     Зала вся блестела золотом и дорогими тканями. В глубине ее возвышался
трон хана с мягкими шелковыми подушками, и на  нем  восседал  Ислам-Гирей,
весь закутанный в парчу и атлас, покрытый с  головы  до  пят  драгоценными
украшениями. Над ним держали причудливое  опахало  громадных  размеров,  а
кругом трона стояло множество слуг  в  богатых  одеждах.  По  стенам  тоже
лежали подушки, и на них  восседали  знатные  мурзы,  окруженные  свитами.
Великий визирь стоял по правую руку  у  трона,  ожидая  приказаний  своего
повелителя. Мурза  подвел  Богдана  к  трону  и,  опустившись  на  колени,
проговорил:
     - Высокий повелитель правоверных! Казацкий начальник  Богданко  Хмель
желает быть приятным твоим светлым очам и просит твое  ханское  величество
благосклонно принять от него подарки.
     Ислам-Гирей милостиво глянул на Богдана.
     - Принимаем подарки твои, казак Хмель, - проговорил он, - и радуемся,
что видим тебя в добром  здоровье.  За  каким  делом  пожаловал  к  нам  в
Бахчисарай? Или очень у нас понравилось, так соскучился?
     - Не могу пожаловаться, всемилостивейший хан, чтобы мне у  тебя  худо
жилось, - отвечал Богдан по-турецки, - теперь же есть у  меня  до  тебя  и
дело.
     - Уж не хочешь ли ты испросить нашего  согласия  на  войну  с  нашими
подданными? Мы тут кое-что слыхали про ваши замыслы.
     - Светлейший хан, - смело проговорил Хмельницкий, - если мы,  казаки,
и были до  сей  поры  врагами  вашими,  то  только  потому,  что  мы  люди
подневольные, от нас требуют этого ляхи. Вот, не  соизволишь  ли  почитать
королевскую грамоту,  что  мы  получили  от  Владислава,  -  прибавил  он,
передавая грамоту придворному толмачу.
     Тот прочитал ее про себя и стал медленно, фраза за фразой, переводить
содержание ее на турецкий язык. Хан внимательно слушал, и время от времени
брови его нетерпеливо хмурились.
     - Да, эти ляхи  предательский  народ,  -  заметил  он,  когда  чтение
кончилось. - Они обещали платить нам дань и не заплатили еще ни гроша.
     - Они ни во что считают твое ханское могущество, - поспешил  вставить
Богдан, - да еще и нас подучают идти войной против тебя.
     - Чего же ты хочешь? - спросил хан милостиво.
     - Знай, грозный повелитель, что мы тяготимся польским игом и решились
теперь его свергнуть; вся Украина готова идти на ляхов. Выбирай же  теперь
одно из двух: либо оставайся дружен с ляхами, либо окажи нам помощь против
этих изменников, которые втайне замышляют  на  тебя  козни.  Если  ты  нам
поможешь, мы на век клянемся быть с тобой в дружбе и не помыслим воевать с
тобой.
     Хан подозрительно посмотрел на Богдана и с усмешкой проговорил:
     - Чудно это, казак Хмель, с чего вдруг  у  вас  такая  любовь  к  нам
взялась? Знаю я, вы воины храбрые и дружбе вашей мы были бы  рады,  только
сегодня я тебе еще не могу дать ответа, поживи у  нас,  я  посоветуюсь  со
своими верными помощниками и слугами, тогда  и  дам  тебе  знать  о  своем
решении.
     Аудиенция на этом пока и кончилась.
     Хан отпустил Богдана, кивнул ему на прощание головою, и казаки  вышли
из залы. На пороге Ивашко очутился бок о бок с Катрей, которая  теперь,  в
качестве слуги, нарочно  толклась  у  двери,  нетерпеливо  посматривая  на
медленно подвигавшихся к выходу казаков.
     - Ивашко! - проговорила она вполголоса над самым ухом казака.
     Если бы гром грянул с неба, если  бы  молнии  разразились  над  самой
головой Ивашка, наверное, он бы не  так  оторопел,  как  при  звуке  этого
голоса и при взгляде в темные глаза припавшего к его уху татарченка.
     - С нами крестная сила! - едва выговорил он, бледнея и подымая  руку,
чтобы сотворить крестное знамение.
     Катря схватила его за руку.
     - Я не оборотень, - шептала она,  -  молчи  только,  не  выдай  меня,
сегодня вечером я прибегу к вам.
     Приложив палец к губам, сверкнув на него еще раз  глазами,  она  тихо
скользнула мимо, чтобы примкнуть к остальной свите мурзы Али.
     - Что ты стоишь, братику? - смеясь толкал Ивашку  под  бок  Тимош,  -
чего ты там шептался с татарченком?
     Ивашко провел рукой по лбу, точно пробудился от долгого сна. Он хотел
было что-то сказать, но одумался и промолчал. Мысль, что это была Катря, а
не оборотень, как-то не уживалась в его голове. "А ну,  как  это  все  мне
погрезилось?" думал он: "Еще на  смех  подымут,  буду  лучше  молчать:  до
вечера недалеко".
     Однако ему пришлось увидать Катрю раньше вечера.  Только  что  успели
они вернуться из дворца домой, как прискакал к ним гонец от  мурзы  Али  с
приглашением  немедленно  пожаловать  для  переговоров.  Не  переодеваясь,
вскочили они на коней и отправились.
     Мурза принял Богдана ласково, усадил его подле себя, пригласил сеть и
прочих казаков и начал:
     - Тотчас после того, как вы ушли из дворца,  у  нас  был  совет,  хан
передал вашу просьбу, но прибавил, что боится измены со  стороны  казаков.
Он думает, не подослан ли ты, Хмель, к нам нарочно от короля. Что, как  вы
выманите татар в поле, да и наведете на польское войско?
     Говоря это, мурза  пытливо  посматривал  на  Хмельницкого,  наблюдая,
какое действие произведут его слова.
     Хмельницкий гордо поднял голову и отвечал:
     - Я не обманщик и  не  изменник!  Все,  что  говорил  хану,  истинная
правда, а если хан мне не верит, то я могу присягнуть ему.
     - Не поверит хан присяге, -  сомнительно  покачивая  головой,  сказал
Али, - поляки тоже присягали, что будут платить дань, а вот не платят же.
     - Ну, так я  оставлю  хану  в  заложники  моего  сына,  -  решительно
проговорил Богдан, - слышишь, Тимош, останешься здесь, в заложниках?
     - Как прикажешь, отец, - отозвался Тимош, - отчего же и не  остаться.
Дело наше чистое, мы не обманщики, не предатели... Однако,  жаль,  что  не
придется мне за родину постоять...
     - Вон какого богатыря себе вырастил! - с удовольствием посматривая на
Тимоша, проговорил мурза, - славный вояка!..
     - Успеет еще навоеваться, - сказал Богдан, - войны с панами  на  всех
хватит...
     - Так я передам хану о  том,  что  ты  готов  присягнуть  и  оставить
заложником сына?
     - Готов, - подтвердил Хмельницкий.
     Пошли шли переговоры Ивашко незаметно скользнул в дверь: он увидел  в
другой комнате знакомое лицо, пристально смотревшее на него из толпы слуг.
     - Гей, хлопец! - сказала Катря по-татарски, когда Ивашко приблизился,
- мы с тобой, кажется, виделись, когда я был еще у гяуров? Не  пойдешь  ли
ко мне? Мать тебе тоже будет рада.
     Она вязла Ивашку за руку и увела его.
     Это никому не показалось странным, все знали,  что  татарченок  долго
жил с урусами, значит, у него могли быть и знакомства с казаками.
     Уходя от мурзы, Богдан хватился Ивашка, но татары  сказали  ему,  что
казак нашел старого знакомого и пошел к нему в гости.
     - Мы позовем его, это тут недалеко... - предложил кто-то.
     - Не надо, - отвечал Богдан, - пусть его, сам отыщется.
     Через несколько часов Ивашко, действительно,  как  вихрь  ворвался  к
Богдану, позабыв свою обычную сдержанность.
     - Что ты, хлопец, с ума сошел? - остановил его Хмельницкий.
     - Батько, батько, ведь, Катря нашлась! - проговорил Ивашко,  -  я  ее
сейчас видел...
     И он рассказал  Богдану,  как  Катря  очутилась  со  своей  мамкой  в
Бахчисарае, в услужении у мурзы.
     - Поздравляю, братику, поздравляю, - сказал Богдан, -  только  теперь
надо подумать, как нам высвободить твою невесту. Разве уж мне в  это  дело
вмешаться и выпросить у мурзы его молодого слугу? Ну, да об  этом  мы  еще
подумаем...
     На другой день состоялась новая аудиенция у хана. Теперь  хан  уже  с
большим доверием отнесся к Богдану. Он протянул ему свою саблю и сказал:
     - Клянись мне на этой сабле в  том,  что  не  замышляешь  против  нас
никакой измены.
     Хмельницкий поцеловал  саблю  и,  окруженный  мурзами  и  сановниками
торжественно произнес:
     - Боже, Создатель всей видимой и невидимой твари! Клянусь Тобой, чего
ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости - все буду  делать  без
коварства и измены. Если бы я  замыслил  что-либо  ко  вреду  его  ханской
милости, то да отсечет, Боже, эта сабля мою голову!
     - Теперь мы верим тебе! - сказал хан и милостиво пожал Богдану руку в
знак союза.
     Его примеру последовали и все мурзы.
     - Значит, я могу рассчитывать на твою помощь, высокий  повелитель?  -
весело спросил Богдан, когда церемония кончилась.
     - Сам я не могу сейчас тебе ничем помочь, потому что в Диване еще  не
обсудили, начинать ли нам войну с ляхами,  а  без  согласия  с  Диваном  я
ничего не могу сделать. Но я позволю своему мурзе Тугай-Бею идти с  тобой.
Вы начните, а когда Диван решит  объявить  войну  ляхам,  то  и  я  к  вам
нагряну.
     Приходилось помириться и на этом.
     Настала Пасха 2 апреля.  Казаки  шумно  христосовались,  стреляли  из
ружей.  По  всему  городу  разнеслась  весть,  что  урусы  справляют  свой
"байрам-великий", и татары бежали к скромному домику армянина смотреть  на
пирующих.
     - Что случилось? - спросил хан, услыхав шум и выстрелы.
     Ему объяснили в чем дело.
     - Ну, так свезти ему три бочки вина, пять быков и пятнадцать баранов,
- приказал хан, - да поздравить их от моей милости с их великим байрамом.
     Казаки с восторгом встретили ханский подарок. Остряки-бандуристы  тут
же сложили лихую песню про славного хана с припевом:

                            Гей, гей, хан Гирей
                            Раздобрився дюже!
                            Гей, гей, хан Гирей,
                            Ты казаков друже!

     Далеко за полночь пировали казаки. У Богдана тоже шел пир: он  угощал
на прощанье мурзу Али и еще несколько знатных татар и, между прочим, завел
с мурзой разговор о его слуге.
     - Великое бы  ты  мне  одолжение  сделал,  если  бы  отпустил  твоего
молодого мальчика со мной: он дружен с одним из  моих  казаков,  пусть  бы
поучился у него военному делу. Самому-то ему больно  охота  пришла  пороху
попробовать.
     - Что же, я не прочь, только вряд ли его мать отпустит, ей уж сколько
раз предлагали взять его в поле, да она и слышать не хочет.
     Но на этот раз Олешка оказалась очень сговорчивой и живо согласилась.
К великому удивлению всех она тоже стала собираться в путь.
     - А ты-то куда? - спрашивали ее.
     - Побреду за ними, пока сил моих хватит, - говорила хитрая старуха со
слезами, - а умру в степи, так туда мне и дорога.
     Наконец, хан дал Богдану прощальную аудиенцию.
     - Передай слуге нашему Тугай-Бею,  сказал  Ислам-Гирей,  вручая  свою
ханскую грамоту, что мы разрешаем ему идти с тобой,  но  с  тем  условием,
чтобы ляхи не знали об этом нашем  позволении.  Пусть  они  думают,  будто
Тугай-Бей сам по себе напал на них. Сыну твоему будет у нас хорошо, об нем
не беспокойся.
     - Прощай, Тимош,  -  говорил  Богдан  сыну,  -  пользуйся  случаем  и
присмотрись к здешней жизни, в ней много найдешь для себя интересного;  не
пропускай случая сводить знакомство со здешними  знатными  мурзами,  почем
знать, быть может,  когда-нибудь  тебе  и  самому  их  помощь  пригодится.
Главное же, старайся понравиться хану; нам  казакам  пока  одна  только  и
надежда на татарскую помощь...
     Катря с Олешкой отправилась вместе с казаками: мурза  подарил  своему
мнимому слуге прекрасного коня и богатую одежду. Хмельницкий тоже  получил
богатые подарки от хана: черкесский панцирь, колчан, лук и стрелы, розовый
кафтан  из  златоглава,  темно-зеленый   кунтуш   французского   сукна   и
позолоченную саблю. В провизии у казаков тоже недостатка  не  было,  их  с
избытком снабдили мясом, вином и хлебом. По дороге им надо было заехать  в
Перекоп к Тугай-бею. Богдан предложил Ивашку с Катрей и олешкой отделиться
и ехать прямо в Сечь.
     - Как же ты сделаешься в Сечи? -  спросил  он.  -  Ведь,  там  нельзя
держать женщин!
     - Я знаю такой остров и такую пещеру,  где  их  никто  не  найдет,  -
отвечал Ивашко.
     - Эй, хлопец, не попадись, не лучше ли тебе свезти ее в Украйну?
     - На Украйне теперь неспокойно, куда и к кому ее  везть?  -  возразил
Ивашко. - Да и в Сечи, ведь,  мы  пробудем  недолго,  а  там  я  уж  найду
где-нибудь ей пристанище.
     - Ну, как знаешь, - согласился Богдан.
     В Перекопе они расстались. Богдан отправился к  Тугай-Бею,  а  Ивашко
повез Катрю с Олешкой в Сечь. Они благополучно проехали  степь  и  прибыли
ночью к переправе, где у Ивашка была спрятана лодка. Коней пустили вплавь,
привязав их за поводья к лодке, и, таким образом, добрались до  пустынного
острова, где в одной из скал была довольно просторная  пещера,  скрытая  в
расщелине.



                            13. ОПЯТЬ НА СЕЧИ

                                      И ти Чигирине, мiсто украинне,
                                                          не меньшую славу
                                      Теперь в собi маешь, коли оглядаешь
                                                            в руках булаву
                                      Зацного Богдана, мудрого гетьмана,
                                                          доброго молодця,
                                      Хмельницкого чигиринського, давного
                                                               запорозьця.

     Стояла теплая погожая весна. Сечь кишмя кишела народом, но  никто  не
принимался за промыслы. Рыболовы хотя и чистили самопалы, но не для  охоты
на зверя. Шинкарям был сущий праздник: Сечь пропивала последнее и гуляла с
утра до ночи. Тем не менее стекавшиеся со всех  концов  хлопцы  не  знали,
против  кого  готовится  воевать  Сечь.  Кошевой  все  еще  держал  втайне
намерения Хмельницкого и поджидал его самого. Многочисленная конница пасла
своих коней около Днепра на заливных днепровских лугах, так  как  в  самой
Сечи ей совсем не было места.
     Яркий пурпурный закат  расстилался  причудливыми  полосами  по  небу,
когда Богдан  в  сопровождении  своих  спутников,  с  четырьмя  татарскими
начальниками подъехал к Сечи. Вечер стоял чудный, тихий, теплый; вся  Сечь
высыпала навстречу прибывшим. Они прошли  прямо  к  кошевому,  куда  стала
собираться и войсковая старшина. Богдан представил  кошевому  и  старшинам
татарских начальников и сообщил добрую весть, что мурза Тугай-бей стоит со
своей ордой на реке Базавлуке.
     - И мы готовы! - отвечал кошевой. - Народу в Сечь нагрянуло  столько,
как никогда не бывало.
     - А знает Сечь о нашем деле? - спросил Хмельницкий.
     - Нет, никому еще ничего не объявлено. Вот завтра соберем раду, тогда
и объявим.
     На следующий день раздались один за другим три пушечные  выстрела,  и
вмиг вся площадь покрылась народом, опоздавшим не было места.  На  крыльцо
вышел кошевой с войсковой старшиной,  а  за  ним  Богдан  в  сопровождении
казаков и татар.
     Кошевой привычным взором окинул волновавшуюся толпу и подозвал к себе
есаулов, суетившихся с тяжелыми жезлами.
     - Всему народу не поместиться на площади, - сказал он, - надо перейти
за крепость, на поле, там всем место найдется.
     Есаулы громко  объявили  толпе  запорожцев,  что  кошевой  просит  их
перейти на открытое поле. Прошло  добрых  полчаса,  пока  все  перешли  на
другое место, и установился порядок. Довбиши ударили в котлы в знак  того,
что рада началась.
     - Панове запорожцы! - начал кошевой. - Собрали  мы  вас  для  важного
дела, выслушайте и рассудите; какова будет ваша воля, на том мы  и  решим.
Недобрые  дела  творятся  на  Украине:  вера  святая   поругана,   иезуиты
преследуют ее, а униаты творят,  что  хотят  и  над  священниками,  и  над
церквами. Жиды завладели  всем,  берут  церковь  на  откуп  у  пана  и  не
позволяют справлять треб. Да и не одни жиды, самое войско  панское  гуляет
по селам и хуторам, грабит и жжет дотла, убивает и мучит православных. Нет
казакам ни от кого защиты: ни король, ни сейм не слушают их просьб, а паны
своевольничают, как им вздумается. Вот  перед  вами  стары  казак,  бывший
войсковой писарь, заслуженный, ни в чем  неповинный,  не  раз  проливавший
кровь свою за отечество, - чего же он дождался за свою службу? У него  все
отняли, его гонят, преследуют, осудили его на смерть,  и  все  это  только
потому, что так хочется панам. Потерпим  ли  мы,  други  и  братия,  такие
обиды? Пора проучить панов, пора вступиться  за  веру  православную  и  за
братьев украинцев.
     Запорожцы молча,  понурив  головы,  слушали  кошевого,  и,  когда  он
кончил, это  молчание  длилось  еще  несколько  секунд.  Потом  сразу  все
заговорили, зашумели, трудно было  разобрать,  что  именно  кричал  народ.
Молодые кричали: "Пусть Хмельницкий ведет нас на ляхов"! Но  закаленные  в
бою, опытные казаки не так-то легко отдавались первому увлечению,  хотя  и
они тоже были за войну. "Хорошо постоять за веру  православную,  отомстить
панам за обиды, но у ляхов сильное войско"! - говорили они. "Нам одним  не
совладать, много уж погибло казацкой силы в борьбе с поляками".
     Кошевой с намерением не сразу все высказал. Теперь он продолжал:
     - Хмельницкий только что приехал из Крыма, он бил челом хану,  и  хан
обещал нам помощь. Орда Тугай-бея стоит уже наготове за Сечью. Дело только
за нами.
     Известие о татарской помощи  сразу  разрешило  все  сомнения.  Курени
стали совещаться между собой и выслали своих  выборных.  Выборные  просили
слова.
     - Слава и честь тебе, Богдан! - с поклоном сказали  они.  -  Сам  Бог
дает тебя нам, чтобы ты вел нас против панов, и мы все,  сколько  нас  тут
есть, готовы сложить головы за святое дело.
     Кошевой подозвал писаря и сказал ему:
     - Принеси клейноты из скарбницы!
     Писарь отправился и возвратился, неся королевскую хоругвь, дарованную
Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с  каменьями
и серебряную войсковую печать.
     Кошевой принял  из  рук  писаря  клейноты  и,  с  поклоном  передавая
Хмельницкому, сказал:
     - Славное Запорожское войско признает тебя, Богдан Хмельницкий, своим
гетманом и просит тебя принять эти клейноты, знаки твоего нового звания.
     Богдан низко поклонился на все стороны и проговорил:
     - Благодарю вас, панове запорожцы, за доверие ко мне и  принимаю  эти
клейноты, но прошу не называть меня еще гетманом, пока я не заслужу  этого
звания, пока все городовые казаки не признают над собою мою власть, как их
предводителя.
     - Слава и честь Хмельницкому! - подобно  раскату  грома  прогудело  в
толпе казаков. - Будем  слушать  тебя  во  всем,  будем  служить  тебе  до
последнего издыхания!..
     Рада  кончилась.  Все  направились  в  церковь.  Священник  в  полном
облачении уже ожидал их; он отслужил литургию и благодарственный молебен и
благословил запорожское войско на святое дело.
     - А теперь, панове, -  пригласил  кошевой,  -  просим  милости  моего
хлеба-соли откушать.
     Богдан и войсковые старшины отправились к кошевому на обед, а  курени
выкатили бочки с горилкой, чтобы попраздновать  перед  походом.  В  походе
пить горилку строго воспрещалось.
     Вечером снова раздался бой котлов, и  запорожцы  снова  собрались  на
площадь.
     - Панове запорожцы, - объявил кошевой, - мы решили с Хмельницким, что
всем идти с ним незачем: достаточно татар и  восьми  тысяч  запорожцев.  В
Украине пристанут к нашему  войску  еще  городовые  казаки.  Остальные  же
разойдитесь до господы и будьте наготове явиться по первому требованию.
     Теперь Богдан уже имел власть над всем  войском  запорожцев.  Он  как
будто вырос, приказания отдавал не торопясь, толково, готовился  к  походу
умело и уверенно.


                                                    Ой взяв свою миленьку
                                                    За рученьку биленьку
                                                    Повив и в комирочку...

     Ивашко Довгун в это время был занят своими делами. Он устраивал Катрю
с Олешкой в их новом помещении и целыми днями пропадал на острове.
     - Кажись, совсем свихнулся хлопец, - махнул на него рукой Богдан.
     Как-то вечером Ивашко вернулся домой сильно возбужденный и на  вопрос
Хмельницкого отрывисто проговорил:
     - С Никитой Кустарем поссорился!
     - С каким Никитой? - переспросил Богдан.
     - Да тоже с запорожцем, мы с ним давно не в  ладах.  Еще  мальчишками
дрались, когда верхние курени выходили на нижние. Он мне всюду и  во  всем
старается шкоду учинить: то потраву устроит, то землю оттянет; все  я  ему
прощал, а уж на этот раз не  спущу,  хотя  бы  до  самого  кошевого  дойти
пришлось, уж быть Никитке битым.
     - Что же он тебе сделал? - спросил Богдан.
     - То и сделал, что вздумал своих волов на моем  лугу  пасти,  да  еще
там, где Катря, на островке.  Прочуял  он,  видно,  что  я  часто  на  тот
островок езжу; который день за мной, как кошка за мышью, крадется. Сегодня
утром подъезжаю к острову, а он уж тут как тут со  своими  волами.  Я  его
гнать, не идет... Что тут делать? По счастью Олешка, видно, подслушала наш
разговор, - ни она, ни Катря не показались. Постоял, постоял я... и  уехал
с острова. Нарочно пальцем не тронул, буду на  него  суду  жаловаться,  на
счет потравы у нас строго... Пусть его хоть раз проучат.
     Хмельницкий попробовал было отговаривать Ивашка, но тот и слушать  не
хотел.
     На другой день рано утром Довгун отправился в паланку, так  назывался
окружной  суд,  помещавшийся  на  границе  самой  Сечи  и  ведавший   дела
запорожцев, живших  вне  куреней.  Этих  паланок  было  несколько.  Ивашко
отправился в свою, к которой принадлежал его участок. Он изложил свое дело
паланковому судье и дождался, пока послали за  обидчиком.  Никита  Кустарь
явился с калачем, также как и Ивашко. Скромно положил он его на стол перед
судьей и остановился в почтительной позе. Это был ловкий, видный  казак  с
рыжим чубом  и  длинными  рыжими  усами,  с  рысьими  глазками  и  немного
рябоватым лицом.
     - Жалуется на тебя казака Ивашко Довгун, - начал судья, что ты на его
лугу пас своих волов. Что ты на это скажешь?
     - Доложу вам, пане добродзею, - отвечал Никита, что я точно пас своих
волов на лугу на островке, а что этот луг Ивашкин, я не знал.
     - Я ему говорил, пан судья, - вмешался Довгун, - что этот луг мой,  а
он все-таки остался пасти волов.
     - Смею вам доложить, пане добродзею, - невозмутимо возразил Никита, -
что Ивашко приехал на остров, накричал что-то, накричал, а  толком  ничего
не сказал.
     Судья старался помирить их.
     - Заплати ему за потраву! - уговаривал он Никиту.
     - Смилуйтесь, пан судья, за что же я буду платить, когда я  не  знал,
что луг чужой.
     - Прости ему эту потраву! - обратился судья к Довгуну.
     - Ну, уж нет, пан судья, я ему много прощал, а на этот раз надо его и
поучить.
     Судья развел руками.
     - Если уж вы оба такие упрямые, то я для вас ничего сделать не  могу.
Идите в Сечь, там вас рассудят.
     Оба казака сели на лошадей и поскакали в Сечь.
     - В чей же курень мы сперва  пойдем?  -  спросил  Никита,  когда  они
запаслись хлебом-солью и въехали в ворота крепости.
     - Пойдем, брат, в мой курень! - отвечал Довгун.
     - Ну, хорошо, пойдем, пожалуй, и в твой, - согласился Никита.
     - Здорово, батько! - сказали казаки атаману, входя в курень.
     - Здоровы будьте, панове молодцы! - отвечал атаман. - Садитесь, гости
будете.
     - Нет, батько, некогда нам сидеть, у нас к тебе дело.
     - Ну так говорите, в чем ваше дело.
     Ивашко рассказал обо всем, что случилось, не забыв упомянуть и о суде
в паланке.
     Атаман внимательно его выслушал и обратился к Никите.
     - Какого ты куреня, братец?
     - Переяславского, - ответил тот.
     - Гей, хлопцы! - крикнул атаман своих слуг. -  Подите,  попросите  ко
мне атамана Переяславского куреня.
     Минут через десять  пришел  атаман.  Выслушав  обе  стороны,  атаманы
начали советоваться друг с другом и затем обратились к тяжущимся.
     - Вы уже судились, братцы, в паланке?
     - Судились! - отвечали они с поклоном.
     - Отчего же вы не помирились? Ты, Никита, учинил потраву, ты и должен
заплатить. Ты, Ивашко, должен ему простить и  не  иметь  на  него  никакой
обиды.
     - Не заплачу я ему ничего! -  упорствовал  Никита.  -  Он  меня  тоже
обидел, и вором, и разбойников назвал, а я чем же виноват, я не знал,  что
луг чужой.
     Наконец, атаманам надоели уговоры. Они вместе с казаками  отправились
к войсковому судье. Казаки  опять  запаслись  хлебом-солью.  Сперва  вошли
атаманы, поклонились, поздоровались с судьей. Затем вошли и казаки.
     - Кланяемся вам, пане добродзею, хлебом и солью.
     - Спасибо, панове молодцы, за хлеб и за  соль!  -  отвечал  судья  и,
обращаясь к атаманам продолжал:
     - А какое у этих казаков дело?
     Ивашкин атаман подробно изложил дело. Судья  внимательно  выслушал  и
обратился к Никите.
     - Ты, братец, я вижу упрям. Судили вас и паланка, и атаманы, да  и  я
присуждаю  тоже;  ты  со  всех  сторон  виноват  и  должен   удовлетворить
обиженного... Согласен, что ли?
     - Нет, пане добродзею!
     Судья даже вскочил с места.
     - Ну, уж и казаки же у вас, панове атаманы, - ведите их  к  кошевому,
там им будет конечный суд и расправа. А вы, братцы, забирайте с собой  ваш
хлеб-соль, мне его не нужно.
     - Да ни, добродзею! Мы себе опять купим на базаре.
     - Забирайте, забирайте! - строго крикнул на  них  судья  и  сунул  им
калачи в руки. - Не держите атаманов, да и меня не задерживайте: у меня не
одно ваше дело.
     Делать  нечего,  отправились  к  кошевому.   Опять   пошли   поклоны,
хлеб-соль, допросы и расспросы, опять все дело было подробно рассказано.
     Кошевой помолчал немного, подумал и потом обратился к Никите.
     - Ну, так как же, братец, думаешь рассчитаться с этим казаком? Решала
вас и паланка, и атаманы, и судья войсковой,  дошло  дело  и  до  меня.  Я
признаю, что дело ваше  решено  справедливо,  ты  во  всем  один  виноват:
забрался с волами на чужой луг, волы траву поели, казак тебя гнал,  ты  не
пошел, значит, надо тебе за потраву платить. Что  же  ты  мне  скажешь?  -
Согласен ли ты удовлетворить обиженного?
     - Ни, вельможный пане, не согласен, воля ваша!
     - Гм! - промычал  кошевой,  с  любопытством  рассматривая  казака.  -
Так-таки и не согласен? Ну, хорошо.
     Он встал и вышел из куреня.
     Атаманы и казаки думали, что суд кончился, и, кланяясь, проговорили:
     - Прощай, вельможный пане!
     - Прощайте, панове молодцы, прощайте, да нас не забывайте.
     И крикнул при этом на весь двор:
     - Гей, сторожа, киев!
     Вмиг сбежались слуги и принесли целые связки палок.
     - Ну-ка, ложись, братец! - обратился кошевой  к  Никите,  -  мы  тебя
поучим, как упрямится и правду не уважать.
     - Смилуйся, вельможный пане! - закричал Никита не своим голосом.
     - Нет, братец, теперь уж нет помилования.
     Никиту схватили и отсчитали ему  палок  пятьдесят,  пока  кошевой  не
крикнул: "Довольно!"
     Сторожа подняли палки на плечи, а казаки  придержали  Никиту,  ожидая
последнего решения.
     - Согласен ты  теперь,  братец,  заплатить  казаку  столько,  сколько
следует?
     - Все заплачу, вельможный пане, что прикажешь.
     - Ну, так сейчас же  и  расплачивайся  на  моих  глазах,  -  приказал
кошевой, - а  кии  пойдут  тебе  в  пользу,  чтобы  ты  в  другой  раз  не
мудрствовал, не упрямился. А может быть тебе и еще прибавить?
     - Нет уж, вельможный пане, будет с меня и этого,  на  век  хватит,  -
пробормотал Никита.
     - Ну, будет, так будет! Отпускайте, хлопцы, казака на волю,  а  палки
прячьте подальше. Где же твои деньги, расплачивайся!
     Но у Никиты денег при себе не оказалось. Тогда  кошевой  обратился  к
атаману Никитиного куреня.
     - Пан атаман, - принеси сейчас деньги из твоего куреня и удовольствуй
обиженного, а со своим хлопцем ведайся потом, как знаешь.
     - Ну, уж погоди же ты, Ивашко, - прошипел Никита,  выходя  следом  за
своим противником. - Будешь ты меня помнить, отзовутся и тебе кии,  что  я
получил сегодня.
     Ивашко оглянулся на него, но ничего не ответил.
     Прошло  еще  несколько  дней.  Ивашко  ездил  на  остров   со   всеми
предосторожностями, предупреждал Катрю и Олешку, чтобы они по  возможности
не выходили из своей пещеры.
     Раз как-то Олешка  встретила  Ивашка  перепуганная  и  объявила,  что
сегодня на острове был какой-то казак. Он видел ее и Катрю.
     - Какой же это был казак? Высокий, с рыжим чубом и рыжими усами?
     - Он самый! - подтвердила Олешка.
     - Ну, беда! - Пропала моя головушка! Это  мой  первый  враг,  Никита.
Теперь он уже, наверное, донес на меня. Прощай, Катря, голубка моя, по тех
пор ты своего казака и видела.
     - Бежим, Ивашко! - предложила Катря.
     - Сразу не убежишь, а уж Никита  ждать  не  будет.  Одна  надежда  на
милость казачью, быть может, и простят.
     Со слезами проводила Катря своего жениха.
     - Мамка, что же я буду делать? Нельзя же так сидеть, надо  как-нибудь
помочь горю.
     - А вот подумаем, поразмыслим, может, что  и  придумаем,  -  отвечала
Олешка.
     Ивашко не ошибся.  Только  что  он  вернулся  домой,  его  тотчас  же
арестовали и отправили в его курень. Куренной атаман снял с него допрос.
     - Ты двух женщин укрываешь? - строго спросил он.
     Ивашко опустил голову и тихо проговорил:
     - Да, батько!
     - Разве ты о двух головах, казак? - укоризненно проговорил атаман.  -
Ты знаешь, что за это полагается...
     - Это моя невеста, - оправдывался Ивашко, - я ее  спас  от  татарской
неволи, как же мне ее было бросить?
     - К родным бы ее отвез.
     - У нее никого родных нет, она круглая сирота.
     - Ну, братец, это Сечь разбирать не будет, дело твое плохо...  Завтра
надо собрать раду, а сегодня посиди под арестом.
     Поздно вечером прибежала Олешка  и  умоляла  его  найти  какое-нибудь
средство спасти Ивашка.
     - Я и сам об этом думаю, жалко хлопца, - отвечал Хмельницкий. - А  по
законам Сечи ему несдобровать... Впрочем, средство и есть, только  удастся
ли оно, - прибавил он в раздумье. - Научить-то я вас научу, а там уж  сами
устраивайте, как знаете, дело мое сторона, мне и мешаться в такое дело  не
след... Он долго  толковал  с  Олешкой,  и  она  ушла  от  него  несколько
успокоенная.
     На другое утро собралась рада. Никита в качестве обвинителя стоял тут
же и с торжествующим злобным видом  посматривал  на  Ивашка,  приведенного
связанным.  Виновный  был  поставлен  перед  собранием.  Куренной   атаман
обстоятельно изложил дело.  Всем,  особенно  молодым,  было  жаль  Ивашка.
Никиту никто не любил за его заносчивый нрав, а в этом деле он  еще  более
оказался несимпатичным, так как подсматривал за Ивашком с целью мести.
     Когда кошевой спросил мнение  собрания,  то  несколько  нерешительных
голосов поднялись в защиту Ивашка, стараясь его оправдать.
     - Он, ведь, не в Сечи скрывал девушку, говорили они.
     - Не в Сечи-то не в Сечи, да допустить этого нельзя, тогда и  казакам
некуда будет деться, когда навезут жен и невест, тогда и Сечи конец.
     -  Он,  ведь,  не  хотел  ее  здесь  навсегда  оставить,  -  говорили
защитники.
     - А кто его ведает,  что  он  думал,  -  возражали  старики.  -  Если
допустить, чтобы законы Сечи не соблюдались,  тогда  никакого  порядка  не
будет...
     Кошевой не видел конца пререканиям и дал знак,  что  хочет  говорить.
Все сразу замолчали.
     - Панове, запорожцы! Жаль мне казака Довгуна. Казак он добрый,  ни  в
чем дурном до сих пор не был замечен. Знаю я, что и Кустарь не прав, донес
он на Довгуна по злобе, да только  дело  такое,  что  простить  его  никак
нельзя. Не можно преступать  старые  законы;  по  ним  жили  наши  деды  и
прадеды, и особенно не  можно  теперь,  когда  в  Сечь  нахлынуло  столько
народа. - Верно он говорит, - подхватили старики, - умная у нас голова наш
кошевой; нельзя Сечи пропадать из-за одного казака.
     - Слышишь, Довгун, - обратился  кошевой  к  Ивашку.  -  Все  мы  тебя
жалеем, да ничего не поделаешь, против закона идти нельзя. Будь же храбрым
казаком, выбирай себе сам смерть, какую хочешь.
     Ивашко немного побледнел, но твердо выговорил, кланяясь на все четыре
стороны:
     - Прощайте,  православные,  не  поминайте  лихом!  А  ты,  батько,  -
проговорил он, - кланяясь в землю Богдану, стоявшему подле  кошевого  и  с
беспокойством поглядывавшему по сторонам,  -  прости  меня  тоже,  если  я
согрешил в чем-либо перед тобой! Дай Бог тебе удачи, а  коли  хочешь  меня
добром помянуть, так не оставь Катрю, прими ее вместо дочери.
     - Какую же казнь ты выбираешь? - спросил кошевой.
     - Какую положит кош, мне все равно.
     - Свезем его под шибаницы! - решили старшины.
     Шибаницы были виселицы, установленные на мостах по  большим  дорогам.
На них преступник висел до тех  пор,  пока  не  сгнивал  и  кости  его  не
рассыпались. Под шибаницы обыкновенно  подвозили  преступника  на  лошади,
накидывали ему на  шею  петлю  или  сельцо;  ударяли  лошадь  плетью,  она
выскакивала из-под седока, а осужденный оставался висеть в воздухе.
     Привели лошадь, посадили Ивашка, и все молча тронулись  в  путь.  Вот
уже миновали крепостные  ворота,  поехали  по  площади  предместья...  Как
вдруг, никто не  видел  откуда,  навстречу  шествию  явилась  девушка  под
покрывалом. Все в изумлении остановились.
     - Стойте!  -  проговорила  она  твердым  голосом.  -  Объявляю  всему
воинству запорожскому, что желаю выйти замуж за этого преступника.
     - Добровольно ли твое желание? - спросил кошевой. -  Не  принудил  ли
тебя кто-либо?
     - Нет, - отвечала девушка, - желание мое добровольно.
     - Как рассудите, панове запорожцы? - обратился кошевой  к  безмолвной
толпе. - По древнему обычаю следует Довгуна избавить  от  казни,  так  как
нашлась девица, желающая выйти за него замуж.
     - Простить, простить его! - грянули тысячи голосов.
     Катре велели поднять покрывало и по заведенному обычаю их  тотчас  же
проводили до границы, причем Довгун получил разрешение атамана и  кошевого
свезти  свою  невесту  в  Киев.  Олешка   уже   ждала   их   на   границе,
предупрежденная Богданом. Здесь же им были приготовлены кони и все  нужное
для дороги.
     - Вот, батько, - проговорил Ивашко, прощаясь с Богданом, - ты меня во
второй раз от петли спасаешь. Чем я тебе за это отслужу?
     - Почем знать! - отвечал Богдан, - может еще и сосчитаемся! А  теперь
пока вот тебе грамотка к моему старому  приятелю,  Адаму  Киселю,  воеводе
брацславскому. Он твою Катрю устроит наилучшим образом.
     Все сели на лошадей и двинулись в путь. Богдан взял обещание с Ивашка
вернуться до выступления войска из Сечи.



                            14. ЖЕЛТЫЕ ВОДЫ

                                   Гей там поле, а полю цвiти;
                                   Не по одним ляху заплакали дiти!
                                   Гей там рiчка, рiчка через рiчку глиця,
                                   Не по одним ляху зосталась вдовиця.

     Тревожное время переживала Украина весной 1648 года. Коронные  войска
еще в начале февраля  двинулись  к  Черкасам.  Там  они  разделились:  сам
коронный гетман остался в Черкасах, а товарищ его, польный гетман,  отошел
к Корсуну. С виду народ как будто и притих при появлении польского войска,
но втихомолку все волновалось, все кипело, всюду носились тревожные слухи.
Паны не верили в возможность восстания, они еще больше теснили хлопов. Где
ни соберется толпа народа, смотришь, и панские слуги тут же  с  плетьми  и
палками, разгоняют их, как овец. Устраивается ли на селе пирушка,  панские
шпионы уже доносят пану, что хлопы собрались на совещание, опять разгоняют
их и не принимают от них никаких разъяснений. У  кого  из  поселян  увидят
оружие, отберут, а захочет сопротивляться, расстреляют без суда.  Коронный
гетман, по своем прибытии, тотчас же издал универсал к народу,  чтобы  все
бежавшие в Сечь к Хмельницкому воротились домой, если не хотят поплатиться
семьей и имуществом. И странное  дело,  как  только  он  издал  универсал,
побеги увеличились, целые толпы бежали на Запорожье, особенно  из  панских
поместий с левого берега. Оставшиеся у  панов  хлопы  угрюмо  смотрели  на
своих притеснителей  и  втайне  принимали  у  себя  каких-то  богомольцев,
странников, юродивых, нищих. Эти бродяги предсказывали, что  скоро  придет
Богдан  с  запорожцами  и  тогда,  стоит  только  захотеть,  мигом   можно
избавиться от панов. Так прошли и февраль, и март. Коронные войска все еще
собирались, паны не очень-то торопились. По случаю предстоящей  войны  они
чуть не каждый день задавали пиры.
     Настал и апрель. Пришло известие, что Хмельницкий уже собрал войско и
думает расположиться между реками  Тясмином  и  Днепром.  Потоцкий  собрал
военный совет. На этот совет приехал и Калиновский;  в  нем  участвовал  и
двадцатишестилетний сын коронного гетмана Стефан Потоцкий, были  и  Стефан
Чарнецкий, и Шемберк, и много еще благородного шляхетства.
     Калиновский предложил не медля двинуться на неприятеля:
     - Нам не надо терять времени; если мы пустим его вглубь Украины, силы
его удвоятся, к нему пристанут казаки и  хлопы.  Он  занял  позицию  между
Тясмином и Днепром, но мы должны его оттуда вытеснить и разбить в открытом
поле.
     Потоцкий и сам не прочь был двинуться со всем войском, но он  положил
за правило никогда и ни в чем не соглашаться со своим товарищем.
     - Пан польный гетман сам  не  ведает,  что  говорит,  -  возражал  он
Калиновскому. - Его величество всемилостивейший король не затем мне вверил
войско, чтобы я завел его в пустыню и оставил край в добычу мятежникам. Да
и стыдно посылать целое  целое  войско  против  горсти  хлопов.  Их  можно
разогнать плетьми, а не то что саблями. Чем меньше отряд, тем  больше  ему
будет славы.
     - Совершенно верно! - подтвердил пан Корецкий, один  из  полковников,
владелец богатых имений в Волыни. - Думаю, что я разогнал бы  их  один  со
своими двумя тысячами жолнеров...
     - Почем знать, - заметил осторожный  Чарнецкий,  -  может  быть  силы
неприятеля гораздо значительнее, чем  мы  предполагаем;  по  крайней  мере
носится молва, что на этот раз поднялось все Запорожье. Мое мнение послать
нарочного к королю, просить у него войска для обороны Украины.
     - Позвольте и  мне,  панове,  высказать  свое  мнение,  -  проговорил
молодой Потоцкий. - Нельзя нам стоять на месте, как будто у нас не хватает
храбрости идти вперед навстречу неприятелю. Окрестные жители и так смотрят
на нас  недоверчиво.  Если  они  только  вообразят,  что  мы  боимся,  они
восстанут поголовно. Поэтому нам необходимо выслать  навстречу  неприятелю
сильный отряд, чтобы он разведал силы казаков и добыл языка.
     Это мнение понравилось всем. Большая часть панов были  даже  уверены,
что отряд этот совершенно истребит неприятеля, так как  казаки  разбегутся
при одном виде регулярного войска.
     - Кому же вручить начальство над этим отрядом? - спрашивали паны.
     - Я полагаю разделить его на две части, - сказал коронный  гетман.  -
Регистровых казаков отправить по Днепру на  байдарках  и  к  ним  посадить
пехотинцев, только заставить их присягнуть в верности  королю.  Другую  же
часть, жолнеров и драгун, отправить сухим путем, дать им пушек и телеги со
съестными припасами...
     -  Пан  коронный  гетман  позволит  мне  заметить,  -   перебил   его
Калиновский, - что  никакого  нет  расчета  делить  войско.  Мы  не  знаем
неприятельских сил и можем погубить и тот, и другой отряд. И потом, что за
нелепость заставить присягать?.. Неужели пан гетман  думает,  что  это  их
удержит от измены?
     - Пана польного гетмана прошу быть осмотрительнее в своих выражениях!
- вспыхнув, закричал Потоцкий.  -  Я  не  мальчик,  чтобы  пан  мне  читал
нотации...
     Члены совета попытались замять эту неприятность.
     - Я думаю, - благоразумно рассудил Чарнецкий, - оба отряда  могут  не
слишком удаляться один от другого. Регистровых казаков можно  послать  под
начальством пана наказного атамана Барабаша...
     -  Помилуйте,  -  вмешался  опять   Калиновский,   -   где   Барабашу
начальствовать над отрядом, да он заснет дорогой и неприятеля проспит.
     - Это правда, что он немного стар, но казаки его уважают... Притом  в
верности его нельзя сомневаться...
     - А над сухопутным отрядом прошу панов предоставить начальство мне, -
поспешно заявил молодой Потоцкий.
     Старый гетман с гордостью посмотрел на сына.
     - Иди, сынок мой, и  пусть  история  запишет  славу  твою.  Он  будет
советником твоим, - продолжал он, указывая на Шемберка.  -  Пану  комисару
поручаю общее наблюдение за всей экспедицией, он наставит и направит моего
молодого воина. Не  возвращайтесь,  пока  не  истребите  всех  мятежников.
Пройдите и степи,  и  леса,  разорите  Сечь,  а  зачинщиков  приведите  на
праведную казнь.
     - Позвольте и мне,  панове,  присоединиться  к  отряду,  -  заговорил
Чарнецкий. -  Я  лучше  себя  чувствую  на  поле  битвы,  чем  за  стенами
укрепления. Здесь я вам мало принесу пользы.
     - А пан Корецкий? - обратился Потоцкий к владельцу Корца.
     - Н-нет, - замялся  Корецкий,  -  я  предпочитаю  выждать  неприятеля
здесь.
     Коронный гетман недолюбливал заносчивого пана и охотно  бы  отделался
от него.
     - Пан Корецкий, ведь, кажется, рассчитывал один со  своими  жолнерами
разогнать мятежников? - обратился он к нему.
     - Я ничего не рассчитывал и полагаю, что  здесь  я  буду  полезнее...
Притом же мне крайне неудобно тащить в степь мой обширный обоз.
     Пан Корецкий, действительно, владел таким огромным багажом,  что  его
желание оставаться на месте было вполне естественно.
     - Итак, панове,  -  закончил  Потоцкий,  мы  останемся  здесь.  Будем
надеяться, что наших услуг отчизне и не потребуется. Я  твердо  верю,  что
храбрые рыцари уничтожат вполне это, презренное скопище.
     Польское войско  выступило  в  поход,  сопровождаемое  многочисленным
обозом; по Днепру спустились  байдаки;  они  должны  были  одновременно  с
сухопутным отрядом подойти к неприятелю. Восемь дней шло войско по  степи,
болотам и лесам и к вечеру восьмого дня достигло  наконец  потока  "Желтые
воды". Поляки перешли поток и вдруг  совсем  вблизи,  немного  в  стороне,
увидели укрепленный казацкий лагерь, устроенный из возов.
     - Стойте! - скомандовал Потоцкий, когда отряд приблизился  настолько,
что можно было хорошо различить, что делается в лагере.
     - Надо приготовиться к битве!  -  говорили  более  опытные  воины.  -
Казаки не утерпят, тотчас покинут укрепления и будут вызывать нас на бой.
     Весь отряд, выровняв ряды, сомкнулся  в  густую  колонну  и  замер  в
ожидании нападения.
     Прошло полчаса, еще  полчаса,  а  казаки  и  не  думали  выходить  из
укрепления. Они стояли  тихо,  торжественно  в  своем  четырехугольнике  к
великому удивлению ляхов.
     - Хмельницкого, должно быть, нет в лагере,  -  пояснил  Чарнецкий,  -
следует послать разведчиков осмотреть, нет ли где засады или не идет ли на
нас еще большее войско... - Отчего  запоздали  регистровые  с  пехотой?  -
беспокоился Потоцкий, - они бы давно должны были приехать.
     - Да, заметил со вздохом  Шемберк,  -  сделали  большую  ошибку,  что
разделили войско на два отряда.
     На берегу Днепра в это время происходило нечто иное. В день  прибытия
польского войска, за несколько часов до заката солнца, сторожевые  казаки,
расставленные Хмельницким по берегу Днепра  для  наблюдения  за  прибытием
регистровых казаков, заметили один  байдак,  опередивший  всех  прочих  на
несколько часов.
     На нем находился Кречовский со своим отрядом. Он подъехал к берегу  и
окликнул казака, которого заметил в кустах.
     - Послушай, друже! - сказал он ему. - Пан Хмельницкий недалеко?
     - Колли мы тут стоим, пане, - отвечал бойко казак, - значит недалеко.
     - А силы у вас много?
     - Ой, пане, много! - отвечал казак и рассчитывал уже, что его возьмут
его в плен.
     Каково же было его удивление, когда Кречовский быстро сказал ему:
     - Скачи же скорее к пану Хмельницкому и скажи ему, что пан Кречовский
желает его видеть. Да не забудь  прибавить,  что  пан  Кречовский  приехал
вперед со своим отрядом.
     Казак поскакал и передал известие Хмельницкому.
     - Гей, Ивашко! Седлай коня, да скажи Ганже, чтобы он тоже обирался.
     - Смотри, батько, не обман ли? - предостерег Ивашко. - Не взять ли  с
собой казаков побольше?
     - Не нужно, мы ненадолго, живо назад вернемся.
     Они поскакали к Днепру, где Кречовский  уже  выстроил  свой  отряд  и
приветствовал Хмельницкого:
     - Вот, пане гетмане, - с улыбкой сказал он, посматривая на  бунчук  и
булаву  в  руках  Богдана,  -  пришлось  нам  свидеться   и   при   лучших
обстоятельствах, чем в последний раз. Теперь  надо  действовать  умненько,
чтобы заручиться всеми регистровыми...
     - А сколько их? - спросил Хмельницкий.
     - Шесть тысяч вместе с пехотой.  Есть  ли  у  пана  гетмана  надежный
человек, чтобы оставить его здесь, вместо себя?
     - Я оставлю Ганжу. А на ваших казаков можно положиться?
     - Мои казаки уже давно подготовлены, -  отвечал  Кречовский.  Да  вот
можешь сам с ними переговорить.
     - Братья казаки, - обратился Хмельницкий к отряду. - Будете ли вы нам
служить верой и правдой?
     - Будем, батько, все пойдем на ляхов!  Нам  присяга  не  присяга,  ее
взяли с нас силой. Мы и Барабаша с другими казаками клоним,  а  не  пойдет
добром, так заставим силой, даром, что он теплейший друг ляхов.
     - Спасибо, братья казаки! Дай Бог нам удачу...
     Отдав несколько приказаний Ганже,  Хмельницкий  с  Ивашком  поскакали
назад и незамеченными проскользнули в лагерь со  стороны,  противоположной
польскому отряду.
     Уже совсем стемнело, когда приплыли и барабашевцы к  так  называемому
"Каменному затону", где их уже ждал Кречовский. Одни причалили к береге  и
вышли, другие остались в лодках, намереваясь выйти на берег на другой день
утром. Начальство все оставалось  в  лодках.  На  берегу  толклись  только
казаки да пехотинцы, одетые в немецкое платье. Между ними появился Ганжа.
     - На черную раду! На черную раду! - скликал он.
     Казаки столпились около него.
     - Панове казаки! - кричал Ганжа, - я послан от  Богдана  Хмельницкого
напомнить вам, что все мы  братья,  что  всех  нас  породила  общая  мать,
Украина. Как же мы поднимем друг на друга руку? Как  вы  решитесь  пролить
кровь ваших братьев? Да и за что лучше стоять: за костел  или  за  церковь
православную?
     - Правду он говорит, - толковали в толпе. - Ляхи  наши  недруги;  они
заплатят нам неволей, стоит ли помогать им против братьев наших казаков?..
     В несколько минут весть о том, что говорил Ганжа, разнеслась по  всем
лодкам. Все шесть тысяч казаков, как один человек, стали за казацкое дело,
побросали знамена, значки, порвали и растоптали их.  Шляхтичи,  начальники
отрядов, попрятались в лодках; они чувствовали, что погибель их неминуема.
     - Бить изменников! - кричали казаки. - Смерть отступникам!
     Барабаш спал в одной из лодок. Услышав шум, он вскочил и схватился за
оружие. Кругом он увидел казаков с угрюмыми лицами, с обнаженными саблями.
     - Он враг церкви святой! - кричали одни.
     - Он предатель! - вопили другие.
     - Он таил королевскую грамоту! - напоминали третьи.
     - Казнил казаков в угодность панам!
     Однако никто не решался первым поднять руку на старика. Барабаш стоял
бледный, растерянный, предчувствуя, что настал его смертный  час.  Наконец
Филон Джеджалык закричал:
     - Что тут долго думать; кто тянет к панам, тот не наш!
     С этими словами он с силой вонзил копье в грудь старика, поднял  труп
его через борт лодки и бросил в Днепр.
     Это было только началом. Та же участь постигла и других шляхтичей, их
изрубили  и  побросали  в  реку.  Потом   расправились   и   с   казаками,
подозреваемыми в преданности панам. Наконец собрали раду и выбрали есаулом
казака Кривулю. Новый есаул тотчас послал гонца к Хмельницкому.
     Несмотря на то, что было еще очень раннее утро, Хмельницкий уже ходил
по лагерю и отдавал приказания. В это время предстал перед ним гонец.
     - Регистровые казаки бьют тебе челом, батько! - сказал гонец.  -  Все
мы готовы встать под твои знамена, только распорядись выслать к нам коней.
     - Кони будут! - отвечал Хмельницкий.
     Он тотчас же послал гонца  к  Тугай-бею,  скрытно  стоявшему  в  тылу
поляков.
     - Скажешь татарину, - наказывал он гонцу, -  что  все  регистровые  и
пехота перешли на мою сторону. Проси его послать им коней, у татар,  ведь,
всегда тройной запас.
     В польском лагере с самого утра все уже были на ногах, да  впрочем  в
эту ночь никто и не ложился спать, опасаясь внезапного нападения  казаков.
Потоцкий осматривал войска, Шемберк и Чарнецкий сопровождали его.
     -  Я  снова  настаиваю,  что  надо  послать  разведчиков,  -   сказал
Чарнецкий.
     - Теперь это довольно трудно сделать,  -  возразил  Потоцкий,  -  при
дневном  свете  их  тотчас  же  изловят,  и  мы  доставим   только   языка
неприятелю... Однако, что это? - сказал он,  прислушиваясь.  -  Как  будто
конский топот?
     Шемберк, всматриваясь в даль, заметил:
     - Да, вот и пыль! Это, наверное, барабашевцы!  Слава  Иисусу!  Теперь
нам победа легко достанется!
     Войска тоже заметили приближающихся драгун и казаков и приветствовали
их громкими восклицаниями. По всему лагерю пронеслась  весть  о  прибывшем
подкреплении.
     - Слава Иисусу! - слышалось со всех сторон. - Теперь разобьем врагов,
возьмем в плен самого Хмельницкого и приведен к пану гетману.
     Только осторожный Чарнецкий недоверчиво всматривался в приближавшийся
отряд и с сомнением в голосе спросил:
     - Однако, откуда же они достали коней? Да и кони татарские!
     Это простое соображение никому раньше не пришло в голову.  Теперь  же
все с беспокойством смотрели за отрядом.
     Барабашевцы,  поравнявшись  с  лагерем,  быстро  проскакали  мимо   и
направились прямо к казацкому табору.
     Поляки не верили своим глазам.
     - Это  невиданная,  неслыханная  измена!  Они  насмеялись  над  нами.
Проклятые казаки, им нельзя верить ни на волос!
     В лагере произошло общее замешательство: все кричали, все проклинали;
только одни драгуны или,  вернее,  казаки,  одетые  в  драгунский  мундир,
стояли мрачные, угрюмые, смотрели туда, куда ускакали барабашевцы.  В  эту
минуту они чувствовали себя тоже русскими, и затаенная ненависть  к  панам
так и просилась наружу.
     - Что же, братья, - шептали смельчаки, - долго мы будем против  своих
же воевать? Если они не побоялись, проскакали мимо лагеря  к  Богдану,  то
чего же мы трусим? Эти паны думают, что если  они  одели  нас  в  немецкое
платье, то мы уж и веру свою православную  забыли.  Не  бывать  этому,  не
погубим наших душ!
     Хмельницкий на виду  всего  польского  лагеря  гарцевал  перед  своим
табором на белом коне с белым знаменем. На  знамени  красовалась  надпись:
"Покой христианству". Приблизившись к Богдану,  барабашевцы  остановились;
Кривуля с несколькими выборными  соскочил  с  коней  и,  отвешивая  низкий
поклон, проговорил:
     - Клянемся тебе, Богдане! Мы пришли служить верой  и  правдой  церкви
святой и матери нашей Украине.
     - Рыцари молодцы! - отвечал Хмельницкий, - не ради славы  или  добычи
мы взялись за сабли. Нет, мы обороняем жизнь свою, защищаем  жен  и  детей
наших. Даже зверям и птицам Бог дал для защиты зубы и когти, как же нам не
вступиться за веру, за честь, за вольность. Поляки все у нас  отняли,  они
взяли нас в неволю на  собственной  земле  нашей;  они  замучили  гетманов
наших; кровь этих мучеников вопиет к вам, души их просят отмстить за них и
за всю Украину.
     - Не дадим веры нашей на  поругание,  -  воскликнули  барабашевцы,  -
кровью нашей смоем все обиды...
     С криками: "Да здравствует Украина!" поскакали они в казацкий лагерь,
где их дружно приветствовали запорожцы ответными криками.
     Поляки все это видели и совсем упали духом.
     - Приглашаю панов на совет, - проговорил Потоцкий  собравшимся  около
него начальникам.
     С понурыми головами, с вытянутыми печальными лицами собрались паны  в
палатку Потоцкого. Потоцкий стоял поодаль с Чарнецким и  о  чем-то  горячо
разговаривал. В кучке панов шли тоже оживленные споры.
     - Не стоит нам стоять в бездействии, надо ударить на них, смять и  не
давать оправиться, - говорили одни.
     - Вы не знаете казаков, - возражали другие, -  невозможно  штурмовать
казацкий лагерь без пехоты. А где она у нас?
     - Я уверен, что эти низкие  хлопы  боятся  нас,  -  заметил  какой-то
длинный шляхтич. - Вот уже второй  день,  как  они  не  выходят  из  своей
засады. Вытравить бы их оттуда, как диких зверей, да и перебить всех.
     -  Казаки  хитры,  -  возражали  ему,  -  какая  им  нужда   покидать
укрепление. Посмотрите, как прочно установили они свои возы;  они  выждут,
когда мы на них бросимся, потом и устроят нам какую-нибудь облаву...
     Спор был прерван: началось заседание.
     Говорили  много,  говорили  все,  каждый  предлагал  свое;   но   все
предложения оказались  неприменимыми  к  делу.  Чарнецкий  молча  выслушал
мнения панов и, когда все остальные затихли, сам начал речь:
     - Правда, панове, - говорил он, - что с изменой  барабашевцев  всякая
надежда на победу пропала. Силы наши так малы, что нам не  выбить  казаков
из лагеря; но если мы  хорошо  укрепимся,  то  можем  долго  продержаться.
Казаки  выбрали  не  вполне  удобную  позицию,  нам  легко  сдерживать  их
перестрелкой, а тем временем известить гетмана об измене казаков и просить
его прислать побольше пехоты; ее нам, действительно, недостает.
     Все согласились с мнением Чарнецкого и тотчас же составили  письмо  к
гетману.
     - Я предлагаю послать Яцка Райского, - сказал Шемберк. - Он  ловок  и
расторопен, проскользнет, как угорь.
     Яцка послали. Стали готовиться к переходу за Желтые  воды.  Переправа
заняла довольно много времени.  Особенное  затруднение  представлял  обоз,
состоявший из бесчисленных возов со всякой кладью. Паны тащили с  собой  в
поход посуду, платье, провизию, точно они отправлялись не в  поход,  а  на
пиршество. При  переправе  многочиленная  прислуга  бранилась,  суетилась,
толкалась около возов, каждый спешил перевезти свое,  никто  не  слушался.
Наконец понемногу все переправили, возы  установили  четырехугольником,  а
кругом за версту насыпали вал и поставили на него пушки.
     Хмельницкий дал  полякам  вполне  устроиться.  Казаки  несколько  раз
порывались ударить на врага, но он их удерживал. Табор подвинули  к  самым
Желтым водам, и начали перестрелку. Поляки усердно  обстреливали  казацкий
лагерь из пушек, но Богдан запретил  отвечать  им  сильным  огнем:  в  его
расчеты входило дать полякам набраться храбрости.
     - Что же, батько, долго мы будем стоять, опустя руки?  -  недовольным
тоном спрашивал его Ивашко.
     - А тебе бы, небось, поскорее в бой хотелось?  -  шутливо  проговорил
Богдан. - Поспеешь еще... Если  же  тебе  хочется  дела,  то  вот  тебе  и
поручение. Видишь болото? За этим болотом стоит Тугай-бей.
     - Как? - удивился Ивашко. - Болото это за потоком, а Тугай-бей  стоял
у нас в тылу.
     - Прозевал, хлопец! - засмеялся Богдан. - Пока поляки переправлялись,
и татарин не дремал, переправился тоже. Теперь  он  у  них  по  соседству,
только медлит, проклятый, хитер. Скачи к нему  и  скажи  от  моего  имени,
чтобы он нападал на ляхов с тылу врасплох, тогда и мы  приударим  на  них.
Будет отнекиваться, скажи, что без  его  помощи  казаки  битвы  начать  не
могут. Да скачи в объезд, переправа там за болотом удобная.
     - Хорошо, батько! - проговорил Ивашко.
     Он быстро вскочил на коня и помчался в степь. Долго Богдан ждал  его,
прошел и полдень, а Ивашка нет, как нет.
     - Ой, не случилось ли с хлопцем беды? - говорил Богдан окружавшим его
казацким атаманам.
     - Что нам его  ждать  с  ответом?  Быть  может  и  в  самом  деле  не
воротится, - говорили те, - а мы тут сиди. Пусти нас на  ляхов,  приударим
на них со всех сторон, окружим, сомнем, а татары пусть их добивают.
     - Нет, храбрые рыцари, подождем; первый  удар  должен  быть  силен  и
верен.
     - Ну, пусти нас хоть погарцевать! - просили казаки.
     - Что вы, как дети, игрушек у меня просите! - крикнул на них вышедший
из терпения Богдан. - Мне каждая ваша голова теперь вдвое дороже...
     Казаки примолкли, но втайне ворчали на батька за его  медлительность.
Перестрелка шла вяло.  Казаки  подсмеивались,  что  батько  пороху  жалел.
Богдан  не  обращал  внимания  на  их  шутки,  резко  и  сердито   отдавал
приказания, и никто не смел ему перечить. Он втайне волновался, не получая
известий от Тугай-бея. "Обманет, собака", думал он, "изменит,  перейдет  к
ляхам... Что тогда?"
     Закатилось, наконец, и солнце, настала ночь, а Ивашка  все  не  было.
Богдан нетерпеливо ходил взад и вперед перед своей  палаткой  и  не  думал
ложиться спать. Вдруг чуткое ухо его услышало приближающийся топот коня, а
привычный глаз в темноте разглядел всадника. Через несколько  минут  перед
ним остановился Бурко и Ивашка соскочил на землю.
     - Радостные вести, батько! - крикнул он. Уломал я татарина. Больно не
хотел он начинать битву. Целых полдня у нас шли переговоры... А как  после
полудня у вас началась перестрелка, я ему  и  говорю:  "Смотри  Тугай-бей,
богатырь ты храбрый, а на  этот  раз  упустишь  добычу,  надоест  казакам,
грянут  они  на  ляхов,  разобьют,  похватают  все,  тебе  ничего   и   не
достанется". Он  сейчас  послал  разведчиков  языка  добыть  из  польского
лагеря. К вечеру татары притащили жолнера, Тугай-бей сам  его  допрашивал.
Как узнал, что поляков немного, что у них в лагере беспорядки,  сейчас  же
послал отряд им в тыл. Татары засели за пригорком в ложбине, поляки  и  не
чуют этого...
     - Это хорошо! - сказал Богдан. - Завтра с утра можно и начинать.
     - А вот, батько, и еще известие, - продолжал Довгун, - пойманный  лях
сказал Тугай-бею, что поляки отправили  к  гетману  какого-то  шляхтича  с
письмом, просят о помощи. Тугай-бей тотчас же отрядил за ним в погоню.
     - Это дело! - сказал Богдан. - Пошлем и мы своих,  в  степи  укрыться
трудно, всякий сурок виден. А теперь надо отдохнуть перед боем.
     Они распрощались и пошли  спать;  но  Хмельницкому  плохо  спалось...
Задолго до солнечного восхода он уже был на ногах... Скоро радостный  клич
разнесся по всему табору: "На ляхов, на  ляхов!"  повторяли  все.  Трубачи
трубили в трубы, литаврщики били в бубны, повсюду неслась  лихая  казацкая
песня, все ликовали.  Хмельницкий  сел  на  своего  белого  коня  и  велел
построиться. Менее чем через полчаса все войско  стройными  рядами  стояло
внутри четырехугольника... Хмельницкий подал знак, боевая музыка замолкла,
настала мертвая тишина.
     -  Рыцари  молодцы,  славные  казаки  запорожцы!  Настал  час  грудью
постоять за веру православную. Вспомните славу дедов ваших, что разнеслась
по всему свету; встаньте смело  против  ляшской  силы,  добудьте  славы  и
рыцарства вечного... Кто за Бога, за того Бог!
     Сказав это он быстро повернул своего коня и властным  движением  руки
указал на польский лагерь.
     Как бурное море загудела и заколыхалась безмолвная до тех  пор  масса
воинов.
     - Постоим за себя! На ляхов! Не побоимся пугал в  леопардовых  кожах,
не застращают они нас перьями на шляпах!
     - Вперед, братья! - вскричали атаманы.
     Как поток лавы все казацкое войско двинулось  из  лагеря,  перебежало
ровное пространство до потока, быстро кинулось в воду, переплыло  речку  и
стремительно бросилось на польский обоз.
     Поляки мужественно встретили нападавших. Артиллерия дала дружный залп
по осаждающим. Прекрасная польская конница правильными рядами двинулась на
казаков; рядом с конницей выехали  и  драгуны,  но  они  шли  неохотно,  -
начальники их о чем-то шептались.
     Потоцкий  успел  объехать  все  ряды,  ободряя   воинов   и   отдавая
приказания.
     Между тем в тылу польского войска из-за пригорков понемногу  один  за
другим вырастали татарские всадники... Они крались, как кошки;  лошади  их
неслышно ступали неподкованными копытами по мягкой почве. Вот  уже  казаки
вступили в бой с польской конницей, вот уже конница смяла  передние  ряды,
как вдруг сзади за лагерем послышались крики "Алла!", и целые сотни  татар
окружили войско.
     Драгуны в эту минуту тоже остановились.
     - Братья! - крикнули драгунские начальники своим казакам. - Неужто мы
двинемся на своих? У кого подымется рука?
     Казаки, тем временем, оправившись от первого натиска, стали наступать
со всех сторон на коронных жолнеров. Драгуны  стали  незаметно  подаваться
назад, потом сразу ловким движением повернули  вправо,  покинули  польские
ряды и вихрем понеслись к казакам Богдана.
     Безотчетный   страх   охватил   польское   войско.   Все   пришло   в
замешательство, хоругви смялись, ряды  совершенно  расстроились;  напрасно
начальники старались собрать свои отряды, всякий летел, сломя голову, куда
ему  вздумалось,  а  пушки,  вместо  того,  чтобы  удерживать  неприятеля,
последовали за бегущими. Все, по-видимому, совершенно  растерялись,  кроме
молодого  главнокомандующего.  Потоцкий  удерживал  бегущих,  старался  их
успокоить.
     - Неужели вы хотите походить на овец? - кричал он. - Если нам суждено
умереть, умрем в битве, бегство не спасет нас,  а  только  покроет  стыдом
ваши головы.
     Громкий уверенный голос молодого вождя, его  спокойное  самообладание
отрезвили бегущих. Орудия  снова  установили  на  валах,  обратили  против
неприятеля и стали отстреливаться. Перестрелка длилась до  вечера.  Казаки
несколько раз пробовали атаковать обоз, но получали сильный отпор; наконец
темнота прекратила битву.
     Вернувшись в табор, Богдан нашел там разведчиков, поймавших  в  степи
польского шляхтича в одежде нищего. Это и был пан  Райский.  Обыскав  его,
нашли у него письмо к коронному  гетману.  Это  письмо  было  прочитано  в
собрании старшин.
     - Ну, братья, завтра надо опять ударить ляхов! - сказал  Хмельницкий,
распуская собрание, - только что-то погода хмурится, как  бы  не  начались
дожди.
     Хмельницкий был  прав:  на  следующий  день  погода  была  пасмурная;
свинцовые тучи нависли над степью и угрожали разразиться  потоками  ливня.
Казаки снова штурмовали польский обоз; целых  пять  часов  длилась  битва,
упорная, страшная, такая, что у жолнеров руки переставали  действовать  от
постоянной работы.
     Поляки сделали ошибку, они  запаслись  ни  травой,  ни  водой.  Когда
казаки облегли их лагерь, им грозила страшная смерть от жажды.
     Вдруг полил дождь: вся степь через несколько часов размокла; пешие  и
конные вязли в грязи, порох отсырел; битва прекратилась сама собой.  Жутко
было панам сидеть в лагере. Один из казацких атаманов показал  им,  высоко
подняв над головой, письмо Райского и громко крикнул:
     - Гей, панове! Не надейтесь на гетмана, не будет вам помощи, ваш  пан
посол сидит у нас взаперти. Лучше поскорее  сдавайтесь,  пока  вы  еще  не
перемерли от голода!
     Наконец, подъехал к окопам и сам Хмельницкий.
     - Не губите себя, панове! - закричал он. Я вам зла не желаю, пришлите
кого-нибудь для переговоров, да поскорее, пока не двинулись на вас татары.
     Потоцкий собрал в своей палатке совет.
     - Что делать, панове? - спросил он.
     - Что тут делать, - заговорили паны, - надо посылать кого-нибудь  для
переговоров. Того и гляди нагрянут татары, а от них нечего ждать спасения.
     - Кого же послать?
     - Позвольте мне ехать, панове! -  вызвался  Чарнецкий.  -  Я  надеюсь
уговорить Хмельницкого и склонить его на выгодные условия.
     - Смотрите, смотрите! Посол едет! - пронеслось по  казацкому  табору,
когда Чарнецкий в сопровождении трубача, с  белым  значком  приблизился  к
стоянке казаков.
     Кто-то затянул шутовскую песню о ляхах, но Хмельницкий,  вышедший  из
палатки,  грозно  сверкнул  очами  на  столпившихся  казаков  и  велел  им
разойтись. - Милости прошу, пан Чарнецкий! - приветливо встретил он посла.
- Рад видеть у себя дорого гостя. Прошу не  побрезговать  на  угощении,  -
прибавил он, вводя его в палатку, - мы живем по походному, по-казацки.  Но
от горилки пан, как храбрый воин, не откажется?
     В палатку набралось несколько знатных казаков и началось угощение.
     - Не лучше ли нам приступить к делу? - возразил Чарнецкий.
     - Поспеем еще, - успокаивал Богдан.
     - Други и товарищи! - обратился он  к  казакам.  -  Будем  чествовать
храброго вождя и знаменитого вояку.
     Чарки загремели, всякий спешил сказать что-либо приятное  Чарнецкому.
Но лишь только он заикался о  переговорах,  его  тотчас  же  перебивали  и
заговаривали о другом. В самом разгаре пира Богдан потихоньку сделал  знак
Брыкалку и вместе с ним вышел из палатки.
     - Сейчас же скачи к Туга-Бею! - сказал он. - Сообщи ему  все,  скажи,
что посол польский сидит у меня, и я его не выпущу, затяну переговоры, как
можно дольше, на сутки, на двое, а он тем временем, чтобы не дремал. Когда
я поляков выпущу из лагеря, пусть идет за ними следом и  расправится,  как
знает.
     Брыкалок поскакал к мурзе, а Богдан вернулся к пирующим и снова  стал
угощать Чарнецкого. До поздней ночи продолжался пир. Чарнецкий не  решился
заговорить о деле и оставил эти переговоры до утра.
     На другой день он вошел к Хмельницкому. На столе снова стояли горилка
и закуска.
     - Не угодно ли пану опохмелиться? - предложил Богдан.
     - Нет, уж благодарю, пан Богдан, в другой раз, а теперь  поговорим  о
деле, - настойчиво возразил Чарнецкий.
     - Поговорим, поговорим, пане, отчего же  не  поговорить,  -  небрежно
отвечал Хмельницкий. - Чего же собственно пан желает?
     - Пан Богдан знает, что я прислан для переговоров. Какие условия  ему
угодно поставить нашему войску?
     - Какая же мне необходимость ставить условия? Да и как я могу с паном
Чарнецким толковать о делах казацких,  когда  в  польском  лагере  нет  ни
сенатора, ни уполномоченного от сейма? Кому  я  заявлю  наши  претензии  и
объясню причины, побудившие казаков взяться за оружие?
     - Но тогда зачем же пан требовал кого-нибудь  для  переговоров?  -  с
досадой возразил Чарнецкий.
     - Мне жаль вас, панове!  -  с  лукавой  улыбкой  сказал  Хмельницкий,
потрепав Чарнецкого по плечу. - Что будет, если придет Туга-бей? Мне татар
не сдержать, они ляхов разгромят...
     - Чего же пан хочет от нас? - спросил Чарнецкий.
     - Немногого! - отвечал Хмельницкий. - Отдайте нам пушки и тогда идите
с Богом домой.
     Чарнецкий задумался.
     - Не знаю, - отвечал он нерешительно,  -  я  передам  это  требование
панам...
     - О, пану Чарнецкому нечего беспокоится, я могу отправить в  польский
лагерь казаков.
     - Но почему же? - с удивлением спросил Чарнецкий. - Я не пленник.
     - Пан посол понимает, что в польском лагере есть казацкие  заложники.
Кто мне поручится, что они невредимо возвратятся в табор?
     Чарнецкий закусил губу и нетерпеливо схватился за эфес шпаги.
     - Пан Хмельницкий имеет дело с благородным шляхетством!
     - Не горячись, пан посол! - со смехом отвечал Хмельницкий.  -  Ничего
нет мудреного,  что  казаки  не  доверяют  панам:  благородное  шляхетство
достаточно их обманывало.
     Чарнецкий сдержался  и  замолчал,  а  Хмельницкий  позвал  нескольких
казаков и послал их с предложением в польский лагерь.
     Панам некогда было раздумывать, они то и  дело  ждали,  что  нагрянут
татары, и готовы были выполнить всякое условие, лишь бы выиграть  время  и
отступить.
     - Дайте клятву, что вы не обманете нас! -  сказал  Потоцкий  казацким
послам.
     Казаки  поклялись.  Тогда  Потоцкий  отдал  приказ  отвезти  пушки  в
казацкий табор  и  возвратить  заложников.  Казаки  с  триумфом  встретили
военную добычу и устроили по этому поводу пир.
     - Вот так славно! - говорили они. - Из наших пяти одна лопнула, а тут
вдруг нежданно, негаданно взамен целых двенадцать приехало; пригодятся нам
ляхов же бить.
     Увидав  возвратившихся  заложников,   Чарнецкий   стал   Хмельницкого
отпустить его.
     - Разве худо  пану  послу  живется  у  меня?  -  с  улыбкой  возразил
Хмельницкий, - прошу его еще у нас погостить: он слишком опасный для  меня
соперник: в польском лагере обойдутся и без него.
     Чарнецкому ничего не оставалось делать, как покориться своей  участи,
но о смутно надеялся,  что  паны  потребуют  его  возвращения  у  Богдана.
Надежда эта оказалась тщетной. Паны  рады  были  поскорей  убраться:  живо
снялись с лагеря и собрались в обратный путь.
     Брыкалок вернулся от Тугай-бея.
     - Ну, что, с какими вестями? - спросил его Хмельницкий.
     - Тугай-бей стоит наготове и в ночь двинется по пятам.
     - Хорошо! - проговорил Хмельницкий. - Теперь ты  мне  исполни  другое
поручение. Знаешь ты яр, что лежит за двадцать верст отсюда.
     - Это "Княжьи бараки"? Как не знать!
     - Ну так выбери ловких  казаков  человек  двадцать,  скачите  туда  в
объезд, наройте рвов на дороге, набросайте деревьев и каменьев и  ждите  в
засаде.
     Отпустив  Брыкалка,  Хмельницкий  распорядился  сняться  с  табора  и
двинуться следом за поляками.
     На другой день поляки подошли к лесистому яру  "Княжьи  Байраки".  Не
успели они войти в лес, как сзади послышались крики: "Алла",  и  появились
целые тучи татар. Среди поляков произошло смятение.
     - Измена, предательство! - кричали все.
     Лошади под тучами  стрел  метались,  падали;  тяжелые  возы  вязли  в
болотистом грунте, и их невозможно было перетащить через лесистые  буерки,
тем более, что всюду по дороге  лежали  деревья,  каменья,  нагроможденные
искусными руками казаков. Польские пушки не остались при  этом  без  дела.
Татары взяли их у казаков и направили против поляков. Полнейший беспорядок
царствовал в польском отряде. Одни кричали:
     - Сдавайтесь, панове!
     Другие бежали вперед, вязли  в  грязи,  спотыкались,  падали,  третьи
теряли всякое  присутствие  духа,  стояли  в  бездействии,  опустив  руки.
Потоцкий был ранен в грудь, но он не терял мужества.
     - Панове, - кричал он, стараясь ободрить растерявшихся воинов,  -  не
посрамим себя, не сдадимся  врагу,  лучше  честная  смерть  в  бою,  будем
защищаться до последней капли крови!
     Около него собралась  кучка  храбрецов;  они  поспешно  стали  копать
укрепление,  набросали   деревьев,   каменьев,   насыпали   вал   в   виде
четырехугольника и стали отбиваться саблями.
     Несколько времени  продолжалась  эта  упорная  защита;  но,  наконец,
сильный натиск татар  сломил  сопротивление  осажденных;  со  всех  сторон
ворвавшись в укрепление, они сошлись в середине четырехугольника. Потоцкий
истекал кровью, в пылу битвы он не замечал нанесенных ему  ран  и  теперь,
умирающий, был взят в плен. Вслед за тем все оставшиеся в  живых  положили
оружие. Между ними были Шемберк и Сапега.
     - Добро пожаловать, панове! - встретил их Хмельницкий. - Пан комисар,
верно, не рассчитывал быть моим пленником?
     - Что делать, пан Богдан, -  отвечал  Шемберк,  -  счастье  на  войне
изменчиво.
     - Счастье потому оставило ляхов, что паны не хотели  жить  в  мире  с
казаками-молодцами, им лучше было  ладить  с  жидами-разбойниками,  а  вот
теперь придется ладить с татарами, - сказал Богдан и отошел от пленников.
     Умирающий Потоцкий всю ночь метался в бреду; под утро,  когда  войско
двинулось дальше в степь, он пришел  в  себя,  но  чувствовал  себя  очень
плохо.
     - Бедный, бедный пане Степане, - говорили вокруг него  казаки,  -  не
попал ты на Запорожье, не нашел, видно, шляху (дороги).
     Но сквозь  насмешки  чувствовалось  искренне  сочувствие  к  молодому
герою, так рано прощавшемуся с жизнью. Его бледное страдальческое лицо уже
носило на себе печать смерти.
     - Мне худо, - прошептал он, наконец, - остановите повозку...  Снимите
меня на землю...
     Казаки исполнили его желание.
     - Чарнецкого... - проговорил он.
     Привели пана Чарнецкого. Со слезами на глазах стоял  над  ним  старый
воин и, опустив голову, прислушивался к последним словам умирающего.
     - Скажите...  отцу...  -  шептал  тот,  -  скажите...  что  я...  как
рыцарь...
     Голос его прервался, смерть сделала свое дело.
     Чарнецкий молча нагнулся над ним, поцеловал его в лоб  и  закрыл  ему
глаза.
     - Бедный юноша, - проговорил он тихо, - пока есть во мне  хоть  капля
крови, я буду мстить за тебя, как за родного сына. Лишь бы  избавиться  от
этой позорной неволи, - прибавил он, уходя за своими сторожами.
     - Пане Богдане, - проговорил Ивашко на одном из привалов,  просовывая
голову в дверь походной палатки, -  тебя  хочет  видеть  один  из  пленных
шляхтичей.
     - Кто такой?
     - Он называет себя Иваном Выговским.
     - Приведи! Посмотрим, что ему нужно.
     Вошел приземистый,  юркий,  не  старый  еще  человек,  с  чрезвычайно
подвижным лицом и быстрыми, проницательными глазами.  Он  упал  на  колени
перед Хмельницким.
     - Прошу у пана гетмана, - проговорил он, - одной милости...
     - Что угодно пану? - холодно спросил Богдан.
     - Прошу пана взять меня к себе на службу, я могу  ему  быть  полезен,
как писарь.
     Богдан  с  удивлением  оглянул  его.  Ему  действительно  недоставало
человека, сведущего в  письме,  и  он  еще  недавно  сетовал  на  то,  что
приходится  вести  самому  всю  обширную  переписку.   Однако,   природное
недоверие взяло верх, и он проговорил:
     - Пан Выговский слишком многого просит; сделать ни с того ни  с  сего
пленного шляхтича своим писцом, то есть поверенным всех своих  дел  -  это
было бы слишком опрометчиво с моей стороны.
     - Пан гетман  может  убедиться  в  моем  чистосердечном  желании  ему
служить. Он может возложить на меня какие ему  угодно  поручения,  в  виде
искуса; если я изменю своему слову, он потеряет только одного  ничтожного,
никому  неизвестного  пленного,  а  если  окажусь  преданным,   приобретет
толкового и знающего писаря.
     Богдан подумал.
     - У пана, кажется, дельная голова на плечах, - сказал он, наконец.  -
Посмотрим, испытание же я назначаю  вот  какое:  пан  получает  свободу  и
отправляется в Чигирин в качестве одного из стражников при пленных  панах.
Там он подготовит город к сдаче и в  то  же  время  соберет  мне  вести  о
Чаплинском и его жене; пани Марину повидает лично, передаст ей мое письмо,
конечно, тайно, а затем ответ от нее получит устный и воротится  сюда,  ко
мне.
     - Понимаю, пан гетман, и постараюсь исполнить все в  точности.  Прошу
пана верить, что я провижу вдали его славу, - прибавил он,  -  и  что  мне
гораздо выгоднее служить ему, чем тянуть на панскую сторону.
     - Хорошо, увидим, увидим! - отвечал Хмельницкий.
     Он подозвал дежурного казака и  велел  объявить  страже,  что  отныне
пленник Выговский свободен и назначается  тоже  одним  из  стражников  при
обозе, отправляющемся с пленными в Чигирин.
     Выговский отвесил низкий поклон и, высоко  подняв  голову,  вышел  из
гетманской  палатки.  Он  уже  чувствовал  себя   будущей   правой   рукой
Хмельницкого и заранее предвкушал свое могущество.



                               15. КОРСУН

                                        Гей Потоцкий, Потоцкий,
                                        Маешь собi розум жiноцький:
                                        Не годишся-ж ти воiвати?
                                        Лучче-ж тебе до пана
                                                     Хмельницького оддати,
                                        Сироi кобылини жовати,
                                        Або житнеi соломахи бузиновим
                                                         молоком запивати!

     В тот самый день, когда молодой Потоцкий  умер  в  степи,  отец  его,
коронный гетман, пировал в  Черкасах.  К  нему  приехало  несколько  новых
отрядов, и паны военачальники в складчину задали пир приехавшим.  Жолнерам
выкатили бочки с вином; шумные песни огласили воздух бесшабашным весельем.
В  обширной  палатке  пана  Корецкого,  убранной  дорогими   тканями,   за
ярко-освещенным столом, покрытым массивной серебряной посудой, сидело  все
начальство. Вино, мед, пиво лились рекою, бесчисленные кубки переходили из
рук в руки, тосты следовали один за другим. Паны оживились и в своих речах
владели уже всем Запорожьем, надолго усмирили смуту  хлопов,  захватили  и
бывшего войскового писаря, дерзнувшего померятся силами  с  могущественным
шляхетством. Пан коронный гетман громко уверял всех, что они скоро  увидят
Богдана на виселице; пан Калиновский молча и угрюмо прихлебывал из  своего
кубка, слушая хвастливые речи. Подвижное лицо его давно уже подергивалось,
и он стучал ногою об пол, чтобы подавить свое волнение. Наконец, он не мог
больше выносить всеобщего хвастовства и проговорил:
     - Однако, пану коронному гетману не кажется странным, что до сих  пор
о посланном нами отряде нет ни слуху, ни духу? Если бы пан Степан  одержал
победу, он, наверное, известил бы об этом.
     Пан Потоцкий вспыхнул.
     - Пан польный гетман полагает, что пан Степан  побежден  этим  беглым
казаком? Да разве это возможно, разве горсть запорожцев может быть страшна
регулярному войску?
     - Но почему же нет  известий  о  подвигах  регулярного  войска?  -  с
иронией спросил Калиновский.
     Пан Потоцкий пожал плечами.
     - Что-ж! Известия всегда могут запоздать... Вот увидите, наши храбрые
войска скоро возвратятся и привезут с собой целые возы добычи,  не  говоря
уже о пленниках...
     - Однако, - заметил Калиновский, все более и более  горячась,  -  чем
мечтать о будущих пленниках и добыче, пану гетману следовало бы на  всякий
случай двинуть в степь войско навстречу посланному отряду...
     - Напрасно пан Калиновский вмешивается не в  свое  дело!  -  возразил
раздраженно  Потоцкий.  -  Я  сам  знаю,  что  мне  надо   делать.   Куда,
спрашивается, я потащу такое войско, когда мы и путей хорошенько не знаем,
а на казаков надежда плохая.  Пан  слышал,  что  писал  канцлер  от  имени
короля? Король не дает своего разрешения  на  войну  с  казаками.  Как  же
польный гетман желает, чтобы я ослушался его воли?
     - Король ошибается  так  же,  как  ошибается  и  коронный  гетман,  -
запальчиво  проговорил  Калиновский.  -  Он  полагает,  что   одного   его
присутствия достаточно для усмирения мятежа; он надеется, что  Хмельницкий
расчувствуется и падет к  его  ногам  с  мольбой  о  прощении...  Как  же,
дожидайтесь... Я полагаю, что у этого мятежного казака уже  теперь  войска
вдвое больше, чем у нас... И поверьте мне, каждый из русских хлопов  знает
гораздо больше нас, что происходит в степи, только все они рты позакрыли и
смотрят на нас волками...
     - Интересно мне было бы знать, чего пан польный гетман от меня хочет?
Я сегодня в духе и не буду ему противоречить.
     - Чего я хочу? - переспросил  Калиновский.  -  Прошу  разослать  хотя
небольшие партии в степь, пусть они разузнают,  что  там  делается,  пусть
увидят, насколько распространился мятеж. Они убедят вас, по крайней  мере,
что не все так спокойно, как кажется.
     - Пан польный гетман опоздал со  своим  предложением,  я  уже  выслал
несколько отрядов в разные стороны. Они добудут нам языка...
     - Дай-то Боже! - угрюмо проговорил Калиновский.
     Он  при  этом  сердито  оттолкнул  от  себя  чарку,   так   что   она
опрокинулась.
     - И что пану за  охота  так  мрачно  смотреть  на  дело?  -  вмешался
Корецкий с любезной улыбкой. - Нам здесь так хорошо  и  весело  живется...
Зачем заранее стращать всякими невзгодами?.. Прошу  позволения  предложить
тост  за  благополучное  окончание  похода  нашего  молодого  воина,  пана
Степана! - прибавил он, высоко подымая свой кубок.
     В  эту  минуту  стоявший  за  Корецким  шляхтич  неловко  повернулся,
подтолкнул поднятую руку, кубок выскользнул у Корецкого  из  пальцев  и  с
шумом покатился по полу. Произошло замешательство, всем  стало  неловко...
Потоцкий побледнел и закусил губу; неловкий  шляхтич  бросился  за  другим
кубком...  Тост  прошел  вяло,  веселое  расположение  духа   сразу   всех
оставило...
     Вдруг полы палатки распахнулись, и  на  пороге  появился  запыленный,
изнемогающий от усталости драгун. Появление  его  было  до  такой  степени
неожиданным, что паны растерялись и не знали, о чем его спрашивать. Солдат
стоял молча, бледный, изнуренный, обводя блуждающим взором собрание.
     Первым нашелся Калиновский.
     - Откуда ты? - спросил он драгуна.
     - Из лагеря, из-под Желтых вод, - отвечал солдат.
     Все обступили его.
     - Говори  скорее,  было  ли  сражение,  велика  ли  добыча,  взят  ли
Хмельницкий? - посыпались на него вопросы.
     Солдат с отчаяньем махнул рукой.
     - Все погибло, -  отвечал  он,  -  наши  в  опасности...  Регистровые
изменили... Драгуны тоже... Не один я бежал, много бежало...  Я  бы  и  не
бежал, да думал, что лучше принести вам весть, чтобы вы послали помощь...
     Паны молчали и недоверчиво  посматривали  на  драгуна.  Все,  что  он
говорил, казалось им до такой степени невероятным, что они никак не  могли
поверить ему. Только один  Калиновский,  по-видимому,  с  полным  доверием
слушал его рассказ и, наконец, сказал:
     - Пан гетман видит, я был прав!
     - Это мы еще проверим! - ответил Потоцкий. - Ты, кажется, русский?  -
обратился он к драгуну.
     - Русский, пан гетман, - отвечал солдат.
     - Ну, так ты лжешь! - крикнул Потоцкий. - Ты подослан  казаками;  вам
хочется выманить нас отсюда. Ведите его в тюрьму! - крикнул он слугам.
     - Смилуйтесь, пан гетман! - завопил драгун. - Я не изменник,  я  едва
дотащился сюда...
     - Под стражу, под стражу его! - закричали паны. - Как  это  возможно,
чтобы из всего войска ушел только один, да и тот пешком... Он говорит, что
бежали многие, где же они? Нет, это, наверное, изменник.
     Калиновский молча качал головой. Слуги схватили драгуна и увели  его.
Паны  долго  еще  шумели  и   спорили,   строя   различные   предположения
относительно появившегося шпиона. Только поздно за полночь  все  разошлись
по своим палаткам.
     Прошло несколько дней, и стали возвращаться  партии,  разосланные  на
разведки. Дальше всех заехал пан  Гдешинский,  и  то,  что  паны  от  него
услыхали, далеко их не успокоило.
     - На несколько миль кругом все опустело, - рассказывал он, -  повсюду
мы  встречали  шайки  вооруженных  людей,  в  каждом  местечке,  в  каждой
деревушке заготовлены припасы. Очевидно,  что  хлопы  попрятались  и  ждут
удобного момента, чтобы перерезать всех панов.
     - Пан коронный гетман! - проговорил Калиновский. -  Будешь  ли  ты  и
теперь медлить?
     На этот раз и остальные паны поддержали Калиновского. Потоцкий должен
был двинуться вперед, в степь. Он выслал несколько отрядов, но, к великому
удивлению, они  точно  в  воду  канули.  Калиновский  и  несколько  панов,
поддерживавших его, умоляли гетмана двигаться быстрее.
     - Я и то раскаиваюсь, что послушал панов  начальников  и  выступил  в
такой недостойный поход. Против кого идем мы с такой силой? Против хлопов.
Да их бы следовало плетьми разогнать, а не оружием...
     Но не успел он договорить своей речи, как несколько жолнеров  подвели
к нему тяжело раненого шляхтича, едва державшегося на ногах.
     Это случилось во время одной из  стоянок  и  все  начальство  было  в
сборе, все  ожидали  приказаний  коронного  гетмана  для  следующего  дня.
Появление раненого всех взволновало; это был уже не  русский,  не  солдат,
его словам можно было вполне поверить, и все затаили дыхание, ожидая,  что
он скажет.
     - Откуда ты? - спросил Потоцкий.
     - Бога ради вина... - задыхаясь, проговорил шляхтич.
     Несколько человек бросились к столу, где стояли вина и закуски. Выпив
залпом чарку, раненый немного ожил и начал свой рассказ:
     - Все войско погибло... И казаки, и драгуны изменили... Обоз  взят...
Шемберк, Чарнецкий, Сапега и много других доблестных воинов в  плену...  А
сын твой... голос шляхтича задрожал, он, видимо, боролся с  необходимостью
передать такую печальную весть отцу.
     - Говори скорее! - торопил Потоцкий.
     - Он тоже взят в плен, - проговорил шляхтич, переводя дух...
     - Значит, жив? - радостно спросил Потоцкий.
     - Был жив, когда я бежал... но теперь, наверно, душа его на небе... Я
оставил его умирающим...
     Потоцкий зашатался и схватился за спинку кресла. Паны побледнели и  с
минуту продолжалось тяжелое молчание.
     - О, сын мой" - воскликнул Потоцкий, - на то ли ты принял начальство,
чтобы булаву променять на могильный заступ?
     Глухие рыдания вырвались из его груди, у всех на глазах стояли слезы.
     - Далеко ли неприятельское войско? - спрашивали раненого.
     - Близко, близко! - говорил раненый, с содроганием  оглядываясь,  как
будто он уже видел неприятеля за собой.  -  Я  едва  ушел  от  них.  Через
несколько дней они будут здесь, их много и татары с ними...
     Потоцкий собрал совет. С вытянутыми, печальными лицами сидели паны  и
не знали, что посоветовать.
     - Наполовину наше войско состоит из хлопов, -  говорили  они.  -  Как
увидят Хмельницкого с силой казацкой, либо убегут, либо  перейдут  на  его
сторону.
     - Об этом надо было думать раньше, - запальчиво возразил Калиновский,
- не следовало давать Хмельницкому усилиться, надо было двинуться  в  поле
во-время; теперь же у нас одно  спасение  -  запастись  мужеством  и  идти
дальше вперед на врага...
     Если бы Калиновский  не  посоветовал  идти  вперед,  Потоцкий  и  сам
поспешил бы сразиться с убийцей своего сына, но теперь он  ни  за  что  не
хотел  согласиться  с  польным  гетманом  и  настаивал  на   необходимости
держаться на месте.
     - Не пойду в степь, - упрямо говорил он, - пусть вся  сила  татарская
придет сюда, войска у  меня  достаточно,  а  с  казаками  мне  воевать  не
впервой...
     - Не устоять  нашему  войску  против  казаков  и  татар,  -  возразил
Корецкий, нам придется отступать в виду неприятеля, по голой степи... Если
это отступление затянется, мы умрем с голоду. Не благоразумнее  ли  теперь
уже отодвинуться к городам, чтобы не иметь недостатка в припасах?
     Мнение  Корецкого  было  поддержано  большинством  панов.   Потоцкий,
разгоряченный в начале заседания горилкой, - он ею заливал горе по сыне, -
теперь значительно поостыл и согласился с мнением большинства.
     - По мне хоть бы и отступить, лишь бы вперед на идти.
     Калиновский топнул ногой с досады и проворчал какое-то проклятие.
     - Пан гетман,  как  старуха  на  базаре,  двадцать  раз  меняет  свое
мнение...
     - А пан Калиновский - выскочка, суется туда, где его не спрашивают, -
отпарировал Потоцкий. - Ваше дело исполнять мои приказания.
     - Пусть меня повесят, если я с этих пор  исполню  хоть  одно  нелепое
гетманское приказание! - прокричал Калиновский, с шумов выходя из палатки.
     - И повесят! - послал ему в след Потоцкий, побагровев от гнева.
     Войску отдан был приказ готовиться к обратному походу, а  Гдешинского
послали снова на разведку.
     Через три дня, когда Потоцкий стоял у Корсуна, Гдешинский вернулся  и
объявил, что Хмельницкий с Тугай-беем уже  переправились  через  Тясмин  и
находятся верстах в сорока от Корсуна. Потоцкий решился дать сражение, так
как другого исхода не было.  Войско  засуетилось,  нашли  какие-то  старые
окопы в поле между Корсуном и  Стебловым,  приготовили  насыпи,  поставили
пушки... Пан коронный гетман разослал отряды в соседние местечки и хутора,
приказав сжечь их до тла.
     - Что делает пан гетман? - возражал Калиновский. -  Не  затем  ли  он
двинул сюда войска, чтобы не умереть с голоду, а теперь  сам  себя  лишает
всякой помощи!..
     - Жаль, что я не спрашиваю советов пана Калиновского, - гордо отвечал
гетман и, обращаясь  к  начальникам  отрядов,  ожидавшим  его  приказаний,
прибавил, - не жалеть никого и ничего, все русское жечь, резать, вешать  и
расстреливать! Эти презренные хлопы только и ждут пристать к Хмельницкому;
чем больше мы их уничтожим, тем лучше...
     - Да посмотрите же, - горячился Калиновский, - слепота на вас что  ли
напала: вы позади себя оставили яры, а впереди  у  вас  возвышенности;  вы
сами себя заключили в засаду.
     Но Потоцкий ничего не хотел слушать, он даже не удостоил Калиновского
ответом, повернулся и  ушел  к  себе  в  палатку.  Через  несколько  часов
страшное зрелище предстало перед польским лагерем: все окрестные  местечки
и хутора были объяты пламенем:  началась  страшная  бойня,  рассвирепевшие
жолнеры истребляли не только мужчин, но даже женщин и  детей.  Кто  мог  -
спасался и прятался по  оврагам,  но  таких  было  немного:  за  бежавшими
гнались жолнеры, настигали их и предавали мучительной смерти.
     В польском же лагере, несмотря на храбрившихся панов, на  всех  напал
страх, особенно, когда разнеслась весть, что передовой трехтысячный  отряд
драгун перешел к Хмельницкому.
     - Не будем стоять за панов, - говорили слуги.  -  Что  нам  за  охота
подставлять свои шеи под казацкие сабли...
     Паны не могли этого не  слышать  и  со  страхом  ожидали  приближения
неприятеля.
     На другой день утром, в понедельник, показалась  на  горизонте  пыль:
появился Хмельницкий с татарами.
     - Гляди, гляди! - указывали один другому жолнеры, - их тут тысяч сто,
если не больше! Перебьют они нас, а кого не убьют, татары захватят в плен.
     На самом деле казаков было только пятнадцать тысяч, не считая четырех
тысяч  татар  Тугай-бея.  В  первый  день  Хмельницкий  не  хотел   давать
решительного сражения. Татары  несколько  раз  бросались  на  поляков,  но
поляки  каждый  раз  отражали  нападения.  Тугай-бей  важно  проехал  мимо
польских шанцев, не обращая внимания на выстрелы; он  повернулся  лицом  к
полякам, чтобы все могли  его  видеть,  и,  доехав  до  конца  укреплений,
медленно повернул коня к казацкому табору. Полякам уже не раз  приходилось
иметь дело с Тугай-беком; про дикого татарского богатыря сложили  не  одну
песню, а матери его именем пугали своих детей. Один вид  его  уже  нагонял
страх.
     - Ему нечистая сила помогает, - шептали солдаты, -  смотрите,  его  и
выстрелы не берут.
     Кучка татар выехала на герцы, из польского лагеря тоже  повыскакивали
наездники; но этот турнир еще не походил на сражение, казалось, что и та и
другая сторона фехтует для своего удовольствия, только падавшие  трупы  да
осиротелые кони, метавшиеся по степи, говорили, что дело идет  о  жизни  и
смерти.  Несколько  татар  попались  в  плен;   один   их   них   оказался
переводчиком. Этот бут (переводчик),  по-видимому  был  переодетый  казак.
Когда его стали пытать, чтобы выведать о войске, тот  показал,  что  татар
сорок семь тысяч, а казаков больше пятнадцати тысяч. К  вечеру  всех  этих
пленников вывели перед окопы и отрубили им головы.
     Казацкий табор расположился полумесяцем на  возвышенности  и  паны  с
минуту на минуту ждали атаки. Казаки, действительно, рвались в битву.
     - Чего там ждать, батько! - говорили они.  -  Мы  сразу  сомнем  весь
лагерь, не устоять панам, хоть они и окопались...
     - Подождите, братья запорожцы, - отвечал Хмельницкий. - Мы их  другим
средством изведем, казацкие головы слишком дороги, чтобы рисковать ими  во
время атаки.
     - Что он еще затевает, - шептали  казаки,  не  смея  перечить  своему
предводителю.
     - Гей, хлопцы! Пришлите мне Микиту Галагана! - крикнул Хмельницкий.
     Слуги бросились к одному из возов. Подле него сидел поджав  под  себя
ноги, высокий худощавый казак с длинными усами, уже блестевшими  проседью.
Он беспечно  курил  люльку  и  по  временам  напевал  вполголоса  какую-то
заунывную песню.
     - Ступай к батьку! Батько тебя зовет, - торопили его слуги.
     - Поспеет! - флегматично отвечал Микита, спокойно выколачивая золу из
люльки и пряча трубку за пояс.
     С  развальцем,  не  спеша,  зашагал  он  к  палатке  Хмельницкого  и,
приподняв полу, служившую дверью, остановился на пороге.
     - Что прикажешь, батько! - с низким поклоном спросил он.
     - Хочешь послужить матери-Украине, Микита? Есть у меня до тебя важное
дело, оно может стоить и жизни, - проговорил  Хмельницкий,  отводя  Микиту
вглубь палатки.
     - Для казака жизнь не дороже гроша! - беспечно проговорил Галаган.  -
Говори, батько, что надо делать?..
     Хмельницкий шепотом стал объяснять, в чем дело, и с полчаса продержал
его у себя.
     - Ну, а теперь иди, - отпустил он его, провожая до порога палатки.  -
Бог да поможет тебе!
     Микита подошел к возу, на котором лежали его пожитки; лицо  его  было
так же непроницаемо, как всегда, только в глазах светилась  решимость,  да
время от времени, перебирая разные вещи, он хватался за поседелый ус,  как
будто тревожная дума вдруг приходила ему в голову. Наконец он  нашел,  что
искал. Это маленький невзрачный образок, давнишнее  благословение  матери.
Микита набожно перекрестился, поцеловал образок и спрятал  его  на  груди.
Потом подошел к старому седому казаку, сидевшему у  костра,  где  варилась
саламата, и отозвал его в сторону.
     - Слушай, Половьяне, - сказал он  ему,  -  я  иду  до  ляхов,  батько
посылает.
     - На разведки? - спросил Половьян.
     - Да! - загадочно глянув в сторону, коротко отвечал Микита. - Если не
вернусь и если тебе удастся уйти живым с поля, дай знать обо мне сестре  и
матери.
     - А зачем тебе не вернуться? Высмотришь, что надо, и назад будешь,  -
отвечал Половьян.
     - Нет, друже, чует сердце, что  остаться  мне  у  ляхов.  Прощай,  не
поминай лихом! - прибавил Микита, отвешивая низкий поклон.
     Половьян с удивлением посмотрел ему вслед.
     - Хитрит казак, - ворчал он, - не  все  сказал;  если  бы  просто  на
разведки высылали, не стал бы с жизнью прощаться.
     Микита,  действительно,  шел  почти  на  верную  смерть.  По  приказу
Хмельницкого он должен был отвести глаза полякам, обморочить их и  предать
таким образом в руки Богдана.
     Проводив Микиту, Хмельницкий позвал  к  себе  Корсунского  полковника
Кривоноса.
     - Знаешь "Крутую Балку"? - спросил он его.
     - Что у села Гроховцев?
     - Да.
     - Знаю.
     -  Так  бери  тотчас  же  шесть  тысяч  казаков  и  скачите  туда  да
постарайтесь хорошенько испортить у оврага всю дорогу; сами же  спрячьтесь
в засаду. Когда подойдут  ляхи,  угостите  их  хорошенько  спереди,  а  мы
погоним сзади.
     - Почему ты знаешь, батько, что они пойдут по этой дороге?
     - Уж это мое дело, - уклончиво  отвечал  Хмельницкий.  -  Возьмите  с
собой несколько орудий, поставьте их  на  противоположной  стороне  оврага
так,  чтобы  удобно  было  обстреливать  овраг.  Кривонос  собирался   еще
расспрашивать, но Богдан заторопил его и сам вышел  вместе  с  ним,  чтобы
осмотреть отправлявшийся отряд.
     Микита спустился с  возвышенности  и  ползком  крался  мимо  польских
окопов,  не  особенно  стараясь  прятаться.  Передовая  стража  скоро  его
увидела, трое солдат бросились к нему и схватили его за руки.  Микита  был
замечательный силач, мог бы их стряхнуть как мух, но он только делал  вид,
что отбивается, а сам думал про  себя:  "Эх,  вы,  вражьи  дети,  думайте,
думайте, что справились с Микитой, а Микита вас же проведет".
     Солдаты привели его к Потоцкому.
     - Пытать огнем! - приказал гетман и отправился сам присутствовать при
пытке.
     Микиту на веревках вздернули на перекладину, подкатили смоляную бочку
и зажгли смолу. В другое время Галаган молча перенес бы пытку, не проронив
ни слова, но теперь это в  его  расчеты  не  входило.  Едва  только  огонь
коснулся его тела, он завопил благим матом, корчась от боли.
     - Ой, панове, ой,  смилуйтесь!  Ой-ой-ой,  все  скажу,  как  на  духу
покаюсь!
     - Так говори! - приступил Потоцкий. - Сколько вас казаков?
     - Снимите с огня, все скажу! - кричал Микита.
     Пытку прекратили и начали допрос.
     - Не знаю я нашим счета, да и знать его трудно; хлопы к нам  отовсюду
бегут, за день их сотни прибывают...
     - А татар сколько? - допрашивал Потоцкий.
     - Тугай-беевой орды будет тысяч пятьдесят. Сам хан с ордой стоит тоже
неподалеку, говорят скоро сюда прибудет...
     Потоцкий изменился в лице. - "Струсил вражий сын", - подумал про себя
Микита, быстро взглянув на гетмана и так же быстро опуская глаза. Он  упал
в ноги гетману.
     - Смилуйтесь, пане, - смиренно просил он  его.  -  Буду  служить  вам
верой и правдой, я всю степь, как пять своих пальцев знаю,  каждый  кустик
мне знаком. Я  вас  так  проведу,  что  ни  один  казак  нам  на  пути  не
встретится. Вам тут все равно оставаться нельзя, а  как  подойдет  хан  со
своей ордой, казака нападут на ваш лагерь...
     Потоцкий ничего не ответил на  просьбы  казака,  возвратился  в  свою
палатку и собрал панов. Он теперь уже не хвалился,  что  разгонит  казаков
плетью, а, напротив, совсем упал  духом  и  жаловался,  что  у  него  мало
войска.
     - Где мы возьмем продовольствие,  -  спрашивал  он  жалобно,  -  если
казаки и татары вздумают нас осадить?
     - Пан гетман забыл, - ядовито заметил Калиновский, - что он сам  себя
лишил продовольствия, предав огню все  окрестности.  Теперь  нам  остается
только одно, не дожидаясь осады, броситься на неприятеля и смелым натиском
пробить себе путь.
     - Я нахожу, пан  Калиновский,  что  нашего  войска  недостаточно  для
такого  натиска.  Я  предлагаю  отступить;  я  не  имею  права  жертвовать
войском...
     - Пан коронный гетман! - умолял Калиновский, - прошу послушать  моего
совета, забудем на этот раз личности!
     - Как? - закричал Потоцкий,  весь  вспыхнув,  -  пан  польный  гетман
забывается, какие тут личности? У меня с ним не может  быть  личностей,  я
могу ему только приказывать...
     Несколько панов поддержали было мнение Калиновского - Паны  командиры
забыли, - крикнул Потоцкий, - что я здесь начальник!  Их  дело  слушать  и
исполнять то, что приказано.
     Все знали, что упрямству Потоцкого нет границ,  и  никто  не  решился
больше возражать.
     Еще до рассвета установили возы двойным  четырехугольником  в  восемь
рядов и наложили на них пожитки.  В  середине  четырехугольника  поместили
артиллерию и  конницу.  Пехоту  поставили  на  флангах;  левым  командовал
Калиновский, правым - Потоцкий. Прежде, чем  тронуться  в  путь,  Потоцкий
позвал Микиту.
     - Слушай, казак, - сказал  он  ему,  -  ты  поведешь  нас  по  самому
безопасному пути и за это получишь в награду  столько  червонцев,  сколько
сам пожелаешь, да еще угодье в придачу. Только берегись: если ты окажешься
плохим проводником, я велю отсечь тебе голову.
     - Слушаю, ясновельможный пане, - с низким  поклоном  отвечал  Микита.
Глаза его хитро блестели под опущенными ресницами.
     Потоцкий перед отъездом выпил порядочную дозу горилки и сел в карету,
откуда не мог видеть, что делается вокруг. А верстах в десяти от обоза  за
ними по пятам следовали татары и  казаки.  Солнце  пекло  невыносимо.  Вся
степь накалилась, паны едва двигались в своих тяжелых латах... Вдруг сзади
них пронесся знакомый  татарский  крик  "Алла",  и  тучи  татарских  стрел
ударили в обоз. Затем раздался сильный залп,  и  татары  с  казаками,  как
вихрь, набросились на задние ряды, отрезали несколько возов от  обоза,  не
взирая на польские выстрелы, и вместе с добычей отступили назад. Несколько
раз повторялся такой же набег, и каждый раз казаки с  татарами  что-нибудь
увозили с собой.
     Наконец вдали показалось село Гроховцы. Отряд драгун, двигавшийся  на
одном  из  флангов   польского   войска,   единственный   русский   отряд,
остававшийся еще у Потоцкого, последовал примеру  своих  братьев.  Быстрым
движением драгуны повернули  назад,  присоединились  к  казакам  и  дружно
напали вместе с ними на польский обоз.
     В это время Галаган делал свое дело: он свернул на тропинку  и  повел
войско в лес. Калиновский был близорук; он не сразу разобрал, в чем  дело.
Но когда по пути стали  попадаться  срубленные  деревья,  он  выскочил  из
кареты.
     - Где проводник? - прокричал польный гетман.
     Несколько жолнеров бросилось вперед, навстречу им уже бежала  стража,
окружавшая Микиту.
     - Засада, пан гетман! - кричали они. - А впереди крутой спуск.
     - Да где же, наконец, проводник? - снова крикнул Калиновский.
     - Его отбили казаки! - закричали жолнеры.
     Калиновский бросился к карете Потоцкого; тот сладко спал, покачиваясь
на мягких подушках.
     - Да проснись же, наконец, и опомнись! - волновался  польный  гетман,
бесцеремонно вытаскивая коронного. Потоцкий никак не мог прийти в себя.
     - Что такое? Как смеют меня  беспокоить?  -  отбивался  он,  протирая
глаза.
     Калиновский быстро в сильных выражениях передал,  в  чем  дело,  и  у
Потоцкого сразу выскочил хмель из головы.
     - Назад! - командовал он, очевидно еще не сообразив, что назади такая
же опасность, как и впереди.
     - Вперед, - крикнул Калиновский, - за мной!
     Обоз в недоумении остановился, не зная, кого  слушать.  Правый  фланг
пехоты повернул  было  назад,  между  тем  как  левый  по  приказу  своего
командира двинулся за ним вперед. Произошел полный  беспорядок,  командиры
левого фланга  ссорились  с  командирами  правого,  догоняли  друг  друга,
ворочали назад, а казаки подступали к обозу все ближе и  ближе.  Корецкий,
находившийся  в  четырехугольнике  со  своими  двумя  тысячами   жолнеров,
несколько минут молча посматривал на  всю  эту  суматоху  и,  по-видимому,
что-то соображал. Дорога шла верстах в трех от леса, его  быстрая  конница
могла проскакать это расстояние в несколько минут.  Весь  татарский  табор
был в тылу обоза, следовательно,  если  немного  взять  в  сторону,  можно
миновать и татар, и казаков. Конечно, будет погоня; но все-таки хотя часть
отряда будет спасена.
     - Храбрые воины! - крикнул он  своим  жолнерам,  -  нечего  теперь  и
думать о спасении обоза, пробьем  себе  дорогу,  слушайтесь  только  меня,
теперь я ваш гетман. Гей, кто за мной?
     - Пан Корецкий нас погубит! - крикнул  Калиновский,  слышавший  слова
пана.
     - Ни с места! - кричал ему Потоцкий.
     - Поздно теперь давать приказания, - ответил Корецкий. - За  мной!  -
обратился он к жолнерам.
     Две тысячи воинов мигом опрокинули возы, прорвали  четырехугольник  и
ускакали, преследуемые татарами. Казаки, между тем, не дремали.  Передовые
тотчас же объявили своим товарищам о пробитой бреши, и  не  успели  поляки
поднять опрокинутые возы, как уже сотни казаков одни за другими  ворвались
в середину  обоза.  Сабли  казаков  засвистели  над  головами  оторопевших
жолнеров, приклады казацких самопалов  разбивали  черепа,  кровь  полилась
ручьями.
     - Вправо! - командовал Потоцкий, думая обойти лес.
     - Влево! - кричал Калиновский.
     Все смешалось; кони, люди, возы  двигались,  перегоняли  друг  друга,
давили один другого. Достигнувшие спуска летели в овраг, где казаки вырыли
глубокий ров. Задние теснили  передних,  а  с  другой  стороны  оврага,  с
возвышенности громили их пушки. Те, кто больше  доверяли  Калиновскому,  с
правого фланга спешили на  левый,  не  заботясь  о  том,  что  делается  с
остальными.
     Казаки и татары дружно гнали беглецов к спуску,  а  из-за  срубленных
деревьев выскакивали кучки корсунцев. Потоцкий со своей пехотой застрял  в
болоте. Карета стала, лошади не  шли  дальше,  казаки  окружили  коронного
гетмана, и он  сдался  безо  всякого  сопротивления;  сопровождавшие  пана
Потоцкого последовали его примеру.
     Не так легко было справиться  с  Калиновским.  Выйдя  из  кареты,  он
вскочил на первого попавшегося коня, увлекая за собой наиболее храбрых. За
каждым деревом, за каждым кустом наталкивались они на казаков,  но  храбро
отбивались  от  них.  Калиновский  горячился,  кричал,  старался   собрать
метавшихся между деревьями всадников и пехоту, побросавшую ружья, но скоро
конь его пал, пронзенный татарскими стрелами и казацкими пиками. Скакавшие
за ним  шляхтичи  и  жолнеры  почти  все  полегли  и  сдались  казакам,  а
Калиновский все еще рвался вперед  с  саблей  наголо,  несмотря  на  рану,
полученную в локоть.
     - Экий неугомонный! - говорили казаки, окружившие  его.  -  Сдавайся,
пане, живого или мертвого, а все возьмем тебя.
     - Не хочется пану татарской юшки попробовать, - сострил другой.
     Кто-то нанес гетману еще две раны в шею.
     - Возьмите меня мертвого, изменники! - кричал он, размахивая саблей и
нанося удары направо и налево. Но понемногу  силы  его  оставили,  раненая
рука повисла, и волей-неволей  он  очутился  в  руках  казаков.  Раны  его
присыпали порохом, перевязали тряпицами и повели  к  остальным  пленникам.
Всю ночь до рассвета длилось преследование. Откуда-то взялись спрятавшиеся
хлопы; с косами, с топорами повылезли они из ущелий, повыбрались из  ям  и
оврагов и помогали казакам добивать панов.
     Корецкий потерял  почти  половину  своих  жолнеров,  но  благополучно
добрался до Киева, там он  пробыл  только  несколько  дней  и  поторопился
уехать в свое имение.
     На другой день  Хмельницкий  пошел  осматривать  пленников  и  увидев
Потоцкого, сказал ему:  -  Мы  поменялись  ролями  с  паном  гетманом.  Он
собирался взять меня в плен, но вместо того сам сделался моим пленником.
     - Презренный хлоп! - гордо отвечал Потоцкий, подняв глаза. - Не  тебе
с твоей разбойничьей шайкой удалось полонить меня, этой победой ты  обязан
храброму татарскому воинству. Чем ты заплатишь ему?
     - Тобою, тобою, пан гетман, - с насмешкой отвечал  Хмельницкий,  -  и
храбрым польским рыцарством. Все вы пойдете в татарскую неволю.
     - Эх, Потоцкий, Потоцкий!  -  смеялись  казаки.  -  Разум-то  у  тебя
жиноцкий (женский), не годился ты гетмановати, за се треба було тебя  пану
Хмельницкому отдати.
     Вечером все казачество  пировало  победу  над  поляками.  Хмельницкий
задал обед  старшинам  и  мурзам  и  пригласил  на  этот  обед  знатнейших
пленников. Казаки во время обеда палили из пушек, стреляли из самопалов  и
пили горилку. Им  выкатили  двадцать  пять  бочек.  Хмельницкий,  завладев
панским обозом, сразу разбогател и мог теперь отдохнуть от трудов, так как
польское войско было уничтожено. Его  только  смущало  большое  количество
пленников, он не знал, что с ними делать, они стесняли его в походе.
     Рада предложила отдать всех пленников Тугай-бею, за исключением  тех,
которые в состоянии были дать за себя хороший выкуп.
     Так и сделал Хмельницкий, прибавив к этим  пленникам  и  отправленных
раньше в Чигирин. В Сечь Хмельницкий послал много подарков,  между  прочим
клейноты панов гетманов. На  пиво  дал  тысячу  червонцев  да  на  церковь
триста. У самого Хмельницкого набралось  целых  тринадцать  возов  добычи.
Обоз казацкий увеличился втрое и  двинулся  теперь  к  Белой  Церкви,  где
казаки возвели укрепления. Там  Хмельницкий  остановился  и,  несмотря  на
требования казаков, не пошел дальше.



                                16. ГУЩА

                                             Ой почувайте и повiдайте
                                             Що на Вкраинi повстало -
                                             Множество ляхiв пропало.
                                             Од нас казакiв, од нас юнакiв
                                             Нi один ляшок не скрився.

     Воскресенье. В селении Гуща, резиденции Киселя, воеводы Брацлавского,
было необычайное оживление. Все спешили в церковь  и  передавали  на  пути
друг другу самые свежие новости.
     - Слыхали, хлопцы, как полковник Остап отделал пана Четвертинского? -
говорил один из крестьян. - Отрубил ему голову, всех детей его изрубил,  а
с женой, знатной пани, сам обвенчался.  Как-то  она  будет  растирать  ему
табак да подливать горилки?
     - Привыкнет! - отвечал другой. - А в Ладыжане всех евреев перерезали:
и старых, и малых.
     - Так им и надо, собакам! - заметил третий.
     - А правда это, - спрашивала одна из женщин, - что атаман Половьян  у
каждой панны и у каждой жидовки,  что  встретится  ему  на  пути,  сдирает
полосу кожи с шеи и говорит, что дарит ей алую ленту?
     - Не знаю, - отвечал хлоп, - Половьян страшный гайдамак,  но  есть  и
страшнее Половьяна.
     - Кто такой? - с любопытством спрашивала баба.
     - Да хоть бы Кривонос; его, говорят, никакая пуля не берет...
     - Что Кривонос! - заметил другой. - А вот  не  дай  Бог  с  Шолудивым
Буняком встретиться, этот уже совсем  колдун.  Он,  говорят,  и  не  живой
человек, а мертвец, только лицо у него человеческое. Мяса  на  нем  совсем
нет, а сквозь кожу гнилые кости светятся. -  Как  страшно!  -  проговорили
женщины.
     - И убить его нельзя, - продолжал рассказчик, -  всякая  пуля  сквозь
него пройдет, вреда ему не сделает.
     Все примолкли и поторопились в церковь.
     В другой группе шел разговор о Иеремии Вишневецком.
     - Слыхали, хлопцы, Ерема, говорят, поднялся. Идет на казаков.
     - А княгиню куда же он денет?
     - Отправит в Вишневец, теперь уже не до женщин, не такое время.
     - Ой, жарко достанется казакам, если Ереме попадут в лапы.
     - Ну, ведь и Хмель не простак, один другого стоит.
     - А все же Ерема может их побить: он такое слово  знает.  Как  скажет
это слово, никто ничего с ним  поделать  не  может,  не  можно  тогда  его
победить... А слово это сказала ему одна колдунья...
     - Пустяки все это, бабьи россказни, - усомнился кто-то, -  а  храбрый
он воин, вот что, никого не боится...
     - У Хмеля-то тоже, говорят, колдуньи есть, да не одна, а  целых  три,
так по очереди ему и гадают.
     - Врут они ему! - опять усомнился тот же неверующий.
     - Не верь, пожалуй! А вот слышал ты, что с казаком Донцом  случилось?
Была у него сестра Чаровница да еще другая Солоха. Каждый раз  она  гадала
им перед битвой. Если предвидела победу, садилась верхом на коня  и  ехала
впереди всех.
     - Что же ее ляхи не пристрелили?
     - И рады бы пристрелить, да пуля  ее  не  брала,  такой  заговор  она
знала. Осадил Донец какой-то город и взял его. На выручку пришел  польский
пан с войском. Бросились казаки навстречу, а чаровницы  кричат:  "Уходите,
уходите, не сдержите!" Но казаки не послушались; всех их и перебили.
     - А что же чаровницы?
     - А чаровниц обоих паны казнили.
     - Как же ты говорил, что они против смерти заговор знали?
     - Так заговор-то был против пуль, а казнили их топором.
     Наконец все прихожане собрались  в  церковь  и  небольшой  храм  едва
вместил всех молящихся. В правом углу около алтаря было  отгорожено  место
для самого пана и его семейства.
     Вскоре  подъехал  и  панский  рыдван.  Воевода  Брацлавский,  пожилой
человек с морщинистым лицом, с большими серыми глазами, смотревшими умно и
проницательно, вышел первым. Он подал руку пани, а  за  ней  соскочила  на
землю и Катря.
     - Смотри, смотри, - говорили в толпе, - вон казачья невеста.
     Воевода Кисель был набожный ревнитель православия,  что,  однако,  не
мешало ему тянуть на сторону  панов;  но  поместьями  своими  он  управлял
благоразумно; хлопов не теснил, в дела входил сам и  не  допускал  у  себя
селиться жидам. Пани Кисель была хорошая хозяйка, прислуге  жилось  у  нее
привольно: вот почему в имениях Киселя до сих пор не было смут, тогда  как
повсюду кругом хлопы то и дело резали своих панов. У Киселя не было  детей
и, когда Ивашка обратился к нему с просьбой укрыть на время  его  невесту,
старики очень обрадовались случаю оживить немного свою однообразную жизнь.
     - Чего же лучше, - отвечал пан Адам казаку на его  просьбу.  -  Пусть
панна поживет здесь; у нас тихо, хлопы не бунтуют, а я рад услужить  моему
старому другу Хмелю.
     Однако несмотря на свою дружбу к Хмелю, на полную готовность услужить
казаку, Кисель частенько отговаривал Катрю от ее намерения выйти замуж  за
запорожца.
     - Подумай только, панна, ведь тебе придется  табак  растирать  своему
мужу; придется, пожалуй, сапоги смазывать дегтем; они, ведь, ленивые,  эти
хохлы. Катря смеялась в ответ.
     - А если бы я вышла замуж за такого пана, как Чаплинский, -  говорила
она, - разве это было бы лучше. Он бы меня, пожалуй, плетью стегал.
     - А ты думаешь, запорожец не будет? Будет, будет,  наверно  будет,  -
шутил Кисель. Катря отсмеивалась и старалась отклонять разговор  в  другую
сторону. Чутким своим умом она поняла, что Кисель уважает больше  панство,
чем казачество, и избегала столкновений по этому поводу.  Веселая,  живая,
подвижная, она сразу оживила  старинный  замок  Киселя,  сумела  внести  в
серенькую жизнь свет и радость, старики только вздыхали, когда думали, что
им придется скоро расстаться с молодой девушкой.
     В церкви  на  этот  раз  было  много  народа;  пожилой  благообразный
священник с  особым  одушевлением  сказал  проповедь  о  том,  что  каждый
христианин должен защищать свою веру  до  последней  капли  крови,  должен
бояться всякого отступничества, а так как истинная вера есть православная,
то в настоящее тяжелое время каждый  православный  должен  быть  постоянно
настороже. При этом священник часто посматривал на пана Киселя; с  ним  он
сильно расходился во мнениях по этому предмету.
     Пану Киселю проповедь, видимо,  не  нравилась;  он  несколько  раз  с
неудовольствием посматривал на проповедника, но тот не обращал внимания на
его строгие взгляды и продолжал ратовать за православие.
     По окончании обедни священник вынес пану большую просфору и поздравил
с праздником.
     - Милости прошу батюшку к нам откушать, - пригласил пан.
     Священник с почтительным поклоном принял приглашение.  Через  полчаса
все сидели  за  роскошной  закуской  со  всякими  печеньями,  соленьями  и
вареньями. Пани воеводша,  как  хорошая  хозяйка,  сама  присматривала  за
кухней.
     - И зачем это батюшка так уж нападает на панов, - укоризненно говорил
Кисель, - нехорошо раздражать чернь. Хлопы и  так  возбуждены:  наше  дело
сдерживать их, а не подготовлять восстание для этого мятежника.
     - Так пан воевода  считает  Богдана  Хмельницкого  мятежником,  а  не
верным  сыном  церкви,  готовым  положить  свою  жизнь  за  восстановление
православной веры, попранной и поруганной жидами?
     - Хорош верный сын церкви, вступающий в союз с татарами! - с  иронией
возразил пан Кисель.
     - Но, ведь, это только слухи, - немного смутясь, возразил священник.
     - Какие тут слухи, я имею верные известия от бояр московских, что  он
поступает в хлопство к Крымскому хану. Они советуют нам не  допускать  его
до этого. Хорошо им говорить, а  тут  повсюду  волнение,  повсюду  измена,
каждый хлоп только и смотрит, как бы бежать на Запорожье.
     Священник вздохнул и задумчиво ответил:
     - Что ж? Чудны дела Божии и неисповедимы пути Его; может быть Господь
рукой  неверных  восстановит  церковь  Свою  и  защитит  ее   от   всякого
поругания...
     - Дожидайтесь! - отвечал Кисель с досадой. -  Стоит  только  показать
татарам дорогу в страну, а уж распорядятся они в ней сами. Не рад будет  и
Хмельницкий, что навел эту саранчу на свою родину. Нет, уж прошу  батюшку,
- решительно прибавил он, - оставить эти проповеди. Будем  надеяться,  что
славное польское войско остановит мятежного казака в  его  замыслах  и  не
даст ему соединиться с неверными.
     Священник ничего не ответил и опустил голову. Он,  видимо,  не  хотел
спорить с паном воеводой, но  был  совершенно  противоположного  мнения  о
Хмельницком.
     В это время вошедший слуга доложил, что какой-то казак желает  видеть
пана.
     - Позови сюда, - проговорил Кисель.
     В комнату вошел Выговский, одетый по-казацки, в широких  шароварах  и
коротком кафтане.
     - Пана ли Ивана я вижу? - с  удивлением  проговорил  Кисель,  вставая
навстречу гостю. - Что за странный наряд? Уж не поступил ли пан на  службу
к запорожцам?
     -  Совершенно  верно  угадал  пан  воевода,  -  отвечал  с   поклоном
Выговский. - Состою на службе у  пана  гетмана  Богдана  Хмельницкого  ил,
вернее сказать, намереваюсь состоять, пока же нахожусь на испытании.
     -  Пан  Иван  шутит?  -  проговорил  Кисель,  недоверчиво   на   него
посматривая. - Богдан  Хмельницкий,  по-первых,  не  гетман,  а  мятежник;
польские войска с Божьей помощью приведут его в повиновение.
     - Польские войска? - усмехнулся Выговский. - Пан воевода, видимо,  не
знает самых свежих новостей. Могу его уверить, что польских  войск  больше
не существует, они наголову разбиты Хмельницким.
     Кисель с изумлением слушал его.
     - Пан Иван, надеюсь, не шутит? - серьезно проговорил он.
     - Нисколько, пан воевода! Я сам  участвовал  в  сражении  при  Желтых
водах, был взят в  плен  с  другими  панами  и  присутствовал  при  смерти
молодого Потоцкого.
     - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Кисель, набожно крестясь. - За что
ты прогневался на бедную Украину? И пан Иван так спокойно говорит обо всем
этом? - обратился он к Выговскому.
     - Я православный, как и пан Кисель, - отвечал Выговский.
     Кисель пожал плечами.
     -  Однако,  пан,  наверное,  сказал  в   шутку,   что   служит   пану
Хмельницкому?
     - Нет, я говорю это серьезно. Я имею намерение сделаться писарем  при
пане Богдане.
     - Ах, пан Иван, пан Иван! - укоризненно проговорил Кисель. -  Попасть
пану с ним вместе на виселицу!
     - Не думаю, пан воевода, - с лукавой усмешкой проговорил Выговский. -
Напротив, я уверен, что Хмельницкий подымется очень высоко. Во имя  старой
дружбы советую и  пану  воеводе  переменит  мнение  о  пане  Богдане.  Он,
по-видимому, доброжелатель пана Киселя, а теперь не  следует  пренебрегать
его расположением.
     Кисель угрюмо молчал.
     - Собственно говоря, я к пану Киселю по делу, - меняя тон, проговорил
Выговский и недоверчиво посмотрел на священника.
     - Если это дело касается  пана  Хмельницкого,  -  с  иронией  отвечал
Кисель, - то пан будущий писарь смело может  его  изложить  в  присутствии
отца Василия: он тоже один из почитателей этого казака.
     - Пан Хмельницкий послал меня в Чигирин с некоторыми поручениями, при
чем велел заехать и к пану  воеводе.  Ему  известно,  что  пан  в  хороших
отношениях с московскими соседями, поэтому он  просит  пана  обратиться  к
знакомым воеводам и расположить их к казацкому дело.
     - Вот чего захотел пан Хмельницкий, - проговорил Кисель. - Он  желает
союза с Москвой? А если московские люди не захотят  иметь  с  ним  дело  и
дадут помощь панам?
     - Пан Богдан надеется на влияние пана воеводы, - отвечал Выговский.
     Кисель задумался; казалось он что-то соображал.
     - И пан Иван говорит, что у Богдана много войска? - спросил он.
     - У него  несметное  войско!  -  подтвердил  Выговский.  -  Известный
татарский богатырь Тугай-бей  заключил  с  ним  вечный  союз,  да  и  хана
Крымского с минуты на минуту ожидают с его ордой.
     - Не говорил ли я отцу Василию?!.. - воскликнул Кисель,  обращаясь  к
священнику. - Я подумаю, пан Выговский, - ответил он посланному, - и тогда
пришлю ответ пану Богдану. Это дело слишком  серьезно,  чтобы  решить  его
поспешно. Оно тем более серьезно для меня, так как я сразу могу  встать  в
дурные отношения с благородным шляхетством, а как православному, мне уже и
без того не оказывают большого доверия.
     Пан Выговский стал откланиваться.
     - Желаю пану всего хорошего на  его  новом  поприще,  -  с  некоторым
оттенком иронии сказал Кисель, провожая гостя.
     В тот же вечер  пан  воевода  написал  два  письма:  одно  к  воеводе
Севскому, другое в Москву, к одному из  бояр.  Воеводу  он  просил  подать
помощь против мятежного казака, не  допустить  его  при  содействии  татар
разгромить Украину и Польшу, а  также  просил  передать  об  этом  воеводе
Хотмышскому.  В  Москву  он  сообщил  узнанные  им  новости  и  благодарил
московских бояр за готовность подать помощь  против  мятежника.  Затем  он
велел просить к себе монаха Петрония Ляшко и имел с ним долгое  совещание.
Он сообщил ему все новости, услышанные от Выговского, и прибавил:
     - Как ты полагаешь, Петроний, что мне теперь делать?
     - Полагаю, не следует показывать и вида, что пан воевода не  одобряет
действий Хмельницкого. Надо отвести ему глаза,  постараться  подействовать
на него своим красноречием, упирая особенно на то, что и пан воевода также
предан православной вере, умолять его послать депутацию на сейм и  обещать
ему свое содействие для примирения с панами...
     - Я и сам так думал, - отвечал пан воевода,  -  и,  конечно,  мог  бы
как-нибудь примирить Хмельницкого с сеймом... Я знаю, что  этот  казак  не
прочь дружить с панами, но меня смущает одно:  дружба  его  с  татарами...
Разве убедить его отослать орду, по крайней мере, на время переговоров?
     - О, пан воевода, конечно, сумеет  ему  написать  самое  убедительное
послание! - не без лести проговорил поверенный пана.
     - А ты, отец Петроний, будешь  моим  посланным,  только,  смотри,  не
проговорись о чем-нибудь, чего ему знать не  следует...  Пусть  он  вполне
доверяет нам и надеется на нашу дружбу.
     На следующее утро Петроний Ляшко собрался в путь  и  распростился  со
своими домашними.
     - Отец Петроний, - застенчиво проговорила Катря, -  провожая  его  за
ворота, где ожидал его конь. - Когда ты будешь в  казацком  таборе,  отыщи
там запорожца Ивашка Довгуна, передай ему от меня поклон и  скажи,  что  я
здорова и что мне здесь очень хорошо живется.
     - А письмеца не будет? - лукаво спросил отец Петроний.
     - Ивашко не умеет читать! - закрасневшись, отвечала панна, - а  я  не
хочу, чтобы мое письмо читал кто-нибудь другой.
     - Эх, пана Катря, - проговорил Петроний шутя, - какого  ты  жениха-то
выбрала,  и  читать  не  умеет.  Сама  ты  такая  умница,  тебе  бы   пана
образованного...
     - Ну, много ли и панов-то образованных? - вспылила девушка.  -  Вовсе
мне не нравятся такие латинисты, как пан Остророг: все и  сидит  за  своей
библией.
     - Что делать, о вкусах не спорят, - отвечал Петроний, - усаживаясь  в
седло, -  словесно  передадим  твое  поручение  славному  пану  казаку,  -
прибавил он и, поклонившись девушке, двинулся в путь.
     Кисель также стал собираться в дорогу; к девятому июня ему надо  было
поспеть на сейм в Варшаву.  В  это  время  разнеслась  весть,  что  король
Владислав умер. Ехать в то время было далеко не безопасно, так как повсюду
уже вспыхнуло  восстание,  а  потому  Кисель  должен  был  взять  с  собой
порядочный  отряд  для  охраны.  Его  сопровождал  значительный   обоз   с
провизией, так как ходили слухи, что хлопы прячут съестное и ни  за  какие
деньги не хотят ничего продавать  панам.  Наконец,  сборы  были  окончены,
Кисель уехал, а пани воеводша с панной Катрей остались одни хозяйничать  в
имении.
     Прошли июнь и июль. Восстание росло. Обе женщины  с  ужасом  слышали,
что по соседству то то,  то  другое  имение  выжжено  и  разорено.  Как-то
вечером они сидели и чистили ягоды,  как  вдруг  к  ним  вбежала  одна  из
крестьянок,  работавших  в  поле,  и  в  ужасе,  задыхаясь,   едва   могла
проговорить:
     - Гайдамаки близко!
     Пани воеводша и Катря вскочили с места; женщины работавшие  вместе  с
ними, заметались, завыли, мужчины схватились  за  оружие;  но  ни  хозяйка
имения, ни молодая девушка не были уверены в  намерениях  хлопов  защищать
господ; им невольно пришли  на  мысль  все  рассказы  о  происходивших  по
соседству неистовствах: как прислуга резала своих господ или выдавала их в
руки казаков. В отчаянии они скрылись в самую дальнюю комнату и не  знали,
что им предпринять.
     - Нет ли здесь где-нибудь скрытого места, где бы мы  могли  переждать
опасность? - спросила Катря.
     - Ведь они все сожгут, дитя мое!
     - Но, может быть, какой-нибудь подвал?
     - Подвал? - в раздумье повторила пани. - Есть подвалы, да что  в  них
толку: гайдамаки по подвалам-то и пойдут,  разыскивая  вина...  Разве  вот
что, - проговорила она, соображая, - есть у нас  потайной  ход,  только  я
сама хорошенько не знаю, где он. Его завалили камнями и, говорят, что  там
ходят страшные привидения...
     - Не знает ли кто из прислуги, где этот ход? Привидения нам теперь не
так страшны, как живые люди.
     - Старик дворецкий знает, но можно ли на него положиться?.. Никому из
хлопов теперь доверять нельзя.
     - Ничего, все лучше довериться одному, чем  всем,  -  бодро  отвечала
Катря и побежала разыскивать дворецкого.
     - Петро, - говорила она старику, - спаси нас, укрой в потайном  ходу;
пани говорит, что ты знаешь, где этот ход.
     Старик посмотрел на нее и вздохнул.
     - Знать-то знаю, да страшно! Конечно, я старый слуга, - рассуждал он,
- и ничем не был обижен ни от пана, ни  от  пани,  да  что  скажут  другие
хлопы?
     Он понизил голос.
     - Они собираются выдать и пани, и панну гайдамакам:  тогда,  говорят,
их никто не тронет... Если я вас укрою, они со свету сгонят.
     - Беги с нами! - предложила Катря.
     - Нет, панна, стар я, чтобы бросить родную семью. Эх, панночка, жалко
мне вас! - прибавил он. - Не так жалко старую пани,  ей  все  равно  скоро
умирать, а вам бы только жить начинать. Ну, что бы там ни  было,  -  решил
он, махнув рукой, - а старый Петро попробует вас спасти. Выйдите вместе  с
пани  за  сенной  сарай,  там  я  буду  вас  ждать  и  захвачу  вам  обеим
крестьянской  плахты  и  свиты,  возьму  их  тайком  у  невестки;   только
торопитесь, теперь самое время, не то попадете в руки хлопам.
     Катря побежала назад, в страхе посматривая на людскую;  ей  казалось,
что вот-вот сейчас ее схватят, она крестилась и шептала молитву.  Ей  надо
было еще забежать к Олешке, жившей наверху в светелке, и  она,  поднимаясь
по лестнице, постоянно оглядывалась по сторонам, боясь встретить кого-либо
из прислуги. Но хлопы в это время находились по другую сторону дома, и три
женщины, никем не замеченные, проскользнули  к  сенному  сараю,  стоявшему
поодаль от остальных построек, подле господского парка.
     Старый Петро уже ждал их и повел в парк. Он угрюмо молчал, не отвечал
на расспросы пани и быстро шагал  по  извилистой  тропинке,  терявшейся  в
сплошной стене густых кустов. Они дошли до небольшого  озерка  и  свернули
немного  в  сторону  к  невысокому  пригорку  с  какой-то  полуразрушенной
беседкой. Подле пригорка лежала куча камней, набросанная как попало, может
быть свалившихся  сверху;  сбоку  лежал  довольно  большой  камень.  Петро
отвалил его, разрыл немного лежащий на земле  щебень  и  взялся  за  скобу
потайной двери, сделанной на подобии люка. Дверь со скрипом поднялась,  за
нею открылся ход с  несколькими  ступенями.  Пахнуло  сыростью,  гнилью...
Женщины невольно отступили назад...
     - Идите, идите! - торопил Петро.
     Они спустились по лестнице. Петро вынул из кармана  огниво  и  тонкую
восковую свечу. Он высек огня, зажег свечу и только тогда запер люк.
     - Ну, теперь с Богом! - сказа он, набожно крестясь. -  Свечку  эту  я
взял от образа, нечистая сила не посмеет тронуть нас; идите за мною смело,
ход этот приведет нас за три версты от имения, к "Дикому Овражку",  а  там
ждут вас добрые кони, Петро обо всем позаботился.
     Восковая свечка едва теплилась и слабо освещала стены узкого, низкого
коридора. Кое-где в стенах попадались какие-то странные углубления,  Петро
со страхом от них сторонился.
     - Много здесь душ погублено, ой, много! - со вздохом сказал он.
     Действительно,  кое-где  валялись  черепа  и  под   ноги   попадались
человеческие кости.
     - Давно это было, - говорил Петро, - один  из  панов  рассердился  на
хлопов и задумал погубить их. Всех их загнали сюда в подземелье, и мужчин,
и женщин, и детей, и уморили голодом, а пан приходил в беседку, слушать их
стоны и тешился их мученьем. Вот с тех пор и бродят здесь  приведения,  но
нам их нечего бояться: святая свеча всех их разгонит.
     - А отчего, Петро, ты знаешь этот ход? - спросила Катря.
     - Потому, панночка, что я не в первый раз иду здесь, - отвечал он.  -
Третий раз в моей жизни приходится мне спускаться сюда. Раз, когда  я  был
еще мальчиком, я нечаянно набрел на этот ход, тогда он еще не был  завален
камнем. Забраться-то, забрался шутя, а едва выбрался; целые  сутки  водила
меня нечистая сила; от страха все у меня в  голове  помутилось,  да  видно
молитва матери спасла, выполз я таки  в  "Дикий  Овражек"  и  долго  потом
боялся этого места.
     - А второй раз? - спросила Катря.
     - Я был уже на службе у пана Адама, лет пятнадцать тому назад;  пани,
верно, помнит, как пан Адам сам хотел посмотреть потайной ход и пошел сюда
с отцом Василием и несколькими слугами. Мы прошли по  этому  ходу  взад  и
вперед, потом пан велел завалить дверь камнем, и с тех  пор  я  уже  здесь
больше не был.
     Более получаса шли они по извилистому ходу, как вдруг вдали  замерцал
слабый свет.  Это  был  уже  выход  в  "Дикий  Овражек",  узкое  небольшое
отверстие, заросшее травой  и  кустарником.  Пришлось  пролезать  ползком,
после чего все очутились на свободе и могли вдохнуть полной грудью  свежий
воздух. Трое коней ждали их в овражке, их  привел  маленький  девятилетний
Гриць, любимый друг Петра, готовый за него в огонь и воду.
     - Куда же мы поедем? - в нерешительности спросила Катря.
     - Право не знаю,  до  Киева  далеко,  а  в  окрестных  имениях  также
неспокойно.
     - Если пани и молодая панна пожелают послушать совета старого  Петро,
то им всего лучше ехать в соседний монастырь. До монастыря верст  двадцать
с небольшим; кони добрые, донесут вас  скоро,  да  и  путь  туда  лежит  в
стороне от большой дороги.
     - Спасибо, Петро, - с благодарностью сказала  пани  воеводша,  -  Бог
вознаградит тебя за твою верную службу!
     Петро снял шапку и низко поклонился.
     - Прощайте, пани и панночка, -  сказал  он,  -  мне  надо  торопиться
домой, как бы меня там не хватились.
     Женщины поскакали по дороге к  монастырю,  и  часа  через  полтора  с
небольшим они уже были у высокой каменной ограды.
     Мать игуменья, со  строгими  правильными  чертами  лица,  приняла  их
ласково, с почетом. Им тотчас  же  отвели  просторную  келью,  постарались
обставить их всякими удобствами, назначили для услуг послушницу,  и  когда
все  было  готово,  сама  мать  игуменья  пришла  посмотреть,  все  ли  ее
приказания исполнены.
     - В нашей обители вы можете жить совершенно  спокойно,  она  стоит  в
стороне, сюда навряд ли кто заглянет, хотя, конечно, по нынешним  временам
все в руце Божьей, - прибавила она, набожно крестясь,  -  прогневается  на
нас Господь, так и нашу обитель разгромят; будем молиться, чтобы  миновала
нас чаша сия.
     Катря скоро сжилась с однообразной монастырской жизнью, ходила вместе
с монахинями в церковь, вышивала по бархату и  шелку  золотом,  гуляла  по
монастырскому саду и утешала,  как  могла,  пани  воеводшу,  предававшуюся
скорби и отчаянию.



                         17. ТЩЕТНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

                                    Хотилi ляхи з козакiв славу мати.
                                    Аже Бог дав тому, хто ся рад смиряти,
                                    Той вознес нинi смиренных русаков,
                                    Гордых же с престолов низложи поляков.

     В местечко "Белая Церковь"  стекалась  масса  народу,  хлопы  толпами
валили из соседних сел и деревень с просьбой принять их в войско казацкое.
Восстание достигло таких размеров, каких не ожидал и сам  Хмельницкий.  Он
рассчитывал только попугать панов, заставить их возвратить права  казакам,
но теперь нечего было и думать об этом. "Веди  нас  на  ляхов!"  -  кричал
народ, и казацкому предводителю  оставалось  только  подчиниться  народной
воле.
     Было утро. Хмельницкий недавно встал и находился  в  своей  роскошной
палатке, отобранной у какого-то богатого пана, попавшего в плен. Перед ним
сидел уже знакомый нам священник, отец Иван; он  только  что  вернулся  из
Московии и заехал повидать казацкого гетмана.
     - Можно войти? - спросил чей-то голос у палатки.
     - Войдите! - отвечал Богдан.
     Вошел Иван Выговский и с почтительным поклоном остановился у порога.
     - Будь здоров, пан шляхтич! - весело приветствовал его Хмельницкий. -
А я уже думал, что пан утек до своих.
     - Как можно, пан гетман! Я все гетманские поручения выполнил и ожидаю
новых приказаний, - почтительно проговорил пан Иван.
     - Прошу пана рассказать про все  свои  дела.  Да  прошу  садиться,  -
любезно проговорил Богдан, подвигая ему один из табуретов.
     Выговский сел с поклоном и начал свой рассказ.
     - В Чигирине все только и ждут прибытия пана  гетмана.  Пан  староста
уехал на сейм, с ним же уехал и  пан  Чаплинский.  Пани  Марину  я  видел,
передал ей письмо пана и  она  велела  сказать,  что  готова  хоть  сейчас
перейти в православие.
     Богдан ничего не ответил, только усмехнулся.
     - А к пану Адаму заезжал? - спросил он.
     - Как же, заезжал, - отвечал Выговский, но он  не  дал  мне  никакого
определенного ответа, а обещал прислать к пану гетману  кого-то  из  своих
приближенных с письмом.
     - Благодарю пана Ивана,  он  добросовестно  исполнил  мои  поручения.
Дальнейшие мои  приказания  будут  состоять  в  следующем:  я  пошлю  пана
Выговского с письмами к московским  воеводам,  а  вместе  с  тем  дам  ему
зазывные универсалы, по дороге он их разбросает, где только можно.
     Выговский откланялся, а хмельницкий велел ему на  другой  день  утром
явиться за письмами и универсалами.
     Когда шляхтич ушел, Богдан обратился к своему собеседнику:
     - Хитер этот Кисель, но  я  хитрее  его.  Я  уверен,  что  он  только
показывает вид, будто доброжелательствует мне, а за спиной  готов  учинить
мне всякую шкоду.
     - Почему вы так думаете? - возразил отец Иван. - Воевода Адам  верный
сын православной церкви, он не может не сочувствовать вам.
     Хмельницкий засмеялся.
     - Сочувствует он мне!  Вот  не  угодно  ли  посмотреть,  как  он  мне
сочувствует? - прибавил Богдан, вынимая из небольшого ящичка письмо.
     Это было письмо Киселя к Севскому  воеводе.  Адам  извещал  его,  что
король  Владислав  умер  и  между  прочим  упоминал  о  мятежном   казаке,
высказывая желание, чтобы злостные замыслы его не удались.
     Отец Иван внимательно прочел письмо, бережно сложил  его  и,  отдавая
Хмельницкому, проговорил:
     - Пан Адам может переменить свое мнение,  когда  увидит  ваши  боевые
успехи. Король Владислав умер и  теперь  ничто  не  может  стеснять  ваших
действий.
     - Я делаю вид, что еще не знаю о смерти короля. На днях  я  послал  в
Варшаву депутацию с письмом к королю, пусть его прочтут на  сейме.  Может,
мы достигнем чего-нибудь и мирным путем.
     - Ну, уж на это вы напрасно надеетесь, - возразил отец Иван.  -  Сейм
никаких уступок не сделает, напротив, еще в чем-нибудь урежет казаков.
     - Все-таки все средства следует испробовать, - возразил Богдан.
     Отец Иван поднялся с места.
     - Долго вы еще пробудете в лагере - спросил он Хмельницкого.
     - Нет, завтра же поеду в Мошны, надоело сидеть здесь.
     - Можно и мне поехать с вами?
     - Отчего же? Милости просим! - охотно согласился Богдан.
     На другой день они приехали в Мошны. Хмельницкий остановился у одного
знакомого шляхтича. Вообще, с тех пор, как восстание охватило всю  страну,
к Хмельницкому стало переходить мелкое шляхетство. Небогатые паны  считали
гораздо выгоднее для себя поддерживать казаков, тем более,  что  им  самим
нечего было терять.
     Только что Богдан успел приехать, к нему вошел Ивашко.
     - Казаки привели к тебе какого-то русского посла, - проговорил он.
     - Это хорошо! Откуда они его добыли? - весело спросил Хмельницкий.
     - Он ехал из Севска в Гущу к  Киселю.  Около  Киева  на  него  напали
татары с казаками. Казаки увидали, что нет  у  него  ни  хохла,  ни  чуба,
значит, русский. Они и взяли его у татар.
     - Давай его сюда! Посмотрим, что за посол.
     Привели пленника. Он назвался Григорием Климовым из Стародуба.
     - Воевода Севский послал тебя к Киселю? - спросил Хмельницкий.
     - Да! - отвечал с поклоном Григорий.
     - Ну, так не к чему тебе  к  Киселю  ехать,  я  сам  напишу  ответную
грамоту к его царскому величеству царю Московскому.
     Григорий молча отвесил ему поклон.
     Хмельницкий долго читал и перечитывал письмо, отнятое у посла,  долго
что-то обдумывал и, наконец, сказал:
     - Пускай не думают русские воеводы, что я сильно дружу с татарами.  Я
уже велел Тугай-бею отступить к Желтым Водам,  а  сам  веду  переговоры  с
панами Адамом Киселем и Вишневецким; они у меня  мира  просят,  так  ты  и
скажи твоему воеводе. Да еще  пусть  твой  воевода  от  себя  напишет  его
царскому величеству, чтобы он пожаловал  нас  денежным  жалованьем,  а  мы
будем ему служить верой и правдой. Пусть он двинется на  Польшу  со  своим
войском с одной стороны, а я двинусь с другой.
     Григорий почтительно выслушал все, что ему сказал  Богдан,  и  просил
вручить ему грамоты и отпустить с миром.
     - Так скоро дело не делается, - отвечал Хмельницкий.  -  Я  уезжаю  в
Черкасы и тебя возьму с собой. Несколько  дней  пробудешь  у  нас,  а  там
получишь и обе грамоты; пожалуй дам тебе и провожатых.
     Когда Григорий вышел от Богдана, его встретил Выговский.
     - Пан посол, позвольте познакомиться с вами, - сказал он ему, - может
быть я вам когда-нибудь и пригожусь, я  всегда  готов  служить  московским
людям.
     Они отправились вместе и долго о чем-то горячо разговаривали.
     К хмельницкому в это время привели нового посла.
     - Эк, их отовсюду посыпалось, - смеялся Богдан. - Откуда ты?
     Посол поклонился.
     От Хотмышского воеводы Болховскоо, еду к воеводе  Брацлавскому  Адаму
Киселю.
     -  Вижу,  сдружились  ваши  воеводы  с  панами,  сказал  Хмельницкий,
распечатывая письмо. - Делают вид, что идут против татар, а сами замышляют
погубить нас же, православных своих братьев.
     - Не во гневе будь сказано твоей милости, -  скромно  ответил  посол,
низко кланяясь, - вряд ли наш воевода пойдет против казаков с войском;  не
такой он человек, чтобы воевать с православными. А вот против  татар,  это
верно, войско наше всегда наготове.
     - Хорошо! Я напишу грамоту твоему воеводе, а там уж его  дело  будет,
за кого он встанет, за нас или за ляхов. Если за нас, то  мы  в  долгу  не
останемся, наше дело правое, нам сам Бог помогает.  Мы  уже  одержали  две
победы над польским войском, будем побеждать и вперед.
     Не успел Хмельницкий отпустить этого посла, как привели еще одного от
Севских воевод к Вишневецкому.
     Хотя воеводы сулили свою помощь только против татар,  но  Хмельницкий
отлично понимал, что это значит, и на уверение посла, что  против  казаков
ничего не замышляется, говорил:
     - Ваши воеводы хорошо знают, что  ляхи  воюют  с  казаками,  а  не  с
татарами. Зачем же они сулят помощь нашим врагам?
     Посол, видимо, смутился, а Хмельницкий написал  еще  грамоту  Севским
воеводам.
     Как-то вечером  подъехал  к  дому,  где  остановился  Хмельницкий,  и
посланный Адама Киселя, Петроний  Ляшко.  Он  постучал  у  крыльца.  Дверь
отворил Ивашко. Петроний видел его мельком, когда он привез Катрю в  Гущу;
но память у монаха была замечательная: он тотчас же узнал казака.
     - Здравствуй, пан казак, я привез тебе поклон от панны Катри.
     Ивашко просиял. Он поспешил провести Петрония  в  свою  каморку,  под
предлогом, что сейчас видеть Богдана нельзя, и  осыпал  монаха  вопросами,
так что тот едва поспевал отвечать.
     - Не торопись, не торопись, пан казак!  -  останавливал  Петроний.  -
Язык-то, ведь, у меня один, нельзя же так вот  все  сразу.  И  здорова,  и
весела твоя панна, цветет, как роза, поет, что птичка: пан и пани  души  в
ней не слышат. Просил я у нее письмеца к твоей милости, -  прибавил  монах
лукаво, - да оказалось, что ты в грамоте не силен, так вот  уж  на  словах
передаю все, что знаю. А теперь, пан казак, буду  тебе  очень  благодарен,
если ты меня накормишь и напоишь, а завтра утром  доложишь  обо  мне  пану
гетману.
     Ивашко угостил монаха как нельзя лучше, уложил его на свою постель, а
сам лег на сеновале, и монах в душе благословлял Катрю за ее поручение.
     На другое утро  Петроний  представлялся  Хмельницкому  и  вручил  ему
письмо Киселя.
     - Очень, очень рад, что старый мой приятель Адам обо мне вспомнил,  -
говорил Богдан Петронию, - посмотрим, что он нам пишет.
     Богдан распечатал письмо и стал читать. Петроний зорко следил за  ним
и видел, что по временам тонкая усмешка появлялась на губах Хмельницкого.
     Внимательно перечитав  письмо,  Богдан  поднял  голову  и  пристально
посмотрел в глаза монаху.
     - Красноречив пан Адам, надо отдать ему справедливость, - сказал  он,
- так красноречив, что я, пожалуй, возьму и поверю ему.
     - Разве пан гетман не верит дружбе пана воеводы? - спросил Петроний.
     - Рад бы верить, - отвечал Хмельницкий, - да только зачем воевода мне
пишет одни письма, а в Севск, в Хотмыш, да в Москву - другие?
     - Это неверные слухи, - возразил Петроний. - Кто-нибудь пану  гетману
наклеветал на моего повелителя.
     - Святой отец, кажется, поверенный пана Адама? Так вот не  помнит  ли
он этого письма? - сказал Хмельницкий, вынимая из шкатулки письмо Киселя к
московскому двору.
     - Он, наверное, вспомнит, что  нас  тут  обзывают  и  мятежниками,  и
грабителями, и бунтовщиками и просят Московское государство обуздать нас.
     Петроний быстро взглянул на письмо и отвечал:
     - Это писано давно, с тех пор многое переменилось;  пан  Адам  желает
помочь гетману в его затруднениях с  сеймом,  и  если  только  пан  Богдан
отошлет татар, он надеется успеть в этом.
     - Пусть будет по-вашему, - сказал Хмельницкий, подумав, -  но  сам  я
ничего не могу решить. Завтра созову раду, прочту  письмо  казакам...  Как
решат, так и будет...
     На другой день Хмельницкий прочел казакам письмо Киселя; но толпа  не
хотела и дослушать до конца.
     - Что с ляхами переговоры вести! - кричали они, - бить их  надо  так,
чтобы ни одного ляха на Украине не осталось.
     Хмельницкий дал казакам вдоволь накричаться  и  нашуметься,  и  тогда
начал свою речь:
     - Как хотите, братья казаки, - говорил он, - так и будет; только Адам
Кисель совсем не лях; он такой же православной веры, как и мы,  и  написал
нам письмо от чистого сердца... Если он будет  стоять  за  нас  на  сейме,
нашего дела от этого не убудет. Мой  совет  таков:  попробовать  сперва  с
панами мирным путем, а не послушают, тогда уж их вина...
     - Что правда, то правда! - согласились старшины. - Если  Адам  Кисель
не хитрит и не обманывает нас, то отчего нам и  не  принять  его  услуг...
Только пусть он сам приедет на Украину для переговоров.
     - Вот теперь я могу дать пану Киселю утвердительный ответ,  -  сказал
Богдан Петронию, возвратясь с рады.
     Он позвал Выговского.
     - Будущий пан писарь, вот тебе для начала поручение: составь письмо к
общему нашему приятелю, Адаму Киселю, да только смотри  в  самых  отборных
выражениях; пан Адам сам знаменитый ритор, как раз осудит.
     В коротких словах  он  передал  ему  содержание  письма  и  к  вечеру
Выговский принес черновик.
     -  Ничего,  для  начала  недурно!  -   сказал   Богдан,   с   видимым
удовольствием перечитав составленное. - Пускай пан  Адам  думает,  что  мы
готовы раздружиться с татарами, помириться с Речью Посполитой,  а  мы  тем
временем постараемся собрать побольше  полков.  Пойдут  паны  на  мировую,
полки не помешают, а заупрямится, мы на них с этими полками нагрянем.
     Прошли июнь и июль. Казаки  ожидали  возвращения  своих  депутатов  с
сейма; но о них не было ни слуху, ни духу. Стали  поговаривать,  что  паны
посадили их на кол. Пришло и  достоверное  известие,  что  поляки  собрали
тридцатишеститысячное войско и избрали троих вождей: Доминика Заславского,
Александра Конецпольского и Николая Остророга.
     - Ну, уж и отличились ляхи, - смеялся Хмельницкий,  -  не  нашли  они
воинов получше, выбрали перину,  детину  да  датину.  Будет  Доминик,  что
перина, с боку на бок переворачиваться, пан староста, что дитя  малое,  во
всякую опасность очертя голову бросаться, а  уж  латина  чем  им  поможет,
этого я и придумать не могу: в библии он только знает, зато в ратном  деле
ничего не смыслит. Да они, я думаю, тотчас  перессорятся  друг  с  другом,
всякий  захочет  быть  старшим,  а  уж  где  старших  много,  там   войско
нездорово...
     - Что ж, батько, долго будем мы стоять здесь на месте?  -  спрашивали
казаки. - Видишь, паны нас обманывают.
     - Вижу, вижу! Пора и нам за дело приняться! - отвечал  Хмельницкий  и
отдал приказание двигаться вперед.
     Слухи  относительно  казацких  депутатов   оказались   ложными.   Они
вернулись в табор и привели с собой панского посла с  грамотой  от  сейма.
Вслед за ними явились и послы Киселя с комисарским листом. Послы объявили,
что Кисель и сам едет в качестве комисара с несколькими другими панами.
     В собрании старшин прочли грамоту сейма и комисарский лист,  но  паны
предъявили неисполнимые условия: они требовали, чтобы казаки возвратили им
все оружие, отослали татар и казнили всех предводителей загонов.
     - Как это можно, - говорили казаки, чтобы мы сами себя отдали панам в
неволю, чтобы сами казнили лучших наших воинов, отдали ляхам  все  добытое
нами в честном бою. Не бывать этому!  -  кричали  раздраженные  казаки.  -
Богдан тоже виляет, он тянет сторону панов, он нас  нарочно  не  ведет  на
ляхов...
     Хмельницкий слышал этот глухой ропот  и  понял,  что  медлить  дольше
опасно.
     - Вижу сам, панове казаки, - говорил он, - что Речь Посполитая  и  не
думает идти с нами на мировую; они собираются заманить нас в свои сети,  а
потом поступят с нами так, как поступили с Павлюком.
     Он двинулся вперед и дошел до  Случи,  границы  казацкой  Украины,  а
затем пошел к Константинову. Каждый день  к  нему  стекались  предводители
загонов  со  своими  ватагами.  Городки  и  села  сдавались  без   всякого
сопротивления. Там, где паны хотели остановить движение, хлопы  восставали
на господ и убивали их.
     Кисель, по окончании сейма, отправился в  Киев,  где  он  рассчитывал
встретиться с Хмельницким. Оказалось, однако, что  путешествие  по  Волыни
было далеко не безопасно: всюду бродили шайки гайдамаков и панам комисарам
каждую минуту приходилось дрожать за свою  жизнь.  Кисель  думал  по  пути
заехать в свое имение и повидаться с женой; но верстах в десяти от Гущи  к
нему привели одного из его хлопов в растерзанной одежде, облитого  кровью.
Пан Адам побледнел, увидев его.
     - Говори, говори скорее, что случилось? - дрожащим голосом спросил он
его.
     - Все погибло, пан воевода, камня на камне не осталось!
     - А пани? - едва мог выговорить Кисель.
     - Пани с панною пропали, как в воду канули, - отвечал тот.
     Кисель опустился на лавку и схватился за голову. Несколько  минут  он
сидел молча, наконец вскочил и не своим голосом прокричал:
     - Коня!
     В сопровождении двух своих ретаров, он поскакал туда, где недавно еще
стоял его замок. Ехать пришлось час с слишком, так как  кони  притомились,
да и местность была болотистая, они вязли  по  колено  в  жидкой  грязи  и
отказывались  идти  далее.  Киселю  это   путешествие   показалось   целой
вечностью. Наконец, вот и замок... Но что это? Вместо  горделивых  высоких
башен с причудливыми зубцами и украшениями, вместо  массивного  старинного
дедовского  здания  лежала  на  пустынном  поле   только   груда   камней,
перемешанных с пеплом и мусором. Повсюду валялись трупы изувеченных людей;
все хаты  окрестных  деревень  тоже  были  пожжены,  а  их  обитатели  или
зарезаны, или повешены. Воевода придержал коня и в недоумении осматривался
кругом. Сердце его сжалось какой-то тупой болью, в глазах  помутилось,  он
смотрел и не видел, не понимал, ему казалось, что он  ошибся,  заблудился,
приехал не туда...
     - Боже мой, Боже мой! - простонал он, озираясь,  камня  на  камне  не
осталось!.. Все, что предки наши копили веками,  все,  что  мы  берегли  и
хранили, как дедовское наследие, все, все погибло...  А  жена?  Неужели  я
остался одиноким?..
     В отчаянии Кисель горько зарыдал, слез с коня и, ведя его  в  поводу,
долго бродил между трупами, всматривался в лица и содрогался при  мысли  -
вот-вот  увидеть  лицо  мертвой  своей   жены.   Так   достиг   он   одной
полуразрушенной хаты. Вместо сломанной крыши торчали  обгорелые  балки,  а
вместо окон чернелись какие-то дыры, и ветер со свистом врывался в них. За
дверью послышались громкие всхлипывания.
     - Кто там плачет? - сказал Кисель, обращаясь к  своим  провожатым,  -
надо посмотреть...
     Но добраться до двери оказалось делом не легким: остатки обвалившихся
стен загораживали вход и нужно было отодвинуть в  сторону  тяжелые  балки.
Кисель бросил поводья коня и  с  помощью  рейтаров  стал  прочищать  путь.
Наконец, он добрался до двери, висевшей на одной петле, толкнул ее ногой и
вошел в горницу.  Страшная  картина  представилась  ему:  на  полу  лежало
несколько трупов обезглавленных, изуродованных, искрошенных в куски,  а  в
обгорелом углу копошился девятилетний мальчик с ожогами на руках и  ногах.
Его-то плач и услышал пан Адам. Рассмотрев его поближе, Кисель узнал в нем
Гриця, внука старого дворецкого Петра.
     - Бедный Гриць! - с участием проговорил Адам. - Жив ли кто-нибудь  из
твоих?
     Гриць испуганно посмотрел на пана, он не сразу признал его; но  через
минуту стал радостно целовать его руки, обливая их горючими слезами.
     - Ах, вельможный пане, это вы!  -  Никого,  никого  они  в  живых  не
оставили: и мать убили, и  отца  изрубили  в  куски,  и  деда  старого  не
пожалели... А уж как я просил их за него. Они схватили меня  и  бросили  в
огонь... Ах, зачем я не сгорел? Зачем огонь пожалел меня?  -  в  отчаянии,
рыдая, воскликнул мальчик.
     - Спасся ли еще кто, кроме тебя? - спросил Адам.
     - Мало спаслись. Я ходил сегодня смотреть убитых, много, много, почти
все  перерезаны  и  перевешаны...  Только  пани  с  панной  спаслись...  -
проговорил он в раздумье, - им теперь  хорошо  в  монастыре,  если  бы  не
болели у меня ноги и руки, и я туда пробрался бы...
     - Спаслись, говоришь ты? - встрепенулся Адам. - Да правда ли  это?  -
усомнился он. - Почем ты знаешь?
     - Я сам приводил им лошадей, дедушка Петро спас их,  провел  потайным
ходом...
     - Где же они теперь? Говори, говори! - торопил Кисель.
     - Они в монастыре, - отвечал мальчик.
     Кисель не долго думая, подхватил ребенка на руки, бережно посадил его
на заводного коня, вскочил на другого и по обугленным трупам и  развалинам
помчался в монастырь.



                         18. НОВЫЕ УДАЧИ КАЗАКОВ

                                                  Тодi тиш ляхи як стояли,
                                                  Так и пропали...

     Ерема идет, Ерема идет! - кричали все в маленьком местечке Погребище,
в одном из многочисленных имений князя Вишневецкого.
     Мирное селение  представляло  теперь  чрезвычайно  воинственный  вид.
Около низеньких покосившихся хат на улице толпился народ и свой, и  чужой,
пришедший из соседних деревень. У всех у них блестели доморощенные сабли и
ножи, перекованные из кос и серпов. У многих были и самопалы, а кое у кого
виднелись и пистолеты. Очевидно, жители сельца составили свой  гайдамацкий
загон и, наверное, не испугались бы никакого войска, но Ерема  нагонял  на
них панический страх. И старый, и малый  спешили  к  низенькой  деревянной
церкви, где на паперти стояла группа сельских священников.
     Один из них, высокий худощавый старик с суровыми чертами лица  держал
в руках крест и осенял им  торопливо  подходивший  народ.  Он  только  что
кончил длинную речь, хотел еще сказать несколько слов, как вдруг  пронесся
откуда-то крик: "Ерема  идет!",  и  все  гайдамаки  бросились  под  защиту
креста.
     И, действительно, не прошло и десяти минут,  как  отовсюду  нахлынули
жолнеры, драгуны,  загромыхала  артиллерия,  и  над  всем  этим  воинством
возвышалась  фигура  невысокого,   худощавого   всадника,   с   блестящими
проницательными глазами и  решительными  быстрыми  движениями.  Он  быстро
окинул взором всю толпу гайдамаков и отдал  приказание.  Артиллерия  ловко
заняла центр, жолнеры - одно  крыло,  драгуны  -  другое,  и  в  несколько
мгновений  этот  железный  отряд  охватил  кольцом  и   сжал   оторопевших
столпившихся   хлопов.   Чувство    самосохранения    придало    храбрость
защищавшимся, они стойко выдержали  первый  натиск;  но  железное  кольцо,
раздвинувшись  немного,  снова  сжалось  и  при  втором  натиске   сломило
беспорядочную толпу, не успевшую даже выстроиться.  Жолнеры  Вишневецкого,
прекрасные фехтовальщики, ловкими привычными движениями повыбивали из  рук
противников сабли и стали наносить меткие удары направо и налево.  Большая
часть легла на  месте,  но  многих  взяли  в  плен,  в  числе  их  были  и
священники.
     Князь Иеремия приказал всех пленников вывести на поле за селом.
     - Ставить  колья,  разжечь  костры,  приготовить  буравы!  -  коротко
приказал князь.
     Работа быстро закипела. Жолнеры  обтесали  толстые  колья,  натаскали
хвороста  и  дров  для  костров,  принесли   буравы.   Начались   страшные
неслыханные  казни.  Князь  Иеремия  гарцевал  на  своем  коне  и  отдавал
приказания.  Прежде  всего  принялись  за  священников.  Им   буравили   и
выкалывали глаза, ломали  кости  руки  ног,  сдирали  кожу  и  измученных,
полуживых бросали на костры или обливали горячей смолой. Хлопов сажали  на
кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем. Но Иеремии и  этого
было недостаточно.
     - Мучьте, мучьте их больше! - восклицал он с ожесточением,  -  мучьте
так, чтобы они чувствовали, что умирают!
     Сотни искалеченных тел уже лежали на поле, а рассвирепевший  князь  и
не думал униматься. Он  велел  поставить  кресты  и  распинать  пленников,
распиливать их пополам,  обливать  кипятком  и  кипящим  маслом.  Наконец,
никого не осталось в живых. Голодное войско бросилось на поиски  провизии,
но в пустых хатах не нашлось ни кусочка хлеба, ни  горсточки  муки:  хлопы
все спрятали и не осталось никого в живых, кто  бы  указал,  где  спрятана
провизия. Впрочем воины  Вишневецкого  казались  вылитыми  из  стали:  они
привыкли переносить всякие лишения.
     - Что делать, панове! - говорил  Вишневецкий  собравшейся  шляхте,  -
сегодня нам придется лечь  спать  с  голодным  желудком.  Пан  Барановский
тотчас поедет в Немиров и потребует нам у немировцев продовольствия.
     Барановский  низко  поклонился  и  поскакал  исполнять   данное   ему
поручение, а Вишневецкий с отрядом двинулся к местечку Ободному.
     На другой день к полудню шляхтич вернулся, но без продовольствия.
     - Что это значит, - спросил Иеремия, - где же провиант?  -  Немировцы
ничего не дали, - отвечал Барановский.
     - Как не дали, этого не может быть! Пан,  вероятно,  не  сказал,  что
требует от моего имени?
     - Как я мог не исполнить приказания князя! Но они меня и в  город  не
впустили. Когда я стал стучать в ворота, они мне крикнули,  что  не  знают
другого пана, кроме пана Хмельницкого.
     Вишневецкий вспыхнул от злобы.
     - Презренные рабы! - крикнул он, -  я  им  покажу,  кому  они  должны
повиноваться! Седлай коней! - приказал он.
     Все  засуетились.  Жолнеры,  только  что  расположившиеся   отдыхать,
бросились к коням, торопясь исполнить приказание разгневанного начальника.
Все знали, что князь Иеремия не любит приказывать дважды.
     В полнейшем порядке отряд двинулся под Немиров и обложил город.
     Князь Иеремия скомандовал: "На приступ!"
     В городе все  закопошились,  ударили  в  набат,  взялись  за  оружие.
Священники  осеняли  осажденных  крестным  знаменем;  все   столпились   у
деревянных стен. Осаждающим удалось пробить стену и они ворвались в город.
Немировцы бились отчаянно, но  сильный  натиск  воинов  князя  сломил  их.
Большинство полегло на месте  боя,  остальные  или  сдались  в  плен,  или
попрятались, кто мог.
     - Подавайте мне изменников! - кричал  князь  горожанам,  просившим  о
помиловании.
     - Это все казаки затеяли, - отвечали они, - мы ни в чем не виноваты.
     - Хорошо, - грозно сказал князь, - пусть тогда все горожане соберутся
на площадь и укажут зачинщиков.
     На другой день  все  попрятавшиеся  жители  выползли  из  своих  нор;
испуганные  дрожащие  собрались  они  на  площади.   Каждый   хотел   себя
выгородить,  один  показывал  на  другого.  Нашлось  множество   виновных.
Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались  пытки  и  казни,  а
Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь  ненавистных  ему
хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось  в
живых.
     На следующее утро  Вишневецкий  велел  своим  жолнерам  собрать  всех
оставшихся в живых и привести на  площадь.  Как  не  прятались  немировцы,
слуги Вишневецкого находили их везде  и  тащили  к  князю.  Никто  уже  не
надеялся  больше  на  помилование,  все  ждали  новых  казней;  но  князь,
пресыщенный местью, гордо сказал:
     - Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и  вы  узнаете  мою
милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!
     В несколько часов  все  нужное  для  воинов  князя  было  доставлено,
немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли.
     Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в  двести  драгун,  сам  же
отправился в глубь своих владений... Через несколько переходов,  на  одном
из привалов, к  князю  явился  драгун,  израненный,  утомленный,  покрытый
густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких
загонов и с его помощью  перерезали  драгун;  ему  одному  удалось  только
случайно спастись.
     Вишневецкий тотчас же решил вернуться в  Немиров,  но  на  дороге  он
увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это  был  киевский  воевода
Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:
     - Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один  может  спасти
меня.
     - Что с вами случилось, пан воевода? - спросил его князь.
     - Кривонос напал на мою Махновку, он разорил  соседний  монастырь,  а
замком моим едва не  овладел  посредством  хитрости;  теперь  мои  жолнеры
охраняют замок, но где им устоять... Может быть  уже  и  поздно...  Прошу,
Бога ради, помочь мне...
     - Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? - переспросил князь. -
Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему  навстречу...  Хотел
было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться!
     Отряд князя отправился к  Махновке  и  в  сумерках  прибыл  к  замку.
Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась
на  жолнеров.  В  этот  момент  сзади   нее   послышались   крики   воинов
Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней.  Уже
ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в  тылу
отряда Вишневецкого появился Кривонос с  конницей.  Теперь  князь  Иеремия
попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с  тыла  ударили  на  хоругви
Вишневецкого.
     - Ага, Еремка, не уйдешь от меня! - вскричал Кривонос и  бросился  на
князя с копьем на перевес.
     Еще минута и  казак  проколол  бы  князя  насквозь,  но  тот  быстрым
движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от
противника, отступил  к  драгунам.  Конница  князя,  теснимая  Кривоносом,
спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за  шагом  отступала...  Ночная
тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на
успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.
     - Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их,  -  говорил
он, - а войско даром погубим. Если бы  нам  удалось  занять  замок,  тогда
другое дело, теперь же об этом и думать нечего...
     Казаки оставили преследование  и  вернулись  в  Махновку.  Воевода  с
князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки,  положив
на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и  с  рассветом  Иеремия
отступил, предоставив казакам грабить окрестности.
     Польское коронное войско постепенно  собиралось  под  Константиновым.
Лагерь раскинулся на  огромном  пространстве  и  казался  скорее  какой-то
ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело,  переливалось  всевозможными
цветами: все было нарядно,  роскошно.  Каждый  пан  стоял,  как  маленький
царек, окруженный своими подчиненными; у  него  были  своя  конница,  своя
пехота, около него располагались  свои  шляхтичи;  бесчисленное  множество
слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто
собирались  на  пир:  их  бархатные  кунтуши  с  дорогой  меховой  опушкой
переливали всеми  цветами  радуг;  на  кунтушах  ярко  выделялись  толстые
золотые цепи, спускаясь на груди до пояса;  на  шапках  красовались  целые
кисти драгоценных камней; сабли  блестели  дорогими  рукоятками.  Но  паны
щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный
фарфор, массивное серебро украшали их  столы;  конфеты,  варенья,  дорогие
вина подавались за их  роскошными  обедами.  Спали  паны  на  пуховиках  в
прекрасных кроватях; утром брали ванны или умывались в изящных  серебряных
тазах. Жолнеры еще в июне получили жалованье вперед за три месяца;  теперь
это жалованье из подражания панам  было  проедено  и  пропито  и  коронное
войско, посланное для охраны страны, грабило и разоряло  жителей  не  хуже
неприятеля.
     Вишневецкий  тоже  подошел  со  своим  отрядом,  но   он   стал   под
Константиновым,   а   а   под   Глинянами   и   намеревался    действовать
самостоятельно.  Он  был  сильно  оскорблен,  что  сейм  не   избрал   его
предводителем  войска,  и  не  хотел   признать   над   собой   начальство
Заславского.
     Был уже конец сентября, когда Хмельницкий подошел к  небольшой  речке
Пилявке и расположился лагерем. Местность у Пилявки  болотистая,  а  через
речку устроена плотина; на другом  берегу  стояло  польское  войско,  тоже
подошедшее к реке.
     Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в  своем  шатре  и  раздавал
приказания  казацким  старшинам.  Во  всех  его  движениях  была   заметна
нервность, раздражительность. На замечание кого-то, что в польском  лагере
нет ни одного храброго воина и что разбить ляхов  ничего  не  стоит  после
одержанных побед, Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал:
     - Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а  быть  может  и
поражение, о крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю...  а
без них трудно справиться с коронным войском.
     Кривоносу  Хмельницкий  отдал  приказание  немедленно  отправиться  к
Константинову в засаду, чтобы отрезать полякам  путь,  если  они  вздумают
отступать.
     - Послушайте еще, панове атаманы, - сказал Хмельницкий,  -  передайте
все своим казакам, чтобы попавшие в  плен  пугали  ляхов  татарами;  пусть
говорят, что мы дожидаемся самого хана с ордой...
     Затем Хмельницкий отдал  приказание  нескольким  начальникам  перейти
плотину и окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался  остаться
в Пилявском замке за укреплениями.
     - Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их,
старайтесь раздразнить их удаль, но  в  решительную  битву  не  вступайте;
протяните время, быть может, и татары подойдут.
     Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и  всему  лагерю.
Казаки, против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых
и напоминали им, что скоро, может быть, придется сложить головы.
     - Не петь теперь надо, а молиться, - говорили они.
     И все войско усердно  молилось,  священники  едва  поспевали  служить
молебны; они воодушевляли воинов, напоминая им, что дело  их  правое,  что
они стоят за веру православную.
     Не то было в  польском  лагере.  Почти  в  каждом  шатре  шла  шумная
пирушка. Паны, по-видимому, не допускали и мысли,  чтобы  хлопы  могли  их
победить...
     - Разве стоит тратить пули на этих хлопов? -  с  презрением  говорили
они. - Смотрите, как они  нас  трусят,  даже  петь  забыли.  Стоит  только
приударить хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что  он  зовется
замком, мы разнесем его и не оставим камня на камне.
     Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на  этот  случай  и  она
пошла ходить из уст в уста. Паны молились: "Господи Боже!  Не  помогай  ни
нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем".
     Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить  свою  вину.  Он
рвался в битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.
     - Не хорошо только, - шептали некоторые, -  что  мы  начнем  битву  в
понедельник: тяжелый это день, лучше его переждать.
     Но отложить битву уже не  было  возможности;  панам  хотелось  скорее
проявить свою удаль. С самого утра начались  стычки  в  одиночку.  Казаки,
видимо, избегали вступать в общий бой и паны мнили себя уже  победителями.
Им удалось захватить несколько пленных; когда их допросили, они все в один
голос заявили, что Хмельницкий ждет хана с большим войском.  Это  известие
заставило панов призадуматься. Между ними многие уже не в первый раз имели
дело с казацким войском.
     - Гей, смотрите, панове, - говорили они, - не даром казаки прячутся в
своем таборе, что-нибудь недоброе они замышляют.
     - Они просто нас бояться, - самонадеянно возражали другие.
     Прошел и вторник, а казаки все не вступали в серьезный бой.
     Уже стемнело. Хмельницкий сидел в  своей  палатке  и  вел  оживленный
разговор с Выговским.
     - Пану гетману непременно надо завязать более серьезные  отношения  с
Москвой. Он видит, что на татар надежда плохая.
     - Посмотрим, посмотрим! - отвечал Хмельницкий. - Может быть нам и те,
и другие помогут.
     В лагере в это время происходило какое-то  движение;  все  суетились,
бегали, шумели. Хмельницкий послал Выговского узнать, что случилось.
     Спустя несколько минут, полы палатки  распахнулись,  вбежал  Тимош  и
бросился к отцу на шею.
     - Здравствуй, отец! Я привел тебе четыре тысячи татар!
     Хмельницкий радостно обнял сына.
     - Наконец-то отпустил тебя хан! - проговорил он.  -  Дай-ка  на  тебя
посмотреть; да ты теперь совсем казаком сделался. С  кем  же  хан  прислал
татар?
     - Их привел Карабча-мурза.
     - Что-то не припомню такого, - в раздумье проговорил Хмельницкий.
     - Да он не из старых; мы с ним очень дружны, он славный богатырь!
     - Только четыре тысячи и дал хан? А что же сам-то думает?
     - И об этих-то четырех они думали и гадали, посылать их или  нет.  Я,
ведь, писал тебе, отец, что Ислам-Гирей послал грамоту  ляхам  с  угрозой,
что пойдет на них войной, если они не пришлют ему дань. Ляхи  пожаловались
на него турецкому султану и хану за его грамоту сильно досталось.
     Хмельницкий сделался очень серьезен и с минуту стоял молча.
     - Эх, кабы удалось как-нибудь  мирным  путем  достигнуть  того,  чего
желаем. Больно трудно ладить с этими татарами, а с московским царем  будет
еще труднее... Ну, да мы попробуем взять, если не силой, то  хитростью,  -
прибавил он. - Ляхи, страх, как татар бояться, мы их попробуем и  четырьмя
тысячами напугать.
     Богдан кликнул дежурного казака и велел ему просить к себе в  палатку
полковника Чорноту.
     Через четверть часа явился пожилой казак, здоровый, высокий,  как  из
стали вылитый.
     - Что надо пану Богдану? - спросил он.
     - А вот что: пришли с Тимошем четыре тысячи татар.
     - Видел, - коротко заметил Чорнота.
     - А вы наделайте побольше шума в таборе; пусть ляхи подумают, что  их
не четыре, а сорок тысяч.
     - Дуже! - также отрывисто отвечал Чорнота.
     - Потом к завтрашнему дню отбери несколько тысяч казаков,  наряди  их
татарами, пусть пришедший отряд с ними лишней одеждой поделится, а кричать
"алла!" они сумеют.
     - Эх, лихо! - радостно крикнул Чорнота. - Молодец ты,  батько,  хитер
на выдумки, люблю тебя за это...
     - Да как пойдешь, прикажи там хлопцу позвать ко мне Брыкалка.
     Явился Брыкалок.
     - Ну-ка, братику, - сказал Хмельницкий, - преобразись в священника  и
извернись так, чтобы паны тебя в плен взяли. А  когда  возьмут,  пугни  их
хорошенько татарами.
     - Слушаю, батько! - отвечал Брыкалок и с низким поклоном вышел.
     Не прошло и получаса, как  по  всему  лагерю  разнесся  оглушительный
крик: алла, алла! Вслед за тем полилось шумное веселье,  забили  в  бубны,
стали палить из пушек и ружей, запели удалые веселые песни.
     В это время в польский лагерь привели  высокого,  худого  священника,
взятого в тот момент, когда он пробирался между шанцами.
     - Что это делается у вас в лагере? - допрашивали паны.
     -  Татары  пришли!  -  лаконически   сурово   проговорил   священник,
исподлобья посматривая на ляхов.
     Паны переглянулись.
     - А много их?
     - Теперь пришло только сорок тысяч, а ждут и самого  хана  с  большим
войском. Они с Богданом поклялись помогать друг другу до самой смерти.
     Священника   арестовали.   Паны   совсем   потеряли   головы   и   не
воспользовались даже несколькими часами, оставшимися  до  рассвета,  чтобы
приготовить  войско  к  бою.  Каждый  спешил  к  своему  обозу  и  отдавал
приказания поспешно все упаковывать, снимать шатры,  укладывать  провизию.
Это произвело еще большее замешательство в войске. Все суетились,  хватали
что попало и со страхом посматривали на казацкий табор, откуда  доносились
крики татар и веселые песни казаков.
     Лишь только занялась заря,  из  казацкого  табора  бросились  к  реке
многие тысячи татар и их дикие крики огласили воздух. Ужас объял  польский
лагерь.  Начальники  спешили  отдавать  приказания,  но,  не  сговорившись
заблаговременно, только перебивали друг друга. Конецпольский настаивал  на
том, чтобы встретиться с казаками на берегу реки, но Заславский и  слышать
об этом не хотел. Он предпочитал держаться в укреплениях.
     Жолнеры схватились за оружие, но не получая приказания от начальства,
начали действовать самостоятельно; каждая хоругвь занимала место по своему
благоусмотрению, становясь там, где казалось  удобнее.  Между  тем  густая
волна татар уже хлынула через плотину и атаковала шанцы. Чорнота со своими
мнимыми татарами был впереди всех и схватился с  двумя  поляками.  Полякам
пришлось вступить в бой,  чтобы  отразить  нападение,  хотя  они  никакого
приказания еще не получили. Хитрый казак не думал серьезно  нападать,  ему
нужно было только выманить врага. После горячего натиска, он  сделал  вид,
что отступает к плотине, поляки погнались за ним... Он перешел  плотину  и
поляки, увлеченные преследованием, тоже очутились на другой стороне  реки.
Утренний туман, застилавший берег, скрыл оба отряда...  Вдруг  перед  ними
выдвинулись из тумана новые полки; поляки бросились назад, но  отступление
им было отрезано, на плотине стояли их  же  товарищи;  произошла  страшная
давка. Одни попадали в воду, другие были потоптаны казаками; хоругви  были
совершенно уничтожены. К довершению беспорядка, в тылу из засады  появился
Кривонос, и полякам пришлось действовать на два фронта.
     Когда вечером битва прекратилась, все поле усеяно польскими трупами.
     Паны втайне переговорили между собой и решили уйти из лагеря.
     - А как же войско? - спрашивали некоторые.
     - Мы пошлем сказать Вишневецкому, чтобы он принял начальство.
     - А наше имущество? - с беспокойством осведомлялись те, у  кого  было
много возов.
     - Возы следует захватить с собой, - отвечали им.
     Ночью, когда когда лагерь погрузился в сон,  паны  вместе  со  своими
возами тихо и неслышно  уехали  до  дому.  Кое-кто  из  стражи  видел  это
бегство; поднялась тревога, все войско поднялось на ноги;  все  убедились,
что начальники покинули лагерь, и бросились бежать, сломя голову.
     Забрезжил рассвет холодного сентябрьского утра. Несколько казаков,  в
том числе Ивашко и Тимош, появились перед шанцами и стали  вызывать  ляхов
на герцы.
     - Гей, вы, ляхи! - кричали они, трусите вы нас, что ли? Куда  вы  все
попрятались?
     Но польский лагерь безмолвствовал, только слышалось  одинокое  ржанье
коней да протяжный вой собак. Казаки подъехали к самым шанцам.  Все  точно
вымерло.
     - Что за диво? - сказал Ивашко. - Ведь, лагерь-то точно пустой?
     В это время навстречу им  поднялся  из-за  шанцев  высокий  худощавый
священник.
     - Брыкалок, ты?
     - Я, хлопцы! - отвечал весело Брыкалок, держась за бока, и  покатился
со смеху.
     - Куда же ляхи делись? - спросил Тимош.
     - Ляхи-то? - едва проговорил Брыкалок сквозь смех, - утекли до  дому,
даже меня забыли прихватить. Милости просим в панский лагерь; паны все нам
оставили: и возы, и лошадей, и горилку, и медь. А карбованцев  и  серебра,
сколько хочешь, столько и бери. Даже, вот какие добрые, конфет и пирожного
оставили, будет чем нам полакомиться.
     - Да с чего-ж это они? - удивились казаки.
     - Татар испугались, - порешил Брыкалок. - Как пугнул я  их  ханом  да
сорока тысячами, так князь Доминик даже побелел. Паны-то впредь  убрались,
а за ними потом и войско. В лагере теперь  только  собаки  да  хлопы...  А
хлопы все попрятались: кто под возом сидит, кто в яме, кто  в  канаве,  ни
живы, ни мертвы. Впрочем, есть еще раненые да больные, впопыхах они  их  с
собой не прихватили... Я уже часа два здесь брожу и все высмотрел.
     - Ой, ой! - спохватился Ивашко. - Они уже значит  далеко  ушли.  Надо
скорее скакать назад и оповестить батька.
     В первую минуту Хмельницкий не поверил известию, но явился Брыкалок и
подтвердил слова Ивашка.
     - На коней! - скомандовал Хмельницкий. - В погоню за ляхами!
     - А как же лагерь? - спросили нерешительно некоторые.
     - Лагерь от нас никуда не уйдет, - отвечал Хмельницкий,  -  весь  наш
будет. Часа через полтора стали  настигать  ляхов.  Они  бежали  в  полном
беспорядке, густой, тесной толпой; в ней нельзя было отличить  не  полков,
ни хоругвей... Когда татары  с  казаками  ударили  на  задних,  у  бегущих
совершенно помутился ум; кто мог, тащил своего соседа с коня и  летел  сам
вперед, тесня и давя остальных.  Татары  набрали  столько  пленников,  что
веревок не хватало вязать их. В  страхе  паны  сами  подставляли  шеи  под
татарские арканы, лишь бы сохранить свою жизнь. Добежали до Константинова,
а когда переправлялись  через  Случу,  то  от  тяжести  поломали  мост,  и
множество ляхов потонуло. Передовым удалось спастись во Львове. За стенами
этого города можно было рассчитывать на безопасность; но паны начальники и
во Львове  боялись  остаться.  Они  разбрелись  по  своим  замкам  и  даже
Вишневецкий, прибывший несколькими днями позже, не решился принять на себя
защиту города.



           19. ВЫГОВСКИЙ РАБОТАЕТ В ПОЛЬЗУ ВОССОЕДИНЕНИЯ С МОСКВОЙ

                                 Ходит ляшок по риночку, шабельку стискае:
                                 Казак ляха не боиться - шапки не знiмае

     Сильно поживились казаки в Пилявском  лагере.  Они  везли  теперь  за
собой громадные  обозы  с  провиантом,  дорогими  одеждами,  с  золотом  и
серебром, со множеством волов и коней. Но богатство не шло им  впрок,  они
не знали ему цены. За талер можно было купить у казака вола, а  за  кварту
горилки  приобрести  прекрасную   бархатную   шубу   или   кунтуш.   Удача
сопровождала казаков. Они беспрепятственно занимали города,  брали  с  них
откуп. Так они заняли Константинов и  Збараж.  Но  затем  на  Хмельницкого
снова напала нерешительность.
     - Не ладно дело, - говорил он, - больно уж нам  везет,  как  бы  наши
соседи на нас зубы не оскалили.
     - Так что же, батько? - отвечал Чорнота. - Оскалят, мы их пристукнем.
Как задавим панов, будем сами господа, никто с нами не справится. Мой тебе
совет, батько, не дремать. Иди на Варшаву.
     - Что рада скажет, как рада велит! - уклончиво отвечал Хмельницкий.
     - Рада, так рада! - отозвался Чорнота. - А по мне,  так  и  без  рады
можно.
     На раде Хмельницкий всячески старался  убедить  казаков  не  идти  на
ляхов.
     - Мы уж достаточно поживились от врагов наших, -  говорил  он,  -  не
вернуться ли нам в Украину, не отдохнуть ли от боевых трудов?
     Но казаки не хотели и слышать об отступлении.
     - Веди нас на ляхов! - кричали они. - Добьем их и станем господами на
земле своей.
     Хмельницкий видел, что на этот раз ему надо уступить.
     - Хорошо! - сказал он. - Мы пойдем вперед, а загоны  с  их  атаманами
могут, кто хочет, действовать сами по себе, пускай чистят понемногу  землю
русскую.
     - А куда ты думаешь двинуться, батько? - спросил Чорнота.
     - Займу Львов, а затем уже пойду и в Польшу.
     Вечером Хмельницкий совещался с Выговским.
     - Зачем пан Хмельницкий исполняет волю казаков?
     - А что же прикажешь мне делать? Они рвутся в бой с  поляками,  пусть
их потешатся.
     - А слышал ли пан Хмельницкий, ходят слухи, что королем будет  избран
Ян Казимир?
     - Не только слышал, - с усмешкой отвечал Хмельницкий, - но  даже  сам
принимаю деятельное участие в этом избрании.
     - Пан гетман? - удивился шляхтич.
     - Да! - отвечал  Хмельницкий.  -  Я  уже  говорил  с  послом  от  Яна
Казимира. Его королевское величество будущий король  Польши  обещает  дать
нам все льготы и привилегии добровольно.
     Выговский улыбнулся.
     - Прошу пана Богдана верить, что король его только заманивает.
     - Посмотрим! А все же лучше попробовать достигнуть желаемого  мирными
переговорами.
     Выговский  не  возражал  более;  остальные  же  шляхтичи,  окружавшие
Богдана, даже радовались его намерению помириться с панами.
     Хмельницкий послал на сейм несколько казаков и вручил  им  грамоту  к
сейму. В ней он требовал, чтобы сейм избрал Яна Казимира. А между тем,  он
осадил Львов. Город сильно укрепился и Хмельницкий простоял  под  ним  без
успеха недели три. Казаки несколько раз предлагали взять город  приступом,
но Хмельницкий удерживал их. Наконец, он взял с города выкуп, снял осаду и
отправился к Замостью, одной из  самых  сильных  польских  крепостей.  Под
Замостьем ему пришлось бы также, вероятно, долго простоять, но в это время
пришло известие об избрании Яна Казимира. Тогда Хмельницкий послал в город
сказать, что он прекращает неприязненные действия, гарнизон может отворить
ворота и принять их, как своих союзников; но  паны  в  Замостье  не  сразу
поверили этому. Они  дали  уклончивый  ответ,  сказали,  что  будут  ждать
прибытия самого короля.
     Стояла уже половина ноября, когда к казакам явился королевский посол.
Торжественно  развевались  в  таборе  знамена,  довбаши  били  в  литавры,
стреляли из самопалов и громко приветствовали посла. Хмельницкий  встретил
его у самого въезда в табор и с большим почетом проводил до своей палатки.
Там их ждала богатая закуска со множеством вин.
     - Прошу пана посла не побрезговать на нашем угощении,  -  с  поклоном
сказал Хмельницкий. Посол привез Хмельницкому королевскую грамоту.  Король
приказывал отступить от Замостья и в Украине ждать его  комисаров.  Богдан
внимательно прочитал  королевскую  грамоту,  почтительно  поцеловал  ее  и
сказал:
     - Верю, что вновь избранный король есть избранник  Божий,  и  что  он
рассудит  меня  по  справедливости.  Повинуюсь  королевскому   приказанию,
довольно крови и вражды...  А  теперь  садитесь  пан  посол  и  выпьем  за
здоровье короля... Хорошо ляхи сделали, что избрали Яна Казимира, - сказал
он смеясь, - а то я уж собирался сам идти в Краков и дал бы  корону  тому,
кому бы захотел.
     - Пан гетман, - сказал Выговский, входя в палатку и кланяясь послу, -
не дать ли знать  городу  о  прибытия  посла  его  величества  короля  Яна
Казимира?
     - Да, да, пан Иван, - сказал Хмельницкий, -  спасибо,  что  напомнил.
Пошли тотчас же трубача в город, пусть паны порадуются  нашей  радости,  -
прибавил он с иронией. - Надо сказать пану Смяровскому, - обратился  он  к
послу, - что в Замостье не слишком-то  долюбливают  Яна  Казимира,  им  бы
хотелось Карла, да не так вышло, как они желали. Передай им от  меня,  пан
Выговский, что я ухожу завтра, могут служить благодарственные молебны, что
так легко от меня отделались. Но я не  хочу  даром  проливать  кровь...  Я
уверен, что при новом короле все пойдет иначе,  и  вас,  панов,  он  будет
держать в руках, - прибавил он, похлопав посла по плечу.
     - Если пан гетман позволит,  -  вежливо  прибавил  посол,  вставая  и
кланяясь, - я проеду в Замостье и объявлю об избрании Яна Казимира.
     - Не торопись, пан Смяровский, - удержал его Хмельницкий. - Выпьем за
здоровье благородного шляхетства; полагаю, что  мы  теперь  будем  жить  в
дружбе.
     Часа три продолжалось угощение. Затем  посол  поехал  в  Замостье,  а
Хмельницкий приказал готовиться к отступлению.
     Лишь только отдано было приказание,  в  палатку  вошел  Карабча-мурза
рассерженный, недовольный.
     - Что это значит, Богдан Хмель? С чего ты вздумал отступать? - угрюмо
спросил он Хмельницкого.
     - Я исполняю повеление моего короля, - отвечал гетман.
     - Да ты ослеп, алла  послал  помрачение  на  ум  твой...  Зачем  тебе
король, ты сам можешь овладеть всей Польшей...
     - Я подданный короля и не хочу выходить из его воли.
     Мурза только пожимал плечами.
     Всех больше волновался Чорнота.
     - Забражничался наш гетман, - кричал он, - стал он поблажать полякам,
обманет он нас, отдаст в руки  панов...  С  такой  силой,  как  у  нас,  и
отступать... Отступать, после того, как мы забрали и войско, и гетманов...
Он совсем с ума сошел...
     Шляхтичи же, окружавшие Хмельницкого, радовались, что дело  кончается
миром, и восхваляли гетмана до небес. Богдан чувствовал свою силу, ему  не
страшна была теперь воркотня казаков. Он не обращал  внимания  на  угрюмые
лица и распоряжался отступлением. Оно состоялось через пять дней.
     Король прислал ему новых послов с бунчуком и булавой  и  этим  совсем
растрогал  Хмельницкого.  Он  издал  универсалы  к  полковникам,  приказал
загонам прекратить набеги, а народу возвратиться домой.
     - И пан гетман полагает, что может потушить  восстание?  -  спрашивал
Выговский.
     - Полагаю, пан писарь!
     - Пан гетман рассчитывает на милость короля, думает, что мирным путем
получит все привилегии?
     - И рассчитываю, и думаю, пан писарь!
     -  Напрасно!  Пусть  поверит  мне,  что  паны  его  обманут.  Гораздо
благоразумнее подчиниться московскому царю. Уж если подчиняться,  так,  по
крайне мере, действительной власти, а не мнимой, какова  власть  короля  в
Польше.
     - Пан писарь берет на себя слишком  большую  смелость!  -  запальчиво
остановил его Хмельницкий. - Я не спрашиваю его советов и сам  знаю,  кому
мне подчиниться, московскому царю или королю польскому.
     Выговский  замолчал,  он  знал,   что   возражать   гетману   опасно:
Хмельницкий совсем  не  выносил  противоречий,  на  него  иногда  находили
припадки бешенства, особенно после горилки.
     - Позвать ко мне чаровницу!
     - Которую прикажете, пан гетман? - спросил Выговский.
     - Марушу!
     Через несколько  минут  вошла  в  палатку  Маруша,  высокая,  полная,
молодая еще женщина, смуглолицая, с  черными  бровями  дугой  и  вьющимися
черными волосами, распущенными по плечам. Ярко-алая атласная  плахта  была
подвязана запаской золотистого  цвета  с  причудливыми  узорами,  вышитыми
шелками. В ушах блестели дорогие серьги, а богатое самисто из  самоцветных
каменьев опутывало шею в несколько рядов. На белой рубахе тоже  был  вышит
прихотливый рисунок из каких-то переплетавшихся змей; на голове, несколько
на бок, была надета небольшая шапочка с кистью из жемчугов, перемешанных с
бирюзой. Парчовый пояс,  осыпанный  драгоценными  каменьями  и  щегольские
черевичкм на серебряных подковах довершали ее дорогой наряд. На одно плечо
была наброшена свита,  крытая  зеленым  бархатом  и  опушенная  прекрасным
собольим мехом. Всего более в Маруше поражали ее  глаза.  Это  были  глаза
хамелеона: каждую минуту они меняли и цвет, и выражение и  придавали  лицу
то кроткий, то гневный, то мягкий,  то  хищный,  то  веселый,  то  угрюмый
оттенок. Пытливый блеск этих глаз  заставлял  нередко  потупляться  самого
гетмана. Из всех колдуний только одна Маруша могла говорить ему правду, не
опасаясь его вспыльчивого нрава.
     - Пан гетман звал меня? - проговорила она почтительно целуя его руку.
     - Погадай мне, Маруша, - ласково проговорил Богдан. - Что-то сердце у
меня неспокойно.
     Колдунья быстро окинула его  взглядом  своих  проницательных  глаз  и
сказала:
     - Здесь гадать неудобно: много народу к пану гетману ходит, помешают.
Я знаю одно местечко, пойдем,  проведу,  там  все,  как  на  ладони,  пану
выложу.
     - Где же это местечко? - спросил Богдан.
     - Да тут недалеко, у старой мельницы.
     - Пойдем! - согласился Богдан.
     Они вышли. Вечер стоял тихий. Легкий мороз чуть-чуть веял в  воздухе,
делая  его  совершенно  прозрачным.  Ярко  горели  звезды  на  небе,  луна
металлическим блеском освещала окрестности. В лагере уже все спали; только
изредка слышались окрики сторожевых казаков.  Выйдя  из  лагеря,  колдунья
взяла вправо к овражку и по крутой тропинке спустилась  вниз,  оглядываясь
по  временам  на  своего  спутника.  Богдана  охватило  какое-то  странное
чувство: не страх, но неопределенность ожидания, какая-то смутная тоска...
Если бы не стыд перед  женщиной,  он  непременно  вернулся  бы  к  себе  в
палатку. Маруша точно угадывала его настроение.  Блеснув  на  него  своими
темными глазами, она тихо усмехнулась про себя и что-то забормотала.
     - Что ты бормочешь? - угрюмо окликнул ее гетман.
     - Читаю заклинание, вельможный пане, время теперь полуночное.
     - А далеко еще до твоей мельницы?
     - Вот тут сейчас за пригорком.
     Они поднялись на пригорок. Внизу перед  ними  была  котловина.  Среди
густой  сухой  травы  и  голых  кустарников  с  шумом   протекала   речка,
ниспадавшая с пригорка. Несколько тощих, высохших  деревьев  стояли  подле
старой заброшенной мельницы. Речка текла быстро, осенние дожди взмутили ее
волны,  она  клубилась  и  пенилась  около  поломанных  мельничных  колес,
покачивавшихся с каким-то жалобным визгом и  треском.  Дверь  сорвалась  с
петель и лежала на земле, а внутри белым силуэтом, точно мертвец в саване,
обрисовывался жернов со столбом, освещенные луной. Из ветхой крыши торчали
пучки соломы; при легком колебании ветра они таинственно шуршали. Засохшие
ветви деревьев раскинулись над мельницей и густые тени их перебегали,  как
призраки, по струям кипевшей воды.
     Маруша подвела Богдана к самому колесу и велела смотреть на блестящие
струйки воды, а сама стала читать какие-то заклинания.
     Прошло несколько минут, много или мало, Богдан не мог бы определить с
точностью. Вдруг ему показалось,  что  вода  зашумела  сильнее,  и  колесо
несколько раз медленно повернулось.
     - Идет! - тихо шепнула колдунья  Богдану,  схватив  его  за  руку.  -
Теперь спрашивай!
     - Будет  ли  мне  удача  в  бою?  -  проговорил  Богдан,  со  страхом
посматривая на качавшееся колесо.
     - Будет, если сам не сплошаешь, - отвечал глухой голос.
     Хмельницкому показалось, что  голос  этот  выходил  из-под  воды.  Он
почувствовал, как мурашки пробежали у него по спине, хотел было  отступить
назад, но колдунья крепко держала его руку.
     - Спрашивай дальше! - шептала она.
     - Что же мне делать? - нерешительно спрашивал гетман.
     - Татары твоя погибель, а великий царь -  твое  спасение!  -  отвечал
голос.
     - Что ждет меня? - спросил Богдан.
     - Не все будет тебе удача, много крови казацкой прольется.
     - Что же мне делать? - повторил Хмельницкий.
     - Что бы ты ни делал, судьба твоя над тобой, одному не  сразить  тебе
ляхов...
     Колесо опять зашумело. Маруша с  горящими  глазами,  протянув  вперед
руку стала говорить:
     - Смотри, смотри, вот едет твой свадебный  поезд...  А  там  кровь...
много крови... Вот татарин схватил тебя... А вот ты стоишь  над  убитым...
Ох, горько тебе!.. Смотри, лях к тебе подкрадывается, бойся этого  ляха...
в нем смерть твоя сидит...
     Богдан в ужасе смотрел на воду, ему казалось - какие-то неясные  тени
плывут в волнах. Колдунья взглянула в воду еще  раз,  дико  вскрикнула  и,
толкая от себя Богдана, прошептала:
     - Беги, беги! Не оглядывайся!
     Суеверный страх  наполнил  сердце  гетмана,  он  пустился  бежать  по
тропинке и ему казалось, что сзади с воем и свистом за ним  несется  целый
сонм приведений, а колдунья хохочет ему  вслед.  Он  пришел  в  себя  лишь
тогда, когда завидел казацкий табор.
     Колдунья,  действительно,  хохотала  над  убегавшим  гетманом.  Когда
Богдан скрылся из виду, она повернулась к  двери  и,  продолжая  смеяться,
проговорила:
     - Вылезай, пан писарь, утек наш гетман!
     В полуразрушенной мельнице послышался легкий стук и из подполья вылез
пан Выговский.
     - Хорошо я тебе обделала дельце? - весело проговорила колдунья. -  Мы
на него такого страху напустили, что он до  утра  не  опомнится...  Я  его
знаю... В битвах он смел, нипочем ему пуля  и  сабля,  а  ночью  чертей  и
оборотней боится...
     Они вернулись в лагерь  ближней  тропинкой  и,  когда  через  полчаса
Богдан послал за писарем, тот, как ни в чем не  бывало,  тотчас  явился  к
нему.
     Богдан  отдал  ему  приказание  составить  письмо  к  пани  Марине  с
формальным  предложением  вступить  с  ним   в   законный   брак,   приняв
предварительное православие.
     - Кого  прикажет  пан  гетман  послать  с  этим  письмом?  -  спросил
Выговский.
     - Мне  все  равно,  следует  только  выбрать  расторопного  казака  и
объяснить ему, что эту грамоту он должен вручить пани в собственные руки.
     На следующее утро вошел к Богдану Ивашко и,  отвесив  низкий  поклон,
молча встал у порога.
     - Что хочет хлопец? - спросил гетман.
     - Прошу пана гетмана отпустить меня по своим делам.
     - А долго ли хлопец гулять думает? И  какие  такие  свои  дела!  -  с
неудовольствием проговорил Хмельницкий.
     - Больно стосковался, хочу Катрю повидать, я  прослышал,  что  она  в
монастыре, недалеко от Киева.
     - А не подождет ли хлопец  недельки  три:  я  и  сам  думаю  на  Киев
двинуться.
     Ивашко ничего не ответил, поклонился и вышел.
     - И что бы ему отпустить меня, - жаловался он вечером  Тимошу.  -  На
что я здесь нужен?
     - Что же ты не просился у него? - возразил Тимош.
     - Попросишься! - угрюмо отвечал Ивашко. - Он теперь не тот,  что  был
прежде... Нравный стал, слова себе наперекор не позволяет сказать,  сейчас
ногами затопает, закричит, с кулаками к тебе подступит.
     - С чего же это отец так переменился? - задумчиво спросил Тимош.
     - А с того, - нетерпеливо вскричал Ивашко, и глаза его загорелись,  -
что нас хлопов забыл, не нужна ему больше  казацкая  вольница...  Смотрит,
как бы с панами поладить... И особенно это с ним с тех  пор  сталось,  как
польская змея около него увивается...
     - Выговский? - быстро спросил Тимош.
     - Выговский! - подтвердил Ивашко. - Вкрался он в душу  его,  завладел
им  и  вертит,  как   хочет.   А   сам   втайне   с   московскими   людьми
переговаривается... Продаст он нашего батька. Его из польской службы за то
выгнали, что нечистыми делами занимался...
     - Зачем же казаки не откроют глаза отцу? - спросил Тимош.
     - Не слушает он нас; ты видел, как он ушел из-под Замостья. Ему нынче
никто не смеет перечить, он знает, что сильнее всех. Нет, уж лучше подожду
три недели; попрошу кого-нибудь грамотного написать письмо Катре.
     Вечером  Выговский  имел  долгий  разговор  с  митрополитом  Иосафом,
сопровождавшим Хмельницкого в качестве духовника и священнослужителя.
     - Советую вам, святой отец, не противиться браку пана  гетмана.  Пани
Марина - женщина умная; она поймет выгоду союза с Москвой.
     - Но она католичка! - возразил Иосаф.
     - Она примет православие!  Она  никогда  не  была  за  казаков.  Сама
природная пани, она усвоила все привычки образованного общества...
     - А как вы думаете, пан Выговский, скоро  пан  гетман  согласится  на
союз с Москвой?
     Выговский сомнительно покачал головой.
     - Думаю, что не скоро: новый король совсем вскружил ему голову своими
милостями. Вот почему я и  прошу  вас  ускорить  брак.  Если  мне  удастся
склонить на нашу сторону пани Марину, в чем я  не  сомневаюсь,  то  гетман
будет у нас в руках. Пани Марина - давнишняя его привязанность; она сумеет
настоять на своем и гетман ей покорится.
     - Предположим, что вы и правы, - отвечал Иосаф, - но что  же  дальше.
Для крепости союза с Москвой необходимо, чтобы Богдан отказался  от  своих
сношений с поляками и чтобы  он  прогнал  татар.  Его  дружба  с  мурзами,
поедающими конину, совсем уже не вяжется с православием и повредит ему  во
мнении московского царя...
     - Не все так скоро делается,  как  хочется,  -  отвечал  Выговский  с
улыбкой. - Верю, что православному пастырю не могут быть приятны татары, а
на мой взгляд, это самый покладистый  народ.  Что  касается  до  дружбы  с
поляками, то она вовсе не прочна. Гетман  хитер  и  увертывается  от  Речи
Посполитой, как лисица. Стоит только королю не исполнить его требований, и
вся приязнь рушится. Для меня гораздо опаснее казаки, окружающие его. Один
Чорнота чего стоит, а там еще Вешняк, Богун да Ивашко, да мало ли их...
     - Да! - со вздохом  отвечал  Иосаф,  -  трудно  укротить  этих  сынов
степей, они и моих пастырских внушений не слушают. Когда гетман  пирует  с
казаками, мне и самому приходится только держаться в стороне.
     Выговский двусмысленно улыбнулся и молча раскланялся с митрополитом.



                         21. КОРОЛЕВСКИЕ ПОСЛЫ

                                      Бог святий знае, Бог святий и вiдае,
                                      Що Хмельницький думае-гадае.

     Было ясное морозное январское утро. Обширные предместья Киева  кишели
народом, постоянно прибывавшим со всех сторон. Ждали торжественного въезда
казацкого гетмана, остановившегося в нескольких верстах  от  Киева.  В  то
время предместья были обширнее  нынешних  и  тянулись  вплоть  до  Золотых
ворот. Они захватывали весь Подол и всю  ту  часть  нынешнего  Киева,  где
находится здание университета. Самый город  имел  скромный  вид  с  узкими
улицами  и  небольшими  двухэтажными  деревянными  домами.  Только   храмы
выделялись своим великолепием, но они были почти все повреждены, а  многие
и совсем разрушены; некоторые из них оставались в совершенном запустении.
     Самая густая масса толпилась у Ярославских ворот, представлявших одни
развалины; на них  живописно  расположились  уличные  мальчишки.  В  толпе
пробирались бурсаки со своим ректором; им пришлось раздать  много  пинков,
пока они добрались до собора св. Софии, где стояло городское духовенство с
митрополитом во главе.
     Около десяти часов показалась торжественная  процессия.  Хмельницкий,
окруженный казацкими полковниками, въехал в  предместье,  и  толпы  народа
встретили его радостными криками.
     Богдан ехал в богатой  одежде,  блестевшей  разноцветными  каменьями;
гетманская мантия красиво ниспадала с  его  плеч,  а  в  руке  красовалась
золотая булава. Перед ним несли польские хоругви, везли  польское  оружие,
военную  добычу.  На  казацких  полковниках  блестело  польское  золото  и
серебро, пестрели богатые польские  кунтуши,  опушенные  дорогими  мехами.
Оруженосцы гетмана бросали народу мелкую монету,  а  народ  кричал  долгие
лета  победителю,  спасителю  Украины,  грозе  панов,  защитнику  казацкой
свободе.
     Гетман был,  видимо,  взволнован  и,  когда  подъехал  к  Ярославским
воротам, слезы полились у него из глаз. Он  набожно  перекрестился  и  при
громком колокольном звоне проследовал в собор св. Софии.  Ректор  академии
приветствовал  его  длинной  витиеватой   речью,   называл   его   Моисеем
православной веры, новым Маккавеем.  Богдан  слушал  его  почтительно,  но
искусственное красноречие не произвело на него никакого  впечатления;  все
эти приемы и обороты хорошо были  ему  известны,  он  и  сам  умел  подчас
блеснут ими. Довольно спокойно выслушал он и речь митрополита,  осенившего
его  крестом,  приветствовавшего  его  в  стенах  попранной  и  поруганной
святыни, теперь восстановленной геройскими подвигами истинно Богом данного
гетмана. Но когда ученики бурсы запели малорусскую думу, сложенную в честь
Богдана, гетман не выдержал, вторично прослезился и воскликнул:
     - О, Украина, мати моя! Пусть не будет в  тебе  ни  одного  жида,  ни
одного ляха!
     Торжественно отслужили молебен в стенах древнейшего  русского  храма.
Гетман усердно  молился  перед  образом  Богоматери;  потом  отправился  к
Иерусалимскому патриарху Паисию, собиравшемуся ехать в Москву.
     Он не пожелал, чтобы его  сопровождал  кто-либо  из  приближенных,  и
Ивашко, воспользовавшись случайным отпуском, бросился наводить  справки  о
Катре. Оказалось, что она с пани Кисель все еще  живет  в  том  монастыре,
куда они скрылись после разгрома Гущи.  До  монастыря  было  слишком  день
пути, и Тимош посоветовал  Ивашку  подождать  возвращения  гетмана,  чтобы
испросить у него формальный отпуск.
     - Ну, уж нет, ждать его больше не буду! Еще какое-нибудь дело даст да
задержит, а у меня ни одна косточка на месте не сидит.
     - Да, ведь, он на тебя осерчает, - говорил Тимош.
     - А пусть серчает, - беспечно отозвался Ивашко,  вскочив  на  коня  и
усаживаясь в седле.
     Поздно вечером Ивашко подъехал к воротам монастыря и едва достучался.
При  виде  казака  весь  монастырь  переполошился,  побежали   докладывать
матери-игуменье и долго продержали Ивашка за воротами,  расспрашивая  его,
зачем он приехал, по какому делу, как его зовут; и  только  когда  слух  о
казаке дошел до Катри, она сама побежала к игуменье.
     - Да точно ли это тот казак, дитя  мое?  -  недоверчиво  спросила  ее
старуха. - Откуда он взялся в такую ночную  пору?  Быть  может  обман,  мы
отворим ворота, а тут где-нибудь в засаде гайдамаки.
     Но Катря не отставала со своими просьбами и мать игуменья  послала  с
ней одну из старших монахинь, строго наказав Катре, посмотреть сначала тот
ли это казак и нет ли какого обмана.
     Через несколько минут Ивашко уже сидел в  скромной  келье  и  передал
свежие новости пани Кисель и своей невесте. Решено было, что он отвезет их
в  Киев,  где  пани  Кисель  будет  дожидаться  своего  мужа.  Пану  Адаму
предлагали Киевское воеводство на место старого Тышкевича.
     - Я боюсь только одного, - говорила пани, - ваш гетман слишком  часто
пирует с казаками и тогда, сказывают, с ним нет никакого сладу. Я и прежде
не слишком-то любила его, а теперь, по рассказам, он совсем зазнался.
     - Ничего, с ним можно ладить, только не надо перечить ему! -  отвечал
Ивашко.
     - Я слышала, он скоро женится? - спросила Катря.
     - Да, через месяц, а может быть, и раньше.
     Разговорились о свадьбе Катри, рассчитывали сыграть ее тоже до поста.
Катря после свадьбы решила остаться в семействе Киселя, так как ни за  что
не хотела расставаться с пани Кисель.
     Мать-игуменья пожелала видеть жениха Катри, долго расспрашивала  его,
что делается на Украине, и советовала ему после  свадьбы  оставить  боевую
жизнь и уехать куда-нибудь подальше в спокойный уголок.
     - Довольно тебе проливать кровь, - говорила она, - Бог посылает  тебе
такую хорошую жену не за тем, чтобы ты ее бросил на произвол судьбы; я  ее
полюбила, как дочь родную, и буду  за  вас  молить  Бога,  чтобы  вы  были
счастливы.
     Ивашко низко поклонился доброй старушке и отвечал на ее увещания:
     На все воля Божья, а гетмана я оставить не могу, он мне жизнь спас, я
должен ему служить до самой смерти.
     На другой день Ивашко  с  пани  и  панной  приехали  в  Киев.  Гетман
встретил их милостиво и даже просил пани Кисель быть  посаженной  матерью.
Приготовления к свадьбе гетмана заняли около двух недель и только в  конце
января гетман мог отправиться в Переяславль, где уже ждала его невеста.
     С многочисленной свитой поехал гетман к пани Марине. Она ждала его  в
богатой атласной  плахте,  вся  в  жемчугах  и  драгоценных  камнях,  тоже
окруженная свитой самых знатных казачек; между ними были и шляхтянки.
     - Вот и привел Бог свидеться, - сказал  Богдан,  -  отвешивая  Марине
низкий поклон. - Надеюсь, пани не жалеет, что спасла изгнанника?
     - Пан гетман хорошо знает, что сердце мое всегда принадлежало ему,  -
кокетливо ответила Марина, подавая руку.
     Она дружески поцеловала Катрю и немного свысока поздоровалась с  пани
Кисель.
     - Пани воеводша думает  жить  в  Киеве,  пан  воевода  полагает,  что
поладит с казаками?
     - Отчего же ему и не ладить? - отвечала пани.
     - Оттого, что двум господам служить не можно, пани.
     Пани Кисель ничего  на  это  не  ответила;  но  по  нетерпеливому  ее
движению было видно,  что  она  не  слишком-то  польщена  приемом  будущей
гетманши.
     Свадьбу назначили через несколько дней. На  это  торжество  съехались
почти все казацкие полковники, рассеявшиеся со своими загонами по  Волыни.
Приехал и Джеджалык из Турции вместе с турецким посланником  Агою-Османом.
Хмельницкий посылал его в  Константинополь  с  предложением  отдаться  под
покровительство Турции, если турки будут ему помогать.
     - Что, как дела? - спросил Хмельницкий у Джеджалыка, уводя его в свою
комнату.
     - Я  все  исполнил,  что  приказал  мне  гетман,  -  скромно  отвечал
Джеджалык. - Крымскому хану уже дано приказание идти на  помощь  со  своей
ордой, да и паша Силистрийский обещает послать отряд.
     - А что они возьмут за эту помощь? - спросил Богдан.
     - Как приказал пан гетман, я обещал им часть Польши.
     Хмельницкий угрюмо посмотрел на него.
     - Я, кажется этого не приказывал, можно было бы предложить условия  и
повыгоднее, мы теперь в  силе;  нечего  слишком-то  кланяться  туркам;  не
помогут они, поможет Москва.
     - А пан гетман думает,  что  под  московской  властью  казакам  будет
лучше? Я видел, как христиане  живут  в  Турции,  они  гораздо  счастливее
панских хлопов или казаков.
     - Я сам поставлю условия турецкому послу,  -  сказал  Хмельницкий.  -
Пускай турки не запрещают нам ездить по Черному морю  и  Архипелагу  и  не
берут пошлин, тогда и мы будем защищать их.
     На другой день Хмельницкий торжественно  принимал  московского  посла
Унковского,  только  что  прибывшего  из  Переяславля.  На   этом   приеме
присутствовали послы Молдавии и Валахии, Трансильвании и Турции. Унковский
привез гетману богатые подарки: дорогие одежды,  собольи  меха  и  выразил
ласковое пожелание всяких  благ  от  лица  его  царского  величества  царя
Алексея Михайловича.
     Богдан с должным вниманием выслушал длинную речь посла и отвечал:
     - Все это хорошо, только нам этого мало. Пока его царское  величество
дружит с Польшей и потакает панам, врагам нашим, мы не  можем  верить  его
пожеланиям.
     - Его царское величество не может еще разорвать союза  с  Польшей,  -
уклончиво отвечал посол.
     - А если не  может,  то  и  разговаривать  нечего,  -  резко  отвечал
Хмельницкий.
     Не поклонившись послу, он встал и ушел к себе.
     - Не беспокойтесь, - уговаривал Выговский встревоженного посла, -  на
него иногда находит; к вечеру он забудет свой гнев и станет  разговаривать
с вами, как ни в чем не бывало.
     Настал наконец день свадьбы  гетмана.  Ее  отпраздновали  согласно  с
казацкими обычаями шумно и весело. За  день  до  свадьбы  целая  процессия
казаков рука об руку с казачками отправились приглашать гостей. У  каждого
из них на руке висел венок из искусственных цветов за неимением живых.  Во
главе всех шел Ивашко с тростью в руке, говорил  приветствие  и  от  имени
всего казачества приглашал на  свадьбу  гетмана.  Марина  согласно  обычаю
оделась в длинное суконное платье кофейного цвета, надела цветочный  венок
на распущенные по плечам волосы. Близких родственников у нее не оказалось,
и в церковь вел ее Иван Выговский. Туда и обратно их сопровождала  музыка,
дудки и скрипки, дома подавалось домашнее пиво, а  молодая  обносила  всех
горилкой в золотых кубках.
     Через несколько дней  пронеслась  весть,  что  едут  польские  послы.
Хмельницкий давно уж поджидал их. Воевода Кисель ехал со своим племянником
и несколькими панами  в  сопровождении  многочисленной  свиты  в  качестве
комисара для заключения трактата. Польшу они проехали беспрепятственно, но
границе Украины должны были  остановиться  и  послали  к  гетману  просить
охраны.
     -  А  что,  видно,  плохо  пришлось  панам?  -  с  насмешкой  спросил
Хмельницкий посланного.
     - Уж так-то плохо, ясновельможный пан гетман, -  отвечал  тот,  -  ни
через одно русское село проехать нельзя, того и  гляди,  что  на  виселицу
потащат. Нигде ничего не достать, за сноп сена и то плати шесть флоринтов.
Да еще хорошо, если дадут, а то и так прогонят.
     - Хорошо, я пошлю  полковника  Тышу  с  отрядом  казаков,  -  отвечал
Хмельницкий. - Пусть разгоняют чернь и охраняют панов.  Если  же  придется
панам в дороге попоститься, пусть не взыщут: на то и война.
     Комисарам, несмотря на казацкую охрану, пришлось  двигаться  все-таки
медленно; они ехали точно по пустыне.  Где  прежде  были  богатые  села  и
имения знатных панов,  теперь  торчали  обгорелые  пни  и  валялись  груды
трупов. Толпы ожесточенных  хлопов  бродили  по  дорогам,  мучили,  вешали
попавшихся в  их  руки  панов.  Тыша  не  рад  был  возложенному  на  него
поручению: охранять королевских  послов  гораздо  труднее,  чем  биться  с
поляками в  открытом  поле.  Наконец,  9-го  февраля  комисары  прибыли  в
Переяславль. Хмельницкому заранее дали знать, что они приближаются,  и  он
торжественно  встретил  их  за  версту  от   города,   окруженный   толпой
полковников и сотников; впереди развевалось красное запорожское  знамя,  а
над головой гетмана склонялись бунчуки. Он хотел показать послам,  что  не
нуждается в милости короля.
     - Доброго здоровья, пан Кисель! - крикнул он воеводе еще издали. - Э,
да как пан похудел в дороге, его и не узнать. Плохо, видно, пан  полковник
оберегал пана посла королевского, - обратился он к Тыше, - а я-то на  него
понадеялся.
     Говоря это, Богдан слез с коня и, подошедши к саням, в которых  сидел
Кисель, обменялся с ним приветствиями.
     - Не позволит ли мне пан посол сесть с ним рядом, я так рад  дорогому
гостю.
     Сидевший с Киселем шляхтич тотчас выскочил  из  саней.  Кисель  хотел
подвинуться влево, но Хмельницкий удержал его.
     - Гостю честь, а хозяину слава. Богдан Хмель сумеет сесть и по  левую
руку. Прошу пана откушать моего хлеба-соли  и  взглянуть  на  мое  молодое
хозяйство, я только что женился.
     - Имею честь поздравить гетмана, - вежливо отвечал Кисель. - Почту за
особое счастье быть его гостем.
     В эту минуту раздался  пушечный  залп  с  городского  вала  и  Кисель
невольно вздрогнул.
     - Не бойтесь, пан комисар! - весело сказал Хмельницкий. - Это  только
приветствие. Мы хоть и живем просто, по-казацки, а гостей должны встречать
по чину.
     На улицах толпилось много народу; все смотрели на  послов  далеко  не
дружелюбно.
     - Ляхи, ляхи! - проносился сердитый шепот повсюду, где они проезжали.
     Но при виде гетмана все сторонились от послов, как от зачумленных.
     Богдан как будто не замечал этого, он весело рассказывал  Киселю  про
свою свадьбу, про Марину, про Ивашка с Катрей и  беспечно  посматривал  на
окружавшие их суровые лица казаков.
     Когда они подъехали к крыльцу, пани Марина встретила их с подносом  в
руках и гетман любезно предложил гостям кубки.
     - За здоровье его  милости  короля!  -  провозгласил  Богдан,  залпом
осушая кубок.
     Примеру его последовали паны, но невольно поморщились, потому  что  в
кубках оказалась самая крепкая казацкая горилка. Пан Кисель,  привыкший  к
тонким иностранным винам, даже поперхнулся; казаки весело смеялись.
     - Пану послу поперек горла  стало  казацкое  угощенье,  -  вполголоса
проговорил Чорнота.
     Гости вошли в комнаты, где их  ждали  чужеземные  послы  и  множество
приглашенных. Тут же была и  пани  Кисель  с  Катрей.  Пани  воеводша  так
обрадовалась приезду мужа, так засыпала его вопросами, что он едва успевал
отвечать ей.
     - Жинка, табаку  гостям!  -  крикнул  Хмельницкий,  лукаво  подмигнув
Марине.
     Марина проворно взяла черепок  и  тут  же  стала  растирать  табак  и
набивать им люльки, которые подавала ей дочь Богдана.
     Пыль крепкого казацкого табака  неприятно  щекотала  носы  послам,  а
казаки смеялись над изнеженными панами.
     - Что, панове, наши люльки крепки для вас?
     Кисель пожимал плечами, московский посол Унковский  опустил  глаза  в
землю и неодобрительно покачивал головой, а  венгерский  посол  потихоньку
проговорил:
     - Poenitet me ad istes bestias  crudeles  venisse  (Раскаиваюсь,  что
прибыл к этим свирепым зверям).
     Но гетману как-будто и дела не было  до  вытянутых  лиц.  За  обедом,
разгоряченный  горилкой,  он  стал  бранить  Вишневецкого  и  Чаплинского,
говоря, что они больше всех виноваты во всем,  что  случилось.  Когда  его
спросили, где он назначит место для аудиенции, он небрежно ответил:
     - Конечно, на улице!
     Молодой  хорунжий,  племянник  Киселя,  даже  вспыхнул  от  гнева   и
схватился за эфес сабли.
     - Он смеется над нами, - вполголоса проговорил он дяде. -  Это  обида
для Речи Посполитой.
     - Молчи, молчи!  -  испуганно  остановил  его  Кисель.  -  Ты  можешь
испортить все дело. Не все ли равно, где будет происходить аудиенция?
     - Но ведь это унижение! -  настаивал  молодой  человек.  -  Мы  будем
играть жалкую роль в глазах черни, в присутствии иноземных послов.
     - Что же делать? - отвечал Кисель. - Мы теперь в лагере  Тамерлана  и
зависим от его каприза.
     После  обеда  несколько  казаков  предложили  послам  отвести  их  на
квартиры.
     - Как! - удивился Кисель, - разве мы будем жить не вместе?
     - Пану гетману угодно  разместить  вас  в  разных  частях  города,  -
отвечали казаки.
     - Но зачем это? - с сердцем заметил хорунжий. - Нам вместе веселее.
     - Вероятно, пан гетман не желает, чтобы  паны  часто  ходили  друг  к
другу в гости, - сказал один из провожатых.
     - Это ни на что не  похоже!  -  горячились  молодые  паны.  -  Мы  не
пленники!
     - Что ж такое, - успокаивал Кисель, - не все ли равно, где жить?
     Но оказалось не совсем все равно, так как к послам  были  приставлены
провожатые, и они не могли видеться без  того,  чтобы  об  этом  не  узнал
Хмельницкий. Под предлогом охраны казаки следовали за  ними  всюду,  и  не
могли в присутствии их ни о чем совещаться.
     На другой день в  двенадцать  часов  на  улице  перед  домом  гетмана
состоялась торжественная аудиенция.
     Хмельницкий стоял на крыльце  в  богатом  собольем  кобеняке,  крытым
парчей  кирпичного  цвета,  осененный  многими  бунчуками.  Его   окружали
полковники с булавами, а пониже на ступеньках помещалась старшина.
     Вся улица была покрыта народом, в окнах,  на  крышах  домов,  повсюду
виднелись головы. Чужеземные послы находились тут  же  в  почетной  толпе,
окружавшей гетмана. На  особо  устроенном  возвышении  помещалась  музыка:
бубны, трубы и литавры. При появлении  послов  эти  инструменты  загудели,
загремели и смешались с шумом народной толпы. Кисель  торжественно  поднес
булаву, осыпанную сапфирами,  и  королевскую  грамоту.  Он  встал  в  позу
оратора и приготовился уже произнести длинную речь.
     - Его величество, король,  дарует  ясновельможному  гетману  и  всему
войску казацкому свою высочайшую милость...
     Но продолжать  речь  ему  не  пришлось.  Полковник  Джеджалык  громко
перебил его:
     - Король, как король, а вы, королевята, много наделали, и ты  Кисель,
кость от костей наших, отщепился от нас и пристаешь к ляхам.
     - Молчи! - крикнул Хмельницкий. - Что ты суешься не в свое дело!
     Джеджалык грозно махнул булавой и скрылся в толпе.
     Произошло некоторое смятение. Смущенный Кисель  потерял  нить  своего
красноречия, поскорее вручил булаву и  грамоту  гетману.  Тот  с  поклоном
принял королевский дар; но хитрая  усмешка  не  сходила  у  него  с  лица.
Молодой хорунжий поднес гетману красное знамя с изображением белого орла с
крупной надписью: Johannes Casimirus rex.
     Хмельницкий принял  знамя  с  поклоном  и  велел  читать  королевскую
грамоту. Но вдруг толпа зашумела и послышались голоса:
     - Не нужно нам ляхов! Зачем нам эти панские игрушки! Знаем мы их: они
опять хотят нас в неволю заполонить!
     Из толпы снова  вынырнул  Джеджалык,  он  смело  выступил  вперед  и,
потрясая булавой, дерзко проговорил:
     - Обманут нас, опять наденут на нас панское ярмо, знаем мы их сладкие
речи, не словами, а саблями надо с ними расправляться! Владейте  вы  своей
Польшей, а Украину оставьте нам, казакам!
     Хмельницкий с притворной досадой посмотрел на полковника и крикнул:
     - Опять ты сунулся некстати! Я только что собрался отвечать панам,  а
ты и выбил у меня ответ из головы!
     Джеджалык скрылся в толпе, откуда послышался громкий смех.
     Хмельницкий обратился тогда к панам и проговорил:
     -  Что  сталось,  то  сталось!  Видно  такой  злой  час  приключился!
Пожалуйте-ка лучше ко мне откушать, а за обедом пан Кисель  доскажет  свою
прерванную речь.
     Но пану Киселю не повезло на этот раз с его красноречием. Как  он  не
старался превозносить милости короля, как ни увещевал он гетмана,  что  он
должен быть благодарен королю за дарованное прощение, на этот раз  упрямый
казак оказался особенно  нечувствительным  и,  по-видимому,  нисколько  не
тронулся оказанными ему милостями.
     - Я еще не получил полного удовлетворения, - говорил он, - враги  мои
непременно должны быть наказаны.  Пусть  король  выдаст  мне  Чаплинского,
пусть накажет Вишневецкого за смуту и кровопролитие. Пока этого не  будет,
ничего не выйдет из всех ваших переговоров. Либо мне со  всем  Запорожским
войском, либо всей земле  Ляшской,  всем  сенаторам,  дукам,  королькам  и
шляхте сгинуть. Вы тут переговоры ведете,  а  христианская  кровь  льется.
Радзивилл сажает русских на кол и я уже пообещал, что отплачу ему тем  же,
у меня больше четырехсот пленников...
     - Вельможный гетман, - заметил на это ксендз Лентовский, - быть может
до пана дошли неверные слухи...
     - Молчи, поп! -  крикнул  на  него  чигиринский  полковник  Вешняк  и
замахнулся булавой. - Твое ли дело учить нас!
     Сидевшие подле казаки удержали разгорячившегося полковника,  и  он  в
гневе вышел из комнаты, ворча  про  себя.  Все  зашумели,  каждый  говорил
что-нибудь  оскорбительное  послам,  а  Хмельницкий  горячился  и  отвечал
колкостями на красноречивые комплименты  Киселя.  Женщины  встали  и  ушли
поскорее  из  комнаты,  Катря  едва  успокоила   пани   Кисель.   Старушка
разрыдалась и призывала всех в свидетели, что никого не  может  быть  хуже
казаков.
     - И что за охота пану Адаму говорить с этими неучами, никакого  толка
из его посольства не будет, только одни оскорбления...
     Чтобы  успокоить  женщин,  Ивашко  тихонько  нагнулся  к   Киселю   и
посоветовал ему поскорее убраться домой.
     - Пан воевода видит, что гетман и казаки пили много  горилки;  теперь
недолго и до драки... Пусть пан едет до дому по добру, по здорову.
     Пан Адам собрался с духом, поднялся со своего места  и  стал  вежливо
откланиваться.
     - Прошу пана гетмана на завтра к обеду, - прибавил  он,  -  со  всеми
полковниками.
     - Хорошо, - отвечал Хмельницкий, - если только не забуду, приду.
     На другой день пани воеводша уже с утра хлопотала по  хозяйству.  Она
привыкла к своему поместью, где все было под руками, свое,  все  свежее  и
хорошее, и никак не могла примириться  с  городскими  ценами  и  городской
провизией. Все нужно было достать при посредстве жидов, в  их  руках  была
вся торговля, и они брали цену, какую хотели.
     - И было бы для кого хлопотать, - ворчала старая пани,  -  а  то  для
пьяниц казаков, им бы заварить побольше саламаты да вареников, да выкатить
бочку горилки... Право, если бы не паны комисары, не стала бы хлопотать, -
с неудовольствием закончила она, сбивая яйца для баб и пляцек.
     Пан Адам не любил хозяйственных хлопот и с  утра  ушел  из  дома.  Он
собрал панов комисаров и предложил им пройтись по городу. Это было  второе
воскресенье великого поста.  Из  открытых  шинков  доносился  гул  и  крик
пьянствовавшей толпы, по улицам гуляли толпы рабочих с дудками и бандурами
и, косясь на панов, отпускали остроты на  их  счет.  За  каждым  из  панов
комисаров чинно шествовал  провожатый  казак  и  они  скорее  походили  на
пленников, чем на гостей.
     -  Не  мешало  бы  нам  воспользоваться  свободой  и  переговорить  с
московским послом, пан воевода, - вполголоса заметил один из комисаров.
     - Попробуем, - отвечал пан Адам. - Боярин Унковский человек  набожный
и теперь, вероятно, в церкви.
     Они  направились  к  собору  и  несмотря  на  косые   взгляды   своих
провожатых, начали было разговор с московским послом, только что  вышедшим
на паперт.
     -  Паны  послы,  этого  не  можно!  -  решительно  возразили  казаки,
провожавшие их, - поздоровались и будет, гулять гуляйте, а разговаривать с
другими послами вам нельзя.
     - Это еще что? Какое вам дело? - вспылил было молодой хорунжий.
     - Там дело или не дело, да батько не велел, и нам из-за вас в  ответе
не быть.
     Почтенный боярин, мягкий и обходительный, враг всякой ссоры, поспешил
раскланяться с панами и уйти.
     Паны комисары в недоумении смотрели друг на друга и не знали, что  им
начать.
     - Что же делать? Пойдемте, побродим по городу! -  предложил  один  из
них.
     Но бродить по городу оказалось тоже неудобно: всюду  преследовали  их
то уличные мальчишки, то пьяные  хлопы,  да  и  смотреть  на  развалины  и
опустошение оказалось далеко неутешительно. Паны комисары направились  все
к Киселю и стали поджидать дорого гостя.
     Прошел час, другой, третий,  гость  все  не  появлялся.  У  пани  все
подгорело и пережарилось; паны комисары проголодались, но сесть за стол не
решались, боясь оскорбить гетмана.
     Вдруг прискакал Ивашко и все бросились к нему с расспросами:
     - Что же гетман? Отчего не едет? Не случилось ли с ним чего?
     - Чему с ним случиться? - отвечал казак, сбрасывая с плеча  бурку.  -
Пьет горилку и шумит с панами полковниками.
     - Да, ведь, он хотел приехать обедать, мы его вот уже три часа ждем.
     - Должно быть забыл: он уже пообедал.
     - Что же ты ему не напомнил, Ивашко?  -  с  неудовольствием  заметила
Катря.
     - Да разве можно к нему нынче подступиться? Такую  на  себя  важность
напустил, хуже самого короля.
     - Что же нам делать? - со смущением спросил Кисель.
     - Что делать? Садиться за стол, - решила пани. - Не ждать же  его  до
ночи. Жаль только, что мои утки и куры пережарились.
     - Я сейчас поскачу назад, - предложил Ивашко, - и скажу,  что  был  у
пана комисара, где его ждут обедать.
     Паны сели обедать, а Ивашко вернулся к гетману и  объявил,  что  паны
комисары ждут, не дождутся его гетманской милости.
     - Ха, ха, ха! - засмеялся Богдан, - а я и позабыл, что обещался  быть
у них на обед. Ну, ничего, не поспели к обеду, поспеем к ужину, - прибавил
он. - Гей, паны  полковники,  собирайтесь-ка  в  гости.  Хлопцы,  подавать
коней!  -  крикнул  он  набрасывая  на  домашнюю  одежду  дорогой  кунтуш,
опушенный соболями.
     - Разве пан гетман не будет одеваться? - заметила Марина.
     - Хорошо и так! - ответил Богдан, принимая из ее рук соболью шапку. -
Для ляхов и так годится, видишь и так опоздали.
     Пан Кисель и пани воеводша, по обычаю, встретили  гостей  на  крыльце
хлебом-солью  и  дорогим  вином  в  кубках.  Гетман  отхлебнул  немного  и
поморщился.
     - Не умеет пан комисар принимать дорого гостя,  -  сказал  он,  ставя
кубок обратно. - Не люблю я  этого  пойла,  мне  казаку  горилки-спотыкачу
покрепче, да и панам полковникам тоже.
     Пан Адам поклонился, дал знать хлопам, и  те  через  несколько  минут
принесли бочонок горилки.
     Вот так-то лучше, - проговорил гетман,  наливая  себе  и  полковникам
полные чарки.
     Пани Кисель едва стояла на крыльце и вся  тряслась  от  гнева.  Гости
шумной толпой ввалились в комнаты. Паны комисары чинно встали из-за  стола
и приветствовали гетмана и его свиту. Этой минутой  воспользовалась  пани,
чтобы уйти незаметно в свою комнату. Катря последовала за ней и нашла ее в
истерических рыданиях.
     - Боже! Какой позор! Какое унижение! - говорила она. -  И  зачем  пан
Адам принял на себя эту обязанность.
     - Успокойтесь, пани! - утешала Катря, -  перемогите  себя,  вам  надо
угощать гостей; гетман тотчас заметит, что вас нет.
     - Ни за что, ни за что я к ним не выйду! Скажите, что я  заболела.  Я
не могу выносить их грубостей.
     - Ну, ложитесь, дорогая пани, отдохните, вы очень устали сегодня.
     Она уложила пани воеводшу на диван и пошла к гостям.
     Казаки спорили с панами и колкости так и сыпались с обеих сторон.
     - Что вы нам толкуете о королевских милостях,  -  говорил  Вешняк.  -
Какие тут милости, когда мы могли спалить и вашу Варшаву, да и спалили бы,
если б только батько не заупрямился.
     - Зачем говорить такие вещи, - остановил его Кисель. -  Разве  мы  не
братья ваши? Мы все родились от одной матери, Украина и Польша одна земля.
     - Земля-то одна, да люди-то разные! - закричал  Джеджалык.  -  Хороши
братья! Мы еще помним, как паны нас, свободных казаков, заставляли на себя
работать, как хлопов. В турецкой земле таких казней не придумывают,  какие
изобретали паны.
     - Еще бы, - сквозь зубы пробормотал  князь  Четвертинский,  -  Турция
твоя родина. Заговорила татарская кровь.
     Джеджалык насмешливо прищурил свои косые глаза.
     - Татарская кровь не панская, почище панской будет.
     - Полно спорить, панове! - усовещевал Кисель. - Бог даст, мы сойдемся
с паном гетманом в условиях мира, тогда и конец старым распрям.
     - Сойдемся, сойдемся! - запальчиво крикнул Хмельницкий, - если только
совсем не разойдемся. И я не я буду, - крикнул он, стукнув по  столу  так,
что чарки заходили,  -  если  не  заставлю  вас  принять  мои  условия!  А
заупрямитесь, всю Русь у вас отниму и короля  вашего  из  Варшавы  выгоню.
Гей, хозяйка, еще мне горилки! - крикнул он, оборачиваясь.  -  Да  где  же
хозяйка?
     - Хозяйке, верно, не понравились гости-казаки, - ввернул  Чорнота.  -
Вот панночка говорит, что у  нее  голова  разболелась  от  наших  казацких
речей.
     Хмельницкий усмехнулся и встал с места.
     - Ну, так нам пора  и  до  дому.  А  все-таки  я  хочу  проститься  с
хозяйкой. Она у тебя, пан Адам, баба умная, - сказал он, потрепав по плечу
пана воеводу. - Я не хочу с ней ссориться, хочу сказать ласковое слово  на
прощанье. Веди меня, панночка! Где она? - обратился он к Катре.
     - Пани только что прилегла, - отвечала та, загораживая ему дорогу.
     - Ничего, что ж такое? Может и встать,  чтобы  проводить  гетмана,  -
задорно проговорил Богдан.
     Отстранив рукой девушку, он направился через целый ряд комнат к  пани
Кисель.
     Гордая пани не опомнилась от такой  выходки.  Она  встала  с  дивана,
смерила гетмана презрительным взглядом и проговорила:
     - Пан гетман, кто вам дал право...
     -  Потише,  потише,  ясновельможная   пани!   -   весело   проговорил
Хмельницкий, отвешивая ей поклон. - Я  только  пришел  засвидетельствовать
пани свое почтение и дать ей добрый совет: не годится добрым  православным
панам гнушаться нами, казаками. Ой, отрекитесь от  ляхов,  пока  еще  есть
время. Сгинет ляшская земля!  Сгинет...  А  Русь  будет  надо  всеми  вами
пановать!
     Отвесив еще поклон хозяйке, Хмельницкий круто повернулся и вышел.
     - Куда же теперь, пан гетман? - спрашивали его полковники.
     - Тут нас дурно приняли, пойдемте-ка к своим в гости. Пан  полковник,
ты хоть и татарин, а,  наверно,  угостишь  нас  на  славу,  -  сказал  он,
обращаясь к Джеджалыку. - Я тобою  нынче  доволен,  сделаю  тебе  честь  и
попирую у тебя до рассвета. А на завтра утром милости прошу ко мне,  будем
провожать трансильванского посла. Кстати, и головы поправим после пирушки.
     - Быть может, ясновельможный пан гетман снизойдет к нашим просьбам  и
назначить завтра время для переговоров? - решился сказать Кисель, провожая
Богдана на крыльцо.
     - Быть может и назначу, - небрежно отвечал Хмельницкий через плечо. -
Пришлите завтра ко мне кого-нибудь, там и увидишь.
     Но и на завтра паны послы не дождались аудиенции. Когда пан  хорунжий
и  князь  Четвертинский  почтительно  вошли  в  комнату,  где  происходила
пирушка, и объявили, зачем они пожаловали, гетман их и слушать не хотел.
     - Ничего с той комиссии не будет! - закричал он. - Вот  начну  войну,
так поверну вас, ляхов, вверх ногами, потопчу и  отдам  турецкому  царю  в
неволю. Я хоть и малый человек, а стал теперь  единовластный  самодержавец
русский. Так и скажите пану воеводе и комисарам. Вы стращаете шведами -  и
те мои будут, и будь  их  хоть  пятьсот  тысяч,  не  сломить  им  русской,
запорожской и татарской мощи.  С  тем  и  идите.  Завтра  будет  справа  и
расправа.
     Паны ушли. На другой день повторилось то же. Хмельницкий, видимо,  не
хотел вести с ними переговоры; он даже отказал выдать им пленных  поляков,
о чем они его просили. Почти две недели прожили они, ничего не  добившись.
Наконец, Кисель в последний раз отправился к Хмельницкому и со слезами  на
глазах упрашивал его пожалеть родину.
     - Ваша вельможность желает заключить союз с погаными, - говорил он, -
но ведь они захватят в свою власть не одну Польшу, а и Русь. Что же  тогда
будет с православной верой и русскими  церквами?  Король  готов  исполнить
всякие ваши требования, увеличьте казацкое войско, как желаете, и если пан
гетман так уж желает воевать, пусть он ведет свое войско на неверных, а не
христиан. Король за это осыплет своими милостями...
     - Что тут толковать, - отвечал Хмельницкий. - Было  время,  когда  вы
могли торговаться со мной и ставить условия: и после Желтых вод,  и  после
Корсуна, и после Пилявиц, и под Замостьем, а теперь  уже  поздно.  Я  хочу
высвободить из неволи русский народ. Теперь у меня своих триста  тысяч  да
вся орда ждет моих приказаний, да Тугай-бей со мной, брат мой,  душа  моя,
он все сделает для меня.  Великая  моя  приязнь  к  нему  и  никто  ее  не
разорвет. Ни на татар, ни на турок не подниму я  сабли.  Будет  с  меня  и
Украины, Подолии и Волыни!
     Гетман пришел в такое волнение, что вскакивал с места, топал  ногами,
хватал себя за волосы. Паны комисары обомлели и  не  решались  сказать  ни
слова, тем более, что полковники накинулись  на  них  тоже  с  упреками  и
смеялись, что они уже не те ляхи, что били немцев и турок. От имени  татар
они обмерли от страха и побежали, бросив свой лагерь. Паны не  знали,  что
им делать. Хмельницкий нарочно на их глазах отпустил с большими  почестями
московского посла, а их  не  велел  пускать  к  себе.  Целые  сутки  послы
просидели в своих квартирах, как пленники, слыша под окнами ругань черни и
ожидая, что вот-вот поведут их рубить им головы. Один  из  комисаров,  пан
Мястковский предложил свои услуги: он был когда-то знаком  с  Выговским  и
теперь рассчитывал на его содействие.
     - Добро пожаловать, пан Андрей, - любезно встретил его писарь. -  Чем
могу вам служить?
     - Пан Иван, кажется, в милости у гетмана. Он, конечно,  не  откажется
выхлопотать нам более приличный прием. Он согласится, что  с  королевскими
послами нельзя поступать так, как обращаются  с  нами.  Нас  держать,  как
пленников.
     Выговский пожал плечами.
     - Что делать, пан Андрей?  Что  делать?  У  гетмана  крайне  неровный
характер. Подождите немного, не спешите, не гневите его.
     - Но, может быть пан Андрей замолвит за нас слово.
     - Хорошо, - отвечал выговский, - я сделаю все, что могу.
     Пан Андрей откланялся. Через несколько часов  комисаров  допустили  к
гетману. Гетман вручил им написанные условия. Пан Кисель  быстро  пробежал
бумагу и молча, пожимая плечами, передал ее товарищам. Все они  читали  и,
недоумевая, смотрели друг на друга, а гетман, заложив руки за пояс,  стоял
у своего стола и с усмешкой посматривал то на одного, то на другого.
     Это  были  невозможные   для   поляков   условия.   Гетман   требовал
совершенного уничтожения унии, чтобы  после  примаса  митрополит  киевский
имел первое место в сенате; чтобы все воеводы и  каштеляны  на  Руси  были
православные; чтобы войску запорожскому были оставлены все его  вольности,
гетман казацкий подчинялся бы только королю; все жиды были бы  изгнаны  из
Украины; Иеремия Вишневецкий никогда бы не назначался коронным гетманом.
     Воевода Кисель еще раз перечитал грамоту и спросил гетмана:
     - Какое же число регистрового войска желает пан гетман?  Здесь  этого
не сказано.
     - А зачем говорить? Их будет столько, сколько захочу: сто тысяч,  так
сто тысяч, а то и больше.
     Паны комисары видели, что они  ничего  не  добьются  от  казака;  они
решили, по крайней мере, выпросить пленных.
     Богдан и слышать ничего не хотел.
     - Что завоевано, то завоевано! - резко остановил он просьбы панов.  -
Об этом и думать нечего.
     Как его ни упрашивали, он стоял на своем. Попробовали  было  комисары
предложить ему иные условия, но он ни слова ни говоря, взял перо, обмакнул
в чернила и накрест перечеркнул эти условия.
     Пан Кисель попытался убедить сурового гетмана и в длинной речи осыпал
его упреками, побуждая его  бросить  союз  с  неверными,  не  пренебрегать
милостью короля: он  может  обратить  на  него  и  гнев  свой;  не  губить
православную веру, пощадить кровь невинных, так как она может пасть на его
же голову. Кисель говорил с увлечением, голос его дрожал и  гетман  совсем
был тронут; на глазах у него показались слезы.
     - Нельзя мне удержаться от меча,  нельзя  возвратиться  в  неволю!  -
говорил он. - Лучше сложить свою голову. Знаю, боевое  счастье  изменчиво:
сегодня победы, завтра поражения, но дело наше правое... Мы  чтим  короля,
как государя, а шляхту и панов ненавидим и никогда их друзьями  не  будем.
Если не утвердят условий, будем биться насмерть,  так  и  скажите  королю.
Кроме написанных мною условий, ничего другого не будет.
     Комисары вышли от гетмана с поникшими головами.
     - Что же нам делать? - говорил  пан  Мясковский.  -  Неужели,  так  и
уехать, не выручив своих товарищей?
     Выговский отвел его в сторону и вполголоса проговорил:
     - Советую послам обратиться к полковнику Чорноте. Его  мнение  гетман
уважает. Если  панам  удастся  склонить  его  на  свою  сторону,  их  дело
выиграно. Между прочим, могу панам послам сообщить, - прибавил он, понизив
голос, - пан полковник и сам мечтал в былые времена о  гетманской  булаве.
Может быть послам и удастся поймать его на эту удочку.
     Мястковский передал слышанное своим товарищам  и  они  отправились  к
Чорноте.  Полковник  жил  совсем  по-казацки,  в  небольшой  хате,  просто
убранной, на стенах висело оружие, а кругом стояли  деревянные  лавки.  На
них стлался тулуп, а другой тулуп клался под голову.
     Паны застали Чорноту лежащим на лавке и едва его  добудились.  Увидев
нежданных гостей, он спустил ноги, сел и угрюмо взглянул на них.
     - Пан обозный нездоров? - спросил его Кисель.
     - Нездоров, - угрюмо проворчал Чорнота. - Много горилки вчера выпил с
гетманом, мне за ним не угоняться, он пить горазд. За каким делом  ко  мне
пожаловали, панове? - прибавил он искоса поглядывая на гостей.
     Паны изложили ему свою просьбу.
     Чорнота мрачно слушал их, видимо, не совсем понимая, в чем дело.
     - Чего же от меня хотят паны? - спросил он наконец.
     - Пан гетман уважает пана полковника. Если ваша милость  захочет,  то
он ради вас отпустит пленников.
     Чорнота даже привскочил с лавки.
     - Это, чтобы я-то  посоветовал  ему  выпустить  пташек  на  волю?  Да
никогда этого не было и  быть  не  может.  Счастье  ваше,  что  я  сегодня
нездоров, а то и вам бы целым не уйти отсюда.
     Паны комисары невольно попятились к двери. Пан воевода  сделал  знак,
чтобы они удалились, а сам, оставшись наедине с Чорнотой, повел разговор в
ином тоне.
     - Мне нравится прямой  и  откровенный  характер  пана  полковника,  -
сказал он, подсаживаясь к казаку, - на его месте, может быть, и я  отвечал
бы так же. Но, ведь, согласитесь, в этой борьбе и  сам  гетман  далеко  не
прав. Он много хитрит, то склоняется на  сторону  панов,  то  поддерживает
казаков... Если бы он действовал так же откровенно,  как  пан,  с  ним  бы
легче было сговориться...
     Чорнота в упор смотрел на пана Адама  и  молчал,  видимо,  соображая,
куда тот клонит речь.
     - Я должен сказать по совести,  что  его  величество  король,  крайне
недоволен гетманом. Он не прочь был бы сместить его и заменить  человеком,
более надежным... Не можете ли, пан, мне указать такого между  доблестными
панами воинами окружающими гетмана...
     - Не знаю никого, кто бы мог заменить нашего батька, - угрюмо отвечал
Чорнота, выколачивая пепел из трубки.
     - Ну, так я буду говорить откровенно с паном полковником, - продолжал
Кисель, помолчав. - По моему мнению, пан  полковник  самый  доблестный  из
всех казаков, каких мне случалось встречать. Что бы сказал пан  полковник,
если бы король предложил ему гетманскую булаву?
     Чорнота с секунду молча смотрел на пана воеводу, как-будто  не  сразу
поняв, в чем дело. Потом вдруг вскочил с места и, схватив саблю,  висевшую
над головой, махая ей, прокричал:
     - Убирайся, вражий сын, отсюда, пока  цел,  я  тебя  научу  подбивать
честного казака на подлости... и будь рад, что ты старик, так и  быть,  ни
слова не скажу гетману...
     Кисель поспешил поскорей уйти. Когда он вышел в сени, ему показалось,
что мелькнула чья-то тень. Был ли то дежурный казак, отворивший двери  или
кто другой, в  темноте  он  не  мог  разобрать.  Возвратившись  домой,  он
рассказал своим товарищам все происшедшее и они пришли в полное отчаяние.
     - Теперь уж нам, наверное, несдобровать, - говорили  они,  -  Чорнота
обо всем расскажет гетману.
     Страх  их  еще  больше  усилился,  когда  вечером  испуганные   слуги
прибежали им сказать, что нескольких хлопов из  свиты  Киселя  схватили  и
утопили в Днепре.
     - Что же они сделали? - спросил Кисель.
     - Ничего не сделали. Кто-то рассказал черни, что  пан  воевода  хочет
извести Богдана и посадить на его место Чорноту, а хлопы стали заступаться
за пана, вот их и утопили.
     - Кто же это рассказывал? - допытывался Кисель.
     - Говорят какой-то казак, джура Чорноты.
     - Ну, быть беде! - вздыхали паны.
     На другой день слухи дошли и до Богдана. Он  позвал  Чорноту  и  стал
расспрашивать. Чорнота начал с того, что ругнул его:
     - Эх, ты гетман, гетман! Не гетмановати тебе, а баб  слушать!  Всяким
сплетням веришь. Ну, был у меня Кисель, говорил о своих  делах  и  просил,
чтобы я тебе о пленниках слово замолвил.
     - А ты что же? - спросил Богдан.
     - А я его прогнал! Вот и все.
     - И больше ничего? - недоверчиво спросил его Богдан.
     - А тебе еще чего же? - переспросил Чорнота,  угрюмо  посматривая  на
гетмана. - Да ты что же, боишься меня, что ли? Эх, ты, батько, захотел  бы
Чорнота булавы, так не к панам бы пошел просить, а сам бы  себе  доставал.
Не бойся, и у Чорноты есть друзья, да только не  ляхи;  с  ляхами  дружить
Чорнота не будет. Вот тебе и весь сказ, гетман, и больше ты меня ни о  чем
не спрашивай.
     Полковник круто повернулся и вышел, хлопнув дверью.
     - Ну, осердился дуже! - с улыбкой проговорил Богдан ему вслед.
     Наконец, паны комисары откланялись и уехали, ничего не  добившись  от
гетмана. Несколько пленных ухитрились убежать с ними, остальных Богдан так
и не выпустил.



                           21. ЗБАРАЖ И ЗБОРОВ

                                                         Ой що то за хижка
                                                         Пани сидiли,
                                                         Там на вирiжку;
                                                         Собак лупили,
                                                         Пiд тою хижкою
                                                         Ножи поломали,
                                                         Пани сидiли,
                                                         Зубами тягали.

     Шумно прошел весенний сейм.  Особенно  много  споров  вызвало  чтение
условий Хмельницкого. Король был не прочь примирить требования  казаков  с
панской заносчивостью. Но как он ни желал сдержать разгулявшиеся  страсти,
ему  все-таки  пришлось  подчиниться  желанию  панов  и  идти  войной   на
непокорного казака. Паны готовы были на всякие жертвы,  лишь  бы  усмирить
мятежных хлопов; они  установили  налог  для  содержания  тридцатитысячной
армии и вперед разрешили королю все непредвиденные  расходы.  Новые  споры
возникли по поводу  того,  кого  назначить  предводителем.  Общее  желание
предыдущего сейма было  на  стороне  Иеремии  Вишневецкого,  но  король  и
слышать не хотел о его назначении: у него с Вишневецким были личные счеты,
он не мог простить Иеремии, что тот подавал голос за Стефана Ракочи и вел,
как говорили, тайные сношения с венгерским  двором.  Несмотря  на  сильную
партию, поддерживавшую Вишневецкого, король настоял на своем - выбрали  не
Иеремию, а троих предводителей: старика  Фирлея,  пана  Ляндскоронского  и
Остророга. Сам же король  принял  на  себя  главное  начальство  над  всем
войском и двинулся на Волынь.
     Польское войско собралось под Константинополем.  Начало  для  поляков
было удачно: в нескольких мелких стычках они одержали верх над казаками.
     Был июнь на  исходе.  Хмельницкий  не  торопился  и  делал  вид,  что
надеется мирным путем поладить с панами. Народ отовсюду стекался  к  нему.
Он делил их на полки, выбирал полковников и вводил в общий строй войска то
устройство, которое до этого времени было только у запорожцев. Сам  гетман
жил в Чигирине и рассылал универсалы по всей Украине. Он медлил,  поджидая
Ислам-Гирея со своей ордой. В конце июня Хмельницкий  получил  весть,  что
хан с  большой  ордой  двигается  по  "Черному  Шляху"  и  приближается  к
Животову. Тогда и Хмельницкий быстро поднялся со своим войском и  двинулся
навстречу татарам. Казацкое войско шло  по  знакомой  дороге,  опустевшей,
заглохнувшей, с покинутыми селениями, с выжженными и заброшенными пажитями
и нивами. Все, что не ушло в казацкий  стан,  схоронилось,  прослышав  про
татар, скрылось в леса и овраги  и  постаралось  тщательно  спрятать  свое
имущество. Но казаки, в походах люди бывалые, запаслись  всем  необходимым
и, несмотря на сильный жар, двигались довольно быстро. Наконец,  за  селом
Животовым они увидели татар, расположившихся на отдых.  Далеко  раскинулся
пестрый  татарский  стан,  наполненный  самым  разнообразным  людом.   Тут
мелькали и пестрые рубашки крымских горцев, и вывороченные тулупы  степных
ногаев, и дикие, почти зверские, лица  буджацких  татар,  и  длинные  чубы
пятигорских черкесов,  их  выпуклые  глаза  и  правильные  черты  лица,  и
красивая живописная одежда  румелийцев,  посланных  турецким  султаном,  и
темные,  загорелые  лица  полунагих  цыган,  и  родные  казакины   донцов,
явившихся  на  зов  украинского  батька.  Увидев  это  громадное   полчище
разнообразных племен,  услышав  крик,  гам,  говор,  Хмельницкий  невольно
призадумался. Он  не  ожидал  встретить  такую  массу  народа.  Кто-то  из
полковников заметил: "С такой ордой можно покорить не только Польшу, но  и
соседние государства". Хмельницкий серьезно ответил: "Можно,  если  сумеем
заставить ее нам повиноваться.
     Дружески, как старый знакомый, встретился он с Ислам-Гиреем;  но  хан
держал себя важно, не выказывал гетману особой приязни.
     - Приношу сердечное спасибо всех казаков вашему  ханскому  величеству
за помощь, которую вы намереваетесь оказать нам, - произнес  гетман  после
первых приветствий.
     - Я исполняю волю моего повелителя, турецкого султана, - сухо отвечал
хан. - Если бы не его приказание,  никогда  тебе  не  видать  бы  от  меня
помощи.
     - Ваше ханское величество не будет раскаиваться. В этой войне  хватит
поживы всем, а рабов вы уведете столько, сколько захотите.
     - Посмотрим! - отвечал хан.
     Поляки, прослышав о надвигающейся на Волынь орде, решили двинуться  к
Збаражу и ожидать неприятеля за его крепкими стенами. Под Збаражем  в  это
время стоял Иеремия Вишневецкий с Конецпольским и многими другими  панами.
Как только регулярное польское войско стало лагерем и солдаты  прослышали,
что князь Ерема близко, они целыми толпами стали уходить к нему,  несмотря
ни на какие строгие меры и наказания. Главнокомандующие советовались между
собой и не знали, что предпринять.
     - Нам непременно надо соединиться с князем, - советовал Фирлей.  -  Я
готов сам ехать к нему и на коленях умолять его оставить в стороне  личное
честолюбие.
     Ляндскоронский не допустил старика ехать на поклон к гордому  пану  и
предложил переговорить с ним  лично.  Он  выбрал  нескольких  шляхтичей  и
отправился в лагерь к князю Иеремии. В лагере князя все было тихо,  чинно,
покойно; каждый  знал  свое  место  и  дело,  все  были  наготове,  и  пан
Ляндскоронский невольно подивился образцовому порядку. Долго упрашивал  он
Вишневецкого забыть нанесенные ему сеймом обиды.
     - Все мы жалеем, что король обошел пана, все мы признаем пана Иеремию
за отважнейшего и достойнейшего воина; будь же великодушен,  пожалей  свою
родину, ты один можешь спасти ее.
     Иеремия, видимо, был тронут, но продолжал отказываться.
     - У меня мало войска, - говорил он, - не  хватает  пороха  и  оружия.
Если на меня нападет неприятель, я со своим  малочисленным  отрядом  сумею
отстоять свою честь, но вам я не могу принести никакой пользы.
     - Согласись только соединиться с нами, а мы все трое готовы  уступить
тебе права главнокомандующего.
     - Нет, я не хочу отнимать чести у старого воина, -  отвечал,  подумав
Вишневецкий, - завтра же я соединюсь с вами и буду служить под начальством
Фирлея.
     На другой день Вишневецкого с торжеством встретили в главном лагере и
поторопились собрать военный совет; на нем  приняли  мнение  Вишневецкого,
считавшего  Збараж  самым  удобным  пунктом  для  встречи  с  неприятелем.
Деревянные укрепления, окопанные рвом, окружали город; над ним  возвышался
замок, стоявший на горе. Лагерь раскинули под городской стеной и  поручили
инженерам обнести  его  валом.  Но,  по  обыкновению,  в  польском  лагере
начались несогласия из-за мест,  занимаемых  отдельными  отрядами:  каждый
хотел со своим отрядом, где ему вздумается, и при том со всеми удобствами;
когда  удовлетворили  все  требования,  лагерь   растянулся   на   большое
пространство, и это сильно усложнило работы инженеров.
     Появились татары, а окопы не были еще готовы. Они бросились  было  на
Вишневецкого, не успевшего соединиться с остальным войском, но Вишневецкий
дал сильный отпор, и татары отступили. В виду татар все  принялись  копать
рвы, паны в своих богатых кунтушах на ряду с  хлопами;  никто  не  ложился
спать, проработали всю ночь и все-таки не  успели  окончить  всей  работы.
Начались  гарцы.  И  с  той,  и  с  другой  стороны  наездники  отличались
одинаковой  доблестью  и   знанием   ратного   дела.   В   полдень   гарцы
приостановились, в татарском лагере произошло движение; приехал сам хан  в
богатых блестящих одеждах, с многочисленными телохранителями.  Хмельницкий
встретил его с подобающим почетом; казаки  били  в  литавры,  стреляли  из
ружей и из пушек. Гетман предложил хану осмотреть польские укрепления. Они
отправились в сопровождении знатных татар и  казаков;  Хмельницкий  весело
указывал хану на недоконченные работы панов.
     - Такие укрепления нетрудно взять, - сказал он, обращаясь к  хану.  -
Зададим мы ляхам жару, а к вечеру, пожалуй, будем  и  в  польском  лагере.
Ваше ханское величество может рассчитывать  на  это;  следует  вам  только
запасти побольше веревок для пленных.
     Хан только улыбнулся.
     Осажденные видели грозившую им опасность и ничего не  могли  сделать.
Они сидели, как в мышеловке, и не могли даже отступить, так как  все  пути
были отрезаны. Все пали духом, только Иеремия не унывал. Он  разъезжал  по
лагерю и успокаивал смущенных жолнеров.
     - Что ж за беда, что нас мало, - говорил он, -  тем  больше  для  нас
славы, а умирать все равно когда-нибудь да надо.
     - Хорошо добывать славу, - возражали ему, - в честном, открытом  бою,
а тут мы сидим, как в тюрьме.
     - Много чести победить на поле, - отвечал князь, - но еще более славы
защищаться в окопах.
     Священники ходили по лагерю и причащали святых таин.  Поляки  усердно
молились и готовились к бою. Ночь провели они опять без сна.
     Так прошло еще два дня.  Хан  начинал  волноваться  и  несколько  раз
посылал за Хмельницким.
     - Где же пленники и добыча, обещанные мне? - грозно говорил он ему.
     - Будет, будет, еще все будет! - с видимой досадой отвечал Богдан.
     Но я уже потерял  много  храбрых  богатырей,  -  недовольным  голосом
возражал хан.
     - Ничего, за каждого богатыря  ты  возьмешь  по  сотне  пленников,  -
утешал гетман.
     Однако, город не так легко было взять, пришлось  томить  его  осадой,
возводить окопы и постепенно приближаться к укреплениям, обстреливая их.
     Вишневецкий всем распоряжался сам и Хмельницкий  видел,  что  ему  не
совладать с опытным вождем,  если  не  заморить  город  голодом:  все  его
военные хитрости князь Ерема предугадывал и предотвращал.
     Осада тянулась долго, почти месяц, поляки терпели страшный голод, ели
не только лошадей, но даже кошек, собак, мышей, кожу с возов  и  обуви.  А
казаки еще над ними подсмеивались, сидя на своих возах  и  убивая  их  как
мух, лишь  только  они  высовывали  голову  из  окопов.  Поляки  пробовали
вступать в переговоры, но гетман соглашался на отступление только  с  тем,
чтобы ему выдали Вишневецкого, Конецпольского и  некоторых  других  панов.
Пробовали  обратиться  к  хану;  но  и  тут  ничего  не  вышло.  Наученный
Хмельницким,  хан  требовал,  чтобы  для  переговоров  к   нему   прислали
Вишневецкого.  Паны  ясно  видели,  что  их  хотят  лишить   единственного
способного предводителя. Весь польский лагерь давно бы разбежался, если бы
не князь Иеремия. Это знал и Хмельницкий, оттого он  так  и  настаивал  на
выдаче Вишневецкого.
     Видя, что замыслы гетмана не удаются, хан день ото дня  становился  с
ним все холоднее. Наконец, он совсем потерял терпение и  велел  позвать  к
себе Богдана. Гетман знал, о чем будет разговор  и  медлил  явиться  перед
ханские очи.
     - Ступай, ступай! - торопили присланные за ним мурзы.  Хан  очень  на
тебя гневается.
     Когда Хмельницкий вошел в прекрасный  шелковый  шатер  Ислам-Гирея  и
остановился у порога, отвешивая, по  обычаю,  низкий  поклон,  хан  быстро
вскочил со своей мягкой атласной подушки, подошел к гетману и,  смотря  на
него грозно в упор, сказал:
     - Долго ли ты еще будешь морочить меня? У  тебя  огромное  войско,  а
там, за стенами, горсть людей, изнуренных голодом, и ты не можешь  одолеть
их. Если ты в три дня не покончишь с ними и  у  меня  не  будет  обещанных
пленников, то я уведу тебя с твоими казаками!
     Хмельницкий хотел говорить, но разгневанный хан повелительным  жестом
указал ему на дверь, и он должен был  удалиться.  Угрюмый  и  раздраженный
вернулся он в свой шатер.
     - Коня! - крикнул он дежурному казаку.
     Подвели коня, гетман вскочил в седло и поехал по лагерю. Он подъезжал
к каждой сотне и объявлял волю хана.
     - Гей, казаки молодцы! - кричал он. - Если мы  не  добудем  пленников
хану на ясыр, то он нас самих потащит в неволю.
     - Пора нам расправиться с ляхами! - говорили все. - Напасем  лестниц,
машин да крюков и вытащим всех их из этого муравейника.
     Казаки   построили   высокие    деревянные    башни    на    колесах,
"гуляй-городыни". В этих башнях они могли подъехать к самым укреплениям и,
запасшись веревками с крючьями, вытаскивать поляков из-за валов, как  рыбу
из воды. Приготовив все они двинулись на приступ. Впереди  гнали  пленных,
служивших им щитом. Несколько казацких  пушек  обстреливали  осажденных  и
пороховой дым застилал всю окрестность. Все главнокомандующие растерялись,
исключая князя Иеремии. Тех, кто предлагал отступление,  он  останавливал,
указывая на невозможность пробраться сквозь неприятельские ряды.
     - Если бы мы и могли спастись, то рыцарская честь  не  позволяет  нам
бросить слуг и мещан в беззащитном замке. Будем обороняться  до  последних
сил, может быть, и удастся нам спастись.
     С обнаженной саблей бросился князь защищать окопы, увлекая  за  собой
ободренных солдат. Сам напал  на  один  из  гуляй-городов  и  стал  рубить
направо и налево. Казаки, двигавшие укрепление, разбежались.  Ему  удалось
подбросить несколько горящих  пучков  соломы,  облитых  смолой,  и  зажечь
"городок". Одушевленные  его  примером  поляки  бросились  на  неприятеля:
произошло смятение, казаки стали отступать.
     На  следующий  день  с  раннего  утра  вновь  началась   канонада   и
Вишневецкому  опять  пришлось  ободрять  упавших  духом.  Он  повел  отряд
смельчаков к самому неприятельскому обозу и добыл нескольких пленников. Он
них узнали, что король близко, и эта весть несколько ободрила осажденных.
     Хмельницкий все выше и выше возводил свои валы, теснил  поляков,  так
что им пришлось провести новую линию окопов ближе к городу.
     Предводители предложили кому-нибудь из осажденных пожертвовать собой,
попробовать пробраться сквозь неприятельскую цепь и дать знать  королю  об
их отчаянном положении. Вызвался молодой шляхтич;  ему  удалось  переплыть
пруд, а ночью проползти через неприятельский лагерь. Весь  следующий  день
просидел он в болоте; на вторую ночь он пополз  по  траве  и  благополучно
миновал неприятельский лагерь.
     Услышав об осаде Збаража, король двинулся на выручку  осажденных.  Но
он не пошел прямо к Збаражу, а направился к Зборову, желая  точнее  узнать
силы неприятеля.
     Погода  стояла  ужасная;  каждый  день  шел  сильный  дождь;   дороги
испортились; войско едва двигалось. Русские, встречавшиеся на пути  ничего
не говорили. Король шел наудачу, не зная, с какой неприятельской силой  он
встретится. Так он подошел к местечку  Зборову.  Тут  он  расположился  на
отдых и выслал несколько отрядов  на  разведки.  Вечером  привели  к  нему
какого-то татарина, пойманного в поле. Его пытали.
     - Казаки и татары, - показал он, - стоят  вместе  под  Збаражем.  Хан
пришел с огромной  ордой,  но,  когда  услышал,  что  идет  король,  решил
уходить. У нас, татар, только руки да сабли; у вас ружья и  пушки;  нам  с
вами трудно воевать.
     Король был в нерешимости, верить ли  ему;  быть  может  это  казацкий
шпион, обманывающий поляков. Он остался у Зборова  и  не  знал,  куда  ему
двинуться.
     Хмельницкий знал каждый шаг  короля,  русские  охотно  помогали  ему;
мещане города Зборова тотчас, как только король расположился лагерем, дали
знать  гетману.  Услышав   эти   вести   Хмельницкий   призвал   несколько
полковников, командовавших пешими казаками.
     - Вы останетесь кончать здесь панов, - сказал он,  -  и  знайте,  что
никто из вас не смеет выходить из обоза. Кто ослушается моего  приказания,
тому я сниму голову. Слышите ли?
     - Слышим, батько! - отвечали казаки с недовольными лицами.
     Им было гораздо веселее двинуться вместе с конными,  чем  сидеть  под
стенами города, да еще не сметь нападать на неприятеля. Но  с  Хмельницким
разговаривать было нельзя:  за  каждый  проступок  он  наказывал  смертной
казнью.
     Был пасмурный, дождливый день 4 (14) августа 1649 года, канун Успенья
у католиков.  Никто  в  лагере  короля  не  предполагал,  что  Хмельницкий
сторожит их, как кот мышь. А за милю от них в деревне Меново стояли казаки
с татарами, прокравшиеся за дубовым  лесом,  тянувшимся  с  одной  стороны
Зборова и  терявшимся  вдали,  и  следили  за  всеми  движениями  поляков.
Хмельницкий  выслал  в  лес  смелых  расторопных  шпионов,  а   зборовские
обыватели то и дело посылали этим шпионам вести  о  том,  что  делается  в
польском лагере. - Поляки  готовятся  переходить  с  правой  стороны  реки
Стриты на левую, - доложил прискакавший казак.
     - Вот это добре, - заметил Хмельницкий. - Мы оставим здесь  татар,  а
сами переберемся на правый берег и поймаем их в ловушку. Не знаешь ли  ты,
когда они переберутся? - обратился он к казаку.
     - Либо сегодня вечером, либо завтра утром, - отвечал казак.
     - Ну, все равно! Мы начнем перебираться потихоньку на ту  сторону.  А
ты скачи назад и извещай меня каждый час, что будет делаться у неприятеля.
     Тихо, неслышно, подвязав лошадям под  копыта  солому,  двигался  один
отряд за другим к реке, переплывал ее и строился на другом берегу в боевой
порядок. Сторожившие казаки то и дело подвозили новые вести.
     - Король был в костеле на левой стороне, слушал обедню и  причастился
святых таин, - сообщал один.
     - В войске была генеральная исповедь, - говорил другой.
     - Король советуется  с  полководцами  и  отдает  приказы,  -  доносил
третий.
     Казацкая переправа подходила подходила к концу и  Хмельницкий  весело
заметил:
     - Теперь пусть советуется и приказы рассылает, благо мы на месте. Как
только вздумает переправляться, мы на него и нагрянем.
     - Старый генерал Артишевский строит через реку мосты,  -  привез  еще
известие сторожевой казак.
     - А куда направлены мосты? - спросил гетман.
     - Один к Збаражской дороге, другой к Львовской.
     - Широки ли они?
     - Нет, узки.
     - Хорошо! - заметил Хмельницкий.
     Он объехал все войско и громко сказал казакам:
     - Молодцы, пришло время отомстить за кровь  отцов,  братьев  и  детей
ваших, замученных ляхами! Пришло время постоять за церковь,  поруганную  и
попранную! Но не дерзните поднять убийственной руки на его милость короля,
помазанника Божия, помните, что мы воюем не против него, а против панов.
     Король тоже говорил речь своему войску, умолял их загладить Пилявский
позор и сражаться за свое отечество, как прилично благородным рыцарям.  Не
успел еще король замолкнуть, к нему поспешно подошел один из панов.
     - Ваше величество, - проговорил он, задыхаясь, - татары близко!
     Известие это, как молния, облетело все ряды войска,  и,  несмотря  на
присутствие короля, поднялся шум. Король  должен  был  дать  знать,  чтобы
замолчали.
     - Кто видел татар и где? - спросил он.
     - Шляхтич Бейковский! Он был послан на разведки и видел  целый  отряд
татар.
     Король немного побледнел, но тотчас же оправился обратился к канцлеру
Оссолинскому.
     - Пан канцлер, кого послать на разведки? - спросил он.
     - Пана Гдешинского, ваше величество! - отвечал канцлер.
     - Так прошу вас послать! - коротко распорядился король и  поспешил  в
свою палатку, чтобы отдать новые приказания.
     - Не угодно ли пану ротмистру тотчас же ехать на разведки! - приказал
Оссолинский явившемуся к нему Гдешинскому.
     У пана ротмистра вытянулось лицо.
     - Зачем пану канцлеру угодно послать именно меня? - Я уже  достаточно
послужил на своем веку и не желаю попасть в руки татар.
     - Я потому и предлагаю пану ротмистру это  поручение,  что  знаю  его
опытность и умение. Пан ротмистр поедет сейчас же,  не  медля  ни  минуты,
такова воля его величества короля!
     - Старая лисица! - проворчал  Гдешинский,  уходя.  -  Что  мне  охота
бродить кругом да около, никаких татар тут нет и быть не может...  А  если
бы и были, тоже неприятно попасть на их аркан. Дали бы мне хоть  отряд,  а
то гоняют меня одного, как собаку, - ворчал он, садясь на коня и  неохотно
двигаясь в путь.
     - Пан Гдешинский непременно  достанет  языка!  -  крикнул  ему  вслед
Оссолинский, высунув голову из-за полога своей палатки.
     - Достану я тебе языка, дожидайся! - проворчал сквозь зубы  ротмистр.
- Лучше бы ты свой  попридержал.  Он  пришпорил  своего  коня,  выехал  из
лагеря, скрылся в ближайшей рощице и приостановился.
     - Что я за дурак, чтобы идти опять на разведки? - рассуждал он. -  Да
и нет никаких татар, Бейковскому погрезилось. Этот канцлер не  дал  мне  и
позавтракать, - продолжал он, слезая с  коня  и  отвязывая  захваченную  с
собой сумку с провизией. Не  торопясь  выпил  он  вина  из  фляги,  плотно
закусил, прилег отдохнуть, да так и проспал до вечера.
     Он вернулся в лагерь,  поскакав  предварительно  со  своим  конем  по
лужам, чтобы иметь вид особенно забрызганного,  и  доложил  канцлеру,  что
объехал пространство на три мили кругом и никаких татар не видел.
     - А теперь пан канцлер прикажет накормить меня! -  закончил  он  свой
доклад.
     Канцлер велел подать ему сытный ужин, а королю доложил, что переправу
можно отложить до завтра, так как слухи о татарах оказались неверными.
     Утро  следующего  дня  было  пасмурное,  дождливое.  Еще  задолго  до
рассвета в казацком лагере все закопошились. Шпионы передали, что польское
войско собирается переправляться и что уже  посланы  передовой  и  тыльный
отряды под начальством Корецкого и Коржицкого.
     Услыхав это Хмельницкий бросил завтрак и подошел к высокому дереву. -
А ну-ка, хлопцы, помогите мне взобраться! - обратился он к окружавшим  его
казакам.
     - Никак батько хочет на дерево лезть! - заговорили казаки.
     - А что ж? - смеясь, отвечал Богдан, - свой глаз лучше всего!
     Он взобрался на самую верхушку и стал наблюдать переправу  поляков  в
направлении к  Львову.  Переправа  шла  очень  медленно.  Узкие  мосты  не
позволяли переправляться многим за раз, а длинные вереница возов еще более
затрудняли движение. Хмельницкий сидел на дереве,  и  казакам  приходилось
карабкаться к нему за приказаниями.
     Время близилось  к  полудню,  полковники  послали  Ивашка  на  дерево
спросить, не надо ли уже готовиться к нападению.
     - Нет еще, - проговорил гетман. - Пусть поляки понаберутся храбрости.
Видишь, они еще толпятся в кучи, значит боятся нападения.  Мы  подождем  и
застанем их врасплох.
     Наконец в самый  полдень  поляки  стали  поговаривать,  что  пора  бы
пообедать.
     - Успеем еще переправиться! - говорили они. - Кого  нам  бояться?  На
сытый желудок все лучше биться.
     И на том и на другом берегу расположились обедать.
     Коржицкий стоял в тылу войска, близ  небольшого  озерка,  образуемого
рекой. Вдруг послышались крики татар, и на польский отряд посыпались  тучи
стрел. Пан Самуил Коржицкий тотчас же послал гонца к войску, а сам  храбро
выдержал первый натиск. Гонец прискакал как раз в тот момент,  когда  паны
собирались обедать.
     - Скорее, скорее! На нас напали татары... Если не подать помощи,  нас
всех перебьют!
     - Татары? Откуда могли взяться  татары?  Вздор  какой!  Вам  все  это
пригрезилось! - возражали гонцу.
     Через несколько минут прискакали новые гонцы. Но полякам не  хотелось
вставать из-за обеда. Они  послали  несколько  молодых  шляхтичей  узнать,
действительно  ли  татары  напали.  Верстах  в  двух  от  лагеря  шляхтичи
встретили Коржицкого, бегущего с остатками отряда. Они  хотели  остановить
пана Самуила, но он замахал руками и побежал в лагерь.
     Дождь лил все сильнее,  туман  закрыл  всю  окрестность.  Вдруг,  как
из-под земли, выросли перед лагерем с одной стороны татары, а с  другой  -
казаки. В довершение беспорядка,  зборовские  жители,  зорко  следившие  с
колоколен за тем, что происходит, ударили в набат.
     Пока паны обедали, через мосты переправлялись возы. При виде татар  и
казаков, хлопы, бывшие при возах, бросили их и  убежали,  и  обе  половины
войска остались отрезанными друг от друга.
     Много перебили татары конных и пеших  ляхов,  побили  и  те  хоругви,
которые король прислал на помощь. Кровь лилась ручьями, целые груды трупов
валялись по топкому лугу.
     Пока Хмельницкий расправлялся с одной частью  войска,  король  принял
начальство над другой и стал поспешно переправляться на левый берег  реки.
Переправившись, они сломали за собой мосты и очутились лицом к лицу с  той
частью войска Хмельницкого, которая осталась на левой стороне.
     Король встретил  бежавшего  навстречу  ему  Корецкого.  Пан  Корецкий
вступил было в бой  с  татарами,  но,  увидав  несметную  татарскую  орду,
обратился в бегство, по пятам преследуемый густой толпой  врагов.  Казаки,
бывшие в засаде в лесу и на  окрестных  возвышенностях,  тоже  подошли  на
помощь татарам. Король выслал герольда с воззванием к казакам,  он  обещал
им  прощение,  если  они  примут  назначенного  им   гетмана   и   выдадут
Хмельницкого. За голову его он назначил десять тысяч червонных.
     Хмельницкий стоял на другом берегу и слышал воззвание.
     - Не доверяйте ляхам, братья! - крикнул он. - Бейте их,  не  слушайте
их льстивых речей...
     Казаки не дали герольду дочитать воззвание и бросились на неприятеля.
Их примеру последовали  татары.  Началась  резня.  Польское  войско  долго
держалось; несколько раз подавалось назад и  опять  возвращалось  на  свою
позицию. Тучи стрел и дым от выстрелов затемняли воздух. Ничего не видя, в
смятении поляки поляки били друг друга  вместо  неприятеля.  Татары  вдруг
дружным натиском ворвались в середину польского войска,  произошел  полный
беспорядок, ряды заколебались,  передние  обратились  в  бегство  и  стали
теснить задних. Король с саблей наголо старался удержать  бегущих,  умолял
не губить отечества, грозил смертью беглецам, но ничто  не  помогало.  Все
левое крыло бежало, а татары их преследовали, нещадно убивая.
     У короля оставалось еще правое крыло  под  начальством  Оссолинского.
Кое-как сплотив ряды, канцлер поспешил на помощь бежавшим и,  может  быть,
ему удалось бы отразить неприятеля, но в это  время  к  татарам  подоспели
свежие отряды, битва загорелась с новой силой  и  продолжалась  вплоть  до
вечера.
     Стемнело, и разрозненные кучки уцелевших поляков  собрались  в  обоз.
Бледные, окровавленные,  измученные  нравственно  и  физически,  они  едва
держались на ногах. Неприятель оцепил обоз,  спасения  не  было,  все  это
знали и в немом отчаянии смотрели друг на друга, не зная, на что решиться.
     - Нельзя ли тайно вывести короля из обоза? -  говорили  одни.  -  Его
жизнь дороже всех нас.
     - Никогда! - отвечал король. - Я не трус и  готов  умереть  вместе  с
вами, если нет спасения.
     - Попробуем пробиться  через  неприятельские  ряды  и  соединиться  с
осажденными в Збараже, - предложил Артишевский.
     - Это невозможно! - возразил король. -  Если  даже  и  пробьемся,  то
русские не дадут нам продовольствие и мы умрем с голоду.
     - Не лучше ли, - начал канцлер Оссолинский, - написать письмо к  хану
и постараться поссорить его с казаками? Можно ему обещать плату.
     Этот совет показался самым благоразумным. Сейчас же составили  письмо
и послали его с пленным татарином к Ислам-Гирею.
     Кто-то из панов уже успел  распространить  в  войске  весть,  что  на
совете предлагали бежать. Весть эта переходила из уст в уста, а  к  вечеру
уже в лагере говорили, что ночью король  с  панами  намереваются  покинуть
войско. На всех напал страх. В  темноте  никто  ничего  не  различал;  все
кричали, что их покидают, что их оставляют в  добычу  татарам  и  казакам;
хлопы бросились к возам и стали готовиться к бегству; говорили, что короля
уже нет в войске.
     Король между тем только что прилег в своей палатке. Не успел  он  еще
заснуть, как к нему явился его духовник.
     - Ваше величество, в войске смятение! Говорят, что  король  вместе  с
военноначальниками и панами покинули лагерь.
     Король вскочил на ноги и быстро вышел из палатки.
     - Коня! - вскричал он. - Я проеду по всему лагерю, пусть видят, что я
с ними. Зажгите факелы, - приказал он своим оруженосцам, - и идите впереди
меня, пусть всякий видит мое лицо.
     Держа в руках шляпу, он медленно поехал  между  рядами  испуганных  и
дрожащих воинов. Факелы ярко освещали его бледное взволнованное лицо.
     - Вот я! - громко говорил  он.  -  Не  бегите  от  меня,  благородные
шляхтичи, не покидайте государя своего. Завтра, с  помощью  Божьей,  может
быть, мы победим врага; если же нет, я сложу вместе с вами голову.
     Появление  короля  сразу  же  изменило  дело:  шляхтичи   и   солдаты
приободрились, а паны уверяли их, что завтра их, наверно, ждет победа.
     Король  не  мог  заснуть;  до  рассвета   он   просидел   со   своими
приближенными, ежеминутно посылая узнать, что делается в войске. Под  утро
ему принесли неприятные вести: два ротмистра со своими  командами  ушли  к
казакам.
     - Изменники! - с гневом вскричал король. - Огласить по  всему  обозу,
что я лишаю их прав и чести.
     На утро Хмельницкий сам  повел  атаку.  Еще  до  рассвета  позвал  он
полковника Гладкого и  долго  советовался  с  ним  и  отдавал  приказания.
Гладкий должен был штурмовать город, а сам Хмельницкий рассчитывал ударить
на польский лагерь.
     Городские жители,  как  только  увидели  казаков,  идущих  на  штурм,
бросились, кто на колокольню, кто к городскому валу. Они  тащили  с  собой
кучи хвороста, соломы, всего, что попадалось под руку, и забрасывали  рвы,
чтобы  облегчить  путь  казакам.  Более  смелые,  не   страшась   польских
выстрелов, перебегали к казакам и  указывали  им  путь.  В  городе  стояли
драгуны, но они ничего не могли сделать. Король тоже не  мог  отделить  ни
одного регулярного  отряда,  а  послал  им  на  помощь  всякий  сброд  под
предводительством ксендзов и шляхтичей. Приступ продолжался около полутора
часа, наконец  русские  перерезали  драгун,  завладели  русской  церковью,
стоявшей на краю города, обратили ее в  батарею  и  установили  на  кровле
пушки.
     Хмельницкий между тем все сильнее и  сильнее  наступал  на  окопы.  В
нескольких местах казаки пробили широкие проходы и густой волной наводнили
польский лагерь, тесня хоругви, охранявшую особу государя.  Еще  минута  и
король был бы в руках  казаков;  но  Хмельницкий  не  допустил  до  этого.
"Згода, згода!" - прокричал он несколько раз, подскакав к тому месту,  где
стоял король.
     Казаки так рассвирепели, что не сразу послушались приказания гетмана.
Ему несколько раз пришлось прокричать свое  приказание  и  собственноручно
ударить саблей нескольких непокорных.
     Король не хотел верить своему счастью, когда остался один с панами  в
лагере и убедился, что казаки, действительно отступают. Он  велел  служить
благодарственный молебен и усердно со слезами молился о своем спасении.
     Не прошло и часа, как в лагерь  явились  два  посла:  один  от  хана,
другой  от  гетмана.  Хан  требовал,  чтобы  король  прислал  к  нему  для
переговоров  своего  канцлера,  а  Хмельницкий  уверял  короля   в   своих
верноподданнических чувствах и даже заявил готовность тотчас же сложить  с
себя гетманское достоинство, если только король этого пожелает.
     Начались переговоры. Король послал канцлера, хан -  визиря,  и  после
обычных формальных приветствий на  вопрос  канцлера  визирь  ответил,  что
татары удовольствуются обычной данью и утверждением договора, какой угодно
будет предложить Хмельницкому.
     - Поляки, народ свободный, - отвечал гордо Оссолинский,  -  и  никому
дани не платили, а татар за их услуги дарили и от таких даров и впредь  не
отказываются.
     - Что спорить о словах, - отвечал визирь, - дань ли, подарок ли, лишь
бы были деньги. Заплатите нам, как платили прежде, да  утвердите  казацкий
договор, мы тотчас же заключим с вами мир и уйдем домой.
     - Хорошо, я доложу королю! - отвечал Оссолинский и вернулся в лагерь.
     Королю  нечего  было  долго  совещаться;   ему,   как   побежденному,
оставалось только принять предписанные ему  условия.  На  другой  день,  в
среду, утром он вновь  отправил  канцлера  с  несколькими  комисарами  для
заключения  мирного  договора  с  казаками  и  татарами.  Переговоры  были
непродолжительны, и в четверг уже был подписан трактат, по  которому  хану
выплачивали тридцать тысяч злотых, кроме подарков визирю и его  помощнику,
при чем  поляки  обязывались  ежегодно  платить  хану  девяносто  тысяч  и
соблюдать вечный мир не только с Ислам-Гиреем, но и с его преемниками.  По
получении денег татары должны были тотчас же отступить в степь и отнюдь не
трогал польских областей. Последний пункт договора гласил: король польский
прощает вины казаков  и  принимает  в  свою  милость  гетмана.  Договор  с
казаками тоже был заключен немедленно,  им  возвращали  все  их  старинные
права, позволяли содержать сорок тысяч регистрового войска, изгоняли жидов
из тех мест, где расположены казацкие  полки,  удаляли  иезуитов  из  всех
городов, где были русские школы, и провозглашали  всеобщее  прощение  всем
участникам восстания, не  исключая  и  шляхтичей,  перешедших  к  казакам.
Только  относительно  совершенного  уничтожения  унии  король  не  решился
исполнить желание Хмельницкого, он обещал этот вопрос передать в сейм, при
чем разрешал митрополиту киевскому заседать в сенате, заняв  второе  место
после примаса.
     Чигирин со всем  прилегающим  к  нему  округом  назначался  в  вечное
владение гетмана.
     Когда король подписал трактат и Хмельницкий увидел  эту  подпись,  он
тотчас принял присягу королю и затем пожелал упасть в его ногам.  Стоявшие
вокруг него полковники заволновались.
     - Не пустим тебя, батько, не пустим! - кричали они.  -  Ляхи  заберут
тебя и не отдадут нам. Оставьте кого-нибудь из  ваших  панов  в  залог!  -
кричали они присланным комисарам, - без заложников ни  за  что  не  пустим
батька.
     Пан Любомирский согласился остаться заложником и свидание  гетмана  с
королем состоялось.
     Хмельницкого  сопровождала  сотня   знатнейших   казаков   и   он   с
достоинством  вошел  в  королевский  шатер,  держа  себя  почтительно,  но
свободно. Король этого не ожидал и немного смутился. Хмельницкий  стал  на
одно колено и произнес длинную речь.  В  ней  он  старался  выяснить,  что
только обстоятельства, от него не зависящие, вынудили его вести войну; сам
он никогда бы не поднял оружия против короля, если  бы  паны  не  угнетали
народ.
     Король слушал его с удивлением, он не предполагал такого  красноречия
в простом казаке. Боясь чем-нибудь уронить свое  королевское  достоинство,
он ничего не ответил Хмельницкому  и  только  протянул  ему  руку.  Гетман
почтительно поцеловал ее.
     Подканцлер Сапега отвечал гетману от имени короля:
     - Его величество в своей бесконечной милости  забывает  все  прошлое,
прощает все вины казаков, если только впредь они будут верны своему королю
и постараются принести пользу своему отечеству.
     После речи Сапеги гетман откланялся.
     На другой день оба войска снялись с лагеря. Король пошел во Львов,  а
Хмельницкий с ханом пошли к Збаражу.
     Осажденные более двух месяцев томились в осаде. Когда казаки принесли
им весть о заключении договора и  о  конце  войны,  они  не  хотели  этому
верить, думая,  что  это  новая  хитрость  Богдана.  Они  принуждены  были
выплатить часть выкупа хану и тогда  татары  ушли,  уводя  с  собой  более
пятнадцати тысяч пленных.
     Однако,  договор,  заключенный  с  поляками,  не  мог  быть   прочен.
Расходившиеся страсти не так легко было унять. Казацкие загоны и  польские
отряды бродили еще повсюду, грабили и жгли села, мучили и  убивали  мирных
жителей. Татары, вместо того, чтобы уйти  в  степь,  как  было  сказано  в
договоре, разошлись по всей стране, опустошали ее, набирая  пленников  без
разбора и между поляками, и среди казаков. На  Волыни  продолжалась  также
борьба казаков с панами, а в Литве Гонсевский и Радзивилл выступили против
казацких  загонов:  Гонсевский  против  Подобайлы,  а   Радзивилл   против
Кречовского. И Подобайло, и Кречовский были разбиты. Кречовского раненого,
полуживого взяли в плен и он с отчаяния бился головой о дерево до тех пор,
пока не умер.
     Условия Зборовского договора  ни  с  той,  ни  с  другой  стороны  не
соблюдались. Киевского митрополита не допустили в  сенат,  а  Хмельницкий,
вместо сорока тысяч, должен был удержать их вдвое больше, так как никто из
хлопов не хотел служить панам,  все  хотели  остаться  вольными  казаками.
Панов, возвратившихся в свои имения, хлопы не пускали, несмотря на то, что
гетман строго наказывал виновных.  Положение  гетмана  становилось  крайне
затруднительным; ему хотелось угодить панам, и в то же время он должен был
подчиняться народной воле. Он серьезно стал думать о сношении с Москвой  и
послал надежных людей в Московское государство.



                           22. ПОД БЕРЕСТЕЧКОМ

                             Чолом пане, наш гетьмане, чолом, батьку наш
                             А вже нашого товариства багацько не маш!
                             Ой як же ви, панове молодцi, ой як ви ставали
                             Що ви свое товариство на вiкi втеряли?

     Прошло почти два года, а волнения  в  Украине  все  не  унимались.  В
начале февраля 1651 года Потоцкий и  Калиновский,  вернувшиеся  из  плена,
снова получили начальство над тридцатью тысячами кварцяных  жолнеров.  Они
отправились с этим войском в Подолию и стали:  Потоцкий  под  Каменцом,  а
Калиновский у Бара. Они рассылали универсалы  жителям,  что  будут  только
усмирять волнения и разгонять загоны, но ни казаки,  ни  обыватели  им  не
верили. Казацкий полковник Нечай собрал до трех тысяч войска и двинулся на
Бар,   не   обращая   внимания   на   запрещение   воеводы    брацлавского
Ляндскоронского. В местечке Красном, не доходя  Бара,  Нечай  остановился,
чтобы справить масленицу. Он любил погулять и выпить и не хотел пропустить
удобного случая. Казаки предостерегли его: "Гей, пане Нечаю, как  бы  ляхи
не пронюхали!"
     - А вот я пошлю моего доброго хлопца сотника  Шпака,  пусть  сидит  в
Ворошиловке, стережет ляхов и, как увидит их, даст мне знать!
     Сотник Шпак  отправился  в  Ворошиловку,  но  один  из  ворошиловских
крестьян, лях родом, в тот же вечер прибежал к Калиновскому и сообщил ему:
     -  Казак  Нечай  празднует  со  своими  масленицу  в  Красном,  а   в
Ворошиловке сидит сотник Шпак и сторожит пана.
     Калиновский тотчас собрал военный совет. Паны решили  напасть  сперва
на Ворошиловку, а потом и на Красное.
     Было прощальное воскресенье. Нечая кто-то  из  крестьян  пригласил  в
кумовья, и он отправился на крестины.
     - Не лучше ли, пане атамане, держать тебе коня в седле да  саблю  под
эпанчой, как бы не обошли тебя ляхи, - говорили казаки.
     - А на что у меня Шпак? - весело возражал полковник, -  зачем  я  его
посадил настороже? Чуть зашевелятся ляхи, он тотчас даст мне знать.
     - Твое дело, батько! - согласились казаки.
     Их тоже привлекали пиво и горилка на крестинах, и они запировались до
глубокой ночи.
     Между тем Калиновский, с отборным отрядом немцев  драгун  и  польской
конницей, неслышно подкрался к  городу  и  перебил  подвыпивших  сторожей.
Жолнеры открыли ворота, расставили вокруг города драгун и впустили в город
конницу. Вдруг  залаяла  одна  собака,  другая,  третья,  сонные  горожане
повысунулись из окон и увидели ляхов.  Весь  город  в  одну  минуту  ожил.
Кто-то ударил в набат. Жители побежали, казаки, не  бывшие  на  крестинах,
схватились за сабли и бросились на жолнеров. Побежали за Нечаем; он  сидел
еще за ужином.
     - Бежим, батько! Ляхи завладели городом...
     Нечай вскочил из-за стола и, топнув ногой, закричал:
     - Бежать? Чтобы казак Нечай побежал и погубил  славу  казацкую.  Гей,
коня, джура! Вырежем всех ляхов до одного!..
     Второпях джура стал седлать коня, подпруги оборвались.
     Нечай оттолкнул джуру и вскочил на неоседланного буланого. Он  выехал
за ворота и бросился в ту сторону, откуда доносились крики.
     - Бейте, хлопцы, бейте ляхов, как курей! - кричал он.
     Сам бросился на хорунжего, вырвал у него знамя,  бросил  его  и  стал
топтать конем. Увидев своего батька, казаки еще усерднее принялись  рубить
врагов, а горожане забрались на крыши, на заборы и стали стрелять в ляхов.
Жолнеры пришли в беспорядок, бежали  и  казаки  погнали  их  за  городские
ворота. Вдруг совершенно неожиданно подоспело подкрепление,  свежий  отряд
поляков ворвался в город и зажег его с нескольких сторон. Как  лев,  бился
Нечай, кровь лилась из него ручьями, а он все махал саблей и не  отдавался
живым. Казаки  столпились  около  умиравшего  батька  и  защищали  его  от
наступавших ляхов. Им удалось унести его в замок.
     Он еще дышал и тихо проговорил окружавшим его казакам:
     - Прощайте, хлопцы, не поминайте лихом! Кто из вас останется в  живых
и вернется домой, снесите поклон моей матери, скажите ей, чтоб  не  тужила
больно... да схороните меня... не давайте ляхам на поругание...
     Казаки со вздохом поклонились телу  умершего  батька  и  заперлись  в
замке. Трое суток по обычаю отпевали  попы  Нечая  и  на  четвертые  сутки
собрались его погребать. Но тут поляки взяли замок, перебили  священников,
а труп казацкого батька изрубили на мелкие куски и пустили по воде; только
голову Нечая удалось казакам спасти; они погребли ее в какой-то церкви,  а
сами все погибли в битве с врагами.
     - Ой не добре то, хлопцы, - говорили в народе. - Первый блин, да и то
комом, как бы на этот раз ляхи нас не одолели.
     Первый успех в битве с  хлопами  ободрил  поляков.  Калиновский  брал
город за городом; сражался со славным полковником Богуном, то побеждал, то
терпел  поражения  и,  вернувшись  под  Каменец,  соединился   с   войском
Потоцкого.
     По всей стране распространился голод. Хлеб пекли из  лебеды;  лошадям
не хватало корма, скот падал за неимением пищи.
     Король и Хмельницкий готовились к новой войне.  Королю  папа  прислал
мантию и освященный меч, блиставший драгоценными камнями, а Хмельницкого -
коринфский митрополит опоясал мечом,  освященном  на  гробе  Господнем.  У
митрополита шли долгие оживленные переговоры с гетманом.  Он  убеждал  его
вступить в подданство московского царя.  Гетман  почти  склонялся  на  его
убеждения; тайные гонцы то и дело посылались Иосафом  к  брату  его  Илье,
жившему в Москве.
     Было уже начало мая. Король выступил  в  поход.  Хмельницкий  медлил,
поджидая хана. Но о хане не было никаких вестей и гетман один  двинулся  к
Каменцу.
     На этот раз передвижение войск было  соединено  с  особенно  большими
трудностями,  так  как  страна   представляла   пустыню   и   нечем   было
продовольствовать ни людей, ни коней.
     Хмельницкий тщательно следил за продвижение польского войска, имел  в
нем своих шпионов, доносивших ему обо всем, что там происходило. Он узнал,
что поляки избрали театром войны Волынь и хотят  расположиться  лагерем  у
Берестечка на реке Стыре.
     Один из полковников, хорошо знавший местность, сказал гетману:
     - Есть там болото  между  Сокалом  и  Берестечком:  этого  болота  им
миновать нельзя. Если мы нападем  на  них  в  этом  месте,  то,  наверное,
перебьем их. - Хорошо, я пошлю отряд на разведки, - отвечал Хмельницкий.
     - Не лучше ли нам двинуться сейчас же войском и занять удобное место?
- возразил полковник.
     - Я не спрашиваю твоих советов! - резко отвечал гетман.  -  Мы  будем
ждать хана.
     Полковник замолчал, а гетман послал вперед небольшой  отряд,  сам  же
остался стоять на месте.
     Тихо двигались казаки между топями и болотами. Их было меньше  тысячи
и потому они принимали двойные предосторожности. Где  можно,  прятались  в
лесу или скрывали свои следы, идя по руслу  ручейков.  Постоянно  высылали
впереди себя зорких сторожей-разведчиков, чтобы не наткнуться нечаянно  на
неприятеля.
     Был полдень; солнце  сильно  пекло.  Отряд  остановился  на  отдых  в
небольшой  котловине.  Сторожевые  стояли  на  краю  оврага,  в  недалеком
расстоянии друг от друга, и зорко смотрели  в  даль.  Вдруг  один  из  них
быстро соскочил с коня и приложил ухо к земле. Вдали ясно послышался топот
коней.
     - Ляхи! - крикнул он товарищам и стремглав спустился в овраг.
     Мигом повскакали казаки на коней и стали поджидать неприятеля.
     Через четверть часа вдали показался отряд с князем Иеремией во главе.
Король выслал его вперед с тремя тысячами жолнеров, чтобы добыть языка.
     - Ерема, Ерема! - в ужасе произносили  казаки  и  сейчас  же  послали
гонца к Хмельницкому.
     Началась жаркая схватка. Казаков было слишком  мало;  большинство  их
легло на месте, остальных жолнеры взяли в  плен.  Князь  Ерема  тотчас  же
послал пленников к королю. Королевское войско едва двигалось между  топями
и  болотами.  Когда  привели  к  королю  пленных,  он  объезжал  войско  и
распределял его на отряды, чтобы не  было  беспорядка  при  проходе  через
болота. Берестечко было еще далеко, но король  думал,  что  лучше  заранее
распорядиться, чтобы отдельные части не мешали друг другу при переправе. С
восьми часов король принялся за распределение; теперь было уже  двенадцать
часов, время  походного  обеда,  а  дело  продвинулось  вперед  только  на
половину.
     - Ваше величество,  не  прикажете  ли  сервировать  обед?  -  спросил
королевский адъютант.
     - Нет, нет! Я сперва кончу это дело! - отвечал король.
     В это время подскакал другой адъютант и доложил, что прибыли  пленные
из казацкого отряда, разбитого князем Вишневецким.
     - Пытать их! - коротко приказал король и продолжал свое дело.
     Через полчаса королю доложили, что  пленники  под  пыткой  сказали  о
намерении Хмельницкого подстеречь  короля  при  переправе  и  разбить  его
войско.
     - А где теперь Хмельницкий? - спросил быстро король.
     - Они  говорят,  что  далеко,  в  степи,  ждет  хана.  Князь  Иеремия
наткнулся только на передовой отряд.
     Король ничего не сказал, но, видимо,  спешил  окончить  распределение
войска. Он наскоро на ходу пообедал и приказал тотчас же садиться на коней
и трогаться в путь. Войско безостановочно шло пять дней и  пять  ночей  и,
наконец, достигло Берестечка. Тут началась переправа с левой стороны  реки
Стыри на правую. Сначала все шло в полном порядке. Но к несчастью,  король
пустил вперед немцев и это возбудило неудовольствие во всем войске.
     - Король нас ни во что не ставит! - кричали  шляхтичи.  -  Он  отдает
предпочтение иноземцам. Пусть они его и защищают!
     Поднялся  шум,  беспорядок.  Более  благоразумные  хотели   успокоить
товарищей, но окончательно испортили дело.  Мелкая  шляхта  перессорилась,
все стали считаться своими привилегиями и чинами и полезли  к  начальству,
требуя суда и расправы. Кое-где уже обнажили сабли, и паны,  и  начальники
не знали, что им делать со своими  строптивыми  подчиненными.  В  отчаянии
скакали они от одного отряда к другому, уговаривали, усовещевали, ничто не
помогало.
     Переправа затянулась еще на несколько дней. Пленные казаки покачивали
головами, говоря втихомолку:
     - Опростоволосился наш батько. Нагрянуть бы на них теперь, от них  бы
и духу не осталось.
     В лагере Хмельницкого в это время происходило торжество: приехал  хан
с ордой и его шумно встретили.
     - Доброго здоровья его ханскому величеству!  -  почтительно  встретил
гетман хана.
     - Мое-то здоровье при мне, а вот тебе, мятежнику,  скоро  не  сносить
головы! - далеко не дружелюбно встретил его Ислам-Гирей.
     - За  что  изволит  гневаться  на  меня  ханское  величество?  -  еще
почтительнее проговорил Хмельницкий.
     - Как на тебя не гневаться! - сурово воскликнул хан. Зачем  нарушаешь
договоры? Сидел бы смирно в своем Чигирине. Зачем опять потревожил нас? Ты
думаешь, что все будешь загребать нашими руками жар?
     - Ваше ханское величество,  напрасно  изволите  гневаться  на  своего
верного слугу! - отвечал гетман. -  Если  сам  падишах  объявил  нам  свою
дружбу, то не следует хану, вассалу его, с ним спорить.
     - Султан мог принудить меня, - гордо отвечал Ислам-Гирей, -  но  буду
ли я еще для тебя желанным союзником,  это  мы  увидим!  Гораздо  было  бы
лучше, если б ты соблюдал договор. Я взял  бы  деньги  с  ляхов,  а  потом
вместе с ними пошел бы войной на Москву.
     - И теперь, ваше ханское величество, получите хороший ясыр,  а,  быть
может, и самого короля в плен возьмете.
     - Следовало тебе его брать тогда, когда он уж был в  твоих  руках,  -
угрюмо отвечал хан. - А теперь я охотнее соединился бы  с  королем,  чтобы
наказать тебя, хитрая лисица, - с гневом сказал хан, уходя в свой шатер.
     Такая встреча не могла успокоить гетмана.  Он  в  волнении  ходил  по
своей палатке, обдумывая, чем умилостивить хана, когда вошел к нему  гонец
казацкий.
     - Батько! - с испугом проговорил он. - Наш отряд встретился с  князем
Еремой. Я не видел, побили ли их, но ляхов втрое более, чем наших;  побьют
наверное.
     - Убирайся вон! - сердито крикнул Хмельницкий. - Нашли с чем посылать
гонца; разве я могу теперь двинуться на помощь; пока дойду, до тех  пор  и
косточек от них не останется.
     Видя, что гетман гневен, казак поскорее убрался.  Хмельницкий  позвал
Чорноту и долго с ним советовался.
     Вернувшись к себе, Чорнота выбрал трех казаков и послал их к гетману.
     - Скачите тотчас же к Берестечку, ухитритесь попасть в плен и уверьте
ляхов, что мы двигаемся к Дубно, - приказал гетман. - Если которому-нибудь
из вас удастся убежать и он принесет мне известие о том, что предпринимает
король, я награжу его атаманством.
     Казаки поклонились и поскакали к Берестечку. Следом за ним  двинулись
татары, а Хмельницкий пошел к Дубно. Почти уже у самого города его  нагнал
один из трех казаков, посланный в польский лагерь.
     - Я прямо от ляхов из плена, батько! - сказал он. - У них  там  такой
содом, что убежать не трудно. Остальные двое тоже бегут за мной, я  только
их опередил.
     - Что же там делается? - спросил гетман.
     - Сначала нам поверили и король хотел было уже  послать  конницу  под
Дубно,  да  князь  Ерема  помешал.  Он,  как  серый  волк,  рыщет  впереди
королевского войска, наткнулся опять на наших и разнюхал все. Прискакал  к
королю и говорит: "Не идите на Дубно, казаки хотят перебить поляков, когда
они будут переправляться через реку Икву, а  хан  уже  близко  и  сторожит
обоз, как только вы уйдете, нападет на него". - Нечистая сила сидит в этом
Ереме! - с гневом проговорил Хмельницкий. - Колдун он, что ли? Уж попадись
он только в мои руки, такую князь придумаю, какой и не слыхивали.  Что  же
дальше? - спросил он у казака.
     - Король вернул отряды, отправленные в  Дубно,  и  стал  переправлять
остальное войско с левой стороны на правую. Вот тут-то и  началась  у  них
суматоха; кричат, спорят, за возы дерутся, а  начальники  торопят.  Ночью,
как зажгли лучины, никто не узнает друг друга,  вот  мы  и  утекли  из  до
дому...
     - Ну, уж поймаю этого Ерему! - крикнул Хмельницкий. - Позвать ко  мне
атаманов; выберу самых храбрых и пошлю на него силу казацкую.
     Казаки поскакали навстречу князю Иеремии  и  нашли  его  недалеко  от
Берестечка. Началась упорная битва. Поляки стали  ослабевать,  Вишневецкий
послал за подкреплением. Прискакали свежие силы славной польской  конницы,
опять засвистели в воздухе  копья,  замелькали  казацкие  сабли,  а  князь
Иеремия, как вихрь летал на своем коне перед рядами и ободрял  ослабевших.
Пришлось опять послать за  подкреплением;  казаки  дрались,  как  львы,  и
наконец поляки принуждены были отступить.
     Вишневецкий, видя, что ему не совладать с казацкой силой,  хотел  уже
двинуться к Берестечку,  как  вдруг  с  другой  стороны  показались  новые
хоругви.
     Пан  Конецпольский,  пан  Конецпольский  со   своими   драгунами!   -
пронеслось среди войска.
     Ободренные  новым  подкреплением,  воины   Вишневецкого   сплотились,
перешли в наступление. Конецпольский же напал в тыл казакам и  к  ночи  от
мужественных борцов остались  только  груды  трупов  да  немного  пленных,
попавших в руки ляхов.
     В это же  время  польским  разведчикам  удалось  захватить  несколько
татар; те в один голос показали, что  хан  неохотно  начал  войну  и  ждет
удобного случая, не навлекая на себя гнева султана, оставить Хмельницкого.
     Король тотчас же велел разгласить эту весть по лагерю, чтобы ободрить
войско, всего  более  боявшегося  татар.  Однако,  несмотря  на  показания
пленных, 18-го июля на горизонте вдруг показались татары  и  через  минуту
туча стрел взвилась над лагерем. Все засуетились. Хлопы закричали и  стали
прятаться, войско поспешно построилось,  начальники  отдавали  приказания.
Все  были  уверены,  что  это  сам  Ислам-Гирей  с  ордой.  Но  страх  был
преждевременный; оказалось, что  это  только  передовой  татарский  отряд,
вызывавший поляков на гарцы.
     Несколько  польских  смельчаков  выехали  из  лагеря  и  сразились  с
татарами. Один из татар налетел на  поляка,  но  тот  поднял  свое  копье,
быстро опустил его и татарин мертвый упал с коня, головой к своим.  Татары
ждали первой жертвы гарцов и бросились к тому месту, где упал их  товарищ.
Увидав, что он лежит на земле ногами к польскому лагерю, они дико  взвыли,
оставили гарцы и быстро поскакали к своим.
     - Что с ними? - спрашивали новички шляхтичи.
     - У них это считается дурной приметой, когда  первый  мертвый  упадет
головой к своим. Значит, будет неудача.
     Всю ночь польская сторожевая конница  простояла  в  открытом  поле  в
ожидании неприятеля. На рассвете вдали показались  казаки,  надвигавшиеся,
как грозная туча, с  шумом,  криком,  песнями.  Они  разбили  свой  лагерь
верстах в пяти от поляков. За казаками появились и татары. Казаки и татары
тотчас же по приходе бросились  на  неприятеля.  Целый  день  продолжалась
битва: ни та, ни другая сторона не  уступала.  Бились  до  ночи  и  только
темнота прекратила сражение. И поляки, и казаки приписывали себе победу.
     Хан расположился в ставке на холме, отсюда он  мог  видеть  весь  ход
сражения. Его окружали мурзы; им он сообщал свои замечания.
     - Много ляхов, ой много! - говорил он. - Я и не думал, что  у  короля
так много войска.
     - Хмель тебя обманул, высокий  повелитель!  -  заметил  хитрый  мурза
Белибей. - Он нарочно говорил, что у короля и тридцати тысяч не наберется.
     - А нельзя ли нам как-нибудь помириться с ляхами? - обратился  хан  к
своим советникам.
     - Ляхи и сами не прочь помириться с тобой, - отвечал Белибей. - Пусть
дерзкий казак сам сражается с ними, как хочет.
     - Я бы рад был его бросить, - заметил хан, - да  только  надо,  чтобы
было за что, а не то мне придется отвечать перед султаном.
     Мурзы поддержали Белибея и говорили, что надо уйти от Хмеля.
     Весть об этом дошла до казаков. Ивашко вбежал в  палатку  гетмана  и,
едва переводя дух, проговорил:
     - Я сейчас от татар. Нехорошие вести, батько.
     - Что такое? - с испугом спросил Хмельницкий.
     - Хан хочет перейти к ляхам.
     - Бессовестный татарин, - с сердцем сказал Хмельницкий.
     Он тотчас же пошел к Ислам-Гирею.
     Последние воины татары вернулись  уже  с  поля.  Хан  сидел  в  своей
палатке, поджав под себя ноги и  задумчиво  покуривая  трубку.  Он  гневно
взглянул на гетмана.
     - Ты обманщик, казак! Где ясыр, мне обещанный, где добыча?
     - Высокий повелитель, - с поклоном отвечал Хмельницкий, - и  ясыр,  и
добыча будут, как только мы победим поляков.
     - Это я и без тебя знаю, - с досадой отвечал хан. - Да победим ли?  У
короля большое войско и храбрые воины.
     - Это только сначала, - отвечал Богдан, - а как мы продержим  их  под
солнечным зноем да станем их обстреливать, ни днем, ни ночью не  дадим  им
покоя, не допустим  к  ним  съестных  припасов,  вся  их  храбрость  сразу
пропадет.
     - И ты думаешь, я тут  долго  буду  сидеть  и  смотреть,  как  ты  их
обстреливаешь, - нетерпеливо крикнул хан, топнув ногой. - Ты смеешься надо
мной, казак! Мало того, что насильно заставил меня идти на моих друзей, ты
еще думаешь, что можешь меня держать здесь, а я буду  ждать,  пока  поляки
перебьют все мое войско. Завтра же ты должен покончить с поляками!  Завтра
же, не позже! Слышишь ли ты? Не то я тебя самого отведу к королю.
     - Хорошо! Завтра, так завтра! - коротко  отвечал  Хмельницкий,  видя,
что хан слишком разгневался.
     Гетман ушел, а хан тотчас же позвал к себе визиря и  Белибея;  они  о
чем-то долго совещались, и, когда все уже в лагере  спали,  Белибей  тайно
поскакал в польский лагерь.
     Гетману не спалось, он тихо стоял на пороге своего шатра и пристально
рассматривал польский лагерь. Вдруг он кликнул дежурного  казака  и  велел
ему позвать Ивашка.
     Через несколько минут казак стоял  уже  перед  гетманом,  молодцевато
закинув чуб за ухо.
     - Ивашко, хочешь быть полковником? - спросил гетман. Ивашко посмотрел
на него и улыбнулся.
     - Шутишь, батько!
     - Нет, не шучу, - серьезно сказал Богдан. - Вот видишь этот  польский
редут на берегу реки? - продолжал он, показывая вдаль.
     - Вижу, батько!
     - Там у них стоят немцы. Они теперь, наверное, спят  после  битвы,  и
сторожей тоже не видать, верно, где-нибудь прикорнули за уголком  и  спят.
Собери отряд смельчаков, переколи немцев и воротись в табор. Вот и  будешь
полковником.
     - Попробую, батько! - коротко отвечал Ивашко.
     Через полчаса казаки уже хозяйничали в сонном редуте, кололи и рубили
так ловко, что ни один немец не пикнул, и  весь  лагерь  продолжал  спать.
Долго работали казаки, а немцев оставалось еще много.
     - Эк их сколько! - ворчали они шепотом, - даже руки устали.
     - Слышите, панове братья, - сказал один из казаков.  -  Видно,  мы  с
устатка-то последних не совсем прикончили, стонут.
     Некоторые из умиравших, действительно, стонали, и один из  сторожевых
артиллеристов, дремавших у своей пушки, вдруг встрепенулся.
     - Ну, братцы, на утек, - скомандовал Ивашко, - скорей в реку.
     Один за  другим  казаки  неслышно  бултыхнулись  в  воду  и  пропали,
промелькнув как молния в глазах у пушкаря.  Он  выпалил,  забили  тревогу,
весь лагерь поднялся на ноги; жолнеры зажгли тысячи лучин  и  бросились  к
злополучному  редуту.  Там  недвижно  лежали  перебитые  немцы,  и  только
немногие из них еще хрипели в предсмертной агонии.
     - Враги! - разнеслось по лагерю. - Казаки, татары? Где они?
     - Тут в лагере! Режут!
     Все переполошились, все заметались, и только один пушкарь,  поднявший
тревогу, стоял на месте, неподвижно смотря в реку; он начал  догадываться,
в чем дело.
     На другом берегу двигались какие-то черные пятна, и пушкарь указал на
них рукой.
     - Вот они! - проговорил он, - выбрались на берег и утекают к своим.
     - Удивительно, непостижимо! - говорили поляки. - Но мы сами виноваты,
нельзя спать!
     Тотчас же обо всем донесли королю, и он  отдал  приказ  готовиться  к
битве.
     Когда казаки прискакали в табор, там тоже все поднялись,  разбуженные
пушечным выстрелом. Торопились устроить обычный четырехугольник из  возов,
устанавливали пехоту внутри четырехугольника, по бокам становили  конницу.
Татары расположились на равнине длинным узким полумесяцем, загнутым назад.
Против них стояло правое крыло польского войско под началом  Потоцкого,  а
знаменитый  польский  герой  Иеремия  находился  на   левом   крыле,   под
начальством Калиновского. Это левое крыло  упиралось  в  реку,  правое  же
тянулось до самого леса. В центре стоял сам король, охраняемый пятью стами
знатнейших всадников, молодцеватыми гусарами с длинными копьями,  немецкой
пехотой и артиллерией. Позади этого несокрушимого  ядра  стояла  пехота  и
лагерь, так же, как у казаков, защищенный  связанными  возами.  Король  не
думал оставлять поле битвы; он бодро стоял на избранном  пункте  и  взором
опытного  воина  обозревал  всю  позицию.  Приближенные   советовали   ему
удалиться и предохранить себя от опасности.
     - Посмотрите, ваше величество, - говорил  ему  канцлер  Лещинский,  -
хана все считают храбрым воином, а между тем он только  следит  за  битвой
вдали от пуль.
     - Для меня не пример другие короли, - отвечал Ян Казимир.  -  Я  хочу
жить одной жизнью с моим народом, хочу, чтобы в опасности  дворяне  видели
своего короля, это придаст им бодрости и устрашит врагов.
     Войско  стало,  наконец,  в  боевой  порядок,  и   тогда   показалась
процессия: несли чудотворный образ Холмской  Божьей  Матери,  по  преданию
написанный евангелистом Лукой. С пением  молитв,  осеняя  воинов  крестом,
духовенство медленно двигалось вдоль  рядов.  Король  с  блестящей  свитой
последовал за процессией. С непокрытой головой,  с  обнаженной  саблей  Ян
Казимир громко вдохновлял войско к предстоящей битве.
     В  казацком  таборе  тоже  служили  молебны.   Митрополит   Иосаф   в
архиепископском одеянии на коне объезжал казацкие ряды. За  ним  на  белом
аргамаке, в горностаевой мантии, с драгоценной булавой и освященным  мечом
следовал гетман и громким голосом ободрял казаков.
     Взошло  солнце;   густой   туман,   закрывавший   окрестности,   стал
подниматься под его горячими лучами. И в том, и в  другом  лагере  тихо  и
стройно стояли ряды воинов, стояли долго, с рассвета до полудня; ни та, ни
другая сторона не нарушала безмолвия. Такое безмолвие было хуже битвы.
     Поляки не доверяли казакам и частенько посматривали  назад,  полагая,
что это военная хитрость, что Хмельницкий думает напасть на  них  с  тылу.
Некоторые из более суеверных утверждали, что хан призывает на  них  адские
силы, и со страхом посматривали на белое  знамя,  развевавшееся  вдали  на
холме.
     - Не лучше ли отложить битву до другого дня? - говорили они.
     Толки эти дошли до короля.
     - Пан Отвиновский, - сказал король, обращаясь к одному из  шляхтичей,
знавшему  восточные  языки,  -  потрудится  поехать  к  хану  в   качестве
парламентера и передать ему от меня вызов поскорее начать битву.
     Отвиновский навязал на свое длинное копье белый платок и  поскакал  к
холму. Он передал хану вызов короля.
     Ислам-Гирей усмехнулся и только кивнул головой.
     - Что  же  думает  Хмельницкий?  -  спросил  хан  обращаясь  к  своим
приближенным. - Если польское войско так ничтожно, как он говорил, то чего
же он медлит? Скажите ему, что я приказываю ему двинуться на поляков.
     Гетману  передали  приказание  хана   и   он   подал   знак   пехоте.
Четырехугольник двинулся и в то же время татары с диким  криком  бросились
на польский центр. Но  князь  Иеремия  не  дремал.  Быстрым  движением  он
бросился на казаков. С обнаженным мечом летел он  впереди  своего  войска,
мужественно прокладывая себе дорогу среди неприятеля. Пехотой  в  казацком
лагере командовал Гурский, недавно пожалованный дворянством. Вместо  того,
чтобы встретиться с отрядом Вишневецкого, он отодвинулся  назад,  так  что
князи Иеремия со всем своим отрядом очутился среди неприятельского лагеря.
Следом за ним двинулась артиллерия и иностранная пехота,  а  правое  крыло
атаковал Конецпольский со своими драгунами.
     Началась адская резня. Загремели пушки. Повалились целые груды трупов
и с той и с другой стороны. Стоны раненых, ржание  коней,  рев  испуганных
волов, все смешалось в нестройный грозный гул.
     Поле битвы покрылось густой пеленой порохового дыма.
     Несколько часов продолжался бой, как вдруг хан крикнул:
     - Измена, коня!..
     Быстро вскочил он в стремена, пустился по полю, а за ним  в  страшном
беспорядке бросилась орда, побросав  больных  и  мертвых,  забыв  о  своей
военной добыче, видя в своем паническом страхе только одно, что их высокий
повелитель в первый раз в жизни бежит с поля.
     Бегство хана так поразило гетмана, что он несколько минут стоял,  как
ошеломленный, на него нашел какой-то  столбняк;  полковники  обращались  к
нему с вопросами, он не отвечал. Выговский спросил, не послать ли вслед за
ханом гонца. Хмельницкий только махнул рукой. Придя в себя, он так  громко
позвал Джеджалыка, стоявшего тут же, что тот невольно вздрогнул.
     - Ах, ты здесь? - как будто только что увидав его, проговорил гетман.
- Я сам  тотчас  же  поскачу  за  проклятым  татарином,  может  быть,  еще
остановлю его, а ты прими  начальство  над  войском.  Держитесь  крепко  в
лагере! - прибавил он. - Отступайте понемногу, я скоро вернусь.
     - Прикажешь следовать за тобой, батько? - спросил Ивашко.
     - Не нужно! - коротко отвечал Хмельницкий. - Твой полк здесь нужнее.
     Выговский,  все  время  не  отходивший  от  гетмана,   не   спрашивая
позволения, поскакал за ним.
     Верстах в двух от места битвы они  нагнали  хана.  Хмельницкий  хотел
было остановить его, но хан увлек его за собой, и они молча проскакали еще
версты две.
     - Да остановись же  ты,  наконец!  -  не  вытерпев,  сердито  крикнул
гетман. - От кого ты бежишь? За тобой никто не гонится.
     Хан сделал вид, что он только что пришел в себя.
     - Не знаю, не знаю! - повторял он. - На нас на  всех  какой-то  страх
напал. Сегодня дурной день, мои воины ни за что не пойдут биться. Останься
у меня мы подумаем вместе, а завтра опять пойдем на поляков.
     Хмельницкий остался. В ночь хан двинулся дальше.
     - Что же это значит? - спросил гетман.
     - Я видел дурной сон! - говорил хан. - Да и  как  я  буду  воевать  с
поляками, они слишком сильны; они уже и теперь взяли в плен моих мурз, а у
меня никого нет в обмене. Вот я и удержу тебя.
     - Ты думаешь держать меня в плену? - спросил Хмельницкий. -  За  меня
будет мстить все запорожское войско.
     - Я пошутил, - отвечал хан. - Я возьму за тебя только выкуп. Надо  же
мне покрыть издержки этого похода. Пошли твоего писаря, пусть  он  соберет
восемьсот тысяч талеров и привезет их в орду, тогда я отпущу тебя.
     - Гетману больше не останется  ничего  другого  делать,  -  советовал
Выговский, как согласиться на предложение ханского  величества.  Я  возьму
эти деньги из Чигиринской казны, пусть только гетман даст удостоверение за
своей подписью. Все это займет недели две времени,  а  две  недели  казаки
продержатся под Берестечком. Затем можно будет  отступить  и  основательно
обдумать условия союза с Москвой, так пан гетман  теперь  сам  видит,  что
нельзя рассчитывать на вероломную дружбу татар.
     Хан милостиво отпустил выговского, а с Хмельницким обращался,  как  с
дорогим гостем. По приезде  в  орду  даже  устроил  в  честь  Хмельницкого
торжество.
     Для твоей же пользы держу тебя здесь, - говорил он Богдану. - Как  бы
ты пробрался теперь в свой лагерь? Ты, горячая голова, попался бы в плен к
ляхам, а у меня ты в безопасности. Привезут  деньги  и  я  отпущу  тебя  с
честью.
     Хмельницкий закусывал губы, принимал смиренный  вид,  но  в  душе  он
готов был разорвать на куски своего вероломного союзника.
     В последних числах июля приехал  Выговский  с  деньгами.  Гетман  так
обрадовался, что бросился к  нему  на  шею  и  сжал  его  в  своих  мощных
объятиях.
     - Пан гетман задушит  своего  верного  слугу,  -  шутя  заметил  тот,
потирая плечи.
     Хан  повеселел,  получив  выкуп,  и  устроил  гетману   торжественные
почетные проводы. Он хотел дать ему отряд, но Хмельницкий, опасаясь нового
предательства,  уехал  в  сопровождении  пяти  мурз  и  небольшого  отряда
казаков, приехавших с Выговским.
     - Куда же мы направим свой путь? - спросил войсковой писарь.
     - На Украину, конечно, на Украину! Моя душа не будет покойна, пока не
узнаю, что сталось с моим войском.
     - В Чигирине  ничего  не  слышно,  -  отвечал  Выговский.  -  Носятся
какие-то неясные слухи, что казацкое войско потерпело  поражение;  но  мне
некогда было проверить их.
     - Скорей, скорей! - в тревоге торопил Хмельницкий.
     Он скакал день и ночь, почти не останавливался, угрюмо молчал,  когда
обращались к нему с вопросами, наконец достиг местечка  Паволочи.  Гетмана
окружила густая толпа народа. Тут  еще  никто  не  знал  о  поражении  под
Берестечком, и все дивились, видя Хмельницкого одного  без  полковников  и
войска.
     - Отчего, твоя милость, идешь один? - с беспокойством спрашивали его.
- Что это значит?
     Хмельницкий принял беспечный вид и старался успокоить горожан.
     - Ничего, ничего! - отвечал он. -  Я  оставил  против  ляхов  сильное
войско и оно может долго обороняться, хоть три месяца.
     - А Радзивилл не придет к нам? - спрашивали обыватели.
     - Нет, нет! Он охраняет только границу Литвы, -  отвечал  гетман.  Он
остановился в Паволочи отдохнуть в ожидании  ханской  помощи.  Хан  обещал
тотчас после его отъезда собрать отряд и послать вслед за ним.
     На душе у гетмана было очень неспокойно.
     - Гей, хозяйка, горилки мне покрепче! - то и дело кричал он  женщине,
у которой остановился.
     - Пан гетман, - уговаривал Выговский,  зачем  нам  дожидаться  татар,
лучше ехать вперед.
     - Надо мне душу залить, сердце чует что-то недоброе, - говорил Богдан
и принимался за горилку.
     Три дня он провел в Паволочи. На третий день к вечеру прискакал  один
из старшин, бывших под Берестечком, Хмелецкий.
     - Где гетман? - спрашивал он у горожан, собравшихся на площади.
     - А вы откуда?
     - Из-под Берестечка...
     Прослышав про Берестечко, толпа плотнее сдвинулась и  с  любопытством
стала прислушиваться.
     - А что делается под Берестечком?
     Казак махнул рукой.
     - Все пропало! Мы разбиты так, что из каждого полка двух  и  трех  не
осталось... Как я покажусь гетману? Я один и идти к нему боюсь,  убьет  он
меня.
     - Ну, пойдем вместе! - охотно отозвались мещане  в  надежде  услышать
более подробные новости.
     Хмельницкий сидел за чаркой горилки, задумчиво опустив голову.
     Мещане с Хмелецким вошли к нему в комнату;  он  встрепенулся,  увидев
знакомого казака.
     - Ты из табора? - вскрикнул он, вскочив с места.
     - Нет больше табора! - отвечал Хмелецкий, - казаки бежали...
     Хмельницкий вздрогнул и схватился за голову.
     - Как вы смели? - вскрикнул он.
     - Чего тут сметь! Как ты уехал, такая бестолочь поднялась, что  никто
и биться не захотел.
     - А знамена где?
     - Пропали все!..
     - А грамоты?
     - И грамоты тоже!
     - А шкатулка с червонцами?
     - Про то я не знаю! - уклончиво отвечал казак.
     - Трусы, бессовестные! - закричал гетман в диком неистовом  гневе.  -
Вы продали меня и Украину! Вы могли бы целые месяцы продержаться на  такой
крепкой позиции, а вы бежали от ляхов,  как  зайцы.  Прочь  с  глаз  моих!
Отрубить ему голову!
     Казак подвалился было в ноги, но Выговский вытолкал его, сказав тихо:
     - Молчи! Обойдется. Он всегда так.
     Писарю уже не раз приходилось спасать осужденных, так  как  он  знал,
что сам гетман жалел о своей горячности.
     Вслед за Хмелецким  прискакал  Джеджалык  и  нашел  гетмана  в  самом
печальном настроении. Богдан плакал  навзрыд,  как  ребенок,  бил  себя  в
грудь, кричал, что все  пропало,  проклинал  хана,  казаков  и  ляхов.  На
Джеджалыка он  бросился  со  сжатыми  кулаками  и  не  хотел  слушать  его
оправданий.  Наконец,  он  успокоился  и  велел  позвать  прогнанного   им
Джеджалыка.
     Джеджалык начал свой рассказ:
     - Я долго держался, но потом войско вместо меня выбрало Богуна;  одни
остались за меня, другие стояли за Богуна; пошла  разладица.  Все  думали,
что ты больше не вернешься. Мы  и  послали  к  полякам  просить  мира;  но
Потоцкий потребовал,  чтобы  мы  выдали  тебя  и  Выговского  и  не  хотел
подтвердить Зборовский договор. Казаки волновались, выбирали то  меня,  то
Богуна, нам самим надоело сменяться. Мы видели,  что  в  лагере  долго  не
продержаться: если поляки  не  возьмут,  свои  выдадут.  Мы  стали  втайне
мостить болото, чтобы отступить. Только и это нам не удалось.  Один  казак
перебежал к полякам и рассказал им об этом. Поляки  поставили  за  болотом
отряд. Что было делать? Хлопы зверями смотрели на нас,  пришлось  занимать
их то вылазками, то горилкой, чтобы они не мешали утекать из лагеря. Ночью
стали переходить через болото.  Где  было  топко,  бросали  возы,  кожухи,
свитки, мешки, попоны. На другом  берегу  поляки,  услышав  крики  и  шум,
подумали, что весь  табор  на  них  наступает,  бросились  врассыпную.  Мы
перебрались до зари, а хлопы  и  не  знали  об  этом.  Сидят  себе  утром,
попивают горилку да закусывают кулешом. Как вдруг кто-то крикнул: "Хлопцы!
Уж ни одного полковника нет в таборе, утекли все!" Тут такой крик поднялся
по всему табору, что даже ляхи испугались, стали строиться в ряды,  думая,
что на них нападают. Хлопы побросали всех пленных, а сами все  побежали  к
плотине, и не было силы их остановить, они валились в  болото,  как  мухи;
толкали друг друга, вопили от страха и ничего не понимали.  Никому  бы  из
нас не спастись, если бы ляхи сразу поняли, в чем дело. Но они смотрели на
нас, вытараща глаза,  думая,  что  это  хитрость  с  нашей  стороны.  Они,
говорят, опомнились только тогда, когда к ним прибежали  пленные  ляхи  из
нашего лагеря. Тут они бросились в наш лагерь, да и  то  с  голоду  прежде
всего накинулись на еду. Вот так-то и случилось, что  мы  остались  еще  в
живых.
     - А митрополит?  -  спросил  Богдан,  безмолвно  с  поникшей  головой
слушавший рассказ.
     - Убит, - отвечал Джеджалык. - Он вышел  в  полном  облачении,  хотел
удержать хлопов, но его заколол шляхтич.
     - А казна моя? - спросил гетман нерешительно. - Спасли ли ее?
     - Где тут было спасать? Поляки все расхватали,  и  письма,  и  печать
запорожская, и знамена, все досталось королю.
     Гетман  несколько  минут  угрюмо  смотрел  в  сторону,  потом   начал
спрашивать о казаках.
     - Много храбрых осталось в болоте; целых три тысячи казаков не успели
переправиться и засели за холмом, в числе их были и Брыкалок, и  Ивашко...
Много ляхов перебили они, но из них в  живых  осталось  только  тринадцать
человек. "Сдавайтесь!" - кричали им ляхи. В ответ они побросались в реку и
засели  на  небольшом  островке.  Опять  осадили  их  ляхи  и   стали   их
обстреливать. Коронный гетман послал к ним парламентера  и  уговаривал  их
сдаться, обещая богатую награду за их храбрость. "Жизнь нам не  дорога,  а
блага мирские мы ни во что не ценим!" - отвечали они.  "Вот  смотрите!"  -
прибавили они и побросали в воду золото, серебро и  драгоценности,  взятые
ими  на  остров.  "Не  продадим  своей  свободы!"  Сам  король   прискакал
посмотреть  на  храбрецов.  Две  хоругви  подступили  к  острову.   Казаки
перецеловались на прощанье, громко прочитали молитву и бросились на ляхов;
всех их перебили. Брыкалок держался дольше других, вскочил в лодку и  стал
отмахиваться косой.  Король  послал  сказать,  что  дарует  ему  жизнь  за
храбрость. "Зачем мне жизнь, когда  все  братья  умерли!"  -  крикнул  он.
"Лучше смерть, чем неволя!" Тогда несколько немцев вошли в воду по  шею  и
закололи его копьями.
     - А Ивашко? - спросил Богдан.
     - Я видел, как он свалился, когда еще бились на холме.
     Хмельницкий еще ниже опустил голову и задумался.
     Прибежали и другие полковники, кто с двумя стами, уцелевшими  от  его
полка, кто с сотней, а то и менее.
     - Больше войска нет? - спрашивал Хмельницкий.
     - Нет, пан гетман! Все на поле остались!
     Гетман  не  знал  что  ему  делать.  Войска  было  так  мало,  что  о
продолжении войны нечего было и думать.
     К вечеру гетман увидел волнение  среди  столпившегося  люда  и  вышел
узнать, в чем дело. Прибежало несколько беглецов из Литвы и сообщили,  что
Радзивилл разбил Небабу и находится уже в пределах Украины.
     Мещане приступили к гетману.
     - Пан гетман говорил, что Радзивилл не пойдет на нас, а он уже  и  на
Украине?
     - Что же мне с ним делать? - в отчаянии  отвечал  Хмельницкий.  -  Не
сдержал слово Радзивилл.
     Среди казаков тайно начало  распространяться  недовольство  гетманом;
его обвинили во всем, что случилось. "Он дружит с ляхами, он изменил нам!"
- говорили они. "Соберемте-ка черную раду, выберем нового гетмана!" Решили
собраться на Масловом Броде на реке Русаве.
     Богдан был в это время в Корсуне и вел переговоры с  Москвой.  Как-то
под вечер он сидел в хате, составляя новый универсал к народу,  как  вдруг
отворилась дверь и вошел казак, закутанный в бурку. Хмельницкий всмотрелся
в загорелое лицо и чуть не  вскрикнул:  перед  ним  стоял  Ивашко.  Гетман
вскочил с места и невольно попятился; ему  пришло  в  голову,  что  он  не
совершил панихиды по усопшему и что тот пришел  теперь  требовать  с  него
поминок.
     - Сгинь, сгинь! Наше место свято! - шептал он в страхе.
     Ивашко оскалил свои белые зубы.
     - Чи пан гетман думает, что я с того света утек? - со смехом  спросил
он.
     - Да ты жив? - с удивлением спросил Богдан.
     - Живехонек! - отвечал весело казак. - Был в плену у ляхов, да  утек.
Только болтать-то теперь некогда. Знает ли пан гетман, что казаки  собрали
черную раду?
     - Нет! - отвечал Богдан. - Зачем же это?
     - Хотят нового атамана, за то, что ты из-под Берестечка ушел.
     - Ах, они негодные! -  крикнул  Богдан.  -  Сами,  как  зайцы,  табор
бросили, да я же еще и виноват. Вот  я  им  задам  черную  раду.  Где  они
собираются?
     - На Масловом Броде. Я знаю это место и проведу пана гетмана.
     Погожая весенняя ночь только что опустилась над рекой  Ржавой.  Из-за
ближнего лесочка стали  появляться  одна  за  другой  закутанные  в  бурки
фигуры; молча прокрадывались они к береговым камышам и бесшумно исчезали в
них, как ночные птицы. Ровно в полночь  пронесся  над  рекой  глухой  крик
совы, потом другой, третий. Медленно, тихо поползли  из  тростника,  точно
приведения,  какие-то  тени,  перешли  полянку  и  скользнули   в   овраг.
Засветилась одна лучина, другая,  третья  и  слабый  свет  озарил  угрюмые
казацкие лица. Собралось человек до двухсот, все выборные от разных сотен,
полков, местечек и округов.
     - Все ли тут? - спросил кто-то шепотом.
     - Кого нет, того дожидаться  не  будем!  -  ответили  собравшиеся.  -
Довольно нас и так.
     Началось совещание.
     - Панове  братья!  -  начал  один  из  ораторов.  -  Войско  казацкое
посрамлено и побито ляхами. А отчего это случилось? Гетман бросил его,  он
изменник, он дружит с ляхами и продает нас...
     - Врешь, вражий сыне! - раздался громкий голос.
     При бледном свете  лучины  заговорщики  среди  своего  круга  увидели
самого гетмана. Произошло смятение, все попятились назад,  некоторые  даже
перекрестились, полагая, что над ними шутит нечистая сила.  Никто  не  мог
понять, как он очутился среди них.
     - Что, трусы, судить меня вздумали? - гневно  сказал  гетман,  обводя
всех глазами. - Сами вы изменники! Бросили табор, да и  разбежались,  а  я
виноват. Что ж выбирайте другого гетмана! Я и сам, пожалуй, от вас уйду...
Не хочу больше воевать с ляхами. Вот вам булава и бунчук! -  прибавил  он,
вытаскивая их из-под бурки и бросая на землю.
     - Что ты, что ты, батько! - заговорили в толпе. - Да мы с тобой  куда
хочешь пойдем. Прости нашей казацкой глупости. Это все они нас подбили!  -
накинулись казаки на нескольких зачинщиков. - Где  Грицько?  Где  Громыко?
Где Гаркуша? Подавайте их сюда!
     Но их уж и следа не было. Как только они увидели, что дело  принимает
иной оборот, они скрылись.
     - Уж ладно, не ищите их! - остановил Хмельницкий. - Все вы  виноваты!
Но так и быть, на этот раз вас прощаю! Ивашко, где универсалы?  -  спросил
он. Ивашко достал из-под полы пачку бумаг.
     - Вот вам мои зазывные грамоты, - сказал  Богдан,  раздавая  большие,
неуклюжие листы с привешенными к ним гетманскими печатями. - Несите в свои
округи. Это вам мой сказ и приказ.
     - Слушаем, батько! - говорили казаки и с низким  поклоном  удалились,
шепча про себя: "А, ведь, колдун наш батько, вдруг  ниоткуда  взялся!  Где
ляхам с ним справиться!"



                              23. НА РАСПУТЬЕ

                                        Эй чи горазд, чи добре наш гетьман
                                        Хмелльницькiй учинив
                                        Що з ляхами, с мотивыми панами
                                        У Бiлiй Церкви замирив

     Поражение под Берестечком  только  еще  более  раздражило  украинский
народ. Целые толпы стекались к Маслову Броду и клялись отомстить ляхам  за
убитых товарищей. Но, несмотря на видимое к нему сочувствие народа, Богдан
повесил голову и был сильно озабочен.
     - Что ты призадумался, батько?  -  спрашивал  его  Ивашко  Довгун.  -
Смотри, сколько народу к нам валит, все поднялись, и подоляне, и бужане, а
уж про Волынь и говорить нечего. Говорят, паны на  Подоль  должны  были  с
командами ехать, да  и  то  не  удалось  возвратить  своих  имений,  хлопы
встретили их рогатинами да косами.
     - Что толку! - угрюмо отвечал Богдан. - Знаю я этих хлопов, с ними не
справишься, это не то, что  мои  запорожцы.  Жаль,  ляхи  уложили  их  под
Берестечком.
     - Не всех, батько, - утешал Ивашко, - много и  осталось.  Вот  удалой
полковник Богун целое ополчение под Белой Церковью собрал,  укрепился,  по
соседству в селах гарнизоны наставил; все захватывает по дорогам,  только,
чтобы ляхам не досталось.
     - Что Богун? - еще мрачнее отвечал  Хмельницкий.  -  Вон  какая  сила
ляхов на нас надвигается! Хорошо бы, если б с ними не было колдуна  Еремы,
с одним старичишкой Потоцким я бы справился.
     - Ляхам теперь плохо придется! - заметил Довгун. - Вся Украина на них
озлилась. Самый последний хлоп и тот ни за  какие  мучения  ничего  им  не
даст. Им не добыть ни живности, ни меда, ни вина. А где встретится на пути
переправа или мост, там из-за угла шайка хлопов с копьями и дрекольями  их
сторожит.
     - А все неспокойно на душе! - говорил гетман. - Хлопы, что за войско,
на них положиться нельзя, они от первой пушки разбегутся.
     Через несколько дней после этого разговора прискакал гонец от  Богуна
с грамотой к самому гетману. Хмельницкий прочел грамоту и тотчас же позвал
Ивашка.
     - Ну, Ивашко! Бог  услышал  нашу  молитву.  Князь  Вишневецкий  хотел
владеть всей Русью, а теперь ему ничего не  нужно,  кроме  четырех  локтей
земли.
     - Убит? - спросил Довгун.
     - Нет, сам Бог поразил его беззаконную голову и отомстил за  казацкую
кровь. Богун пишет, что князь наелся арбузов  и  напился  холодного  меду,
отчего и причинилась ему горячка... А я так думаю, кто-нибудь ему подсыпал
зелья... Ну, теперь я вздохну свободно, - весело прибавил гетман.
     Через несколько дней  пришло  новое  известие.  Поляки  двинулись  на
Трилисы и там шестьсот казаков  с  полковником  Александренко  и  местными
жителями долго отбивались от целой тысячи  драгун  и  жолнеров.  Спасшийся
казак рассказывал, как упорно защищались жители.
     - Стояли мы сперва за толстым дубовым забором, - говорил он,  -  ляхи
ядрами пробили забор. Мы отступили в замок,  с  нами  были  и  трилисянцы,
женщины и мужчины, с кольями, рогатинами, косами... Полезли ляхи  на  вал,
впереди немцы со своими начальником. "Сдавайтесь!"  -  кричат,  "всех  вас
вырежем!" А казаки в ответ: "Убирайтесь, ляхи, король ваш в Польшу утек  и
вы идите за ним. Это не ваша земля". Начальник немцев что-то сказал  своим
и полез вперед. Видит стоят бабы с косами, думал, с ними легче справиться.
А одна из баб хватила его косой и зарезала. Другие тоже ударили на немцев,
и легло их более ста человек на валу. Никто ляхам живыми в руки не  дался.
Кто мог убежать, убежал, а кто остался, всех ляхи положили на месте,  даже
грудных младенцев не пожалели, об стены головами разбили. Замок,  церковь,
все пожгли. Не хотели верить, что женщины с ними бились, уверяли,  что  то
мужчины переодетые.
     - А полковник? - спросил Богдан.
     - Полковника посадили на кол.
     - Пусть их! - говорил Богдан. - На свою голову они народ поднимают.
     Однако, гетман колебался; он ясно сознавал, что власть его теперь  не
та, что была до Берестечка.  Богун  совсем  не  слушался  его  приказаний;
Гаркуша и Жданович, бившиеся с Радзивиллом под Киевом, тоже действовали на
свой страх, а хан и не думал присылать ему  подмоги.  Шпионы  Хмельницкого
доносили ему, что хан только хитрит  и  вовсе  не  желает  вести  войну  с
ляхами. У самого же Богдана не было и шести тысяч войска, а с такой  силой
нельзя было двинуться даже на коронного гетмана.
     - Послушайте моего совета, - нашептывал ему Выговский, - помиритесь с
панами хоть для виду на время, а там будем думать о Московии.
     Хмельницкий долго колебался, но  наконец  решился  послать  к  Киселю
послов с просьбой походатайствовать за него в польском лагере.  Посланному
было  вручено  письмо  коронному  гетману.  В  этом   письме   Хмельницкий
оправдывал свои действия, намекал на то, что военное счастье  переменчиво,
просил посоветовать королю помириться с  казаками.  Заканчивал  он  письмо
свое так: "Мы не подвигаемся с  нашим  войском,  будем  ждать  милостивого
вашего решения и надеемся получить его в понедельник".
     Потоцкий долго совещался  с  киселем.  Прочитав  письмо  гетмана,  он
сказал:
     - Этот казак  в  самом  деле  воображает,  что  мы  его  вассалы,  мы
одерживаем победы за  победами,  а  он  осмеливается  присылать  нам  свои
приказания!
     -  Согласитесь,  пан  воевода,  -  заметил  Кисель,  победы  наши  не
слишком-то значительны. Сам Хмельницкий нам не страшен, тем более, что и у
казаков он нынче не в особенной чести, не  страшен  самый  народ  русский,
страшны эти хлопы, ожесточенные до того, что они готовы лезть с  ножом  на
каждого пана... Я не говорю уж о мужчинах, даже  женщины  идут  на  нас  с
косами и кольями. Того и гляди придут к казакам турки на помощь  или,  еще
того хуже, подымется на нас  Московский  царь,  и  тогда  Хмельницкого  не
уговоришь заключить мир. А войско наше? Оно больше терпит от голода  и  от
всяких недостатков, чем от неприятеля... Вот уж у нас  появились  болезни,
мор на людей... это хуже борьбы с казаками...
     Потоцкий в душе соглашался  с  доводами  Киселя,  но  по  врожденному
упрямству хотел, по крайней мере, дать почувствовать послам  унижение.  Он
приказал их провести по всему обширному польскому  лагерю  как  раз  в  то
время, когда войско готовилась к выступлению. Разбранил их, затопал на них
ногами, чтобы они выдали ему Хмельницкого,  перевязали  татарских  мурз  и
перебили всех татар, находящихся в их лагере.
     - Вот увидите, - говорил он им, -  завтра  я  соединюсь  с  литовским
гетманом и тогда мы ударим на вас так, что от вашего  табора  и  следа  не
останется.
     Одного из послов он оставил заложником, другого отпустил к казакам  с
паном Маховским, назначенным им комисаром от польского войска.
     Хмельницкий со своим войском стоял в то время под Рокитной. Польского
комисара встретили с честью, стреляли из пушек  и  ружей  и,  прежде,  чем
приступить к делу, пригласили посла на банкет.  Шумно  было  в  просторном
шатре Хмельницкого на этом банкете; собрались все полковники и в дружеской
беседе разговорились о Берестечке.
     Пан Маховский, умный обходительный аристократ, сразу расположил  всех
к себе своими мягкими манерами и непринужденным тоном.
     - Всему виной этот злодей хан! - говорил полковник Богун. -  Если  бы
не он, мы бы вас опять побили.
     - Да, - прибавил Хмельницкий, -  этот  бессовестный  басурман  славно
меня обманул. Он клялся и Аллахом,  и  Мухаммедом,  что  вернется,  а  как
заманил меня подальше, и взял с собой.
     - Это потому,  что  казаки  завели  дружбу  с  неверными,  -  отвечал
Маховский, - теперь они сами видят, насколько можно полагаться на татар.
     - Ну, теперь довольно повоевали, - сказал Хмельницкий,  -  пора  дать
народу и отдых.
     - Совершенно верно изволил заметить пан гетман, - ответил Маховский и
подал Хмельницкому королевское письмо.
     Гетман торопливо  пробежал  королевскую  грамоту,  сильно  побледнел,
потом вспыхнув, нахмурился и гневно проговорил:
     - Милостивые паны коронные  гетманы  лишают  меня  моего  гетманского
титула, дарованного мне королем.
     - Не хорошо это, панове! - заметил Джеджалык. -  Не  хорошо  отнимать
честь от нашего батька.
     - Ясновельможные паны и не думали оскорблять пана  гетмана,  -  мягко
отвечал посол. - Но панам казакам известно, что милостивый король  изволит
гневаться на пана Хмельницкого и не приказал признавать за ним гетманского
достоинства. Будьте уверены, - поспешил  он  прибавить,  встретив  мрачный
взгляд  Хмельницкого  и  замечая  тайные  знаки  Выговского,  -  все   это
переменится, если только пану благоугодно будет разорвать союз с  ордой  и
прекратить всякие сношения с татарами.
     - Дружба моя с татарами совсем не  мешает  панам,  -  резко  возразил
Богдан. - Если я не велю, татары не будут вредить ляхам, а, напротив,  еще
могут принести им пользу. Я их поведу на турок и  водружу  свое  знамя  на
стенах Цареграда.
     Какие доводы не приводил польский посол, Хмельницкий упорно стоял  на
своем. Наконец, Маховский не выдержал и с сердцем сказал:
     - Вижу, что мне не переубедить пана гетмана,  присутствие  мое  здесь
бесполезно, прошу позволения уехать.
     Он холодно раскланялся и  уходил  уже  из  двери,  когда  Хмельницкий
крикнул ему вслед:
     - Прошу  пана  Маховского  посоветовать  панам  утвердить  Зборовский
трактат!
     Выговский поспешно вышел за послом.
     - Пан Маховский, - сказал он ему вполголоса, - проиграет, если  уедет
теперь.
     Маховский уже садился  в  повозку,  но,  увидав  гетманского  писаря,
остановился.
     - Если пан Выговский окажет мне помощь, то я ручаюсь  ему  за  особую
королевскую милость.
     Выговский вернулся в гетманский шатер.
     - Пан гетман  поступает  неблагоразумно,  -  шептал  он  наклонясь  к
захмелевшему Богдану,  -  можно  дать  обещание  послу,  а  затем  его  не
исполнить.
     - Не твое дело! - грозно крикнул Хмельницкий. - Знай свою чернильницу
и не суйся с советами, когда их не спрашивают.
     - Я говорю на пользу пана гетмана! - настаивал шляхтич вспыхнув.
     - А я тебе говорю, что ты там стакнулся с этим поляком и хочешь  меня
поддеть.
     - Пан гетман всегда может обидеть своего верного слугу, -  проговорил
Выговский, принимая смиренный вид.
     - Не лезь, когда не спрашивают, - резко оборвал его гетман. -  Ступай
прочь!
     По расстроенному виду его Маховский сразу понял, что дело проиграно.
     - Нет надежды? - спросил посол.
     - Подождите еще! - отвечал  писарь.  -  У  него  всегда  так:  сперва
прогонит, а потом пришлет за мной и согласится. Прошу пана в мою палатку.
     Действительно,  не  прошло  и  часа,  как  Выговского  потребовали  к
гетману. Долго они совещались. Наконец, писарь вернулся.
     - Ну, что? - спросил Маховский.
     - Хмельницкого-то я убедил, - отвечал писарь, - он со  своей  стороны
согласен; но с полковниками не так легко  сговориться;  они  твердят,  что
чернь взбунтуется, что татары нас не послушают и нас же будут грабить.  Не
лучше ли пана гетмана пригласить в польский лагерь! - заметил Выговский. -
Там с ним легче сговориться, а тут всякое  решение  тотчас  же  дойдет  до
черни и может нам дорого обойтись.
     - Так пойдемте к пану гетману, - сказал Маховский.
     Они вошли в гетманский шатер.
     - А, пан посол еще не уехал? - весело проговорил Хмельницкий.
     -  Прошу  пана  гетмана,  -  низко  кланяясь,  сказал  Маховский,   -
пожаловать в наш обоз.
     - Что скажешь, пан писарь, - обратился к  Выговскому  Хмельницкий,  -
ехать мне в гости к панам?
     - Полагаю, что пан гетман хорошо сделает, если примет приглашение,  -
отвечал писарь.
     - Не бывать этому! - крикнул Джеджалык, стукнув кулаком по  столу.  -
Что вьешься, как змея, около гетмана?
     - Не пустим мы батька! - заговорили бывшие  в  ставке  полковники.  -
Только не хватало, чтобы и он остался в польском лагере.
     - Старшины будут договариваться в польском лагере, - возразил  Богун.
- А как мы поладим с чернью?
     - Довольно мы натерпелись под Берестечком, - добавил Довгун. -  Пусть
паны комисары  приезжают  к  нам.  -  Что  дело,  то  дело!  -  подтвердил
Хмельницкий. - Пусть паны назначат комисаров, а я передвину свое войско  в
Белую церковь, там в замке и договоримся.
     -  Пан  гетман  всегда  найдет  благоразумный  исход!  -   проговорил
Выговский. - Ничего лучшего нельзя и придумать: в Белой церкви паны  будут
вполне безопасны от черни.
     Маховский нетерпеливо передернул плечами.
     - Это недоверие! - сказал он. - Его величество  дарует  мир,  а  паны
полковники не хотят отпустить своего гетмана  на  несколько  часов  в  наш
лагерь. Это оскорбительно для чести его величества.
     -  На  коленях  умоляю  принять  эти  условия!  -  сказал  Выговский,
опускаясь на одно колено перед послом и незаметно делая ему знаки глазами.
- Невозможно вести переговоры на глазах у черни и у  татар.  Клянусь,  что
паны будут безопасны!
     Маховский уехал, а Хмельницкий перевел лагерь под Белую Церковь.
     - Пан Кисель, я к вам с поклоном, - говорил Потоцкий старику-воеводе,
пригласив его в свою палатку, - не откажите опять ехать комисаром к  этому
вздорному казаку; быть может, на этот раз вам удастся склонить его на наши
предложения.
     - С удовольствием, пан гетман! - отвечал Кисель. - Только  пусть  пан
гетман мне самому позволит выбрать остальных сотоварищей.
     - Пан воевода может выбрать, кого ему угодно. Я  вперед  одобряю  его
выбор. Два полка проводят пана до Белой Церкви,  пятьсот  отборных  драгун
останутся при пане воеводе в качестве почетной стражи.
     Пан Кисель выбрал троих товарищей и отправился  в  лагерь  Тамерлана,
как все еще называл Хмельницкого.
     Только что они отпустили провожавшие их полки и остались  с  почетной
стражей, толпа казаков и татар окружила их. Возы и арбы так плотно сдавили
их экипажи, что они не могли сдвинуться с места.
     - Долой ляхов! - кричала толпа. - Отнять у них коней! В петлю  их!  В
воду их, в воду их! - кричали разъяренные хлопы, со свистом толпясь  около
них.
     - Пан воевода, конец наш пришел! - в страхе шептали другие паны.
     - Ничего, не беспокойтесь! - отвечал Кисель, - я тотчас укрощу их.
     Он высунул голову из экипажа и проговорил самым мягким голосом:
     - О чем вы шумите, друзья мои? Мы не ляхи, я русский, у меня такие же
русские кости, как у вас.
     - Кости-то у тебя русские, да мясом-то обросли  ляшским,  -  отвечали
ему из толпы. - Да что с ними толковать, вздернуть их на дерево!
     Несколько своевольных рук уже потянулись к экипажу, другие  бросились
отпрягать коней, драгун совсем оттерли, они  ничего  не  могли  сделать...
Вдруг  отворились  ворота  замка  и  гетман  в  сопровождении   писаря   и
полковников поспешно поскакал навстречу почетных гостей.
     - Не сметь трогать послов! - грозно закричал гетман.
     Толпа сразу отхлынула; казаки быстро окружили экипаж, торопя  возницу
въезжать в замок.
     - Паны комисары не поставят нам это в вину, - извинялся Хмельницкий.
     В толпе, бежавшей за экипажем, слышались  грозные  крики:  "Гетман  с
ляхами братается! Гей, пане гетмане, не доброе ты дело затеял!"
     Как раз в это  время  в  ворота  замка  въезжали  возы  со  съестными
припасами.
     - Смотрите, смотрите! - крикнул один казак,  -  это  мы  будем  ляхам
подати платить...
     Но он не успел докончить своей остроты,  Богун  саблей  разрубил  ему
голову.
     Энергичный  поступок  полковника  немного  образумил   чернь,   толпа
отхлынула, и паны комисары благополучно въехали в ворота замка.
     Гетман торопился скорее окончить переговоры; его беспокоило  народное
волнение; всегдашняя находчивость покинула его; он сам  был  не  рад,  что
призвал послов.
     - Лучше бы было ехать в польский  лагерь!  -  вполголоса  заметил  он
Выговскому.
     - Пану гетману не угодно было слушать советов своего верного слугу!
     Условия мира клонились к тому, чтобы ослабить  казацкую  силу:  число
регистровых ограничено только двадцатью  тысячами;  казакам  предоставлено
жить лишь в Киевском воеводстве, коронные же войска имели  право  занимать
всю Украину; с татарами Хмельницкий должен был разорвать союз  и,  если  б
потребовалось, обратить на них свое оружие.
     Переговоры кончились. Настала самая критическая минута. Условия  надо
было объявить народу.
     Гетман вышел с полковниками из замка. Толпа  сразу  так  стихла,  что
можно было слышать, как шуршала бумага в  дрожащей  руках  гетмана.  Хлопы
слушали сначала внимательно, но чтение не дошло до половины, как  в  толпе
поднялся шум.
     - Значит, мы опять будем служить ляхам? Так-то пан  гетман  с  ляхами
договорился; от орды хочет отступиться. Себя-то, небось, не забыл, а нас и
знать не хочет, отдает нас опять  под  палки  и  батоги,  на  колы  да  на
виселицы... Не бывать этому, - кричала яростная чернь, - сам ты здесь свою
голову сложишь, и ни один лях отсюда живым не выйдет.
     Послышалось  несколько  выстрелов;  две,  три  пули  пролетели  около
гетмана. Гетман порывался крикнуть на толпу,  но  Выговский  и  полковники
силой увлекли его в замок.
     Народ обступил замок со всех сторон и готов был взять его штурмом.
     - Паны комисары теперь видят, как трудно совладать с чернью.  Охраняя
вас, мы сами пропадем; но только по нашим трупам  они  дойдут  до  вас,  -
сказал Выговский.
     В этот момент раздался страшный рев снаружи замка.  В  окна  полетели
каменья, несколько стрел просвистело над головами панов комисаров.
     - Пустите меня, - закричал Хмельницкий.
     Схватив обеими руками тяжелую булаву, он вырвался из рук полковников,
выбежал за ворота, размахивая булавой направо и налево.
     - Вот я вас! - кричал он. - Изрублю, как капусту, прежде, чем  вы  до
моей головы доберетесь!
     Выговский  старался  усовестить  толпившихся  около  гетмана  хлопов,
грозивших саблями и дубинами.
     - Злодеи! - кричал он. - За что вы обижаете панов! Разве послов можно
трогать; разве они в чем-нибудь виноваты? Послы везде безопасны,  их  даже
нехристи не трогают...
     Более благоразумные поддерживали Выговского.
     - Что правда, то правда! Эти послы не ляхи, паны знали кого  послать.
Кисель русский, другие литовцы, литовцы же нам никогда обид не делали.
     Волнение поутихло. Хмельницкий воротился  в  замок;  но  ни  ему,  ни
полковникам не пришлось спать  в  эту  ночь.  Толпа  несколько  раз  вновь
собиралась, грозила сломать ворота, и они оставались  до  самого  утра  на
страже.
     Весь следующий день паны не решались вернуться в  лагерь.  Только  на
третий день,  когда  казалось,  что  народ  поуспокоился,  выехали  они  в
сопровождении Хмельницкого и старшин.  Табор  проехали  благополучно.  Но,
когда гетман распрощался с ними, хлопы и татары напали на  них,  принудили
выйти из экипажей и обобрали у них все, что при них нашлось, даже перстни.
Те, кому ничего не досталось, срывали обивку карет, рвали ее на лоскуты  и
кричали: "Вот и у нас есть ляшская добыча".
     - Панове казаки, за что вы нас обижаете?  Ведь,  мы  ваши  братья.  Я
такой же русский, как вы, - уговаривал толпу пан Кисель.
     А татары кричали:
     - Ляшка братка, а лоша не братка и сукманка не братка! (Ляхи  братья,
а лошади и сукно - не братья).
     Комисары благословляли Бога, что целы  и  невредимы  прибыли  в  свой
лагерь, и никак не могли сказать Потоцкому, заключили ли они  мир  или  не
заключили.
     - С гетманом как-будто и заключили, и на этот  раз  грозный  Тамерлан
был особенно милостив... Но чернь, это звери,  а  не  люди,  они  чуть  не
разорвали нас в клочья, - говорили послы.
     Через несколько часов прибыли в польский лагерь казацкие полковники и
от имени Хмельницкого изъявили согласие подписать мирный договор.
     Коронный гетман радовался своему успеху и со всем войском двинулся  к
Белой Церкви. По приходе туда в некотором расстоянии от польского  лагеря,
на кургане "Острая могила", раскинули великолепный  шатер;  в  нем  казаки
должны были принять присягу в том, что будут хранить договор ненарушимо.
     Паны комисары приняли торжественный вид и  ожидали  казацких  послов.
Наконец послышался конский топот и двенадцать  казаков  с  полковником  во
главе подъехали к шатру.
     -  Пан  Кисель,  -  с  изумлением  проговорил  Гонсевский,  один   из
комисаров, - казаки не те, другие, все незнакомые лица.
     Пан Кисель вышел из шатра.
     - Что угодно панам казакам? - обратился он к приехавшим. -  Мы  ждали
пана Выговского и полковника Москаленко, а  приехавших  панов  я  не  имею
чести знать...
     - А то ж я не Москаленко, а Одынец, -  отвечал  полковник,  слезая  с
коня, - а се мои люди!
     - Что-ж угодно пану Одынцу? - с удивлением спросил Кисель.
     Мы с поклоном от войска запорожского к вашим милостям, будьте  добры,
утвердите Зборовские статьи, и пусть войско коронное выйдет из Украины,  а
мы не перестанем сноситься с татарами, они охраняют нашу свободу.
     При этом неожиданном вступлении даже спокойный Кисель не  выдержал  и
схватился за саблю.
     - Презренные хлопы, они играют нами! - шептали другие комисары.
     Кисель, однако, тотчас же сдержал свой гнев и сказал:
     - Мы ожидали от вас присяги, а вы опять начинаете новую смуту.
     - Мы и покоримся, и присягнем, только подпишите Зборовский договор, -
настаивали казаки.
     - Опомнитесь, - усовещевал Кисель,  -  какой  Зборовский  договор?  В
Белой церкви заключен новый...
     - Ничего мы не знаем, ничего не ведаем, что у вас там  было  в  Белой
Церкви, - отвечал Одынец. - А нас войско с этим послало.
     Кисель горячился, призывал Бога в свидетели, что султан захватит всех
казаков и обратит в мусульманство, Бог накажет их за то, что они не  хотят
быть подданными христианского государя,  казаки  все  твердили  свое:  "Не
знаем мы ничего, подпишите Зборовские статьи, и мы  вам  присягнем  тотчас
же".
     Терпение комисаров истощилось.
     - Бог с вами! - сказал Кисель.  -  Вы  коварный  народ.  Мы  уезжаем.
Пеняйте сами на себя!
     - Как угодно панам! - смиренно отвечали казаки. - Коли  драться,  так
драться, мы пришлем ваших заложников невредимыми.
     Польские  заложники  возвратились  и  полякам  не  оставалось  ничего
другого, как готовиться к битве.
     Казацкий лагерь тоже принял боевой вид; но Хмельницкий засел в  своей
палатке и не хотел ничем распоряжаться.
     - Батько! - приступали к нему полковники, - начинай битву с ляхами!
     - А цурь вам, вражьи дети! Заварили кашу, сами и расхлебывайте! Я тут
ни при чем, - отвечал Хмельницкий.
     - Что ты чудишь, батько? - с досадой спрашивал его Довгун.
     - Молчи хлопец! - отвечал Богдан,  улыбаясь,  -  ты  еще  молод  меня
учить. Кабы у меня было столько войска,  как  под  Берестечком,  я  бы  ни
минуты не задумался. А теперь пускай хлопцы на свой страх идут. Удастся им
побить ляхов, мы Зборовский договор подпишем, а не  удастся,  я  в  ответе
перед панами не буду, скажу, что казаки сами на ляхов набросились. А чтобы
им не скучно было завтра ляхов бить, вели им выкатить семь бочек горилки.
     Начались стычки. Хмельницкий ловко  подсмеивался  над  панами.  Когда
казаки проигрывали, он посылал извинения, уверял, что ничего не знает, что
всю эту  смуту  затевают  хлопы.  Когда  же  поляки  требовали  присяги  и
подписания договора, он посылал на них и казаков,  и  татар.  Они  уводили
польских пленных на глазах у панов.
     Хмельницкому только нужно было выиграть время. Он  все  еще  надеялся
смягчить невыгоды Белоцерковского договора, но это ему не удалось,  поляки
стояли на своем, и 16-го сентября договор был подписан.
     - Я хочу теперь видеться с ляхами! - заявил Хмельницкий  полковникам.
- Пусть они пришлют вам за меня  заложников,  я  поеду  к  пану  коронному
гетману.
     - Что тебе дались ляхи? Что тебе за неволя им кланяться? - спрашивали
полковники.
     - Ничего вы не понимаете! - резко отвечал гетман. - Нам  теперь  надо
ладить с панами.
     - Не пустит тебя народ! - отвечали ему.
     - Я им горилки выкачу. Перепиться недолго. Тогда и уеду.
     Он велел выкатить несколько бочек горилки;  казаки  перепились  и  не
заметили, как их гетман уехал в польский лагерь.
     В  роскошном  шатре  Потоцкого   собрались   все   знатнейшие   паны.
Хмельницкий держал себя скромно; но  за  обедом  поспорил  с  Радзивиллом,
зятем молдавского господаря Лупулы.
     - Изменник он - вскрикнул Хмельницкий. - Хоть ваша княжеская  милость
и зять его, но я скажу, что готовлюсь воевать с ним. Он обещал выдать свою
дочь за сына моего Тимофея, да так и не отдал. Много у него  грошей,  а  у
меня людей. Разграблю  его  сокровища  и  накажу  его  вероломного.  Князь
побледнел от гнева, но удержался и, пробормотав что-то, вышел из-за стола.
     Ивашко, недалеко сидевший от Хмельницкого,  тоже  незаметно  встал  и
прокрался, как кошка, в темный  угол,  где  Радзивилл  горячо  толковал  о
чем-то с панами. Через  несколько  минут,  бледный,  с  горящими  глазами,
подошел хлопец к Хмельницкому и нагнулся к его уху.
     - Батько, тебя отравить хотят! - прошептал он. - Не пей вина, которое
подадут!
     Через полчаса в шатер внесли на огромном  подносе  заздравные  кубки.
Для   Хмельницкого   стояла   особая   чарка   художественной   работы   с
инкрустациями.
     Все  встали  из-за  стола.  Загремела  музыка,   раздались   пушечные
выстрелы. Из казацкого лагеря отвечали тем же.
     -  Да  здравствует  король!  -  громко  проговорил  Потоцкий,  высоко
поднимая кубок.
     Хмельницкий  снял  шапку,  почтительно   наклонил   голову,   но   не
притронулся к чарке.
     -  Предлагаю  тост  за  все  благородное  шляхетство!   -   предложил
Радзивилл.
     Все снова обнажили головы, но Хмельницкий  угрюмо  нахлобучил  шапку,
судорожно схватил кубок, стукнул им по столу и вышел.  Паны  бросились  за
ним.
     - Пан гетман, куда же? Мы еще будем пить за здоровье пана.
     - Благодарю! Мое  здоровье  у  панов  может  совсем  расстроиться!  -
отвечал он.
     Вместо коляски гетмана, ему подали прекрасного коня в богатой сбруе.
     - Что это? - с удивлением спросил он.
     - Это подарок вашей милости! - отвечали слуги.
     - А, щедроты вашего Потоцкого? - обратился он к  панам.  -  Благодарю
его, как гетмана, победителя и союзника, а за коня готов ему одарить тремя
стами подобных.
     Он вскочил на коня и помчался, сопровождаемый Ивашком.  Коляска  едва
поспевала за ними.
     На полдороге гетман остановился, соскочил с коня, пересел в коляску и
задумчиво поехал в табор.



                         24. ПРИСОЕДИНЕНИЕ К МОСКВЕ

                                   Ой служив же я служив пану католику,
                                   А теперь ему служити не стану до вiку!
                                   Ой служив же я служив пану басурману,
                                   А теперь служити стану восточному царю!

     Прошло больше двух лет. Стояла крепкая, погожая зима.  В  Переяславле
праздновали канун нового года. Просторный, удобный дом  полковника  Тетери
был освещен сверху донизу. Тяжелые дубовые двери то и дело  отворялись,  и
хлопы сновали взад и вперед по двору.  Когда  дверь  отворялась,  из  дома
вырывался гул множества голосов, смешанный со звуками музыки.
     Полковник  принимал  дорогих  гостей,  московских   послов,   боярина
Бутурлина со свитой. Тучный боярин, в дорогом кафтане, вышитым золотом,  с
драгоценными камнями вместо пуговиц, важно сидел в высоких креслах.  Возле
него сидели думный дьяк Лопухин и окольничий боярин Алферьев.
     Полковник  недолюбливал  русских;  он  первый  настойчиво   советовал
Богдану Хмельницкому не вступать в союз с Москвой, но теперь,  как  хозяин
города, должен был радушно принимать гостей. Они  говорили  о  посторонних
вещах, о житье-бытье на Руси, об  охотах  на  дикого  зверя...  Боярин,  с
ловкостью  дипломата,  несколько  раз   старался   навести   разговор   на
интересовавший его предмет, но  казак  тоже  был  хитер  и  в  ловушку  не
давался.
     - Не знаю, - отвечал он наивно на все расспросы боярина,  -  то  дело
батька, вот приедет он и  переговоришь  с  ним  обо  всем.  Наше  же  дело
казацкое: иди, куда скажут, бей кого велят.
     - Да скоро ли приедет его  милость  Богдан  Михайлович?  -  спрашивал
посол.
     - Не могу тебе этого сказать. Он теперь и недалеко, да через Днепр-то
переехать невозможно. Морозы настали недавно, лед еще не окреп.
     - А где он теперь? - осведомился Лопухин.
     - Да в Чигирине, - со вздохом ответил Тетеря. - Не везет ныне  нашему
батьку. Трех лет не прошло, как любимую жену схоронил, а  теперь  старшего
сына хоронит.
     - Что ты говоришь? - с участием спросил посол. - Разве он овдовел?
     - И овдовел и снова женился, - отвечал полковник. - У  нашего  батька
все скоро делается, и полгода не вдовел.
     - На ком же он женился? - спросили послы.
     - На сестре нашего полковника Золотаренко. Эта, не то что вторая  его
жена. Та была белоручка, панского  рода,  а  эта  настоящая  казачка.  Она
нашего батька в руках держит и до горилки его не всегда допускает.
     Послы засмеялись.
     - А с чего же его сын умер? - спросил Бутурлин.
     - Да разве вы не слыхали? - с удивлением спросил он полковников. - Он
за тестя своего сражался, там  и  убит.  Сюда  привезли  мертвого;  гетман
встречал на дороге.
     - Вот какие дела! - покачивая головой, проговорил со вздохом боярин и
перекрестился. - Ну, царствие ему небесное! Славный был  воин.  Слышал  я,
как он по пути в Молдавию на гетмана Калиновского напал.
     - Да, жаль хлопца! - проговорил полковник. - Мог бы еще долго жить  и
гетмановать.
     - А что, разве Богдан Михайлович не крепок  здоровьем?  Он,  кажется,
еще мужчина в цвету.
     - Не то, чтобы не крепок, а прихварывает.
     - Может и нечисто дело? - вполголоса проговорил Бутурлин. - На вашего
гетмана многие зубы точат. Слышали и мы, как  ему  князь  Радзивилл  зелья
подсыпал.
     - Бог его ведант, - задумчиво отвечал полковник.  -  Мало  ли  лихого
народа на свете.
     В углу за небольшим столиком  сидели  молодой  казацкий  полковник  и
русский боярин из свиты  Бутурлина.  Полковник  был  наш  старый  знакомый
Довгун; только он в  последние  три  года  сильно  переменился,  возмужал,
отрастил длинные полковничьи усы и молодецкий чуб.
     - Вот где привел Бог встретиться! -  говорил  он  рыжему,  рябоватому
своему собеседнику, с наивным удивлением рассматривая его богатую  одежду.
- Как же ты, Никита, в бояре-то попал?
     - Да так, на Сечи мне стало жить неспособно, я и уехал  в  Москву,  а
там уж недолго выслужиться было, батюшка  царь  Алексей  Михайлович  очень
меня любит; вот ныне и пожаловал в бояре.
     - Да за что он тебя в бояре-то пожаловал?
     - За особые заслуги! - с улыбкой  отвечал  бывший  запорожец.  -  Мой
совет теперь  русскому  царю  нужен.  Как  задумал  царь  взять  под  свою
державную руку Украину, он и стал советоваться  с  надежными  людьми.  Вот
тогда-то я в милость и попал. Живут при московском дворе два  грека,  Иван
да Илья. Я с  ними  еще  раньше  на  Запорожье  был  знаком.  Они  меня  и
представили батюшке царю; с тех пор я в гору и пошел.
     - А хорошо живется в Москве? - спросил Довгун.
     - Как тебе сказать: живется недурно, если только умеючи пристроиться.
Казаков теперь много бежит к нам из Украины.  Всем  им  места  хватает,  и
никто из них назад не ворочается, значит, живется не худо. А ты как?
     - Да вот подумываю и я к вам на московскую землю переселиться.
     - Что так? Я слышал, ты в чести у пана гетмана.
     - Был когда-то в чести, - угрюмо проговорил  Довгун.  -  А  нынче  уж
больно трудно с ним ладить.  Побратимствует  с  татарами,  слушает  своего
полячишку-писаря, а нас, казаков, и знать не хочет. Нынче  даже  не  велел
ехать с ним на похороны Тимоша. "Не надо, говорит, и без тебя там  казаков
довольно". А, ведь, знает, я с Тимошем товарищ был. Вот женюсь да  и  уеду
от него.
     - А на ком ты женишься-то?
     - На Катре.
     - Это на той девушке,  из-за  которой  тебя  на  Сечи  чуть  было  не
повесили? - спросил Никита,  усмехаясь.  -  Уж  ты  на  меня,  братец,  не
посетуй, - прибавил он. - А я на тебя никакого зла  не  держу  за  батоги.
Если бы не ты, мне бы никогда не попасть в Москву.
     - Это кака так? - удивился Довгун.
     - Да мне за батоги, да за тебя никто в Сечи проходу  не  давал,  я  и
утек оттуда. Вышло, что ты первый зачинщик моего счастья, -  прибавил  он,
смеясь. - Если задумаешь собраться в Москву, спроси только боярина  Никиту
Ивановича Кустарева. А я для тебя сделаю все что, могу.
     - Спасибо, товарищ! - отвечал Ивашко. - Вон ваше  бояре  из-за  стола
поднимаются; теперь пойдет прощальное угощенье, надо  и  нам  к  остальным
присоединяться.
     Целую  неделю  прожили  бояре  в  ожидании  гетмана;  только  в  день
Крещения, 6-го января, он, наконец, приехал. Бояр он встретил  ласково,  с
достоинством и, когда они стали торопить его  принятием  присяги,  ответил
им:
     - Я сам рад покончить поскорее с этим делом. Вот только семейное горе
задержало.  Послезавтра  мы  назначим   генеральную   раду   и   присягнем
милостивому государю московскому.
     Поздно вечером зашел к гетману Довгун и, низко поклонясь, сказал:
     - Батько, я к тебе по своему делу.
     - Что  скажешь,  пан  полковник?  -  с  усмешкой  проговорил  Богдан,
покуривая люльку и выпуская дым через свои полуседые усы.
     Он сильно изменился, постарел, обрюзг;  не  было  прежнего  блеска  в
глазах, не было недавней еще живости  в  движениях.  Минутами  он  казался
совершенным стариком.
     - Пришел к тебе, батько, с поклоном: просить в посаженные отцы;  хочу
жениться.
     - Добре задумал, пан полковник! Одного  только  жаль:  как  женишься,
захочется дома сидеть, а не воевать.
     - Я и то, батько, хотел просить тебя: отпусти  меня.  Я  тебе  теперь
совсем не нужен стал, - сказал с легкой дрожью в голосе Довгун.
     Богдан быстро, пытливо посмотрел на него.
     - Все запорожцы таковы! - с неудовольствием сказал он.  -  Гладь  вас
все по головке, а чуть что не по вас, тотчас и наутек.  Впрочем,  мне  все
равно, хочешь служи, хочешь нет. Куда же ты думаешь ехать? -  спросил  он,
помолчав.
     - Думаю, в Москву.
     - В Москву? - немного удивленно переспросил  Богдан.  -  Впрочем,  по
мне, пожалуй, поезжай в Москву. Если захочешь, можешь мне и там послужить,
- прибавил он. - Мне теперь надежные люди в Московском государстве нужны.
     - Я всегда твой слуга, батько, - с поклоном отвечал Довгун.
     - Когда же ты думаешь играть свадьбу?
     - В этом мясоеде.
     - А ехать когда думаешь?
     - Да если бы справился, то с панами послами и уехал бы.
     - Как знаешь, твое дело.
     Восьмого января 1654 года  вся  Переяславльская  площадь  была  полна
народом. Довбиши с седьмого часа утра  били  в  котлы,  есаулы  и  сотники
приводили в порядок казаков, стекавшихся  со  всех  сторон  и  толпившихся
около просторного деревянного помоста, покрытого красным сукном.
     Пока народ собирался  на  площади,  Выговский  отправился  к  русским
послам. Боярин Бутурлин еще изволил почивать, и писарь  пришлось  ждать  с
полчаса, пока он к  нему  вышел.  Боярин  был  одет  в  роскошный  кафтан,
осыпанный драгоценными каменьями.
     - Бью челом ясновельможному пану послу! -  с  поклоном  приветствовал
Выговский Бутурлина.
     - Здравствуй, батюшка, Иван Казимирович! Хорошие ли новости принес?
     - Готов служить его царской милости, - скромно проговорил  Выговский.
- Что мог, то сделал для его светлых очей. Сейчас только  с  тайной  рады:
все  полковники,  судьи  и  есаулы  были  у   гетмана.   Могу   поздравить
высокородного боярина с полным успехом. Мы так искусно повели дело, что ни
одного голоса не было против, а кто и был  против,  тот  молчал,  чувствуя
полное свое бессилие.
     - Спасибо тебе, батюшка  Иван  Казимирович!  -  проговорил  боярин  с
легкой усмешкой. - Великий  государь  мой,  царь  Алексей  Михайлович,  не
забудет трудов твоих. А теперь, пожалуй, пора нам и на  площадь;  довбиши,
почитай, часа два в котлы звонят.
     Ровно в одиннадцать часов гетман  в  богатой  одежде,  сопровождаемый
всей войсковой старшиной и казацкими полковниками, вышел на  площадь.  Над
головой его держали бунчук, а  в  руках  у  него  была  булава,  осыпанная
драгоценными каменьями.
     Есаулы и сотники засуетились, раздвинули народ и  образовали  широкий
круг около помоста. Гетман со своей свитой поднялся на возвышение.
     Московские послы стояли поодаль, на особом назначенном им месте.
     Все крыши прилегавших к площади домов были густо покрыты народом.
     - Смирно! - крикнул генеральный есаул.
     Вдруг сразу воцарилась тишина и громкий голос гетмана звучно пронесся
по площади.
     - Панове полковники, есаулы, сотники, все войско  запорожское  и  все
православные христиане! - говорил гетман. - Всем вам известно, как нас Бог
освободил из рук  врагов,  преследующих  церковь  Божью,  озлобляющих  все
христианство нашего восточного православия, хотящих  искоренить  нас  так,
чтоб и имя русского не упоминалось на земле нашей. Всем нам уже это  стало
несносно и, видно, нельзя нам жить более  без  царя.  Поэтому  мы  собрали
сегодня раду, явную всему народу, чтобы вы с нами избрали себе государя из
четырех: первый царь - турецкий, второй - хан крымский,  третий  -  король
польский, четвертый - царь  православный  Великой  Руси,  царь  восточный.
Которого хотите, того  и  выбирайте!  Царь  турецкий  басурман.  Всем  нам
известно, какую беду терпят наши  братья,  православные  христиане  греки.
Крымский хан тоже басурман, хотя, по нужде, мы и вели  с  ним  дружбу.  Об
утеснениях от польских панов не надобно и сказывать: сами знаете, что  они
почитали лучше жида и собаку, чем нашего брата христианина! А православный
христианский царь восточный одного с нами благочестия, одного исповедания.
Сжалившись над угнетением православной церкви в  нашей  Малой  Руси,  этот
великий царь склонил к нам милостивое свое царское сердце и прислал к  нам
своих ближних людей с царской милостью. Возлюбим его с усердием! Кроме его
царской руки, мы не найдем благотишнейшего пристанища. Кто нас  не  желает
послушать, тот пусть идет, куда хочет: вольная дорога.
     Тогда раздались тысячи голосов:
     - Волим под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей  благочестивой
вере, чем доставаться ненавистнику Христову.
     - Все ли так соизволяете? - спрашивал полковник Тетеря, обходя круг и
обращаясь на все стороны.
     - Все, все! - кричал народ.
     Опять раздался звучный голос гетмана:
     - Пусть будет так! Да укрепит нас Господь Бог под его царской рукой!
     Народ на это ответил:
     - Боже, утверди! Боже, укрепи, чтобы навеки мы все были едины!
     Выговский тогда прочел заранее заготовленные условия союза с Москвой.
Условия  эти  были  очень  выгодны:  казакам  предоставлялось  собственное
управление, право самим чинить суд и создавать законы, избирать гетманов и
чиновников, увеличить регистровое войско до шестидесяти тысяч  и  получать
жалованье из местных доходов. Взамен этого они обещали платить царю дань и
помогать ему во всех его войнах; царь же обязался окончательно  освободить
их от панского гнета.
     Такие условия понравились казакам, и те, кто недовольны были союзом с
Московией, должны были замолчать среди всеобщих одобрительных криков.
     По обычаю, послы выждали, чтобы народ затих. Торжественно  вошли  они
на  возвышение.  Бутурлин  отвесил  низкий  поклон  гетману  и  войсковому
старшине и громко проговорил:
     - Его царское величество, великий царь и государь всея  Руси  Алексей
Михайлович повелел мне, нижайшему слуге своему, узнать  о  здоровье  твоей
гетманской милости.
     - Нижайше благодарим его царское величество! Мы  находимся  в  добром
здравии и его величеству самодержавнейшему государю того же желаем.
     Затем  боярин  немного  приосанился,  откашлялся  и   начал   ровным,
спокойным голосом свою речь. Несмотря на то, что он  не  волновался  и  не
возвышал голоса, слова его так и просились в душу. Он умел говорить  ясно,
доказательно, так  убедительно,  что  даже  самовольная  казацкая  громада
притихла и слушала его без возражений, вполне с ним соглашаясь. Сперва  он
изложил все беды, притерпенные Украиной,  напомнил,  как  польский  король
присягал блюсти вольности казацкие, а  затем  не  сдержал  присяги,  отдал
казаков в полную власть панам. Такой король, изменивший своему  слову,  не
мог быть их государем. Он намекнул,  что  царь  московский  оттого  только
сжалился над казаками, гонимыми за веру, что они сами  много  раз  просили
его о помощи. Он готов принять их  под  свою  высокую  руку,  помогать  им
против разорителей веры православной, защищать и оборонять  их  от  всяких
недругов; они же должны служить ему,  желать  добра  и  надеяться  на  его
милость.
     Боярин кончил и народ стал расходиться.  Между  расходившимися  много
было недовольных, угрюмых лиц, особенно между стариками.
     - Из одной неволи в другую попали! - шептали они и смотрели злобно на
гетмана и послов, садившихся в кареты, чтобы ехать в собор, для принесения
присяги на верность.
     - Что лях, что москаль, прозвище иное, а ярмо все одно!
     На паперти собора стояло все духовенство с клирами  всех  церквей,  с
соборным  протоиреем  Григорием  во  главе.  Рядом  с   ними   поместилось
московское  духовенство,  прибывшее  с  послами.   Лица   переяславльского
духовенства были сумрачны; им не хотелось идти под власть московского царя
и зависеть от московского патриарха.
     Духовенство  встретило  гетмана  и  послов  с  духовными  песнями   и
каждением, а  казанский  архимадрит  Прохор  взял  чиновную  книгу,  чтобы
приводить всех к присяге.
     Хмельницкий дал знак остановиться, подошел к Бутурлину и сказал:
     - Вам, панам послам, сперва  следует  присягнуть  от  имени  царского
величества, что он не нарушит наших прав!
     Боярин приосанился и спокойно отвечал:
     - У нас того обычая нет; подданные должны присягать своему  государю.
Тебе, гетман, и говорить об этом непристойно. Вы должны давать веру  тому,
под чью высокую руку поступаете.
     - Прошу ясновельможного боярина обождать, - сказал тогда Богдан. -  Я
пойду переговорю с полковниками.
     - Гетман ушел. Прошло больше часу. Боярин стоял в соборе и  терпеливо
ждал. Наконец, вместо гетмана, явился Тетеря с другим полковником.
     - Непременно надо вам присягнуть, - говорили они, - без этого  нельзя
присягать и гетману.
     - Неприлично великому государю присягать своим подданным, - настаивал
посол, - чего вы боитесь? Государь не обманет вас.
     - Польские короли всегда присягали нам, - говорил Тетеря.
     - Это короли неверные и не  самодержцы,  -  возражали  послы,  -  что
пользы, что они присягали, когда не держали своей  присяги;  а  государево
слово крепкое.
     - И гетман, и мы, и вся старшина верим вам так, а  для  народа  нужна
присяга, иначе он опять забунтует.
     - Это уж ваше дело справляться с вашим народом, учить их и унимать от
непристойных речей.
     Полковники  вернулись  к   гетману.   После   шумных   споров   между
полковниками  присяга  состоялась.  Гетман  присягнул  первый,  а  за  ним
Выговский, вся войсковая старшина и полковники.
     Из собора поехали на съезжий двор, где Хмельницкий принял дары  царя:
знамя, булаву, ферязь, шашку и соболей.


     На другой день присягали казаки и мещане, и эта присяга заняла  целый
день.
     Десятого января состоялась свадьба Довгуна с Катрей.  Невеста  уже  с
год жила в семье Богдана; она еще прежде знала жену его Анну или,  как  ее
звали казаки, Филиппиху. Молодая гетманша высокая, чернобровая,  разбитная
казачка  всех  развеселила  на  свадьбе.  Она  была   посаженной   матерью
новобрачной и задавала тон на пиру, заводила  игры  и  песни,  отплясывала
гопака и то и дело обносила гостей  пивом,  горилкой,  вином  и  сахарными
яствами.
     Через три дня Довгун со своей молодой женой уехал вместе с послами  в
Киев.
     Катри рассчитывала повидаться там с пани Кисель.  Послы  должны  были
там присутствовать при присяге казаков,  а  оттуда  проехать  в  Нежин,  в
Чернигов с той же целью и затем вернуться в Москву.
     При прощании Довгун трижды поклонился в ноги Хмельницкому и сказал:
     - Прощения прошу у пана гетмана, если его  чем-нибудь  обидел;  нужны
будут мои услуги, пусть пан гетман скажет слово и я опять вернусь к нему.
     - Спасибо, Иване! - обнимая его сказал гетман. -  Я  твоих  услуг  не
забыл и уже  говорил  о  тебе  послу  московскому.  Дай  Бог,  чтобы  тебе
счастливо жилось на новом месте и чтоб мне не пришлось опять звать тебя на
войну с ляхами. Они теперь, Бог даст, образумятся и побоятся нашего  союза
с восточным царем.



                      25. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ХМЕЛЬНИЦКОГО

                                 Зажурилася Хмельницькаго сiдая голова;
                                 Що при ему ни сотникiв, полковникiв нема;
                                 Час приходит умирати,
                                 Нiкому поради дати!

     Переяславльский договор только на время успокоил волнения в  Украине.
Недовольных оказалось гораздо больше,  чем  ожидал  Хмельницкий.  Киевское
духовенство  совсем  не  хотело  присягать  московскому  царю;  полковники
присягнули тоже не все и, несмотря на угрозы  гетмана,  некоторые  из  них
ушли на Запорожье, уводя с собой толпы  недовольных.  Полковник  Богун  со
своими Богужанами "уперся, как вол", как говорил про него  Хмельницкий,  и
ни за что не хотел признавать над собой власть восточного царя. "К ляхам я
не пойду, говорил он, и бить их буду доколе сил хватит, а московскому царю
тоже покорен не буду: что за неволя из старого ярма лезть в новое.
     Скоро московские полчища вступили в Польшу и началась упорная борьба,
длившаяся почти два года.
     Хмельницкий в это время вступил в борьбу с поляками  с  юга  и,  пока
русские один за другим брали литовские города, дошел до Львова и  заставил
горожан заплатить ему богатый выкуп.
     Поляки  понимали,  что  упрямый  казак  вновь   становится   грозным,
старались умилостивить его.  Король  послал  Хмельницкому  письмо,  полное
комплиментов, а королева прислала жене его в подарок драгоценный камень  и
даже  написала  ей  прелюбезное  письмо,  прося  ее  заступничества  перед
гетманом.
     Богдан  Хмельницкий  так  расчувствовался,  что   заплакал,   но   на
предложение короля - разорвать союз с Москвой и со Шведами не согласился.
     Союз с Москвой, однако, не удовлетворял гетмана.
     Между ним и  боярином  Бутурлиным,  командовавшим  русскими  полками,
посланными  на  помощь  казакам,  часто  возникали  несогласия.   Бутурлин
жаловался на медлительность и  нерешительность  гетмана,  на  недоверие  и
подозрительность казаков.
     Когда же русские заключили перемирие с поляками, и известие это дошло
до Хмельницкого, он совсем вышел из себя, рвал  на  себе  волосы,  плакал,
проклинал царя и гнал от себя своего писаря:
     - Это ты, ты виноват!  Ты  первый  надоумил  меня  заключить  союз  с
Москвой, лучше мне было дружить с басурманами.
     Выговский упал ему в ноги и умолял укротить свой гнев.
     - Быть может, до нас дошли неверные слухи, - говорил он.
     Но Хмельницкий не хотел слушать и тотчас же послал  за  полковниками.
Выговский забежал к ним вперед и надоумил каждого из них уговорить гетмана
не разрывать союза с Москвой.
     Когда Хмельницкий выразил полковникам свои  опасения,  они  возразили
ему.
     - Невозможно, чтобы царь опять отдал нас в руки  врагов  православной
веры. Если нам, не узнавши подлинного дела, да отступить от  его  царского
величества, мы во всем свете прослывем за изменников и клятвопреступников.
     Гетман сделал вид, что убедился доводами полковников, а сам  заключил
договор со шведами и венграми.
     Это дошло до царя Алексея Михайловича, и  он  послал  к  Хмельницкому
окольничего Бутурлина и дьяка Михайлова со строгим выговором.
     Богдан в это  время  сильно  расхворался.  Силы  его  с  каждым  днем
слабели; он становился мрачен, раздражителен и часто по долге задумывался.
В последнее время он особенно привязался к своему шестнадцатилетнему  сыну
Юрию. Он почти не отпускал его от себя и много говорил с ним о делах.
     - Почем знать, - говорил он  ему,  -  может  быть,  тебе  все  это  и
пригодится.
     Настал май 1656 года. Яблони покрылись душистым цветом, зацвели вишни
и сливы, засвистали соловьи в розовых кустах; воздух был полон аромата.  А
гетман ходил сумрачный, как ночь, и о чем-то крепко размышлял. Анна  часто
с беспокойством посматривала на него и старалась  развеселить  его  своими
шутками, но он или угрюмо отмалчивался, или тихо говорил ей:
     - Не до веселья мне, Галю, спой-ка лучше думку пожалостливее,  такую,
чтобы за сердце брало.
     Анна послушно брала бандуру и пела  какую-нибудь  заунывную  думу,  а
гетман, опершись на руку, смотрел в даль, тихо подпевая знакомую мелодию.
     В половине мая он вдруг как-то оживился, часто призывал Выговского  и
долго  с  ним  советовался  о  чем-то,  потом  стал  рассылать  хлопов   к
полковникам, сотникам и выборным, скликая их на раду в Чигирин.
     Место для рады было назначено  за  широким  двором  Хмельницкого,  на
поле, под развесистыми деревьями. Много собралось  казаков  на  эту  раду.
Многие из них сильно  постарели  за  последнее  время;  лица  их  смотрели
угрюмо, они чуяли, что невеселое слово скажет им их  гетман.  А  он  стоял
перед ними хилый, больной, с поникшей головой и  упавшим  ленивым  голосом
говорил:
     - Панове братья! У меня  не  хватило  бы  ни  времени,  ни  слов,  ни
здоровья пересказать все печали и горести, которые мы с вами пережили,  но
вы их  сами  хорошо  знаете...  Теперь  же  Бог  нас  посетил  милостью  и
благодатью; Прежнее благочиние возвращено нашей церкви,  и  народ  русский
освободился от тяжкого и постыдного рабства.  Волей  Божьей  угодно  было,
чтобы   это   совершилось   вашим   мужеством,   совоинственники    милые,
казаки-рыцари, и под моим предводительством. Десять  лет  не  щадил  я  ни
здоровья, ни жизни, служа отечеству; но старость и болезнь  одолели  меня.
Чувствую, что схожу в могилу, други-братья, недолго мне еще быть  с  вами.
Благодарю вас, братья возлюбленные, за ту честь, которую  вы  оказали  мне
избранием меня в гетманы. Благодарю за доверие ко  мне,  за  верность,  за
послушание. Благодарю вас за храбрость: тридцать четыре сражения имели  мы
с поляками, венграми, волохами и татарами. Много побед одержали мы,  много
трудов и лишений перенесли в походах. Возвращаю  вам  теперь  знаки  моего
гетманского  достоинства:  булаву,  бунчук,  знамена  и  все   клейноты...
Изберите  гетманом  кого  хотите,  а  меня,  дорогие  товарищи,   простите
по-христиански, если я по  немощи  человеческой  кого-нибудь  огорчил  или
против кого-либо из вас погрешил!
     Гетман  отвесил  низкий  поклон  Тетерю  и,  тяжело  дыша,   старался
собраться с силами. Наконец, он снова заговорил:
     - Не дал мне Господь, братья, окончить мое дело  -  утвердить  навеки
независимость и вольность вашу и избавить народ от ига польского... Умираю
с великим прискорбием и не  знаю,  что  после  меня  будет...  Прошу  вас,
братья, изберите себе гетмана, пока я жив, на моих глазах, мне тогда легче
будет сойти в могилу.
     Молча стояли казаки вокруг своего батька и  никого  не  предлагали  в
гетманы. Тогда гетман сам прервал молчание:
     - Мало ли между нами достойных  людей:  и  полковник  киевский  Антон
Жданович и полковник Переяславльский Тетеря, и полковник полтавский Мартын
Пушкарено, но всего лучше был бы Иван Выговский. Он знает всю  политику  и
лучше всех управится с войском. Если бы вы  его  выбрали,  то  я  умер  бы
спокойно.
     - Благодарю пана гетмана за честь, - отвечал Выговский, -  но  думаю,
что гетманство должно остаться в славной семье Хмельницких. Велики заслуги
Богдана Хмельницкого перед Украиной: разумом и мужеством своим избавил  он
казаков от ярма ляшского. Казаки должны  и  по  смерти  Богдана  оказывать
честь его дому...
     Толпа встрепенулась.
     - Да, да! - крикнули казаки. - Кроме Юрия Хмельницкого никто не может
быть нашим гетманом.
     У старика Хмельницкого заблестели глаза от удовольствия;  его  тайное
желание осуществлялось, но он не хотел сразу дать заметить свою радость.
     - Вижу, друзья и товарищи, что  вы  меня  любите,  но  я  должен  вам
отсоветовать, - сын мой очень молод,  он  почти  дитя,  а  для  гетманской
должности нужен муж опытный...
     Хмельницкий  знал  слабую  струну  казаков,  стоило   только   начать
возражать им, чтобы возбудить в них упорную настойчивость.
     - Что ж, что сын твой молод, мы окружим его опытными людьми,  а  всем
нам будет легче, если гетманом нашим станет опять  Хмельницкий.  Мы  будем
тогда вспоминать тебя, милого нашего батька.
     Хмельницкий заставил себя долго  уговаривать  и  наконец  согласился.
Позвали  шестнадцатилетнего  Юрия  и   вручили   ему   знаки   гетманского
достоинства. Отец при этом ему сказа:
     - Сын мой, воздавай честь старшим тебя и не пренебрегай их  советами;
не льни к богатым, не презирай убогих, а люби всех равно.  Храни  заповеди
Божьи, будь верен его царскому  величеству.  Если  же  поступишь  противно
этому, то пусть все зло отвратится от других и обратится на твою голову.
     Молодого гетмана прикрыли знаменами и шапками, заиграла музыка, стали
стрелять из пушек и ружей; то и дело слышались громкие восклицания в честь
Юрия. Богдан же Хмельницкий так утомился, что едва дошел до своей  постели
и с этого времени почти не вставал более.
     В начале июня в Чигирин приехали  царские  послы.  Их  встретил  Юрий
Хмельницкий, Выговский и войсковая старшина.
     Будущий гетман отвесил низкий поклон послам и проговорил:
     - Здоровы будьте, паны послы! Отец мой шлет вам поклон  и  просит  не
гневаться, что он не встречает вас. Он  уже  вторую  неделю  не  встает  с
постели. Сегодня ему очень плохо, да и вы утомились с дороги; мы  проводим
вас на вашу квартиру, а завтра и повидаете отца.
     На другое утро есаул привел послам богато оседланных коней.
     - Здоровы будьте, панове послы! Добродий наш  пан  гетман  велит  вам
ехать к нему.
     Послы въехали на широкий гетманский двор, поднялись на  крыльцо  и  в
сенях встретили Выговского.
     - Гетман никак не может встать вам навстречу, он очень слаб, вот сами
увидите.
     Богдан, действительно, лежал в постели. Лицо его сильно  осунулось  и
пожелтело; глаза ввалились и светились нездоровым беспокойным блеском.
     - Его царское величество велел спросить о здоровье  твоей  гетманской
милости! - сказал посол, низко кланяясь.
     - Благодарю его царское величество! - отвечал гетман.  -  Плохое  мое
здоровье. Вот уже который день лежу и подняться не могу.
     - Бог даст, поправишься! - заметил Бутурлин.  -  А  вот  его  царское
величество шлет тебе и писарю твоему, и  полковникам  по  росписи  царское
жалованье.
     - Благодарим его  царское  величество!  -  проговорил  гетман  слабым
голосом.
     - Наказано  нам,  послам,  еще  переговорить  с  тобой,  гетманом,  о
государских делах, а тебе, гетману, те государские дела от нас выслушать.
     - Невозможно это, - отвечал гетман. - Вы видите, какая великая скорбь
меня  постигла.  Пусть  за  меня  выслушает  вас  войсковой  писарь   Иван
выговский.
     - По указу великого государя мы присланы  к  тебе,  гетман,  и  можем
говорить только с тобой, а не с писарем.
     - Все равно, чтобы вы мне ни сказали, я не утаю от писаря и все,  что
вы ему скажите, он не скроет от меня. А теперь по великой моей болезни  не
могу говорить о государственных делах.
     Бутурлин потерял терпение и сердито отвечал:
     - Все это отговорки! Не пригоже тебе  это,  Богдан  Михайлович!  Надо
тебе самому слушать указ и повеление великого государя.
     - Указ и повеление государя слушать я повинен, - сказал Богдан, -  но
ответа держать не могу. Бог даст  полегчает,  тогда  пришлю  вам  сказать.
Ну-ка, Иване, - обратился он к Выговскому,  -  попроси  господ  послов  не
побрезговать нашими хлебом-солью, да зови Анну и Катерину.
     - Пан гетман просит вас откушать! - с поклоном сказал писарь  послам,
надевавшим свои шапки.
     Бутурлин,  рассерженный  и  обиженный  приемом   Хмельницкого,   сухо
отвечал:
     - По милости его царского величества обеды у нас приготовлены дома.
     - Все послы его царского величества в моем доме едали. Если вы теперь
откажетесь, то я сочту это за немилость его царского величества ко мне.
     - Ну, будь по-твоему! - согласился Бутурлин, снимая шапку и ферязь.
     Вошла гетманша  с  замужней  дочерью  Богдана,  Катериной  Выговской,
невесткой писаря, они низко поклонились гостям.
     - Накройте столы поближе ко мне! - приказал больной. - Хочу обедать с
вами вместе.
     Столы подвинули к самой постели. Писарь и есаул тоже сели с гостями.
     После жаркого гетман сказал Выговскому: А ну-ка, Иване,  вели  подать
венгерского да постарше. Есть я нынче разучился, а пить еще могу.
     Подали кубки и бутылку старого венгерского.
     - А мне, Катрю, принеси мой заветный серебряный кубок.
     Катерина встала и из соседней комнаты принесла на маленькой тарелочке
массивный серебряный кубок, отделанный чернью и украшениями.
     - Мне его теперь, пожалуй, и не поднять, - сказал Богдан.
     Он попробовал привстать, но руки и ноги совсем его не слушались.
     - Поддержите-ка меня! - сказал он, обращаясь к жене и Выговскому.
     Они встали и подхватили его под руки. Дрожащей  рукой  гетман  поднял
тяжелый кубок и проговорил:
     - Да здравствует  благоверный  великий  царь  всея  Руси,  милостивая
царица и чада их! Многие лета им и милостивому ходатаю и заступнику нашему
архиепископу Никону и всему освященному собору,  боярам  и  думным  людям,
христолюбивому воинству и всем православным христианам. Да покорит Господь
Бог под ноги великого государя не только иноверцев, еретиков, но и  самого
поганина, басурмана туркского султана.
     Он осушил кубок, упал в изнеможении на постель и так  ослаб,  что  не
мог более ничего говорить.
     Послы прожили больше месяца. Гетману становилось то хуже,  то  лучше,
но он не переставал заниматься  делами.  Московские  послы  особенно  были
недовольны его сношениями со шведами, с Ракочи и с Молдавией.
     - Вы обещали служить одному великому государю, - говорили  они,  -  а
теперь дружите с  неприятелем  Карлом-Густавом  и  обещаете  помогать  ему
войском запорожским.
     Гетман вспылил.
     - Со шведским королем у меня давняя дружба, с тех пор, когда я еще не
был в подданстве его царского величества. Шведы люди правдивые, они всегда
держат свое слово, а его царское величество помирился с ляхами и нас хотел
отдать в их руки. До нас дошли слухи, что его царское величество  посылает
двадцать тысяч человек войска на помощь ляхам против шведов и казаков.  Мы
же  всегда  готовы  были  служить  его  царскому  величеству,  когда  и  в
подданстве его не были.  Уговаривали  крымского  хана  и  не  пускали  его
разорять города царские. Если бы я теперь  не  сошелся  со  шведами  да  с
Ракочи, да с волохами и татарами, то они соединились бы с  ляхами,  побили
бы нас, а потом дошли бы и до Московии.
     Положение Выговского между  недовольными  послами  и  раздражительным
больным гетманом было крайне затруднительно. Он уговаривал послов:
     - Не сердитесь на гетмана, он болен и от  болезни  стал  запальчив  и
раздражителен; он и нас всех бранит, за что-нибудь малое так  рассердится,
что и подойти к нему нельзя.
     Бояре, видя, что от гетмана они ничего не выпытают, старались  узнать
у писаря, какие дела ведет гетман  со  шведским  послом  и  приехавшим  от
Ракочи посланным; но Выговский уклонялся  от  ответа,  уверяя,  что  послы
приехал заявить  о  любви  к  запорожскому  войску.  Послы  настаивали  на
свидании с самим Хмельницким, но он,  действительно,  был  так  слаб,  что
долго не мог принять их.
     Явился, наконец, в Чигирин и польский посол, уполномоченный заключить
с Хмельницким договор против шведов и  Ракочи.  Король  думал  разжалобить
гетмана, укоряя, что он навлекает новую гибель на  свою  родину,  заключая
союзы с иноземцами.
     Хмельницкий представился растроганным, клялся, что и  сам  не  желает
кровопролития; уверял, что и не думал заключать  союза  с  Ракочи;  казаки
действуют самовольно, и он  ничего  не  может  с  ними  поделать.  Кое-как
договорились относительно границ  Польши  и  Украины,  подписали  договор,
оставив спорные статьи до утверждения на сейме.
     Не успел Хмельницкий отпустить польского посла, как приехали  к  нему
послы от татарского хана, Махмет-Гирея, преемника  Ислам-Гирея,  и  гетман
возобновил с ними прежний союз. Он уступил им южную степь  у  Днепровского
лимана, дозволив им беспрепятственно кочевать там со своими  стадами.  Они
обязались свободно пропускать казаков к Черному морю.
     Польский посол отговаривал Хмельницкого от  его  союза  с  московским
царем, но гетман решительно отвечал: - Я одной ногой стою уже в  могиле  и
не нарушу данной мною присяги. Да и какую пользу я, дряхлый  старик,  могу
принести королю. Вот, если сын  мой  Юрий  будет  гетманом,  то  никто  не
помешает ему услужить польскому королю,  конечно,  без  вреда  московскому
государству. Вот Ракочи - другое дело, его я велю оставить,  а  на  помощь
полякам пошлю десять тысяч казаков. Пусть сын мой будет  главнокомандующим
и попробует себя в ратном деле.
     Польский посол уехал, а через день прискакал гонец от Ракочи,  требуя
помощи против поляков.
     Богдан призвал Юрия и сказал ему:
     - Ты будешь двигаться со своим войском как можно медленнее; выбирайте
самый длинный путь, останавливайтесь, где только можно, так, чтобы  прийти
тогда, когда война поляков с семиградцами кончится.
     - Зачем же это, батько? - с неудовольствием спросил Юрий.  -  Мне  бы
лучше повоевать, я не боюсь пороху.
     - А вот зачем, - отвечал Хмельницкий, - отряд-то у меня один, а  надо
сделать так, чтобы и поляки, и венгры думали, что я  им  помогаю.  Победит
семиградский князь, я скажу, что послал войско ему, и  буду  требовать  от
него тоже помощи. Возьмут верх поляки, я могу сказать королю, что отнял  у
Ракочи казаков, послал их на помощь ляхам, да они дойти не успели.
     Как Богдан задумал, так и вышло. Казаки, бывшие в венгерском  войске,
бросили Ракочи, и поляки одержали над ним верх. 23 июля князь Семиградский
должен был заключить мирный договор с Польшей.  Весть  об  этом  дошла  до
Хмельницкого, когда он уже лежал без всякой надежды на выздоровление.
     В  день  Успения  Пресвятой  Богородицы,  15   августа,   Хмельницкий
почувствовал, что ему нехорошо и призвал всех домашних.
     - Я умираю, - сказал он им, - но не хочу, чтобы кости  мои  лежали  в
Чигирине. Похороните меня в Суботове: его я приобрел кровавыми трудами,  а
когда его от меня отняли, загорелся пламень войны, освободивший Украину.
     Гетман скончался тихо ровно в полдень, и целую неделю тело его стояло
в  Чигирине,  куда  со  всех  сторон  стекались  казаки  в  последний  раз
поклониться  своему  батьку.  Затем  торжественно  перевезли  его  тело  в
Суботово, где его и погребли 23 августа 1656 года.
     Густая толпа провожала гроб с громким плачем и воплями,  так  что  не
слышно было погребального пения.

                 То не черниi хмари ясне сонце заступали,
                 То буйниi вiтри в темнiем лузi бушовали;
                 Козаки Хмельницького ховали,
                 Батька свого оплакали!

     За гробом шел польский  посол,  снова  приехавший  заключить  союз  с
гетманом. Он проводил гетмана до  самой  могилы  и  с  глубоким  вниманием
слушал надгробную речь,  произнесенную  домашним  секретарем  Хмельницкого
Зоркою.
     Останки гетмана были поставлены  в  Суботовской  церкви,  построенной
Хмельницким. Но недолго им пришлось там покоится. Когда  поляки  захватили
Суботово, Чарнецкий приказал выбросить кости Богдана.
     Но имя Богдана Хмельницкого, борца за свободу Украины, постоянно жило
в устах украинского народа, перешло в малорусские думы и память о  гетмане
сохранилась до нашего времени.

                  Оттогдi Хмельницкий помер,
                  А слава його козацка не вмре, не поляже.



                        29 ИЮНЯ 1888 ГОДА. ТОКСОВО

     11 июля 1888 года в городе Киеве на Софийской площади при колокольном
звоне всех  старокиевских  храмов  торжественно  открыт  памятник  Богдану
Хмельницкому. После панихиды по рабе Божьем Богдане,  митрополит  Киевский
Платон освятил памятник.
     Хмельницкий изображен в полном  гетманском  одеянии  на  коне;  левой
рукой  гетман  удерживает  коня,  правая  же  с   булавой   указывает   на
северовосток по направлению к Москве. На скале надпись:  "Волим  под  царя
восточного  православного".  На  двух  сторонах   гранитного   пьедестала,
имеющего вид кургана, высечено: с одной стороны - "Единая неделимая Россия
Богдану Хмельницкому", а с другой - "1654-1888".
     На открытии  присутствовали  начальник  края,  представители  города,
войска, депутаты и гости, прибывшие из разных  мест  России,  а  также  из
славянских  земель,  чтобы  принять  участие  в  праздновании   киевлянами
девятисотлетия Крещения Руси, и многочисленная толпа  народа.  При  звуках
военной музыки, игравшей "Коль славен Наш Господь в Сионе", войска  прошли
перед памятником церемониальным маршем.
     Девятьсот  лет  тому  назад  в  Киеве  Русь   приняла   крещение   от
православной восточной церкви, двести пятьдесят один год  тому  назад  при
содействии Зиновия Богдана  Хмельницкого  юговосточная  Русь,  Малороссия,
снова присоединилась к своей матери - России.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки