Роман “Пути небесные”

как итог духовных исканий

Ивана Сергеевича Шмелева

 

Содержание :

Введение

Глава 1 – Путь к вере. Духовные искания

Глава 2 – Отражение духовных исканий писателя в его художественных произведениях

Глава 3 – Роман “Пути небесные”

         3.1. История создания. Прототипы главных героев

         3.2. Жанровое своеобразие романа

         3.3. Система образов

         3.4. Проблематика романа “Пути небесные”

Заключение

Библиография

 

 

Введение

Шмелев Иван Сергеевич (1873 – 1950) – выдающийся русский писатель и публицист. Яркий представитель консервативно-христианского направления русской словесности, был одним из самых известных и популярных писателей России начала века. После того, как в 1920 г. в Крыму большевиками был расстрелян его сын, - русский офицер, - могилу которого Шмелев отчаялся найти, писатель в 1922 г. эмигрировал. В изгнании стал одним из духовных лидеров русской эмиграции. Шмелева высоко ценили И. Ильин, И. Куприн, Б. Зайцев, К. Бальмонт, Г. Струве. Архиепископ Чикагский и Детройтский Серафим (знакомый со Шмелевым по миссионерской обители преподобного Иова Почаевского на Карпатах) писал о нем так: “Дал Господь Шмелеву продолжить дело заветное Пушкина, Гоголя, Достоевского – показать смиренно-сокровенную православную Русь, душу русскую, Божиим перстом запечатанную” (51,401).

Он не мог жить без живого русского слова, без чтения русского. Шмелев постоянно писал о России, о русском человеке, о русской душе, затрагивал вопросы монашества, старчества. Для Шмелева тема России была не только главной, но и единственной. Вот почему Шмелев, быть может, острее чем кто-либо другой из русских писателей зарубежья, так близко к сердцу принимал все, что было связано с Россией. По словам Бальмонта, лишь Шмелев “воистину горит неугасимым огнем жертвенности и воссоздания – в образах, - истинной Руси” ( 76 ).

Шмелев много сделал для того, чтобы вернуть России память о себе, память о давно забытых обычаях и обрядах, о неисчерпаемых богатствах русского языка, о Святой Руси. “Моя жизнь – вся открыта, и мною написанное – мой паспорт. Я больше полувека – русский писатель и знаю, каков его долг” ( 79 ).

За рубежом И. Шмелев выпустил более двадцати книг, с годами в творчестве Шмелева центральное место заняли воспоминания о прошлом – “Богомолье”, 1931, “Лето Господне”, 1933-48. За рубежом к нему приходит и мировое признание. Так, Томас Манн, давая в одном из писем Шмелеву (1926г.) оценку повести “Неупиваемая чаша”, взволнованно писал “о чистоте и граустной красоте, богатстве содержания произведения” и делал вывод, что Шмелев и в любви и в гневе остается на высоте “русского эпоса”.

Сегодня происходит не просто возвращение – воскрешение Шмелева-писателя, который еще недавно зачислялся некоторыми профессорами и словесниками в разряд натуралистов, бескрылых бытописателей. Феномен Шмелева едва ли не самый удивительный во всем возвращенном мире русской литературы нашего века.

 

Дореволюционная критика

И.С. Шмелев, по утверждению его собратьев по перу – М. Горького, А. Серафимовича, А. Куприна, Н. Телешова, С. Сегреева-Ценского, Л. Андреева, - многих дореволюционных и советских критиков – А. Дермана, Н. Коробки, В. Львова-Рогачевского, Г. Горбачева, Б. Михайловского, О Михайлова, В. Келдыша – является одним из видных представителей русской реалистической литературы начала ХХ века. После публикации рассаказов “В норе”, “Распад”, “Господин Уклейкин”. Горький писал Шмелеву “Эти вещи внушили мне представление о Вас как о человеке доровитом и серьезном. Во всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя неврозность, в языке были “свои слова”, простые и красивые, и всюду звучало драгоценное, наше русское, юное недовольство жизнью. Все это очень заметно и славно выделило Вас в памяти моего сердца – сердца читателя, влюбленного в литературу, - из десятков современных беллетристов, людей без лица”. (13,28,107).

Всероссийскую известность И.С. Шмелев получил после выхода в свет повести “Человек из ресторана” (1911). Однако даже, казалось бы, всеми отмеченный, “Человек из ресторана” не получил в критике единодушного одобрения. Он, как отмечалось в рецензии “Утра России” (44), воспринимался различно, в зависимости от “психологии и убеждений” самого критика. Это свидетельствовало о том, что на поднятые Шмелевым общезначимые проблемы различные слои русского общества реагировали неоднозначно.

Из критической направленности повести некоторыми делался едва ли не революционный вывод. Это “зеркало великой молодой страны, таящей в себе источник страшной необъятной силы и самых прекрасных возможностей” ( 44 ), - писал рецензент журнала “Путь” С. Недолин. Н Коробкой назвала ее “общественной сатирой”. Бурно прореагировал на появление повести А. Измайлов, назвавший ее автора “поэтом всполохов”. Этой метафорой он хотел сказать, что художник находится в предощущении тех “тревожных и радужных зарниц”, которые уже “сверкнули над русской жизнью” ( 44 ). По его мнению, Шмелев сумел заразить читателя “ненавистью к буржуйству”, “передать прекрасную жалость к народу-партии”, воплотить “мерцание другой правды” и, таким образом, стал “летописцем новой России”. Критики марксистской ориентации в текстах Шмелева находили революционные лозунги, в его героях подчеркивали “резкое бунтарство”. Социал-демократ В.Л. Львов-Рогачевский творчестве писателя отметил “неподдельный демократизм” ( 44 ), а в 1912 г. бросил чеканную формулу: “Шмелев – художник обездоленных” ( 44 ), опровержением которой занялись позже многие его оппоненты. Уточнить, скорректировать этот однозначно социологический вывод взялся критик “Утра России”, заметивший, что “демократизм писателя не головной, не интеллигентский, а почвенный и глубокий” ( 44 ). В критике того времени наблюдалась такая тенденция: каждая общественная группировка стремилась сделать из писателя выразителя своей программы. Поэтому он в трактовке критиков представал то леворадикальным либералом, то революционно ориентированно почвенником. И все же окончательно связать писателя с каким-либо четко выверенным общественным идеалом не удавалось. В каждом новом своем произведении Шмелев оказывается непредсказуемым, неожиданным. Нередко это вызывало раздражение у многих критиков, которые стремились дать ему раз и навсегда устойчивое определение, утвердить единообразный подход к его творчеству. Может быть, потому, что и “Человека из ресторана” нельзя было оценить однозначно, резко отрицательно отнесся к повести М. Левидов( 44 ), не обнаружив в ней ничего, кроме “ловко и интересно выполненного трюка” (имелся в виду прием сказа). По мнению Левидова, в повести все – и типы, и социальная критика “элементарно и шаблонно”, “жидко и незначительно”. Поэтому нет никакого основания говорить о “Человеке из ресторана” как об “общественной сатире”.

Среди не принявших шмелевскую повесть был и Ал. Ожигов, расценивший ее как не очень удачную “имитацию Горького”. Не очень удачную потому, что она изрядно подпорчена “демократическим гневом лубочного рисунка”. Однако прямые сопоставления с горьковским творчеством не выглядели убедительно. Скороходов, конечно же, не Кожемякин, в чем пытался уверить читателя Ожигов, ему не присущны ни “мертвенное многословие”, ни угнетающая окружающих рассудительность.

Критики пытались выявить творческую индивидуальность Шмелева. Но все же в большинстве своем склонялись к тому, что он принадлежит к типу писателей-бытовиков. Так, Колтоновская хвалит художника главным образом за умение “рельефно и живо” передавать “яркий колорит быта”. Но были среди критиков и такие, кто настаивал на том, что даже повествуя, казалось бы, об обыденном и незначительном, писатель говорит о вечном. В Скороходове увидели “почти национальный” тип. Символическая трактовка была дана даже месту действия – ресторану, который был воспринят как “сама Россия”. Эти критики подчеркивали, что после прочтения жизнеподобных рассказов писателя возникает, словно бы при соприкосновении с лирикой, “сочувственное, возвышенное, творческое волнение”, душа соприкасается с безбрежным миром жизни, страстей, природы, за бытовой повседневностью, раскрывается, как писала Колтоновская, бесконечность. Она пишет о Шмелеве как о внерассудочном, стихийном, почвенном художнике, воплощающем в себе иррациональное чувство жизни. Поэтому для нее столь естественной оказывается параллель Шмелев – Вересаев, чью повесть “К жизни” она считала наиболее ярким образцом интуитивно-творческого постижения бытия. Центральным вопросом при обсуждении особенностей творчества Шмелева становилось направление, в котором развивалось и будет развиваться его дарование. “Рисовать жизнь он умеет … чудесно, образно, ярко, выпукло”, - писал И. Василевский и добавлял, что поскольку исключительна, необычайна живопись картин этого художника, он свободно обходится без фабулы, сюжетного движения.

Постепенно размышления о творчестве Шмелева переросли в разговор о путях развития русской литературы. Что она предпочтет? Какой ориентир выберет? Путь изобразительность, игры со словом, живописания деталей? Или будет углублять проблемно-социальный аспект произведений? Шмелев в этом плане давал повод для далеко идущих размышлений. Часть критиков утверждала: писатель не захочет, да и не сможет оставаться только беллетристом. В этом смысле особенно много пищи для разговоров дала “Пугливая тишина”, поскольку не каждый, как А. Бурнакин, смог обнаружить в ней сгусток безнравственности, а также восхитившая З. Гиппиус “Поденка”, с которой по мнению этого критики, наметилось “чудное превращение” Шмелева из скромного беллетриста в “писателя – описателя”, дающего “образцы модерна”. А. Редько разглядел за претенциозностью “Пугливой тишины” гуманитарное переживание. Тайное тайных этого рассказа, считал критик, - стремление не дидактическими средствами, не нравоучительными сентенциями, а чисто художественным способом вызвать в читателе “отвращение” к “пробуждению звериного элемента в людях”.

Таким образом, можно говорить о пристальном внимании критики к произведениям Шмелева в дореволюционный период. Но как бы ни были порой резки и суровы высказывания рецензентов, критическая мысль того времени сходилась в одном весьма определенном: Шмелев – писатель своеобразный и талантливый.

И.С. Шмелев в критике русского зарубежья.

Ты Русский – именем и кровью,

Ты Русский – смехом и тоской,

Хозяин словом и присловью,

Но мы здесь – песней за рекой

К далеким зыблем звук тугой,

Но слышит Кто-то нас Другой,

В свой час Он кликнет к нам с любовью:

“Пора. Пришел возврат домой,

В наш верный край, в дом Отчий мой”.

В последнее десятилетие русские читатели получили возможность познакомиться с некоторыми зарубежными критическими работами, посвященными творчеству И.С. Шмелева. Их авторы – русские эмигранты: Г. Адамович, Г. Струве, И. Ильин, А.В. Карташов, К. Бальмонт.

В годы эмиграции Шмелев опубликовал довольно много произведений и русская эмигрантская критика откликалась на них рецензиями и статьями. Характерна позиция философа И. Ильина, друга Ивана Сергеевича. Вот как он пишет: “Россия творится ныне более всего в кельях. В их сосредоточенности и ясновидении, в их молчании, в их скорбных молитвах… Вот перед нами творческая келья Ивана Сергеевича Шмелева, где он сам, страдая и терзаясь вместе с Россией и о России, созерцает ее муку как явление мировой скорби” (29,6,110-111). Касаясь вопросов творческого метода и вдохновения писателя Ильин пишет: “Грянет гром, налетит и осенит вдохновение – тогда все горит и цветет, тогда в нем стоны, вздохи и вопли, и молитва, и ликование. … это означает, что Шмелев творит в некоторой художественной одержимости. Именно поэтому тот, кто прочитал одно из завершенных произведений, никогда не сможет забыть его”.

Не оставили равнодушным исследователя и самые вершинные произведения – “Лето Господне”, “Богомолье”: “И чуется мне, что эту книгу написала о себе сама Россия пером Шмелева; выговорила о себе глубинную правду … утвердила себя навек…” (“О Лете Господнем”). Ильин воспринимал “Лето Господне” как подлинно новаторское произведение. В нем, по его мнению, впервые в художественной литературе произошла встреча “мироосвящающего православия с разверстой и отзывчиво-нежной детской душой”, но встреча состоялась не в догмате, не в таинстве, не в богослужении, а в быту, “ибо быт насквозь пронизан токами православного созерцания”. Ильин считает: цель Шмелева – показать, как быт взрослого народа превращается в эпическую поэму о России и об основах ее духовного бытия. “Так Шмелев показывает нам русскую православную душу в момент ее пробуждения к Богу, в период ее первого младенческого восприятия Божества” ( 29 ) – Шмелев показал в этом произведении “православную Русь из сердечной глубины верующего ребенка”

И ныне на наших глазах после всего испытанного и поведанного Иван Сергеевич Шмелев дал новый ответ, по-новому. И ответ в этот раз – древен, как сама Русь Православная, и юн, как детская душа или как раннее Божие утро. И в этой древности – историческая правда его ответа, а в этой юности – несравненная религиозная и лирическая прелесть поэмы (о “Богомолье”).

Критика русского зарубежья дала анализ таких произведений писателя таких произведений писателя, как “Солнце мертвых”, “Лето Господне”, “Богомолье”, “Пути небесные”. В работах критиков русского зарубежья на первый план выходили вопросы творческой индивидуальности, стиля, художественного метода, жанровой системы писателя. Особое внимание исследователи уделяли языку писателя. Вот как писал в 1933 г. в своей работе, посвященной 60-летию И.С. Шмелева А.И. Куприн: “Шмелев теперь – последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству о мощи и свободе русского языка”. Будучи сам прекрасным мастером русского стиха, Бальмонт особенно ценил великолепный русский язык Шмелева. Поздравляя писателя с юбилеем, он писал о “славном служении Русскому Слову, России и тому глубинному Русскому языку, желаннее которого нет для меня на земле ни одного языка”. Оценивая “Нашу Масленицу” Шмелева, Бальмонт писал: “Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали – да, и плакали. Это – чудесно. Это – родное. Хочу сказать о Вашем языке. Я хмелею, читая “Масленицу”.

Адамович так оценивает языковую насыщенность: “…словесный изобразительный напор силен у этого художника, но как сложен и причудлив его рисунок. Страница Шмелева необычайно насыщена, порой даже чересчур, будто изнемогая под тяжестью стилистических завитушек”, ни одной пустой строки, и <…> читатель, слишком уж обильно угощаемый, иногда жаждет отдыха – ну хотя бы на полстранички побледнее, посуше, попроще!”

О языке много писал Ильин: “Язык Шмелева приковывает к себе читателя с первых же фраз. Он проходит перед ним в чинной процессии и не бежит, как у иных многотомных романистов, бесконечным приводным ремнем”. “При всем том этот язык прост. Всегда народен. Часто простонароден”. Ильин предлагает заполнить эти слова энергией читательской души, вчувствоваться в изложение рассказчика, отдать повествованию воображение, раскрыть сердце. “…Не Шмелев играет словами, как бывает у Лескова; у Шмелева играют сами слова”. Ильин делает вывод: “Богатствами русского языка Шмелев владеет, как редко кто. Власть над словом родится из стихии художественного образа. Они суть верные и точные знаки образных событий и духовных обстояний”.

За рубежом были написаны и опубликованы первые исследования о Шмелеве-художнике, писались статьи, рецензии. Известный голландский ученый Николас ван Вейк – исследователь древнерусской и классической русской литературы, которая стала учебным пособием для студентов, переводит на голландский “Про одну старуху”, а в предисловии относит имя Шмелева к классикам русской литературы. Иван Сергеевич направил голландскому слависту письмо, в котором выражал сомнения в такой высокой оценке. “Нельзя так! Это – для меня – и лестно, и – честно говорю – стыдно изрядно” ( 77 ).

Большой интерес представляет точка зрения друга писателя – поэта, по мнению Брюсова, “безраздельно царившего над русской поэзией”, Константина Бальмонта. Поэт посвятил Ивану Сергеевичу много стихотворений, написал о нем несколько очерков. Писатель посылал поэту свои сочинения, иногда – стихи. “Вы для нас – как Свет Тихий”,- пишет Бальмонт о Шмелеве. Поэт всегда восторженно реагировал на выходившие новые произведения. Например, после “Богомолья” Бальмонт писал: “и не скрою, что раза два голос пресекся и слезы, которых не стыдно, — и все же немножко было стыдно, — брызнули из глаз... "Молодец!" Душа отдохнула...Да лучшее у Вас — все, каждая подробность, переселяющая в картину и делающая взрослого ребенком, а исконное Русской души Вы вздымаете над сатанинским маревом, и марево тает, а в исконное веришь”. Также известен факт, что перед смертью поэт попросил прочесть из книги “Богомолье”, как бы последнее паломничество поэта в Россию. Бальмонт не только горячо отзывается о творчестве Шмелева, но защищал от нападок порой несправедливой эмигрантской критики. В 1927 г. в “Современных записках” была опубликована рецензия Георгия Иванова на “Любовную историю”: “В “Истории любовной” нет ничего кроме бесконечного, “вертлявого” языка, стремящегося стенографически записывать “жизнь”, и, как всякая механическая запись, - мертвого во всей своей “живости””.

Бальмонт написал открытое письмо в газету "Последние новости" с просьбой дать объективную оценку творчества Шмелева — "человека кристальной души, писателя, уже работавшего десятки лет, и художника блестящего дарования". 27 декабря 1927 г. он писал:

“Мой дорогой друг Иван Сергеевич,

Мы были взволнованы радостно Вашим взволнованным братским письмом. Но не стоит, правда, ни летом Вам, ни зимою мне волноваться так, из-за другого. Да, мы не выйдем никогда из этих волнений, если будем так близко принимать к сердцу проявления низкой звериности и — хуже — дрянной животности, в той человеческой трясине, которая нас окружает. Их, этих гадов, мы не переделаем, а себя надсадим. Ну, правда, все-таки образумить их несколько и заставить посдержаться мы сумеем, и Вы, и я, не завися друг от друга и ни в чем не сговариваясь. Для нас наше светлое и божеское в нашем человеческом, достаточное ручательство, что наши глаза не лгали друг другу, когда наши глаза и голоса менялись приветами и радостью жизни в свете и правде”. ( 76 )

Нельзя сказать, что произведения Шмелева всегда встречались восторженно, скорее наоборот – Шмелев был практически одинок в культурной среде русских эмигрантов, имевших преимущественно “левую” либерально-демократическую и западную ориентацию. В своей книге “Московиана” Сорокина пишет: “Критику раздражал патриотизм и национальная устремленность творчества писателя”. “Черносотенной полицейщиной” окрестила эмигрантская пресса роман “Солдаты”, где достойно показаны царские офицеры. Различно воспринимался писателями-эмигрантами патриотизм Шмелева. К Бальмонт писал о нем: “Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться ее несчастьями”. Адамович же, анализируя творчество Ивана Сергеевича, упрекаел его в излишнем патриотизме: “Патриотизм – струна, на которой играть легко, особенно теперь, после всех несчастий и невзгод”. Из-за подделки под преувеличенно русский стиль или размер Бунин презирал Шмелева, хотя и признавал его дарование. Как величайшее достоинство отмечал А.И. Куприн русскость писателя: “Шмелев из всех русских самый распрерусский да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа”. К. Бальмонт также ставил это в достоинство Шмелеву: “Особливая русскость Шмелева, сказывающаяся во всех его произведениях, создала ему большую славу не только в России. Он переведен на все европейские языки. Его хорошо знают также и в Америке и в Японии”. Вот, например, известен восторженный отклик Томаса Манна, который писал 26 мая 1926 г. отзыв на “Неупиваемую чашу”: “Глубоко взволнован чистотою и грустью красоты Вашего произведения, которое хотя и мало по своим размерам, но так богато по своему содержанию и находится, как в любви, так и гневе, на высоте Русского Эпоса, оставаясь в то же время глубоко личным произведением! Что меня больше всего тронуло – это Ваше ощущение благородства искусства, которое выражено трогательно и проникновенно” (43,318).

А между тем Шмелеву было тяжело и мучительно на чужбине: в письме Куприну 19 сентябри 1923 г. он писал: “Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я – разве уж так весело? <…> Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Доживем дни свои в стране роскошной, чужой, все – чужое. Души-то родной нет, а вежливости много <…> Все у меня плохо, на душе-то.”

Многочисленные отклики вызвала книга “Солнце мертвых”. Эмигрантский критик В. Шлецер в журнале “Современные записки” ( хх 1924 г., с. 433 ) назвал “Солнце мертвых” “совсем не преображенным сырым психологическим и бытовым материалом”, чтение которого дает “тягостное до боли ощущение”. О “жестокости” и “мучительности” этой книги говорили и другие, писавшие о ней: “Читаешь ее и чувствуешь, будто бы все время тебя подвергают казни, и вместе – нет сил оторваться, - писал В.М. Зензинов в “Современных записках” ( ххх 1927, с. 552 ). “Солнце мертвых”, конечно, не беллетристика. Это документ о страшных днях Крыма после разгрома Белой армии, - пишет Глеб Струве в своей книге “Русская литература в изгнании”, - страшное свидетельство не только о медленном физическом умирании людей и животных, но и о нравственном ущемлении и духовном вырождении”. Амфитеатров в статье “Страшная книга” писал: “Одного я не понимаю: как у Шмелева хватило сил написать эту книгу? “Солнце мертвых” это не счет отца за гибель сына. Это картины красного террора в Крыму, написанные и рукой художника, и израненным сердцем отца и гражданина”. Он называет эту книгу “самой страшной книгой во всей мировой литературе”. Более оптимистична точка зрения И.А. Ильина: “Образы Шмелева ведут от страдания через очищение к духовной радости. В этом духовный путь его художества. Через это открывается и его художественный Предмет” (29,6,397).

Религиозный писатель Борис Зайцев писал о Шмелеве: “Писатель сильного темперамента, страстный, бурный, очень одаренный и подземно навсегда связанный с Россией, в частности с Москвой, а в Москве особенно – с Замоскворечьем. Замоскворецким человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять не мог”.

 

Современная критика.

Изучение творчества Шмелева не прекращалось и в советское время. Лучшими, как правило, считались дореволюционные произведения, которые характеризовались глубоким знанием быта, гародного языка. Наиболее значительными считались повести “Распад” (1907), “Гражданин Уклейкин” (1908), “Человек из ресторана” (1911). В 1990-х гг. после возвращения большей части творческого наследия писателя в Россию, резко возрастает интерес к его поздним произведениям. Писали немало и основательно как русские исследователи: А.П. Черников, М.М. Дунаев, О.Н. Михайлов, А.М. Любомудров, так и зарубежные: на немецком языке вышли две фундаментальные книги М. Ашенбреннера и В. Шрика. Важное значение имеет монография американской исследовательницы О.Н. Сорокиной.

Известный литературовед, преподаватель Московской Духовной Академии М.М. Дунаев проводит глубокий анализ произведений Шмелева в своей книге “Православие и русская литература”, где он рассматривает духовное становление писателя. Даже для первых произведений Шмелева, - считает Дунаев, - характерно стремление выявить лучшее, доброе, светлое, что присуще душе человека – и что хоть в малой мере выражает присутствие в человеке образа его Творца. Анализируя его поздние произведения, исследователь приходит к выводу о том, что среди других религиозных произведений Шмелева, выделяется как итог духовных исканий роман “Пути небесные”, о котором он пишет как о “великом и еще не оцененном произведении русской литературы”. Другой крупный исследователь, доктор филологических наук А.М. Любомудров также характеризует Шмелева как глубоко православного писателя. В своих статьях он дает оценку как ранним так и религиозным произведениям, таким как “Няня из Москвы”, “Старый Валаам”, “Богомолье”, о которых он говорит, что “писатель запечатлел не просто красоту народной души, но цельное православное мировоззрение, подлинно христианский взгляд на мир и человека”.

А.П. Черников в 1974 защитил диссертацию, посвященную творчеству Шмелева. В работе исследуются произведения писателя, опубликованные в восьмитомном собрании его сочинений, в периодической печати, альманахах и сборниках. Широко привлечены также различного рода архивные материалы, впервые рассматриваются неопубликованные произведения писателя. Для выявления важнейших особенностей проблематики, поэтики и места Шмелева в литературном процессе эпохи. Его творчество рассматривается в типологическом сопоставлении с творчеством А.П. Чехова, Л. Толстого, М. Горького, И. Бунина и других писателей второй половины XIX – начала XX вв.

О.Н. Сорокина в монографии “Московиана: жизнь и творчество Ивана Шмелева”, опираясь на архивные данные, анализирует весь жизненный путь писателя и дает достаточно полный анализ его произведений. Эта монография является на сегодняшний день наиболее полным описанием жизни Ивана Сергеевича.

Интересна статья “Исповедь земле”, в которой В.В. Калугин пишет о романе “Лето Господне” как о самой настоящей исповеди родной земле. Также он пишет, что в эмиграции Шмелев, с особой болью переживает утрату Святой Руси, молится и исповедуется России, “верит, что когда-нибудь, как и раньше на Троицын день, по Русской земле вновь пройдет Господь, благословит ее – и она возродится к новой, лучшей жизни: “и будет лето благоприятное” – лето Господне”.

Елена Антонова в статье “Вечный круг” рассматривая отношение к Советской России Бунина и Шмелева, отмечает подлинно христианский взгляд Ивана Сергеевича на происходящие страшные события: “после долгих лет эмиграции в Париже, <…> с роковой неизбежностью теряя все самое близкое и дорогое для себя: Родину, единственного сына, жену, не озлобился, выстоял и сумел найти путь, "ведущий человека из тьмы, — через муку и скорбь к просветлению". В 1923 году, уже зная о гибели сына в Крыму, он вкладывает в уста одного из персонажей "Солнца мертвых" такие слова: "Ничего мне не страшно, земля родная, народ русский. Есть и разбойники, а народ ничего, хороший. Ежели ему понравишься — с нашим народом не пропадешь!"”. Таким образом, автор статьи делает вывод, что перенесенные страдания привели писателя к вере и укрепили в ней.

Президент Российского фонда культуры Никита Михалков писал, что "имя Ивана Шмелева дорого каждому русскому человеку. Его слово не давало россиянам забывать Россию церквей и малинового звона, православия; Россию, сохранившую вековые традиции нашей Родины".

Патриарх Московский и всея Руси Алексий II в своем слове об Иване Шмелеве, произнесеннм в Донском монастыре при перезахоронении праха писателя, говорит о нем как о великом русском православном писателе. Он отмечает: “Произведения его проникнуты глубоко церковным, православным, лично пережитым мироощущением… Шмелев посвятил все свое творчество, все свои силы и таланты тому, чтобы "оповестить" людей о истинности веры православной. Его сочинения для русских людей в эмиграции стали больше, чем просто литературой, ими утоляли духовный голод”.

Актуальность темы. Цели и задачи работы.

Среди произведений писателя, как видно из обзора критической литературы, наименее изученным является его последний роман “Пути небесные”. Между тем, сам писатель этому произведвнию придавал исключительно большое значение и рассматривал его как итог своих духовных исканий. В настоящей работе ставятся следующие задачи:

1.      проследить духовные искания Шмелева, который прошел сложный путь от позитивистских взглядов к православному мировоззрению

2.      рассмотреть отражение духовных взглядов в его художественных произведениях

3.      проанализировать роман “Пути небесные” как произведение, которое явилось своеобразным итогом духовных исканий Шмелева

Работа состоит из введения, трех глав и заключения. Библиография включает 87 произведений, в том числе – данные из сети Internet 12 статей.

 

Глава 1. Путь к вере. Духовные искания И.С. Шмелева.

Долгое время наше литературоведение не затрагивало вопрос о духовных поисках Шмелева, о его религиозности и мировосприятии. Для критиков он был одним из представителей демократического направления в русской литературе начала века, одним из художников критического реализма.

В отличие от советской критики в литературе русского зарубежья не была обойдена вниманием тема духовных исканий Ивана Сергеевича Шмелева.

Среди лучших работ сохранивших значение до настоящего времени – статьи писателя, философа Ивана Ильина. В своей книге “О тьме и просветлении” Ильин пришел к заключению, что с точки зрения духовных ценностей Православия Иван Шмелев являет собой высший тип писателя – “Он подлинно национальный”, - писал Ильин в своей книге, - в Шмелеве – художнике скрыт мыслитель. Но мышление его остается всегда подземным и художественным. Верой в Россию исполнено творчество религиозного писателя И.С. Шмелева” ( 87 ).

Анализируя творчество Шмелева, Ильин пишет о всеобъемлющей любви писателя к России как о великой духовной ценности, ставя его в один ряд с классиками русской литературы. “Так о России не говорил еще никто. Но живая субстанция Руси – всегда была именно такова. Ее прозревали Пушкин и Тютчев. Ее осязал в своих неосуществимых замыслах Достоевский. Ее показывал в своих кратких простонародных рассказах Лев Толстой. Ее проникновенно исповедовал Лесков. Раз или два целомудренно и робко ее коснулся Чехов. Ее знал, как никто, незабвенный Иван Егорович Забелин. О ней всю жизнь нежно и строго мечтал Нестеров. Ее ведал Мусоргский. Из нее пропел свою серафическую всенощную Рахманинов. Ее показали и оправдали наши священномученики и исповедники в неизжитую еще нами революционную эпоху. И ныне ее, как никто доселе, пропел Шмелев” ( 29 ).

По мнению Ильина все книги Шмелева, от самых крупных и значительных, таких как “Солнце мертвых” и “Лето Господне”, до повестей и рассказов – это “исповедь раненного сердца” писателя, который всегда находился вне всяких литературных “течений”, “направлений” и “школ”. Ильин пишет о Шмелеве как о “поэте мировой скорби”, т.к. он сам изведал эту скорбь до дна, и потом преподнес нам в своих живых трагических и лирических образах. “Этим, - пишет Ильин, - и выражается основной смысл творчества и искусства Шмелева. Шмелев, подобно Достоевскому, есть ясновидец человеческого страдания. Он знает его на всех ступенях и во всех состояниях человеческой души – от железного дикообразного деда до утонченно – умствующей души ученого, от детского воспоминания до окаянной ожесточенности. Он принимает его, чтобы художественно изболеть его и пронести его к осмыслению и к освобождению. Он как бы прорывает выход из тьмы к свету, из мятущегося злосчастья к Господу. И не раз он уже касался той точки, где страдающий человек чувствует, что Божия милость и благость начинают сиять ему, зарывшемуся в своем страдании и ожесточении. И тот, кто их ищет, - пусть обратится непосредственно к его сознанию” ( 29 ).

В последние годы в связи с возвращением на родину наследия Шмелева в достаточно полном объеме, исследователей все чаще привлекает вопрос о духовной эволюции писателя, проблема “Православие и художественное творчество Шмелева”. В настоящее время существуют несколько точек зрения на эту проблему.

Одна из них принадлежит известному ученому, доктору филологических наук, А.М. Любомудрову. Он считает, что душевные потрясения привели Шмелева в 1920 г. к серьезному духовному перелому и значительно отразились на последующем творчестве художника. Именно этот перелом позволил писателю создать лучшие произведения, где он не только ярко описал церковный быт, но, “как никто до него из русских писателей, глубоко и полно воссоздал целостное православное мировоззрение”. До Октября, считает исследователь, Шмелев создает произведения “гуманистические по духу, вдохновленные надеждами на земное счастье людей в “светлом будущем”” и уповает “на социальный прогресс и “просвещение” народа”. Писателя занимают социальные и нравственно-психологические аспекты личного и народного бытия. И даже “рассуждения его героев, - пишет Любомудров, - о тайне жизни, о неких силах и законах, управляющих миром, как правило, представляют собой “расплывчатые философские мечтания”. Характеризуя пережитый писателем духовный перелом, Любомудров делает акцент на роли внешних обстоятельств, связанных с событиями Октябрьсого переворота, ужасами крымской резни 1920-1921гг. и гибелью сына, участника гражданской войны. Огромные изменения в самочувствии писателя, в его духовном и эмоциональном настрое в этот период находили и современники. Так, Б. Зайцев, встретивший Шмелева в Берлине в 1922 г.,вспоминал, что тот находился в состоянии “внутренней убитости”. Исследуя раннее творчество И.С. Шмелева, Любомудров приходит к выводу, что оно не было религиозным. “Церковные обряды, таинства, если и отражаются на страницах его книг, - пишет он, - то играют либо эстетическую роль, как “символы” чего-то радостного и возвышенного, либо освещаются с чисто рационалистических позиций”. Так, сцена причащения в “Гражданине Уклейкине” (1907), несмотря на ощущения героя, “что все перед Господом равны”, остается, по его мнению, социальной карикатурой, а молодой революционер Колюша в “Человеке из ресторана” (1911), смеющийся над верой и всецело доверяющий науке, выглядит куда симпатичнее, чем его оппонент Кирилл Северьяныч – тупой и злобный лицемер, ханжа, в чьи уста вложен автором призыв “терпеть и верить в промысел Божий”. А в “Неупиваемой Чаше” духовное закрыто перед автором, т.к. он преклоняется перед гениальной личностью иконописца, пишущего образа “по своей воле”, создающего в “любовном экстазе якобы чудотворную икону”. Любомудров допускает в раннем творчестве “некую тоску – то грустно-меланхолическую, то сгущающуюся до безысходного отчаяния – по чему-то светлому и подлинному”, но не постепенную духовную эволюцию. Он глубоко убежден, что о религиозном мироощущении писателя на данном этапе не может быть и речи.

Совершенно иной точки зрения придерживается М.М. Дунаев Он считает, что все творческое наследие Шмелева проникнуто христианскими идеями, весь творческий путь свидетельствует о постепенном, но неуклонном духовном восхождении писателя, о все более тесном слиянии в произведениях земного и небесного. Уже в самых ранних произведениях, утверждает литературовед, присутствуют христианские мотивы, писатель прямо или косвенно затрагивает христианскую тему. В этом же ключе Дунаев рассматривает и осмысление Шмелевым такой традиционной поэтической темы, как любовь. Дунаев находит что в повести “Как надо” (1915) нежное чувство молодой девушки воскрешает душу героя, приводит его к убеждению, что “жизнь никогда не умирала и умереть не может”. Любовь ограничивается обыденными, бытовыми радостями и логически завершается браком, созданием новой семьи.

Труд учителя Шмелев изображает как великий подвиг самоотвержения, как подвижничество во имя светлой цели – “вести маленьких человечков к свету, чтобы они в своих головах несли силы строить жизнь более счастливую, чем жизнь их отцов, в своем сердце уносили горячую любовь к знаниям, к Родине, к людям”. Исключением, на первый взгляд, представляется “Неупиваемая Чаша” (1918). Чувство крепостного художника Ильи Шаронова – в прямом смысле неземная любовь. Его переполняет любовь не к реальной земной женщине, а к той небесной Красоте – Вечной Женственности, которая воплощена в ней. Созерцая эту Красоту, художник ощущает духовное прикосновение к миру Горнему, к вечным и высшим силам Мировой Правды. Таким образом, любовь обретает мистическую окраску, недаром икона Богородицы, которая создавалось под воздействием этой любви, обрела в конце концов чудотворную силу. “Неупиваемая Чаша” - повесть – “житие”, в которой автор пытается выразить любовь к святой Красоте.

Ознакомившись с фактами биографии, осознаешь истоки религиозности писателя. Предки писателя были из крестьян-староверов Богородского уезда Московской губернии. Детство прошло в Замоскворечье, среди купечества и мещанского люда, в патриархальной русской семье, где свято соблюдались все православные обряды и обычаи. “В доме я не видел книг, кроме Евангелия, которое нас, детей заставляли читать Великим постом, и молитвенников”… отец, подрядчик, умер, когда мальчику было 7 лет. Но следует сказать, что при всей патриархальности и верности старозаветным укладам, в семье ощущались – и чем дальше, тем сильнее – веяния культуры, образования, искусства. И в этом, бесспорно, была заслуга матери. Она прекрасно понимала, как важно дать пятерым детям отличное образование и добилась этого. В 1894 г. молодой Шмелев поступает на юридический факультет Московского университета. Он увлекается ботаническими открытиями К.А. Тимирязева, читает Чернышевского, Смайльса, Бокля, Спенсера, Канта, Дарвина, “Рефлексы головного мозга” Сеченова. У него появляется интерес к социологии, которая была провозглашена позитивизмом наукой всех наук, и юридический факультет, выбранный Шмелевым и довершивший формирование его мировоззрения. В первых литературных произведениях Шмелева интеллигенты, люди науки описаны как лучшие из смертных, способные с помощью экономики, права, биологии и искусства установить на земле царство равенства и справедливости. “Политехнический курс был определен прочно и навсегда, а под него подгонялась и наука, - с горечью осознал Шмелев в эмиграции, - молодежи выкалывали глаз правый, а на левый надевали очки, большей частью розовые <…>. И свет Христов, широкий и чистый свет, не вливался в души учеников российского университета. И пошли с клеймами и тавром, раз навсегда поставленным, - революционер, позитивист, республиканец, атеист” (51,403). Его окружение – русские писатели демократического направления, писатели, близкие к Горькому, “знаньевцы”, писатели, входившие в общество “Среда”. Что можно сказать об общности интересов этих писателей? Свои надежды они связывали с социальными изменениями в разной форме, с переустройством русской жизни, общества. Шмелеву была близка эта точка зрения. “Движение 90-х гг. как бы приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной… Новое – это надежда на равенство и свободу” (60). По своим социальным корням русская интеллигенция той поры была весьма разнородной. Объединяло же всех почти единодушное неприятие деспотизма, тупого отрицания власти свободы. Насаждаемое ею в обществе "охранительство" стимулировало среди интеллигенции социальные увечья. "Во вторую половину 19-ого века, - пишет Н. Бердяев в статье "Истоки и смысл русского коммунизма", - слой, который именуется просто культурный, переходит в новый тип, получающий наименование интеллигенции... Интеллигенция всегда была увлечена какими либо идеями, преимущественно социальными, и отдавались им беззаветно. Она обладает способностью жить исключительно идеями... Невозможность политической деятельности привела к тому, что политика была перенесена в мысль и литературу. Литературные критики были властителями дум социальных и политических". В этой же статье Бердяев, размышляя о судьбах русской интеллигенции, подчеркивает: "У нас было народничество левое и правое, славянофильское и западническое, религиозное и атеистическое. Славянофилы и Герцен, Достоевский и Бакунин, Л. Толстой и революционеры 70-ых годов - одинаково народники, хотя и по-разному. Народничество есть прежде всего вера в русский народ, под народом же нужно прежде всего понимать трудящийся простой народ, главным образом крестьянство... Русские народники всех оттенков верили, что в народе хранится тайна истинной жизни, скрытая от господствующих культурных классов... Чувство вины перед народом играло огромную роль в психологии народничества".

Проблема духовно-нравственного совершенствования общества в целом и отдельного человека не была для Шмелева в достаточной степени актуальной. В этот период, по меткому определению самого писателя, он был “никаким по вере”. Такой путь: от преклонения перед наукой, прогрессом, бесконечными человеческими возможностями, верой в социальные перемены – к религии, - прошли многие русские писатели конца XIX – начала XX века. В том числе и Иван Сергеевич Шмелев. По мнению некоторых критиков, отдельные религиозные идеи были и в этот, ранний период творчества. В повести “Человек из ресторана” (1911), принесшей писателю всероссийскую известность, герой утешается правдой не революционера-сына, а некоего торговца: “Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа”.

Важным этапом в духовной эволюции писателя стала встреча с Ольгой Александровной – будущей женой И.С. Шмелева. Она сыграла исключительную роль в его духовном прозрении. Об этом пишет богослов и философ А.В. Карташов, сблизившийся со Шмелевым уже в Париже: “Она потихоньку очистила от пыли божницу, заправила остывшую лампадку и засветила ее”. Именно по ее инициативе после свадьбы молодые супруги отправляются в свадебное путешествие на Валаам, в Преображенский монастырь.

Либерально настроенный, И.С. Шмелев в одно время с некоторой долей скепсиса относился к монастырской жизни, к “монахам-тунеядцам”, искателям легкой жизни”. Однако, по приезде на Валаам, он был поражен и очарован мирной тишиной монастыря, духовным подвижничеством братии, ее трудовым ритмом. Итогом этой поездки стала книга “На скалах Валаама”. Книга иллюстрирует начальный этап духовного становления Шмелева-писателя. Ее можно считать отправной точкой в длительном постепенном, многострадальном духовном пути художника.

На Валаам, как мы знаем, Шмелев едет “никакой по вере” и поднимает вопросы , которые обычно не поднимаются в паломничествах. У него еще нет религиозных чувств. Молодой писатель видит в монастырской жизни “порабощение человеческого духа”, сокрытие под монастырской рясой человеческого сердца. Юный Шмелев сначала не мог этого понять и принять, хотя и восхищался добровольными затворниками: “Нам чужды их стремления, аскетизм их ужасен, но сила их духа заставляет взглянуть на себя и посмотреть, есть ли у нас хотя бы подобие этой силы, хотя бы слабый намек на нее?”. Таким образом, можно сделать вывод, что неподдельное восхищение вызывает у Шмелева сила духа, воля, самоотверженность в труде послушников и иноков Валаамского монастыря, но идеи, ради которой это свершается, он принять до конца не может. И все же, как отмечают некоторые исследователи, Шмелев в первой редакции сосредоточил внимание на негативных, с его точки зрения, сторонах монашеской жизни. Это вызвало трудности с опубликованием книги. Цензура потребовала ее переделки.

Сам писатель оценивает свою работу как “юную, наивную немножко, пожалуй, и задорную, - студент ведь был! - задержанную цензурой”. И в другом месте отозвался о книге этой как о “незрелой и дерзкой”. Согласен был: справедливо цензура заставила переделать многое. Книга вышла все же, отзывы имела, хвалебные и ругательные, но славы не принесла, а жизнь затянула на обыденную суету, заставив забыть на время о писательстве. Промыслительно давалось ему увлечься соблазнами безбожными. Впоследствии писатель поймет: не случайно посетил он тогда Валаам. “Думал ли я, что эта встреча отзовется во мне почти через полвека, в конце жизни, чтобы я уразумел важнейшее?” Промысел не был насилием: когда не хочет человек, а его толкают куда свыше предназначенного. Нет! Его волю лишь подправляет Воля промыслительная. Вот задумывает он свадебное путешествие. Куда? Смотрит на карту: Крым, Кавказ, Заволжье… А заложенное в детстве потянуло: “потянуло … к монастырям”. И в детстве не зароненное в душу, заставило вспомнить наставление старого Горкина: “благословиться надобно, касатик”. Никто не неволил – сам поехал за благословением.

Как мы видим, Шмелев не сразу понял суть монашеской жизни, хотя уже теперь он пишет о монастыре “тихий, светлый”, интуитивно осязая здесь, в монастыре Бога.

Дальнейшие духовные искания Шмелева – это медленный, трудный, постепенный путь писателя к вере.

Окончив в 1898 году Московский университет и недолго проработав помощником присяжного поверенного в Москве, он отправился во Владимир-на-Клязьме служить налоговым инспекторам.

Служба Шмелева состояла в бесконечных разъездах по глухим губернским углам, по ухабам русских дорог, ночлегах на постоялых дворах, заросших сиренью и лопухами провинциальных городках.

В 1905 году Шмелев возвращается к мысли, что настоящее дело в жизни для него может быть только одно - писательство. Он начинает печататься в "Детском чтении", сотрудничать в журнале "Русская мысль", а в 1907 году, уверовав в себя, уходит в отставку, обосновывается в Москве и целиком посвящает себя литературному труду.

Служебные поездки по владимирским дорогам многое открыли чуткому писателю. Нравственным слухом улавливает он в российской глубинке начинающиеся раскаты грома, предвещавшие революционную грозу. Один из ценителей и исследователей творчества Шмелева, И. А. Ильин говорил: "Когда он пишет - он слушает, как растет трава русского бытия, как стонет и ноет русская душа...".

В рассказах этого периода, навеянных многочисленными встречами с разными по сословию и судьбам людьми во время служебных разъездов, Шмелев передает ощущение того, что что-то сдвинулось в народном укладе, что старая жизнь уже не выдерживает напора новой. Нарастание революционных настроений в русском обществе молодой писатель ощущает в едва заметных еще трещинах и сдвигах в семейном быту, в старом укладе жизни. В "Распаде" (1906) разлад происходит между отцом и сыном. Захар Хмуров, владелец кирпичного завода, ярый защитник старого хода вещей. Его сын - Леня - нигилист. В результате неумения и нежелания понять друг друга гибнут отец и сын. Заканчивается "Распад", однако, на ноте надежды: "Все сметено. Но я не волнуюсь и не печалюсь. Все это так надо... В громадной лаборатории жизни вечно творится, вечно кипит, распадается и созидается, там совершается мировая революция".

Настоящий громкий успех принесла Шмелеву повесть "Человек из ресторана", написанная в 1910 году. Историю "маленького человека", отношений отцов и детей в атмосфере революции 1905 года общественность и критика России приняли с восторгом. Дореволюционная демократическая, а затем и советская критика усиленно акцентировали критический пафос рассказа "Человек из ресторана", его направленность против общественного устройства России. Считалось, что это и есть главная тема и цель повествования. Вместе с тем при избавленном от чрезмерностей классового подхода анализе, становится все яснее, что Шмелева интересует не вульгарная социология общества, а нравственные связи людей, их взаимоотношений с совестью, проблема ответственности за свой выбор. Нередко истоком подобной нравственной позиции для Шмелева является христианство.

Тяга к религии, как к одной из важных граней нравственной философии отнюдь не заслоняет от писателя и негативных сторон религии. В рассказах Шмелева мы неоднократно встречаем описанные с болью и горечью неприглядные стороны жизни деревенского духовенства. Но писатель никогда не опускается до осмеяния, и не поддается легкому соблазну издевки, свойственной тогдашней демократической литературе.

В эти годы Шмелев получает широкое признание у российской читающей публики, высокую оценку критики, к нему приходит любовь и уважение товарищей по перу, уже признанных мастеров.

Февральскую революцию Шмелев как и вся демократическая интеллигенция, приветствовал с энтузиазмом. Он не принял Октября: кроме понимания "несвоевременности", Шмелев угадал в ходе революционных событий насилие над судьбой России. В первых же деяниях новой власти видит серьезные прегрешения пртив нравственности. Вместе с семьей в 1918 году Шмелев уезжает в Крым. Здесь в это время находился сын писателя, Сережа, Офицер Добровольческой армии. Двадцатипятилетний Сергей Шмелев служил в комендантском упралении в Алуште, и в боях участия не принимал. После бегства врангелевской армии весной 1920 года, Крым заняли красные, многие служившие у Врангеля остались на берегу. Как офицера белой армии, Сергея Шмелева арестовали и приговорили к расстрелу. Но этой трагедией испытания семьи Шмелевых не исчерпались. Еще предстояло пережить страшный голод, который в цветущем, благодатном крае был ничуть не легче, чем во всей России - трагический голод 1921-ого года.

Гнев и печаль, скорбь и отвращение искали своего выхода. Но писать правду уже было нельзя, а лгать писатель не умел. Вернувшись из Крыма в Москву весной 1922 года, Шмелев принялся хлопотать о выезде за границу, куда его настойчиво звал Бунин. 20 ноября 1922 года Шмелев с женой выезжает в Берлин.

Бунин, понимая, вероятно, состояние своего собрата по перу, старается помочь семье Шмелевых, приглашает Ивана Сергеевича в Париж, обещает выхлопотать визы. В январе 1923 года Шмелевы перебираются в Париж, где писатель проживет долгих 27 лет.

В годы эмиграции продолжаются духовные поиски Шмелева. В середине 20-х гг. выходит трагическая эпопея "Солнце мервых". Почти сразу же последовали переводы на французский, немецкий, английский, и ряд других языков, что для русского писателя-эмигранта, да еще неизвестного в Европе, было большой редкостью. Среди немногих друзей и единомышленников Шмелева можно назвать семью генерала А.И. Деникина, Н.А. Кульмана, В Ладыженского, К. Бальмонта, А. Куприна, И.А. Ильина. С последним у Шмелева устанавливается особая духовная близость. Ильин как никто из исследователей понимал и чувствовал Шмелева. Многое сближало двух писателей – мыслителей. Это и единый религиозный тип художественного сознания, и тематика, и проблематика, идеи произведения и даже некоторые стилистические особенности ¹ . Тему Родины Ильин и Шмелев связывают с вопросом о судьбе религии и культуры. Примером этого могут быть произведения И. Ильина “О России”, “Основа борьбы за национальную Россию”, “Родина и мы”, а у Шмелева “Про одну старуху”, “Рубеж”, “Лето Господне”. Близость писателей обусловлена общностью проблем их волновавших: они стремятся ответить на одни и те же вопросы: в чем духовные основы патриотизма и национализма? В чем залог грядущего Возрождения России? Возможно ли оно? И оба безмерно верят в грядущее возрождение России (И. Ильин “Почему мы верим в Россию”, “О сопротивлении злу силою”, “Наши задачи”, “Путь православия”; И. Шмелев “Чудо будет наградой вам”, “Убийство”). Возрождение России и для Шмелева и для Ильина – “семена добра”, заложенные в русском народе изначально. Оба мыслителя призывают не к знанию, а к чувству Родины, утверждая, что не внешним, а только внутренним чувством (с помощью “созерцательного сердца”, “внутренних очей”) можно понимать и любить Россию. В книге “О сопротивлении злу силою” Ильин пишет: “Мало мыслить , надо искренно и подлинно чувствовать…”( 87 ). Такое чувство Родины для Ильина и Шмелева – основа патриотизма и истинного национализма, - пишет Т.Т. Таянова в статье “И.С. Шмелев и И.А. Ильин (к проблеме религиозного типа художественного сознания в русской культуре XX века). “Тема России у Ильина и Шмелева почти всегда переплетаются с темой сопротивления . Они стремятся понять, в чем суть зла, допустимо ли сопротивление силою? И для Ильина и для Шмелева ответ на этот вопрос очевиден: тот, кто не сопротивляется злу, становится его пособником и проводником. Борьба света с тьмой требует воли, сопротивления, а потому – движения, выбора “пути”. Тема пути в творчестве обоих занимает важное значение, в этом мы можем убедиться даже по заглавиям книг и брошюр: Ильин “Путь духовного обновления”, “Путь к очевидности”, Шмелев “Пути небесные”. Здесь мыслителей объединяют вопросы: какой путь является истинным, какой – ложным; в чем духовная суть верного пути? И оба знают и верят в одно: “для России есть только один верный путь – к собору, путь небесный. Есть и ложный путь. У Шмелева он ассоциируется с движением “поезда свободы”, следующего в Россию под знаменем “кровавого греха”. Это путь к утрате духовности, культуры, веры, совести – путь в преисподнюю. Не оказаться увлеченным этим путем – уже подвиг (рассказ “Кровавый грех”, памфлет “Убийство”). И Ильин и Шмелев одинаково пристрастны к вопросу, что есть истинный подвиг. Ильин утверждает: “Видимость земной неудачи не должна смущать прямую и верную душу; делающий по-Божьи побеждает одним своим деянием, … одним своим одиноким стоянием” (27,224). Созвучно этим идеям художественное и публицистическое творчество Шмелева. Страдания, перенесенные “эмигрантами, углубившие, умудрившие их” - уже победа(3,224), уверен писатель. Едины Ильин и Шмелев и в вопросе о совести, для обоих совесть – голос Бога внутри каждого человека, а безбожник – убивает совесть. Духовный кризис состоит в том, что люди не просто утратили веру в Бога, но и ополчились на саму идею Бога. И для Шмелева и для Ильина без Бога нет ни истинной культуры, ни патриотизма, ни духовности, поэтому, по мнению Ильина и Шмелева, культурный, экономический, политический и другие виды кризиса являются результатами духовного оскудения.

Для Ильина истинная совесть есть “состояние примирения инстинкта и духа”, она полностью лишена эгоизма и расчета. “Вряд ли есть на свете человек, который не носил бы в душе своей ее голоса, - пусть в самом первобытном, скрытом виде…”( 29,1,111). Шмелев в точности “копирует” мнение Ильина, наделяя голосом совести даже самых непривлекательных героев – большевиков и их сторонников, однако и у них есть совесть, пусть чаще всего “бедная”, “урезанная”. Темы правды, праведности и красоты почти “синонимичны” у Ильина и Шмелева. Из произведения в произведение “кочуют” у Ильина мысли о праведном “состоянии, о России как “живом сонме русских правдолюбцев” (27,224). И многие послереволюционные произведения Шмелева населены праведниками и правдолюбцами (Таня из “Солнца мертвых”, старуха из “Про одну старуху”, художник Илья из “Неупиваемой чаши”). О них и им подобных пишет Шмелев в “Солнце мертвых”: “Еще остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонялись соблазну, не тронули чужой нитки – и бьются в петле. Животворящий дух. И не поддаются они всесокрушающему камню” (1).

Таким образом, можно сделать вывод, что обоих художников роднит общая тема – тема Родины, России, а также связанная с ней тема добра и зла, совести, праведности, подвига и объединила в этих темах, конечно, вера в Бога. Единой для них является главная идея – необходимость религиозного, национального, культурного Возрождения России.

Исследовательница Е. Осьминина справедливо характеризует в своей статье “Иван Шмелев – известный и скрытый” “Старый Валаам” как “светлое и чуть грустное воспоминание о дальней юношеской поездке”, она обращает внимание на взаимосвязь ранней книги с поздним замыслом и обусловленное этим своеобразие повествовательной манеры: “переплетаются, перекрещиваются два голоса, два взгляда: юного студента, порой – восторженного, порой – ироничного и всегда наивного и зрелого, умудренного опытом писателя”. Она оценивает “Старый Валаам” как своеобразное духовное завещание писателя. Она отметила глубину и серьезность поставленных в них проблем: “По сути, перед нами книга раздумий о единстве двух миров – земного и небесного, вечного” (48,204-206),

Центральное место в книге – раздумья о быте монашеской обители. Неспешный обстоятельно-дневниковый стиль ранней книги доносит до нас голос молодого Шмелева. В книге много колоритных диалогов, живых сценок, читателя сразу покоряет ее гибкий и поэтичный, точный и ясный язык. Примечательна была книга и тем, что в ней отразилась одна из важнейших черт Шмелева-художника – внимание к человеческой душе. Вот как об этой книге пишут критики Усенко, Ивченко: ““Старый Валаам” - это книга-исповедь, это уже не дорожный дневник, но путешествие к своим истокам, “внутрь своей души”, своеобразный диалог сквозь время с самим собой”. Глубокая внутренняя тема книги – природа и человек, познание тайн, “вековая борьба, вековой вызов”. Так же здесь мы найдем целую галерею портретов хозяев Валаама, будто “высеченных из камня людей”. И главное, что выделяет Шмелев, - силу духа Валаамской братии, живущей в служении своей Идее: “Если верить сказаниям, это действительно герои аскетизма, стоики, мученики идеи, которую выработали, воспитали в себе сами, могучие характеры, сокровищницы воли гигантской…”( 66 ).

“Старый Валаам” - новое осмысление давнего своего паломничества. Молодым студентом не смог он когда-то должным образом осмыслить значение для себя столь важного события. Он был еще полон внешними впечатлениями – и о них сообщал: не о паломничестве рассказал в своей первой книге, а дал скорее путевые заметки (как Бунин о Святой Земле). Когда-то казалось: в этой монастырской жизни все неприемлемо: все мертвенно, обезличено, бессмысленно. Что-то и тогда заставило смутно ощущать: здесь истина, потому что во всем – “присутствие Божества”. В новом, осмысленном воспоминании Шмелев даже отдельные подробности дал в ином освещении. Об этом точно пишет А.М. Любомудров: “В книге – пришедшим в отведенную им келью путешественникам непривычно, неуютно: кирпичные постели, “пахнет постным маслом, сухими корками и еще какой-то дрянью”, а в очерке: “Новый чудный мир … нам очень нравится. В келейке пахнет елеем от лампадки, свежевымытым еловым полом, чем-то душисто-постным, черными сухарями богомолья”. О. Антипа теперь не “юркий и востроглазый старичок с выбившимися из-под клобука космами седых волос, пытливо и подозрительно всматривающийся в нас”, а “низенький старичок в потертой камилавке, испытующе вглядывающийся в нас”. “Где же правда? И там и тут, - пишет Дунаев, - правда в различии восприятия, правда в том, что сохранялось до времени в памяти, а потом обнаружило себя”. Нельзя не согласиться с выводом Любомудрова: “…если книга о Валааме, исполненная трезвого “реализма”, отражала поверхностную, внешнюю сторону монастырской действительности, то в очерке автор стремится передать глубинную сущность этой жизни – дух святости и благодати, наполняющий самое существенное: в очерке формируется совершенно иной, чем в книге, взгляд на монашество. Теперь монашеское бытие побуждает автора размышлять о смысле человеческого существования. Открываются иные измерения жизни, иные категории бытия, которые в миру трудно разглядеть за мирской суетой.”

Не знает человек своего пути, о чем-то ином рассчитывает, а Высшая Воля ведет его, подсказывает, направляет. Он – “почти безбожник”, а ему начертано стать великим художником, как никто сумевшим раскрыть православную душу русского народа. “Батюшка Варнава”, у Троице Сергия, предрек юному студенту: “Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: “превознесешься своим талантом”. Все. Во мне проходит робкой мыслью: “каким талантом… этим, писательским?”. Страшно думать (6, 284). А еще прежде того, еще ребенку, заочно предсказал старец будущему писателю тяжелую жизнь со многими страданиями. Все сбылось. Благословение на это трудное служение писатель получил не только от старца Варнавы, но от всей Валаамской обители. Это было благословением на жизнь и на писательство. Перед нами зрелое лирико-философское повествование, раскрывающее взгляды писателя на цели и смысл человеческого существования. Недаром несколько раз в тексте возникает вопрос о ценности и значимости монашеского подвига, свидетелями которого стали Иван Сергеевич и Ольга Александровна на Валааме. Что дает этот подвиг миру, чем держится род человеческий в суетном движении бесстрастного времени, превращающего человека в тлен? Шмелев пытается ответить на эти вопросы, но сам признается, что тайна сия долгое время была закрыта для него. Бренность мира писатель особенно почувствовал на Валаамском кладбище: жили люди, подвиг монашеский несли, служили “идее”, и что от них осталось – только кресты именные на могилках. И юный Иван Сергеевич задает вопрос провожатому монаху: зачем было из мира уходить в леса, оставлять жизнь и родных, когда ничего, кроме надгробных плит да “житий” и не осталось? Он получает ответ, но “разумеет” не сразу: “Для подвига, для утешения…, уж выше мира обретается подвижник-то, души ведет”. [3,с.120] Люди идут к старцам за утешением, чтобы жить дальше, чтобы душа очистилась, не болела. Лечат они людей, лечат не тела, а души. Шмелев “уразумел” это и теперь душа его ищет утешения. В “Старом Валааме” он пишет о том, как бы ему желалось найти “крепко на подвиг стоящего, отрешившегося от всего земного, - благословиться” [3, с. 120-121] И, наверное, потому он совершает это уже мысленное путешествие к светлому Валааму, чтобы найти утешение, чтобы вдохнуть от чистоты и святости. Таким образом, духовное творчество начинается практически с первого произведения молодого Шмелева. “На скалах Валаама” - первое прикосновение писателя, еще неосознанное, интуитивное, робкое, к религиозной жизни, к истинности и святости дел, отношений, к вопросам о смысле человеческого бытия, сути земной жизни. “Старый Валаам” - итог духовного пути, где открывается перед читателем удивительный мир гармонии человека с Богом, с природой, с самим собой, который рождается в трудах и в молитве, который наполняется светом любви. Между двумя книгами, написанными И.С. Шмелевым о Валааме, не только длительность исканий, но целые этапы пути к действительным истинам человеческого существования на земле. На светлой земле Валаамской, неосознанно тогда для самого писателя, определяется его жизненный путь.

По письмам Шмелева и воспоминаниям современников, приведенным в книге американской исследовательницы Ольги Сорокиной "Московиана. Жизнь и творчество Ивана Шмелева”, можно судить о внутреннем духовном движении писателя в этот период.

В 1933 г. Шмелев окончательно приходит к церковному бытию и уже не мыслит жизни вне церкви. В марте этого же года писателя навещает иеромонах о. Савва (Струве), который принес ему частицу мощей св. Пантелеймона Исцелителя. Они отслужили молебен перед иконой Божией Матери присланной писателю И.А. Ильиным. Шмелев писал Ильину, что только теперь он ощутил не испытанную прежде радость от молитвы перед иконой. “Визит о. Саввы,— сообщает далее О. Сорокина, - несомненно, побудил Шмелева пойти на его первую за три года Пасхальную всенощную. <...> Он испытал подлинную духовную радость от исповеди и причащения <...>. Он ощутил близость к Богу, легкость и мир в душе <...>. „Нет жизни вне Церкви",— писал он Ильину. „На следующий год, если буду жив, я собираюсь ходить на все службы Великого Поста и Страстной седмицы” чтобы предстоять перед Господом и жить с Ним ".

Весь 1934 год проходит для Шмелева под знаком болезни. Он рассказал о ней в документальном рассказе “Милость преподобного Серафима”. Так, этапом духовного становления Шмелева становится 1934 год, когда в его судьбу вошел великий монах-подвижник св. Серафим Саровский.

С предельной искренностью обнажая самые сокровенные моменты внутренней жизни писателя, этот исповедальный очерк свидетельствует о том, насколько непросто проходило его личное воцерковление. Близко знавший Шмелева богослов А. В. Карташов писал: “Ориентация художественного внимания на Святую Русь повлекла за собой потребность и перестройки всего привычного интеллигентского мировоззрения”. Сделать это было нелегко, сам Шмелев признавался, что в мае 1934 г., во время мучительной болезни, представлявшей реальную угрозу для жизни, он был все еще “маловерным” и так определял свое духовное состояние: “Не то что бы я 6ыл неверующим, нет; но крепкой веры, прочной духовности не было во мне...”. Прежде всего эти строки свидетельствуют о глубине смирения Шмелева. Страшные боли, доктора настаивают на операции. Писатель готовится к неизбежному. Но свершилось чудо – те самые рентгеновские снимки, на которых ясно читалась необходимость вмешательства хирурга, вдруг изменились – и врачи не смогли ничего на них обнаружить: это были снимки здорового организма. Симптомы болезни исчезли, болей больше не было. В очерке Шмелев рассказал, как после горячей молитвы к преподобному Серафиму он имел некое видение во сне, реально ощутил присутствие и поддержку святого и получил вскоре облегчение в болезни, так что намеченная операция рыла отменена. Из житий святых известно, что подобные явления нередко происходили для утверждения в вере именно маловерных людей. Так понял это чудо и сам Шмелев, говоря о св. Серафиме: “Уверенность, что Он со мной, что я в Его опеке,— могущественнейшей опеке во мне, все крепнет, влилась в меня и никогда не пропадет, я знаю”; “Во мне укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь чуемый, но — существующий подлинно”.

22 июня 1936 года умерла жена Ольга Александровна. Горе сломило писателя — сорок один год они не разлучались. Потянулись годы одиночества. Да, он работает, дарит Россию тем, кто ее лишился, радуется, что в СССР его знают и читают. Друзья поддерживают старого, больного писателя, присылают посылки. В Шмелев отправляется в Ригу, желая исполнить то, что не успела Ольга — посетить древний Печерский монастырь. На границе между Россией и Эстонией — древняя крепость Изборск. Отсюда можно увидеть Россию. Старый русский писатель жадно всматривается в даль, эстонский пограничник предложил ему бинокль, проводил на пограничную вышку. “Да, да! — закричал он, — я вижу Тригорское!” Видел ли? Кто знает, все-таки далековато. А когда спустился с вышки, подошел вплотную к колючей проволоке, просунул руку, сорвал несколько полевых цветочков, приложил к русской земле старую ослабевшую ладонь.

В декабре 1949 года он говорил: “Бог дал грешнику жизнь, и это обязывает. Хочу жить настоящим христианином и смогу это осуществить только в церковном быту”. В последнее время он часто заводил об этом разговор с друзьями. Ему хотелось монастырского покоя и тишины, неспешной молитвы и тихих праздников. И 76-летний Иван Сергеевич Шмелев летом 1950 года отправляется в монастырь Покрова Божией Матери в 150 километрах от Парижа. Наконец-то! Распаковал вещи, распахнул окно в зелень монастырского сада, постоял, вдыхая свежий воздух летнего вечера под негромкий колокольный звон. И спустя несколько часов умер. Не ошибемся, посчитав это Божьим подарком: не в злобе и смятении, а в ликовании душевном закончилось его Господне лето.

 

Освобождение И.С. Шмелева от позитивистских взглядов протекло с немалым трудом и процесс воцерковления этого писателя был непростым.

 

Глава 2 Отражение духовных исканий И.С. Шмелева

в его художественных произведениях.

Русская катастрофа имела одним из своих последствий возвращение части интеллигенции к вере, в лоно Православной Церкви. Именно в эмиграции “первой волны” появился ряд писателей, с различной, конечно, мерой художественного таланта, которые вошли в мир русского православия и воплотили его на страницах своих книг. Миссия русских изгнанников промыслительно заключалась в том, чтобы явить и соотечественникам и всему миру духовные сокровища “Святой Руси”. Б.К. Зайцев, например, признавался, что страдания и потрясения, пережитые им во время революции, позволили ему открыть для себя “Россию святой Руси”, которую без этих испытаний, он, может быть, не увидел никогда. Образ “России Святой Руси – центральный в творчестве И.С. Шмелева. Писатель открывает читателю мир, в котором своей чередой “идут праздники, радости, скорби”, мир, максимально приближенный к повседневной жизни человека, его быту и в то же время духовно возвышенный, ибо в его основе лежит православный взгляд, христианское понимание человеческого сердца и души, пути отдельной личности и всей России.

В настоящей главе мы попытаемся проследить, как духовные искания Шмелева отразились в произведениях писателя.

К творчеству Шмелева, к своеобразию его реализма можно в полной мере отнести слова И.И. Пришвина: “Настоящий реалист, по-моему, это кто сам видит одинаково и темное и светлое, но дело свое ведет в светлую сторону и только пройденный в эту сторону путь считает реальностью”. (41) “Определяющей особенностью реализма Шмелева необходимо назвать - трезвый оптимизм”, - пишет Дунаев в своей книге “Православие и русская литература”. “Художником влюбленным в жизнь” назвал писателя критик В. Львов-Рогачевский. “Иногда кажется, что ему “новы все впечатления бытия, что он увидел мир и природу впервые, увидел и полюбил, и заражает своей любовью каждого, кто прислушивается к его рассказам”. (19) Может быть, поэтому и “влюбленный в жизнь”, что жизнь, писательский путь его – это рассказ о действии Промысла Божия.

Шмелев не сразу стал религиозным писателем. “Для первых произведений Шмелева характерно стремление выявить лучшее, доброе, светлое, что присуще душе человека – и что хоть в малой мере выражает присутствие в человеке образа его Творца. Правда, сознательного религиозного осмысления этого, - отмечает Дунаев, - у автора повестей “Служители правды” (1906), “В новую жизнь” (1907), рассказов “Гассан и его Джедди” (1906), “К солнцу” (1906) и др. – по сути нет” (19).

Колебания в мировидении Шмелева, относящиеся к дореволюционному периоду его творчества, особенно заметны там, где он обращается “социальной истории”: “…писатель то пребывает как бы вне ее, то начинает проявлять к ней христианский интерес, следуя при этом всегда традициям критического реализма, находившегося в те годы на излете”, - пишет Дунаев. Само отношение к социальной стороне русской жизни зависело в немалой мере от событий политической жизни. События первой русской революции не могли миновать сознание писателя. Основной темой его произведений становится изображение пробуждающегося под влиянием революционных событий сознания человека. Шмелев не был в этом одинок. А. Блок, касаясь творчества писателей – знаньевцев, писал, что “почти все они как-то дружно и сплоченно работают над одной большой темой – русской революцией”. Революция для писателя означала прежде всего созидание иной жизни, основанной на совершенно новых началах, утверждающихся в сознании человека. “Россия встала на путь самоустроения, русская жизнь ждет новых рамок и не только ждет, но и создает их, отливая новые формы борьбы создателей”. Шмелев показал противников революции как людей смятенных, потрясенных происходящими событиями, утративших ощущение справедливости и нужности своего дела. Он отразил процесс коренной ломки мировоззрения, нравственных устоев, давно сложившихся и казавшихся незыблемыми форм существования. В повести “Иван Кузьмич”, главный герой которой, богатый московский купец Громов, воспринимал свою жизнь, общественные устои как нечто незыблемое, давно отстоявшееся и во веки веков неизменное. Революция перевернула все его представления. Мир пошатнулся в сознании этого человека. “Налетел разгром, разворотил устои и показал Ивану Кузьмичу, что все, что было до сих пор, - пожалуй, не то. Точно налетел вихрь, закружил, напугал, перекорежил многое” (19,567), - так сам Шмелев в письме к В.С. Миролюбову от 4 октября 1907 г. объяснял переворот в сознании своего героя. Новая правда увиделась персонажу Шмелева в правде революции.

Одна из центральных сцен повести – сцена, когда Иван Кузьмич, случайно оказавшись на стихийном митинге на одной из московских улиц, слушает выступление оратора – социалиста: “Его захватило всего, захватила блеснувшая перед ним правды… В тоске, в одиночестве, в Четьи-Минеях, в Никитушке, в старых образах и кивотах, в благотворении и молитве, в колокольнях и обителях, в преданиях громовского дома, - везде и всегда он искал ее. И показалось ему, что она здесь, что в этой толпе, во вздохах и стонах мелькнула она” (18,117) Вот что важно: не в религии, а в революции видится правда старому купцу. И за этим персонажем – не сам ли автор? – вопрошала критика. В повести “Иван Кузьмич” впервые заметно стремление писателя к классовому анализу действительности. Здесь раскрывается социальная подоплека происходящих событий, автор явно показывает, что революционная борьба – это борьба угнетенных против угнетателей. В повести отчетливо прозвучала тема, так или иначе присутствующая почти во всех произведениях Шмелева, - тема, которую критики условно назвают темой “ухода”. Многие герои Шмелева изображаются писателем в тот кризисный для них момент, когда они сознают невозможность прежней жизни, решают “уйти” от нее в поисках нового счастья, покоя, свободы.

В произведениях дореволюционного периода у Шмелева, по сути, нет православного воззрения на мир. Он опирается скорее на отвлеченные “общечеловеческие” ценности, церковную тему почти не затрагивает, а если и затрагивает, то не без критического оттенка (“Гражданин Уклейкин”, “По приходу”). Демократическая критика конца XIX века имела все основания характеризовать творчество Шмелева конца девяностых годов как “передовое”, “прогрессивное”, “революционное”. Время слишком захватило его и подчинило своим соблазнам. Так, в повести “Гражданин Уклейкин” он показывает, как даже в “маленьком человеке” возникает стихийный протест, осознание своего положения, стремление к борьбе с несправедливостями жизни. И старый охотник в повести “Под небом” вопрошает в пустоту: “Господи! Для чего так много горя? И для чего массы людей в недостатке и бедствиях, а самое малое количество в изобилии?” А забитый чиновник казначейства Крошин в раннем рассказе “Жулик” кричит в исступлении: “Кто у нас не жулик? Все жулики и прохвосты!” (1) Ответ о существовании зла может быть осмыслен только на религиозном уровне. Шмелев на этом этапе, как считают современные исследователи, пока увлекается внешней видимостью, теми самыми “гримасами жизни”, под которыми укрытою оказывается истинная сущность бытия. Ксения Дмитриевна Муратова справедливо отнесла его к числу тех писателей, которые “отождествляли освобождение личности с социальным распрямлением человека”. (19,25)

Но в 1911 – 1912 гг. в творчестве писателя произошел, как отмечает В. Келдыш поворот, смысл которого можно обозначить как “отход от социальной истории”. Это проявилось в ходе работы над повестью “Человек из ресторана” (1911), одной из вершин не только в творчестве самого Шмелева, но и всего русского критического реализма начала XX века. Подводя литературные итоги 1911 года, К. Чуковский писал тогда:

“И случилось так, что именно в этом году бесхитростный, “плоский” реализм неожиданно обнаружил, сколько таится в нем еще не истраченных сил. Реалист, “бытовик”, никакой не декадент и даже не стилизатор, а просто “Иван Шмелев”, обыкновеннейший Иван Шмелев написал совершенно по-старинному прекрасную, волнующую повесть, т.е. такую прекрасную, что всю ночь просидишь над нею, намучаешься и настрадаешься и покажется, что тебя кто-то за что-то простил. Вот какой у этого Шмелева талант! Это талант любви”. (19) В период создания повести “Человек из ресторана”, Шмелев находился еще под сильным влиянием революции, которая оставила глубокий след в жизни России, в сознании и психике людей. У Шмелева это проявилось в его осмыслении образа революционера Николая Скороходова, сына главного персонажа повести, “человека из ресторана”, старого официанта Якова Софроныча Скороходова. Николай – образец моральной чистоты и стойкости. И он убежден в собственной правоте, в справедливости революционной борьбы. Книга имеет 3 редакции. В третьей редакции появляются слова: “Я-то не пошел на такие дела, потому что знаю сердцем, что не с того конца надо браться. Тут надо думать и думать, как все устроить, а не то что уничтожение. Что толку. Люди-то, люди-то все одни и те же … и их поведение невозможно. И надо каждого человека изменить, обмыть его снутри и вычистить. И ни машинами, ни какими бомбами не сделаешь меня счастливым” (1) Тут, мы видим, фактическое отрицание революционной борьбы. Тут прямое указание на необходимость внутреннего очищения человека в борьбе с мировым злом. “Только и можно помочь, если бы пришел на землю Исус Христос и укорил…”(1) Шмелев постепенно выходил на верный путь, но и эти, лишь намеченные рассуждения, остались среди предварительных набросков. В третьей редакции автор сократил тему революции: ему было важно оставить только общий контур судьбы Николая Скороходова – в длинной череде бед, которые переживает главный персонаж. Работа над повестью “Человек из ресторана” приходится на тот переломный момент, когда писатель начал отдавать предпочтение религиозной истине, хотя и не отказался от разработки социальных мотивов при анализе жизненных явлений.

В “Человеке из ресторана” Шмелев, впервые в своем творчестве, обращается к проблеме противоречия между верою и научным пониманием мира в человеческом сознании. Уже во второй главе повести возникает спор о религии и науке между Колей Скороходовым и благочестивым Кириллом Северьянычем, давним приятелем старого официанта. Коля противопоставляет религии примитивные социальные обличения, не понимая даже логической несообразности своих аргументов, якобы опровергающих веру. Но мальчик еще несмышлен – что с него взять? Да и бытовали всегда подобные взгляды, поэтому всякий писатель вправе их воспроизвести. Важно: как сам автор осмыслит сказанное героем. Мальчику-обличителю противостоит Кирилл Северьяныч, который пытается преодолеть несогласие между наукой и верою: “Науки постепенно продвигают человека к настоящему благородству и дают верный ключ от счастья! Вера же и религия мягчат дух”. В речах этого человека впервые слышится слово, которое время спустя станет ключевым для понимания всей жизни и творчества Шмелева: Промысел. Кирилл Северьяныч высказывает суждение, спорить с которым невозможно: “… надо изучать науки, что и делают люди благородные и образованные, а нам пока всем терпеть и верить в Промысел Божий. Этого вы не забывайте!” Все бы хорошо, да оказывается Кирилл Северьяныч трусом, ханжою, корыстолюбцем. Нравственная компрометация сладкоречивого благомысла ставит под сомнение и те истины, которые он изрекает. И старик-отец как будто признает правду сына. Не относительно веры, конечно: в вере он неколебим. Но социальное обличительство Николая, его неприятие терпения – начинают казаться Якову Софронычу справедливыми: “Эх, Колюша! Твоя правда!” Сам автор, кажется, еще не устоялся в мировоззрении, колеблется, пытается соединить несоединимое. В один из тяжелейших моментов своей жизни, в хлопотах об арестованном сыне, в тревоге о судьбе его после побега из тюрьмы, встречаются Скороходов со старичком, торгующим “теплым товаром”. И вот та истина, что была открыта старичком и которую старый ресторанный лакей считает важнейшим итогом своей жизни, наградой за перенесенные страдания: “ - Без Господа не проживешь… Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа! … И вот когда осветилось для меня все. Сила от Господа … Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе”. В торговце “теплым товаром” заключено для писателя символическое значение. Подчеркивая важность этого образа для понимания идеи произведения, Шмелев писал Горькому (22 декабря 1911 года): “Есть еще эпизодическая фигура – старик, торгующий теплым товаром, и эти люди, носители гонимого уклада, эти сторожа исконного и теплого, той скрытой теплоты, которая рассеяна по миру и согревает многих невидимо и мягчит и вносит поправки в глубине и мути жизни, растрогал меня и вложил в меня сияние правды”. Эта-та “скрытая теплота”, сберегаемая боголюбивым старичком, торгующим теплым товаром, вошла в душу Скороходова в конце его жизни и – по убежденности автора – согрела, осветила все “сиянием правды”. В подобном решении нашло отражение то, к чему шел своими путями сам Шмелев: Без Господа не проживешь.

Итак, в начале 1910-х гг. Шмелев постепенно приходит к выводу, что причина всех зол заключается не в классовом неравенстве, а в нравственном несовершенстве человека. Поэтому задача разоблачения социальной несправедливости отступает для него на второй план, а затем на время становится и вовсе неважною. Писатель все чаще стремится выявить в людях те моральные основы, которые существуют в них независимо от классовой принадлежности, общественного положения, состояния, чина – от всех “гримас жизни”. Впервые это отчетливо проступило в повести “Мой Марс” (1911). Автор здесь утверждает прямо: то непривлекательное, часто отталкивающее, что мы постоянно видим в жизни и в людях, - всего лишь нечто вроде обмана зрения. Нужно уметь под грубой оболочкой видеть подлинную сущность, которая всегда прекрасна.

В ряде произведений того времени можно отметить социально-разоблачительные мотивы – таковы “Патока” (1911), “Стена” (1912), “Ненастье” (1912), “Пугливая тишина” (1912), но вскоре их окончательно сменяют иные настроения. В произведениях Шмелева вскоре появляется качественно новая особенность: мысль о независимости человека от среды, в первую очередь – от власти социальной обыденности. Человек уходит из этой власти в мир нравственных и духовных ценностей, начинает зависеть только от собственных внутренних устоев. Вот, например, повесть “Росстани” (1913), которую критика считает одной из шедевров дореволюционного творчества Шмелева. Главный персонаж – старый человек, ожидающий смерти. Автор настоятельно подчеркивает эту мысль: не богатый купец, наживший громадное состояние, а именно старый человек, радующийся каждому дню, который дарит ему жизнь, потому что дней этих осталось уже немного. Характерен для этого времени и рассказ “Лихорадка” (1913). Герой его, художник Качков, глядя в пасхальную ночь на церковь, украшенную и освещенную на средства некоего купца Культяпкина, проникается чувством всепрощения и любви к людям.

“ - Вот, вот оно! – показал на толпу Качков, - Единение! Все одним связаны, тем, что живет в тайниках души, что не выскажешь”. Показательно, что в “Лихорадке” описано то самое Замоскворечье, которое традиционно соединяется с понятием “темного царства”, Шмелев заставляет своего героя неявно цитировать пасхальное Евангелие: “И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”. Писатель все увереннее обретает в своем творчестве то, что заметно выделит его в русской литературе. К произведениям этого же времени относится и “Неупиваемая Чаша”, и это не случайно: хотя она была закончена автором только в 1918 г., замысел и начало работы над нею относятся к 1913 году. Но начало мировой войны приостановило на долгий срок начатое произведение. В повествовании о крепостном художнике Илье Шаронове Шмелев утверждает как основное начало жизни – нравственную силу человека. Писатель с сочувствием говорит о судьбе Шаронова, отодвигая при этом на задний план анализ классовых отношений, вовсе не стремится показать “ужасы крепостничества”.

Таким образом, можно сказать, что в произведениях тех лет для Шмелева важны были не сами описываемые события, а та напряженная внутренняя жизнь героев, которая одна и имеет, по мнению автора, смысл для человека. Дунаев обращает внимание на особую форму этих произведений, в отличие от повестей Куприна, Андреева, Вересаева – они, по сути, не имеют строгой организации. Писатель стремится показать жизнь “как она есть”, не нарушая ее литературными условностями, вроде четкой композиции или сюжета. Он считал, что подлинный смысл жизни всегда выявляется “вне фабулы”, – и тем был близок Чехову.

Тема непрочности жизни безнравственных “хозяев”, излюбленная шмелевская тема “распада” отражена в романе “Наследники”. Шмелев показывает прямое столкновение наследников – фабриканта и революционера. Эта тема есть и в пьесе “На паях” (1914). “Все ползет, как гнилая рогожка” ¹ . Богач-капиталист Карасев – центральный персонаж повести “Забавное приключение”, процветающий и безнравственный хищник, изображен в тот момент, когда обстоятельства заставляют его вдруг ощутить, как непрочно и шатко его положение, как мало порою значат его всевластные деньги.

Неизменно поэтизировал Шмелев народную жизнь. И опять это не означает вовсе, что он не видел темных сторон народного существования – нищеты, страдания. И принцип “находить укрытую красоту в гримасах жизни” проявляется в полной мере. Свое отношение к народу Шмелев выразил в письме к Горькому от 1 марта 1910 г.: “…так хочется верить, что тот народ, который в своей культурной скудности, стиснутый клещами и колодками, бичуемый, оплевываемый и терзаемый, вечно голодный и все же смотрящий добрыми глазами, в глыби своей зажавшей “правду”, выдвинул – выбросил во все человечество колоссов ума, сердца, простоты, жизни душевной крепкой мысли и честного изящного слова… этот народ – огромный и важный рычаг мировой машины… И счастлив, что принадлежишь душою и плотью к нему, этому народу, счастлив, что хорошее его ярко перемешивается, ярко светит в отдельных лицах”

Национальное в литературе Шмелев всегда рассматривал как проявление неповторимости и подлинной индивидуальности творчества. Отсутствие национального – как безликости в искусстве. В повести “Рваный барин” (1913) один из ее героев так объясняет необходимость искусства для народа: “… будут смотреть и проникаться, могут получить утешение скорбей” (1). Эта мысль постоянно встречается у Шмелева. Ради “утешения скорбей” простого человека, как он сам много раз говорил, он и создавал свои произведения. Позднее, в набросках статьи “Об искусстве” (1921) Шмелев пишет: “Искусство – это прежде всего отдача, это богатство души, которое отдается другим, всем”. Нужно заметить, что Шмелев был всегда далек от взгляда на искусство как на “вечевой колокол”, зовущий народ на борьбу с угнетателями. Искусство для него именно тихое слово утешения, рождаемое состраданием к скорбям и боли родной земли.

Таким образом, мы видим, Шмелев преодолевал многие начальные свои заблуждения, но его искания как будто не были основаны непосредственно на православных началах. Шаги он делал в верном направлении, но пока пребывал в сфере “общечеловеческих” ценностей. Его можно с равным успехом назвать и христианином, и толстовцем, и приверженцем общедемократических понятий. Но не нужно забывать одного: Шмелеву уже была дана в детские годы истина православная. Она была вложена в него, именно она заставила его возвысить совесть над всеми прочими ценностями бытия, искать Истину под оболочкой видимого зла.

Промыслительная воля провела писателя через тягчайшие испытания, очистила его душу от всего, что затемняло для него самое возможности православного осмысления “творящейся жизни”. После трагических событий 1917 г. Шмелев проехал через всю Россию, сопровождая “поезд свободы”, в котором из сибирской дали возвращались ссыльные и каторжные делатели революции – продолжать свое черное дело. Он увидев их вблизи и – ужаснулся. Он ужаснулся творящемуся в России. И понял, что начинается. Шмелев рассказал о том жестко и жестоко в очерке “Убийство” (1924), уже пребывая в эмиграции – “сорвавшаяся с винтов жизнь, заманчива без колеи”. Он увидел то страшное, что несет с собой демократия, опускающая собственные и без того примитивные лозунги на уровень обыденного сознания: вседозволенность. “Революция есть антихристианство”, - провидчески предупреждал еще Тютчев. И вот она подтверждала то пророчество. “…эта гнусь-мразь, прикрывавшаяся высокими лозунгами “человекобратства”, разжигала, мутила и ослепляла массы…”. Шмелев писал свои обличения густо и сильно. Шмелев заплатил сполна за право говорить истину. Он прошел через бедствия гражданской войны в Крыму, через бессильное созерцание преступлений красного террора, с котором ему выпало потерять единственного сына. Тогда он был близок к отчаянию, к умоисступлению. Он был близок к тому, чтобы поддаться искушению – подчиниться безверию. Но выстоял, преодолел соблазн. О том – эпопея “Солнце мертвых” (1923). В ней Шмелев являет себя впервые как мыслитель, слишком прозревающий смысл творящейся жизни. И творящейся смерти. Прежде всего, он ясно утверждает: то была борьба против русского начала в жизни. Уничтожались прежде всего те, кто защищал Россию, русскую землю, русскую веру. Заодно с ними, как бы и случайно, безвинно гибли обычные мирные жители, виноватые только тем, что – русские. “И вот – убивали, ночью. Днем … спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых, - с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали”. Шмелев позднее о том же писал: убивали тех, кто нес в себе нравственное русское начало – чтобы тем вернее развращать и порабощать остальных, утративших опору в подлинном, что было в их жизни. Писатель главное обвинение обращает к вождям: “Жестокие из властителей, когда-либо на земле бывших, посягнули на величайшее: душу убили великого народа”. Сытым и слепым, бросает Шмелев обвинение жестокосердным и тепло хладным европейцам, много виноватым в этом беспощадном абсурде истории, он обличает их словоблудие, за которым укрывают они непосильное их тупому воображению страдание неведомых и малоинтересных им людей”. “Но теперь нет души и нет ничего святого. Содраны с душ человеческих покровы. Сорваны – пропиты кресты нательные. На клочки изорваны родимые глаза – лица, последние улыбки – благословения, нашаренные у сердца…” Говорю: есть у вас совесть?! “А что такое совесть? – говорит, - У нас простой коммерческий расчет! Это гораздо больше, чем ваша совесть”. Герой Шмелева мечется с вопросом: “Покинул Бог человека? Или человек не может разглядеть Его во мгле торжествующего зла? Вот он признается: “Бога у меня нет: синее небо пусто”. Незначительное событие, подарок старого татарина – когда все человеческое, кажется, отошло в небытие, переворачивает душу. “Горят в печурке сучья из Глубокой балки – куски солнца. Смотрит в огонь старый Абайдулин, и я смотрю. Смотрим, двое – одно, на солнце. И с нами Бог. …не уходи от нас, Господи, останься. В дожде и в ночи пришел Ты с татарином, по грязи… Пребудь с нами до солнца! Вот где сказалось то детское – знание, что: везде Христос. “Аще бо и пойду посреде сени смерныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста”. Вот поворотный момент в бытии Шмелева. Во всем его творчестве. Завершилась пора сомнений, и соблазнов, и заблуждений. Теперь он начнет свое движение ввысь. Только к небу, к путям Господним. К Нему. Эпопея – рассказ о переходе от страдания в мире к страданию о мире и о его страданиях. И недаром ставятся Ильиным рядом имена Достоевского и Шмелева: оба познали смысл не просто страдания, но со страдания. В эмиграции Шмелев продолжил художественное осмысление происшедшего и происходящего. Крым его все никак не отпускал – и многие рассказы связаны именно с крымскими воспоминаниями – “Два Ивана” (1924), “Каменный век” (1924), “Свет Разума” (1926), “Чертов балаган” (1926), “Крест” (1936), “Виноград” (1936), “Однажды ночью” (1936) и многие другие, составившие цикл “Крымские рассказы”. Впоследствии появляется рассказ “Куликово поле” (1939-1947). Преподобный Сергий переносит на Куликовом поле обретенный чудесным образом Крест за сотни верст, в Сергиев Посад – в одно мгновение, и тем укрепляет пребывающих в испытании веры людей. Об этом событии таинственно и промыслительно дается узнать персонажу – рассказчику, который проникается новым для него чувством. “Я тогда испытал впервые, что такое, когда ликует сердце, знаю определенно только одно чувство освобождения. Все томившее пропало, во мне засияла радостность, светло-светлую свободу – именно, ликование, упование: ну, ничего не страшно, все ясно, все чудесно, все предусмотрено, все – ведется… все – так надо. И со всем этим – страстная, радостная воля к жизни – полное обновление”. В этих словах – внутреннее ощущение самого Шмелева – ощущение того, что есть Промысл и как он воздействует на душу человека: ничего не страшно, потому что везде Христос. Вот на укрепление какого чувства направлено действие Промысла.

В 1930 – 1931 гг. Шмелев написал “Богомолье” - повествование о паломничестве к Троице-Сергию, ребенком, с тем же Горкиным, с отцом. В этой книге писатель рисует живое соприкосновение с миром святости. Он показывает, каким реально было старческое служение подвижника, старца Варнавы Гефсиманского, описывает его труды. В “Богомолье” развернута картина паломничества в монастырь, к “преподобному” (Сергию) и “батюшке” (Варнаве), множества различных людей из разных слоев. Здесь предстает как 6ы вся верующая Россия: кто-то идет за исцелением физических недугов, кто-то — за указанием жизненного пути, и общая цель паломников — излечить, укрепить душу, “пообчиститься, совлечься грязи”, или, как говорит Горкин, “подышать святостью”. Вся книга — также отражение чисто |детского восприятия мира; в памяти мальчика остаются веселый перезвон колоколов, вкусный квасок, роспись “с медведем”. Смысл монашеской жизни еще не доступен для понимания ребенка, но сердцем он чувствует реальное присутствие благодати: во время паломничества, пребывания в обители он испытывает ощущение праздника, небесной радости. Кульминация книги — и главная цель поездки — благословение у старца Варнавы, воссозданное Шмелевым с признательной любовью. Он показал, каким было старческое служение подвижника, описал его труды и деятельную любовь, изливавшуюся на всех, кто приходил к нему за советом и утешением. В памяти писателя запечатлелись свет и ласка, исходившие от “батюшки - утешителя”, сердечное умиление, как бы расплавление своей гордыни и самости и внезапное исчезновение всех душевных страхов и сомнений, о чем свидетельствовали все, кто встречался с о. Варнавой. В “Богомолье”, таким образом, Шмелев описал живое соприкосновение с миром святости. И это воспоминание оказалось спасительным для самого художника. “Работа над “Богомольем” спасла меня от пропасти, — удержала в жизни... О сем знала лишь ныне покойная моя жена”,— признавался он впоследствии в письме епископу Леонтию 24 мая 1949 г.

В “Богомолье” у Шмелева “много земного, бытового, обыденного – это правда. Но тема “Богомолья” - над-земная, над-временная”, - пишет Дунаев. Богомолье – есть путь. Путь человека к Богу. Путь России – к Истине. “Аз есть путь…”(Ин. 14,6). Богомолье – путь Христов. Ильин о том писал: “Сила живой любви к России открыла Шмелеву, что он здесь утверждает и показывает, что русской душе присуща жажда праведности и что исторические пути и судьбы России осмысляются воистину только через идею “богомолья”… (29,6,390) Об этой идее Ильин сказал прекрасно и точно: “Богомолье! Вот чудесное слово для обозначения русского духа… русский человек, уходя к святым местам через леса и степи, “уходил” ко святым местам своего личного духа, пробираясь через чащу своих страстей и через пустоты своей, религиозно еще не возделанной души…

Богомолье! Оно выражает самое естество России – и пространственное, и духовное… это ее способ быть, искать, оберегать и совершенствоваться. Это ее путь к Богу. И в этом открывается ее святость”.

Русского человека, утверждает Ильин, вела по дорогам богомолья жажда праведности. А это есть отражение жажды Бога. В “Богомолье” Шмелев освежил в себе то, что вело его когда-то в детские годы к преподобному Сергию и к старцу Варнаве. Жажда Бога – становится определяющим творчество Шмелева состоянием, которое уже нераздельно и неотступно владеет им при создании всех последующих произведений.

В 1932 – 1933 гг. Шмелев работает над романом “Няня из Москвы”, на страницах которого раскрывается проникновенный образ русской верующей старушки. В ней отразились новые духовные состояния Шмелева отразились. Существенно новое в творчестве писателя — то, что роман выявляет не просто “красоту народной души, запечатленную и во многих предшествующих героях художника, но именно цельное православное мировоззрение, подлинно христианские взгляды на мир, человека и все происходящее с ним.

“Няня из Москвы” - роман о чуде, совершенном Промыслом Божиим. Старая няня никакого чуда не совершает. Она лишь живет и действует, согласуясь со своею верою, - и эта вера творит чудеса. Вот о чем, по мнению исследователей, написан роман. Писатель осмыслет это Начало, руководящее действиями человека, который передает себя верою своею воле Творца. Роман “Няня из Москвы” - первое у Шмелева произведение, в котором полно воплотились принципы нового творческого метода. “Если понимать сказку не как некое волшебное неправдоподобие, то роман Шмелева – именно сказка”, - пишет Дунаев. Сказка – ложь, да в ней намек… Сказка – правда. История, которую рассказывает няня своей давней знакомой, встреченной ею в Париже, - проста и одновременно многосложна. Она воспитывала в богатой семье либеральных интеллигентов свою любимую Катичку. Родители – неплохие люди, да “без царя в голове”. Барин, известный доктор, - погуливал; барыня, глупая, истеричная, - томилась от безделья и ревности, что довело ее до злой чахотки. Сама Катичка, девица не слишком умная, но своенравная, капризная, отчасти тоже истеричная, кичилась своими красотой и образованностью, училась на актрису, не имея ясной цели в жизни. В пору разгула революционных событий 1917 г. родители вынуждены были уехать в Крым на лечение (где скоро умерли), а за ними – и дочь с нянею. Из Крыма, натерпевшись многих бед, они бежали от большевиков, долго скитались по Европе, побывали в Индии, затем очутились в Америке. Катичка стала кинозвездою, но счастлива не была. Долгая история взаимоотношений ее с молодым человеком, с Васенькой, человеком характера прямого и благородного, начавшаяся еще в России, история любви и взаимного мучительства, составила стержневую линию всех событий, о которых повествует добрая няня. Васенька, еще в начале всей истории сватавшийся к Катичке, получил неопределенный отказ, затем ушел на германскую войну, воевал и в Белой Армии, после за границею прошел через многие беды, но сумел завершить инженерное образование и также обосновался в Америке.

Истерзавшись, глядя на несчастливую жизнь молодых людей, причиною которой был прежде всего вздорный характер девицы, няня решается на отважный для ее лет и положения поступок: она одна отправляется в Европу, чтобы добыть некое письмо, ставшее главным поводом для раздоров между молодыми людьми. В итоге она устраивает все ко благу, сама же начинает готовить себя потихоньку к мысли о скорой смерти. Няня полна деятельной любви и готовности самоотверженно служить ближним, ее главные стороны души – незлобивость и поистине христианское всепрощение и терпение. Центральное место в ее сознании занимает понятие греха, и все, происходящее с ней, с окружающими она воспринимает в координатах: грех – наказание за грех – искупление его через страдание. Это относится как к отдельным людям, так и к судьбе всей России. Ответ, который Шмелев мучительно искал долгие годы, пытаясь понять, почему произошла русская катастрофа, он находит в христианском взгляде на историю. По убеждению няни, все страшное, что случилось со страной, попущено Господом, чтобы “вразумить” россиян: “… душа-то уж разболталась, ни туда, ни сюда … а так, по ветру. Уж к тому и шло. Только тогда, когда забыли про душу, нечистому сила-то дана!”. В простых фразах няни открывается и великий смысл страдания – то, перед чем прежде в недоумении останавливался Шмелев. Голгофа России оказывается заслуженной карой, необходимой для ее очищения и воскрешения. Страдания очищают и приводят к Истине: теряя богатство, здоровье, герои романа обретают душу.

Теперь художник не отображает социальные типы, но пытается раскрыть “образ и подобие” Всевышнего в человеке, ищет не преходящее, на вечное. Он видит определяющими в поведении не социальные, политические, экономические, биологические и прочие побуждения, но – духовное тяготение к Божией правде, жажду Бога, ищет освобождения от губительного воздействия исторических обстоятельств, показывает человека вне истории, не во времени, а в вечности. Теперь: он хорошо видит все “гримасы жизни”, но для него важнее укрытая под ними красота Бытия, т.е. правда Божия.

“Найдите сущность, повелевающую без насилия, без подавления человека, - жизнь расцветет чудесно – под всеми ярлыками, - писал он, определяя для себя смысл своего искусства, в статье “Пути мертвые и живые”. – Я вижу только одну сущность:

Возрождение жизни на основе религиозной, на основе высоконравственной, - Евангельское учение деятельной любви”.

Этапом духовного пути Шмелева стала книга “Лето Господне” (часть 1 — 1927—1931, часть 2 и 3 — 1934—1944). К ней вполне применимы евангельские слова “...если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф. 18,3). Чтобы как-то утишить боль от созерцания поруганной, разоренной России, избавиться от мучительных картин пережитого кровавого кошмара, Шмелев обращается к годам далекого детства. И там, отбросив весь багаж юношеских рационалистических идей и более поздних теорий и представлений, открывает заново то, что некогда наполнило и питало его душу. Он всматривается в себя самого, когда-то по-детски доверчиво принявшего истину, и запечатлевает мировосприятие верующего ребенка.

В “Лете Господнем” Шмелев чрезвычайно полно и глубоко воссоздает церковно-религиозный пласт народного бытия. Он рисует жизнь людей, неразрывно связанную с жизнью церковной и богослужением. Смысл и красота православных праздников, обрядов, треб, обычаев, остающихся неизменными из века в век, раскрыт настолько точно, что книга и в эмиграции, и дойдя до современного русского читателя, стала для многих верующих настольной книгой, своеобразной энциклопедией. Кроме того, именно здесь, пожалуй, впервые в творчестве Шмелева раскрываются психологические переживания, эмоции, молитвенные состояния — душевно-духовная жизнь православного христианина.

Но надо учитывать, что Шмелев показывает жизнь именно детской души. В восприятии ребенка весь окружающий мир предстает просветленным, обоженным, где “ничего не страшно” и “всем хорошо”. В духовной реальности, воссозданной Шмелевым, нет ужасов и зло6ы “мира сего”, нет бесовских напастей и тяжких падений. Герою, по-детски “сокрушающемуся” о грехах, неведома жестокая “духовная брань”, преодоление страшных соблазнов, наполняющих окружающий мир. Главное, что открывает Шмелев в душе ребенка,— чувство присутствия Бога, доверчивую любовь к Нему и надежду на Него во всем.

“И возвратился Иисус в силе духа в Галилею, разнеслась молва о Нем по всей окрестной стране. Он учил в синагогах их и от всех был прославляем. И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: “Дух Господень на мне; ибо Он помазал меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное” (Лк. 4,14-19) На эти слова – как на раскрывающие смысл всего произведения, - указал сам автор: названием – “Лето Господне”. В обобщенном комментарии к данному евангельскому тексту читаем: “Евангелист, говоря, что Христос как только раскрыл книгу, так тотчас нашел нужный Ему отдел, очевидно этим хочет отметить, что книга Исаии раскрылась не случайно на известном листе, а что здесь дело Божественного Промысла… Конечно, под этим “летом” разумеется Мессианское время спасения для народа Израильского и для всего человечества”. (21,155-156) То есть книга Шмелева есть книга о Промыслительной Божией помощи человеку в деле его спасения. О пребывании в мире Христа – ради спасения человека. И не случайно начинается “Лето Господне” с Чистого Понедельника, с Великого поста – с целебного очищения души через духовное переживание сорокадневного поста Самого Спасителя перед началом Его проповеднического земного служения, через переживание скорбной Страстной Седмицы, Крестной Жертвы…

В ЛЕТЕ ГОСПОДНЕМ укрепляется вера человека, питающая дух его и – ЛЕТО ГОСПОДНЕ – в Церкви. Шмелев показывает жизнь человека не в смене времен года, но в церковном богослужебном круге – Человек идет по времени, отмеченному событиями церковной жизни. Недаром и главы “Лета Господня” называются согласно тому: “Великий пост”… “Ефимоны”… “Благовещенье”… “Пасха”… “Троицын день”…. И все проходит человек: “Праздники”, “Радости”, “Скорби” - так обозначены основные части “Лета Господня”

“Лето Господне” - повествование о вхождении в душу человека истин Православия.

“Горкин наставлял меня:

Православная наша вера, ру-сская – она, милок, самая хорошая, веселая! И слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость. И это сущая правда”.

Шмелев писал о книге “Лето Господне”: “В ней я показываю лицо Святой Руси, которую я ношу в своем сердце… Россию, которая заглянула в мою детскую душу”.

У ребенка живет в душе ощущение и сознавание личного общения с Богом, с миром святости, он воспринимает все события церковной жизни как реальное взаимодействие человека и тех, кто приходит на землю из ТОЙ жизни. Шмелев показывает, как впервые в душу человека проникает сознание страшной тайны – бытия Божия.

“Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается Сын Божий! А Бог-то как же… как Он допустил?… Чувствуется мне в этом великая тайна – Бог”

Герой книги живет как бы вне конкретного времени, все опирается лишь на время церковное, текущее по каким-то особым, неземным законам. Движение совершается от радостей к скорбям. От вступления в сознательный отроческий возраст – к смерти. К смерти еще не собственной физической, но к переживанию смерти – в прощании с умирающим отцом. Здесь, мы видим, раскрывается подлинно христианская кончина: через церковное приуготовление к смерти в таинствах – к отхождению. Христианская кончина – и горе, и радость. Недаром в самый момент смерти отца мальчик погружается в некое райское видение, в котором он встречается со здоровым и радостным отцом. Скорбь расставания и радость ожидания новой встречи – там. Наверное, не было сомнений у Шмелева – как завершить повествование. Одним: зовом человека ко Всевышнему:

“ Слышу –

…Святый … Без – сме – е – е – ертный …

Поми – и – и – и – илуй … на – а – а – ас.”.

Так завершается Лето Господне. Завершается невидимым вхождением в душу сознавания Горней правды.

Итак, можно сделать вывод ““Лето Господне” - о русскости русского человека. А это особый предмет, - пишет Дунаев в своей книге “Русская литература и православие”, - и особенным инструментом отображенный. Чтобы воспринять это отображение, нужно иметь соответствующее средство. Понять “Лето Господне” способен лишь русский человек, и православный. Для прочих – в ней много чуждого”.

“Вот дар большого русского художника… - писал об этой книге Ильин. – Книга, которая никогда не забудется в истории русской словесности и в истории самой России… Грань и событие в движении русского национального самосознания… Сразу – художественный и религиозный акт”. (29,6,129)

В последнее десятилетие своего творчества Шмелев написал много статей о русских писателях, о судьбе России, о Москве, о русском купечестве, статьи – отклики на события II мировой войны. Все они проникнуты православным духом. Шмелев утверждает, что лучшие писатели России были глубоко религиозными людьми, что Россию, Москву спасла от вражеских нашествий, от гибели именно глубочайшая непоколебимая вера русского народа. Раздумывая о будущем России в статье “Пути живые и мертвые”, писатель выражал твердую уверенность, что у России есть только один путь к спасению – путь религиозного возрождения.

Глава 3. Роман “Пути небесные”

 

Раздел I. История создания.

“Голова кружится от бездонности, когда думаю над “Путями небесными”. Захвачен, на порой чувствую трепет – удастся ли одолеть. Столько лиц, столько движения в просторах российских: ведь действия теперь в романе – поля, леса, поместья, городки, обитель, а всего главнее – ищущая, мятущаяся душа юной Дариньки и обуревающие страсти – борьба духа и плоти”. Война ворвалась в парижский дом Шмелева, когда он работал над вторым томом романа “Пути небесные”. Первый том увидел свет в 1937 г. в издательстве “Возрождение”. “Ведь я должен закончить свой путь, - закончить “Пути небесные”, отчитаться перед русскими людьми. Я их завел, повел, вел… надо довести”. “… мне надо завершить главное – Пути, я хотел бы гимн Творцу пропеть в полный голос”. Последний роман должен был стать романом итогов. В “Путях небесных” выразилась определенная художественная эволюция Ивана Сергеевича. “Пути небесные” - это роман, как в старое доброе время, будто и не было XX века: с балами, любовными интригами, цыганами и мстителями, роковыми совпадениями.

В центре романа – судьбы скептика-позитивиста инженера Виктора Алексеевича Вейденгаммера и глубоко верующей, кроткой и внутренне сильной Дариньки – послушницы монастыря, покинувшей обитель, чтобы связать свою жизнь с Виктором Алексеевичем. Через страдания и радости, таинственными и непостижимыми мирским разумом путями эти герои проводятся к Источнику Жизни. Роман построен всецело на основе святоотеческой аскетической культуры, его внутренним сюжетом является “духовная брань” со страстями и помыслами, искушениями и нападениями темных сил. Вот содержание романа “Пути небесные” (1935-1947), последнего шедевра Шмелева.

Действие романа начинается черной мартовской ночью, когда созерцание звездного неба и скорбь о непознаваемости тайн мироздания доводят Вейденгаммера до потери сознания. На один микромиг перед ним разверзлись небеса и показали ему бездну бездн, на фоне которой он увидел яркие, живые небесные пути в их движении и пересечениях. Он остро ощутил невидимую Силу, движущую все эти бесчисленные миры, и его охватило чувство беспомощности перед бездонным, непостижимым источником всех видимых путей движений. Для умственного изможденного героя это было непереносимым. Он в отчаянии выбегает на улицу, чтобы обрести равновесие. Там в ранний утренний час он натыкается на плачущую девушку – сироту Дарью Королеву, которая рассказывает о пережитых невзгодах. Сцена происходит напротив Страстного монастыря, и когда колокол забил, звоня к ранней обедне, девушка скрылась за дверями храма.

Под впечатлением встречи с этой девушкой-ребенком Вейденгаммер наведывается в монастырь. Через год, когда умирает монахиня, взявшая Дарью под свое покровительство, девушка покидает обитель и становится сожительницей Вейденгаммера. Шмелев ведет бывшую послушницу, променявшую христианскую любовь – анапэ на земной эрос , чтобы жить с атеистом в союзе, не освященном церковью. Даринька проходит через все мирские соблазны и удовольствия: она влюбляется в красивого, храброго офицера Вагаева, ее соблазняют богатства, слава и успех в свете, она чуть не становится добычей старого развратника барона Ритлингера. И все-таки Даринька избегает падения.

А между тем драматизм происходящего сгущается: Вейденгаммер вступает в связь с венгерской певицей; барон Ритлингер кончает жизнь самоубийством после того, как раскрывается его гнусная роль в растлении детей; приходит известие о гибели Вагаева на войне с турками. Настроение тревожного ожидания усиливается пророческим, символическим сном Дариньки. Переживания героини разрешаются ее поездкой к старцу Варнаве, чей ответ направляет ее путь: она должна исполнить свой земной долг и жить рядом с Вейденгаммером, для которого она оставила духовную жизнь под защитой монастырских стен.

Затем, уже во II томе, место действия переносится из Москвы под Мценск, где Дариньке и Виктору Алексеевичу “было даровано родиться”. Именно здесь выполняет Даринька возложенный на нее долг – привести сомневающегося героя к Богу.

Общий тон II части романа более созерцательный и умильный, что мотивируется идиллическим окружением мценского имения. Поворотным пунктом в миросозерцании Вейденгаммера становится вечер со звездным ливнем, что перекликается с завязкой, где в блеске звездного неба герою дается откровение – увидеть “живые небесные пути” и бездну бездн. Если в завязке Вейденгаммер отверг откровение, то в заключении он сознает, что из тупика неверия, из которого он хотел вырваться при помощи разума, выход один – вера, единственный ключ, отпирающий тайну космоса.

Роман И.С. Шмелева “Пути небесные” (I том вышел в Париже в 1937 году, II том – в 1948 г.) – уникальное явление в русской литературе. Шмелев создал произведение, в котором жизнь человека неразрывно связана с действием Божественного Промысла. О новаторстве творчества Шмелева в этом плане пишет Ильин. “И вот с тех пор как существует русская литература, впервые художник показал эту чудесную встречу мироосвящающего православия с разверстой и отзывчиво—нежной детской душой. Впервые создана лирическая поэма об этой встрече, состаивающейся не в догмате, и не в таинстве, и не в богослужении, а в быту. Ибо быт насквозь пронизан токами православного созерцания.

Нужно сказать, что Даринька и Виктор Алексеевич – не вымышленные персонажи, а реальные люди.

Шмелев с документальной точностью воссоздает историю их взаимоотношений. В заметках Ю.А. Кутыриной (племянницы Ольги Александровны Шмелевой), опубликованных в парижском журнале “Возрождение”, сообщается, что Виктор Алексеевич Вейденгаммер был родственником О.А. Шмелевой, братом ее матери. Шмелев, вероятно, встречался с Вейденгаммером в Оптинской пустыни в 1900 – 1910-х гг., о чем свидетельствует первая фраза: “Эту чудесную историю – в ней земное сливается с небесным – я слышал от самого Виктора Алексеевича, а заключительные ее главы происходили почти на моих глазах”, как и последующие реплики автора (“В.А. рассказывал…” и др.). Ссылаясь на ряд труднодоступных для российских исследователей источников, американский литературовед Ольга Сорокина в монографии “Московиана. Жизнь и творчество Ивана Шмелева” (1987 г.) приводит факты, подтверждающие подлинность героев и событий, описанных в романе. В частности, свидетельство архиепископа Серафима (Иванова) о том, что Шмелев конфиденциально сообщил ему: герои “Путей небесных” являются отнюдь не вымышленными персонажами, а реальными лицами, жившими под теми же самыми именами”. Писатель рассказал о том, как завершилась судьба этих людей: “… незаконная жена Вейденгаммера, Дарья Королева, погибла под поездом. Старцем Амвросием из Оптиной пустыни было предсказано, что она должна искупить свой грех незаконного супружества трагической гибелью на ее собственной реке Амур-Дарье, Вейденгаммер был назначен в Туркестан для строительства железной дороги, которую возле одной станции пересекала эту реку. Выйдя из поезда на этой станции, чтобы сделать покупки, Дарья побежала к поезду, когда зазвенел третий звонок, не заметив приближающегося локомотива, который сбил ее, отрезав обе ноги. Она умерла по дороге в больницу на мосту через Амур-Дарью. После ее трагической смерти Вейденгаммер принял монашеский постриг в Оптиной пустыни, где он прожил около 10 лет св. жизни.”

В сведении о Вейденгаммере из рукописи оптинского иеромонаха Константина “Замечательные случаи в Предтеченском скиту Оптиной пустыни”.

“… инженер-архитектор Виктор Алексеевич Вейденгаммер поступил в скит послушником 14 июля 1900 г., где он и умер 12 апреля 1916 г. … новая церковь в Предтеченском скиту была построена под его руководством.

Есть еще одно подтверждение достоверности событий, которые сформировали фабулу романа. Об этом сообщает Александр Амфитеатров. “… похищение белицы из страстного монастыря действительно приключилось около того времени. Скандал вышел громкий: похитителем был знаменитый присяжный поверенный Ф.И. Плевако. Не это ли приключение взял И.С. Шмелев в основу своего романа. За что надо сказать в особину спасибо И.С. Шмелеву – это за бытовую картину страстного монастыря, ныне так безжалостно разрушенного большевиками”. Амфитеатров высказывает предположение, что Шмелев использовал для портрета персонажа “Путей небесных” князя Дмитрия Вагаева реальный прототип – лицо, похожее на этого “гусарчика”, чей крестный – знаменитый “хозяин Москвы” князь В.А. Долгоруков. Прототип Вагаева – тоже удалой повеса, прославленный многими дерзкими выходками. Действующие лица “Путей небесных” входят в шмелевский роман художественно преображенными. Так, создавая образ Дариньки, Шмелев использует черты своей жены, ее тети и, возможно, некоторых других своих знакомых. В результате же обобщенный образ Дариньки получился исключительно оригинальным, не похожим ни на кого, - образ молодой женщины, чье очарование, привлекательность, духовная сила и внутренний свет были такими, что могли просветить и преобразить героя.

В “Описании скитского кладбища Оптинской пустыни”, созданном иеромонахом Иосифом (Полевым) и монахом Никоном (Беляевым), мы находим ценную информацию о датах жизни Вейденгаммера: 13.XII.1843 – 17.IX.1916, почти соответствующих хронологии в романе Шмелева – в марте 1875 г. герою 32 года. Второй материал – фрагмент из воспоминаний монахини Шамординского монастыря Амвросии. (Ею была написана (в 1940-х гг.) книга воспоминаний “Очерки из многолетней жизни одной старушки, которую Господь не по заслугам не оставлял Своею милостию и которая считала себя всегда счастливой, даже среди самых тяжелых страданий”.) Пожалуй, самое ценное в публикуемом отрывке – те удивительные факты из последних лет жизни Вейденгаммера, не вошедшие в неоконченный роман Шмелева. Совершенно непостижимы порой для мирского разума пути, которыми оптинский старец Иосиф приводил людей к спасению. Действия и слова старца кажутся со стороны страшными и соблазнительными: женщину, которая по церковным канонам была “блудницей” (жила без венчания, с человеком имеющим законную жену), старец принимает в духовные дочери; или настаивает на поступлении Вейденгаммера в монастырь, не церковного человека, со словами: “Пей и кури, но так, чтобы никто не видал”, а в итоге тот оканчивает жизнь “истинным монахом”. “Пути небесные” открываются только людям святой жизни, какими были и оптинские старцы-подвижники, и старец Варнава Гефсиманский, с которым встречаются персонажи романа. Данный фрагмент воспоминаний свидетельствует, что характеры и судьбы героев воссозданы Шмелевым весьма близко к реальным прототипам. “Очерки…” подтверждают реальность удивительной истории знакомства и любви Вейденгаммера к девушке, с которой он связал свою судьбу, и того нравственного перерождения, которое постепенно происходило с ним под влиянием ее кроткой и светлой личности. Роман Шмелева обрался незавершенным и обрывается до знакомства героев с Оптиной пустынью, но из нескольких реплик в первых двух томах видно, что Шмелев предполагал воссоздать последующие события и судьбы этих людей близко к тому, как они запечатлены в публикуемом документе. Так, Виктор Алексеевич ведет свой рассказ уже после смерти Дариньки и неоднократно упоминает о своем будущем духовном возрождении: “много после, когда я изменился ”; “только впоследствии познал”, зачем были назначены Дарье страшные испытания и что его грех искупался ее страданием; вспоминает о словах, сказанных ему старцем Амвросием. Во втором томе, описывающем начало жизни Виктора Алексеевича и Дариньки в Ютове, постепенно образуются все новые и новые нити, связывающие их с Оптиной и как бы подготовляющие их приход туда. Ямщик, остерегающий приехавших героев, говорит, что его дядя ушел в Оптину в монахи, да и сам оказывается “удивительно обаятельный и верующий, в Оптину собирается”; девушка Настя намеревается в благодарность за исцеление сходить пешком в Оптину; а Надя рассказывает Дариньке, как она чудесно исцелена по молитвам старца Амвросия, и затем сообщает о случае, когда о. Амвросий не благословил молодую вдову выйти замуж за одного помещика, сказав: “и без нас с тобой спасется”.

Центральной для писателя в романе “Пути небесные” становится проблема спасения души человеческой. Через призму этой проблемы избирает автор фабулу своего романа. Все здесь подчинено сверхзадаче: глубочайшему исследованию темы судьбы человека. По своему художественному методу и философии “Пути небесные” согласуются с идеями французских современников Шмелева – Франсуа Мориака и Жоржа Бернаноса – авторов религиозных романов, ориентирующихся на “Мысли” Блеза Паскаля: “… страдание человека без Бога; величие человека с Богом”. Немецкий литературный критик Виннифред Энглер, анализируя религиозную проблематику в творениях Бернаноса, писал: “… правда, что человеку дается наибольшая близость к Богу через молитву, когда сатана строит ему самые лютые козни”.

 

 

Раздел II Жанровое своеобразие

Один из современных исследователей А.М. Любомудров в статье “Православное монашество в творчестве и судьбе И.С. Шмелева” поставил вопрос о духовной литературе как самостоятельном оригинальном явлении в истории русской культуры. Вот как он пишет об этом: “Широко распространенное мнение, что русская классика проникнута “христианским духом”, требует серьезных корректировок. Если понимать под христианством не расплывчатый набор гуманистических “общечеловеческих” ценностей и нравственных постулатов, а систему миропонимания, включающую в себя прежде всего принятие догматов, канонов, церковного предания, - т.е. христианскую веру, - то придется констатировать, что русская художественная литература отразила христианство в очень малой степени”.

Причины этого исследователь видит в том, что литература Нового времени оказалась оторванной от Церкви, выбрав такие мировоззренческие и культурные ориентиры, которые по сути противоположны христианским. “Новая мирская культура, и в первую очередь литература, рождались именно как антитеза церковной жизни”, - поскольку в основе ее лежали просветительские взгляды, гуманизм, утопии социальной справедливости” - пишет историк культуры В.М. Вострецов.

Любомудров справедливо отмечает, что “писатели посещали иногда святые обители, просили совета, прислушивались, но в их произведениях мы не увидим духовных реальностей”.

На последних научных конференциях, посвященных творчеству И.С. Шмелева впервые было дано определение творческого метода И.С. Шмелева как духовного реализма. “Единство начал – материального и духовного, бытового и религиозного – составляет основу национального самосознания в трактовке писателя”,- утверждает А.П. Черников в статье “Эстетика И. Шмелева”. Исследователь предложил ввести применительно к позднему творчеству понятие “духовный реализм”, - исходя из определения, данного самим писателем, который назвал свое последнее произведение “Пути небесные” “опытом духовного романа”. Это находит подтверждение и в статье “Православный быт в творчестве И.С. Шмелева” как художественно-эстетическая категория” (автор А.Г. Грек: Луганск). В статье “Образ православной Руси в творчестве И.С. Шмелева и образ русской земли в древнерусской литературе” А.Е. Новиков (Череповец) отмечает, что такие произведения, как “Лето Господне” и “Богомолье”, подобно “Слову о погибели Русской земли”, помогают верить в возрождение отчизны. Идея возрождения, связанная с обретением веры, звучит и в работе Л.Н. Кияшенко (Москва) “Христианская образность в творчестве И.С. Шмелева”. “В мировосприятии Шмелева русский народ, родная земля и православная вера слиты воедино” (), - пишет автор.

М.М. Дунаев выступил с докладом “Промысел Божий в жизни и творчестве И.С. Шмелева”. Писатель передает нам свой духовный опыт, посвящает всю силу своего таланта раскрытию действия Промысла в мире. Промысел не есть “рок”: воля Божия действует в “соработничестве” с волею человека. Если рассматривать чудо с точки зрения Вечности, а не времени, то оно предстает как событие естественное, только происходящее не по законам поврежденного грехом земного мира, а мира Божия горнего. Докладчик отметил, что Шмелев являет новый тип художественного видения мира. Это не классический реализм, с точки зрения которого все чудеса выглядят неправдоподобно. Но следует назвать иначе, например – “духовный реализм”, - говорил Дунаев.

В творчестве Шмелева раскрывается горняя реальность, время от времени проявляющая себя в нашем земном мире. Полнее всего это показано в романе “Пути небесные” - великом и еще не оцененном произведением русской литературы.

Своеобразие художественного метода Шмелева определило направление его жанровых поисков.

Писателя всегда интересовало творчество Достоевского. В статье “О Достоевском” (1949г.) Шмелев касается проблемы жанрового своеобразия романов Достоевского. В романе “Идиот”, по мнению Шмелева, Достоевский “непроизвольно сделал попытку дать религиозный роман. Эта попытка повторится решительней в “Братьях Карамазовых”, где будут поставлены вопросы не только социальные, но и высшего назначения. По его записям видно, что намечался новый роман с главным героем – Алешей, посланный старцем Зосимой “в мир”.

Роман “Идиот” Шмелев считал “первоосновой в дальнейших опытах религиозного романа”. В этой же статье, размышляя о будущем русского романа, автор “Путей небесных” высказывает предположение, что именно синтез нравственно-социального и религиозного романа явится новым направлением в искусстве. Сам же сделал в “Путях небесных” попытку создать духовный роман.

Творческий метод, которым пользуется Шмелев, невозможно воспринимать по привычным критериям реализма, отвергая духовный смысл отображаемой жизни. “Пути небесные” нельзя рассматривать как жизненную правдоподобную историю. У Шмелева – реальность духовных исканий, а не обыденное правдоподобие.

Шмелев в своем методе постоянно как бы отталкивается от прежнего реализма, обозначая его многими цитатами, отсылками, напоминаниями. “Пути небесные” своего рода литературно-центрическое произведение: прямые упоминания, литературные аллюзии, реминисценции – сближают образы романа с произведениями русских писателей. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Тютчев, А.К. Толстой, Л. Толстой, Чехов…”. Земные переживании Дариньки можно, например, обозначить через сопоставление ее с Татьяной Лариной (Даринька читает роман Пушкина и отождествляет себя с его героиней). Так поступал в свое время и Пушкин: исходное состояние Татьяны раскрыл через упоминание персонажей сентиментальных романов – и устремился дальше. Теперь то же делает и Шмелев. Почувствовать глубинное содержание творческого метода Шмелева также помогает рассуждение одного из персонажей (самого автора, конечно) о духовном облике Дариньки:

“В ней была чудесная капля Света, зернышко драгоценное оттуда , от Неба, из Лона Господа. Отблеск Света , неведомыми нам путями проникающий в прах земной…какой-то прорыв случайный… “случайный” - для нас, конечно… Этот редчайший отсвет бывает в людях: в лицах, в глазах. Бывает чрезвычайно редко. …Вдруг блеснет тот отсвет в искусстве, в музыке. Нездешнее, оттуда. В природе – знаем по житиям, - когда благословляет сердце “и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду”. В поэзии. У Пушкина… до осязаемости ярко. В русских женских лицах ловил я этот отсвет. Рафаэли творили своих Мадонн, но вспомните… чувствуется плоть, с “любви” писали. В милых русских ликах улавливал я эти отблески святого , из той Кошницы, из Несказуемого пролились они каким-то чудом в великие просторы наши, и вкрапились. Эти золотинки Божества в глаза упали и остались. Кротость, неизъяснимый свет, очарование… святая ласка, чистота и благость. Через страдание дается...? Столько страданий было, и вот отлились эти золотинки, в Божий Свет. Зовут , напоминают, манят тайной . Вот это и светилось в ней – вечное , из той кошницы” (1,5,65).

Задача обозначена, по сути: показать, что везде – Христос.

Такого еще не было в русской литературе. Духовное здесь отображено как реальнейшее в бытии. Промысел (он назван Планом) определяет все. Поэтому явление умершей матушки Агнии, которая своим советом отвращает воспитанницу от духовного падения, в рамках нового метода вовсе не воспринимается как метафора или условность или как галлюцинация – но как реальность:

“Осиянная святым светом, исходившим от явленного лика, вознесенная радостью несказанно играющего сердца, Даринька услыхала: “а ты, сероглазая моя… в церковь пошла бы, помолилась… воскресенье завтра!” И стала гаснуть”. (1,5,172) И спасение Дариньки от греха самоубийства перед ее встречей с Виктором Алексеевичем той мартовской ночью дается автором как реальное вмешательство надмирной святости в земную жизнь (глава “Чудесное” во втором томе) – явлением святителя Николая.

Состояние Дариньки писатель отображает не привычными приемами психологического анализа, но опираясь опять-таки на мудрость святых подвижников:

“…Ей выпало искушение . С ней случилось, как говорят подвижники, “помрачение”: ее душа уснула . Это было как бы попущение , “во испытание”. – И это было нужно. Страстное увлечение народ метко определяет – “души не слышать”. Подвижники именуют жестче: “озлобление плоти” или – “распаление страстей”. Даринька говорила: “я ужасалась – и бежала навстречу прелести ”, “вся я была изъята , как в страстном сне”. Тут – явное искушение. Иначе нельзя понять. Как она, целомудренная, смиренная… - в ней ни на мизинчик не было ничего от “вакханки”! – могла до того забыться, что сама бежала навстречу прелести. И это в такое время, когда и менее стойкие воздержались бы” (1,5,192)

У Шмелева всему есть одно толкование, всему, вплоть до незначительных проявлений бытия: “Потому что … так назначено. … Назначено, известно от сотворения”(5,357). Это мнение высказывается относительно ночного пения петухов. Здесь может возникнуть недоумение, соблазн неприятия метода Шмелева. Ильин о том пишет ясно, кажется, и сам разделяя возникающие недоумения:

“Роман медленно развертывается в “ житие ” и в “ поучение ”. Житие преодолевает соблазны, а поучение преодолевает религиозную слепоту. К художеству примешивается проповедь ; творческий акт включает в себя элемент преднамеренности и программы , созерцание осложняется наставлением ”. Ильин, для которого все в мире, разумеется, “назначено”, недоумевает: да разве можно понимать все иначе? Можно – и тем объясняется то, что читатель начинает отвергать образную систему Шмелева. Чтобы ее воспринимать, необходимо переключение с уровня душевно-эстетического на духовный. Ведь Шмелев писал не роман , а духовный роман – как он сам предупреждал.

Проблема жанрового своеобразия духовного романа в научной литературе почти не изучена. Отдельные наблюдения мы находим в работах Ильина, Дунаева, Любомудрова, и в высказываниях писателя. Это позволяет выделить некоторые отличительные особенности духовного романа. Для него характерен проповеднический пафос. В нем утверждаются определенные нравственно-религиозные ценности как и высшие и непреходящие. В духовном романе внимание сосредоточено на судьбе отдельной личности в процессе ее религиозного становления и развития. Кульминационными моментами в развитии самосознания героев выступают ситуации, когда героям открывается Божий промысел относительно судьбы их собственной или близких им людей. Развитие личностного начала связано не процессом обособления или противопоставления личности от целого, а с поисками гармоничного равновесия, единения с миром, в основе которого лежат христианские ценности. Интрига, драматизирующая содержание романа, играет служебную роль, она подчинена логике возникновения, обострения и разрешения конфликтов, связанных с духовной жизнью и борьбой главных героев. Духовная жизнь героев дается как сложный противоречивый процесс. В вопросе о человеке и мире противопоставляет универсальному пессимизму. Его пронизывает вера в человека и возможность выйти к вечным христианским ценностям и сделать их опорой своего возрождения и духовного восхождения.

 

Раздел III. Система образов

В романе концепция человека представлена в русле русской религиозной философии. Так, Л. Шестов считает, что “человек принадлежит эмпирическому миру, в котором и в самом деле господствуют законы, нормы, правила: но человек ищет свободы – он рвется к Божественному” ( ). Так и герои романа “Пути небесные” страдают, влюбляются, делают ошибки, раскаиваются… Но главное в их душах – порыв к Богу, к “путям небесным”.

Стержневой фигурой романа является Даринька – дар Вейденгаммеру. И она поистине, согласно постулату Паскаля, приводит героя к “величию человека с Богом”.

Вот как пишет Любомудров о героине:

- Даринька – весьма редкий в художественной литературе тип православного церковного человека. Шмелев раскрывает самые глубины духовной жизни героини, для которой вера – не идея, приложимая к жизни внешним образом, но обнова бытия, пронизывающая все ее существование. Такой “характер” до Шмелева был, кажется, незнаком русской классике.

“Неотмирность” героини не означает какой-либо психической ущербности или юродства. Напротив, она несет в себе устойчивость, душевное здоровье, умиротворение. Но центр ее личности, ее устремлений находится не в земном мире материальных забот, повседневной суеты, развлечений и чисто “душевных” переживаний, а лежит в иной области: “Это святое, что было в ней, этот “свет нездешний” - наполняли ее видениями, голосами, снами, предчувствиями, тревогами. Тот мир, куда она смотрела духовными глазами, - только он был для нее реальностью. Наше земное – сном. И отсюда вечная в ней “тревога пробуждения” <…> невиданное <…> сопротивление земному”.

Интересна точка зрения О. Сорокиной: “Даринька – звено, соединяющее два плана – светский и духовный, - в которых и развивается сюжет романа. Она катализатор, вызывающий в людях лучшее, и в то же время источник таинственных перемен в Вейденгаммере. Если у Достоевского в “Идиоте” герои – носители прекрасных начал – обречены, Шмелев показывает красоту как источник радости, облагораживания и спасения”.

Главное в Дариньке – ее глубокая церковность. Отражение церковного бытия христианина, как уже говорилось, - новое для русской литературы явление. Даже те герои у Достоевского, в чьих образах раскрыты многие аспекты христианского мировоззрения и христианской этики, крайне слабо связаны с живым телом Церкви. Они размышляют о Боге, исполнены деятельной любви – но на страницах его романов они практически не совершают молитв, не участвуют в богослужении и как будто не знают о существовании церковных таинств.

Главным героем в романе также является Вейденгаммер – типичный скептик-интеллигент 1870-х гг. (время действия романа), “никакой по вере”, чувственная натура, ценитель женщин, в начале романа хотел увести девушку для своего удовольствия. Это в чем-то объединяет его – пусть на непродолжительное время – с Тоцким (из “Идиота” Достоевского), для которого Настасья Филипповна была объектом сексуальных развлечений. Но в лице Дариньки он встречается с новым, совершенно незнакомым ему миром. Для него начинается путь прозрения, “путь из тьмы к свету”, но этот путь труден и мучителен, полон сомнений. В судьбе героя, несомненно, отразились черты духовного пути самого Шмелева. А. Карташев свидетельствовал, что “на своем кремнистом “пути небесном”” Шмелеву приходится преодолевать “вороха и залежи маленьких рационалистических, позитивистских сомнений <…> - сомнений юношеской незрелой поры( ).

Столкновение захваченного мирскими страстями материалиста с атмосферой чистоты и святости показано Шмелевым, например, в начале романа, в сцене прихода Вейденгаммера в Страстной монастырь. Герой направляется в обитель с набором устойчивых мирских представлений о монахах – ханжах и лицемерах, эгоистах и тунеядцах, тайных обжорах и бездельниках. Эта неприязнь вызвана и собственной душевной нечистотой героя, пытающегося оправдать свои низкие намерения. Представляя себя “искусителем”, он с наслаждением предвкушает, как обманет старух-монахинь. Но неожиданно для себя вместо “тунеядок” и “ловкачек” он встречает в обители такой мир благостной тишины, “целомудреный и благодатный”, такие неподдельные смирение, доверчивость и лучезарную доброту матушек, что у него “расплавляется сердце”: “Я ощутил вдруг <…> что все эти девушки и старухи выше меня и чище, глубже <…>. Простые слова, самые ходячие слова, сказала матушка Агния, но эти слова осветили всего меня, всю мерзость мою показали мне. Передо мной была чистота, подлинный человек, по образу Божию, а я – извращенный облик этого “человека” <…>. То, темное, вырвалось из меня <…> испарилось от этих душевных слов”. Благодаря Дариньке Виктор Алексеевич постепенно входит в мир православной культуры и с удивлением обнаруживает в нем глубину прозрений, точность в понимании человечности. Он рассказывает о Дариньке: “Она пришла из иного мира, не искривленного. Воспитывала ее тетка, дьяконица-вдова, водила ее по богомольям, учила только церковному, Даринька знала все молитвы, псалмы, читала тетке Четьи-Минеи <…>. Эта культура, с опытом искушений и подвигов из житий, с глубинной красотой песнопений … оказалась неизмеримо глубже, чем та, которой я жил тогда. С такой закваской она легко понимала все душевные тонкости и “узлы” у Достоевского и Толстого, после проникновенных акафистов и глубочайших молитв, после Четьи-Миней, с взлетами и томлениями ищущих Бога душ” ( ).

Таким образом, мы видим, что герой Шмелева проходит сложный духовный путь, во многом схожий с восхождением к вере самого автора и характерный для большинства русских интеллигентов того времени. Так, М. Гершензон сравнивает российскую интеллигенцию с евангельским бесноватым, указывает на традиционный путь исцеления – путь смирения и веры. ( ) Именно такой путь и проходит Вейденгаммер, в конце книги становясь истинным христианином.

Другой герой романа – князь Вагаев, с головы до пят джентльмен, имеет все преимущества перед Вейденгаммером, влюбляется в Дариньку и предлагает ей замужество. Даринька срывает с него маску маститого ловеласа и открывает доброго, искреннего, впервые полюбившего мальчика. Он явился средством искушения героини, но глубокая жалость Дариньки к Вейденгаммеру побеждает все сметающую страсть к Вагаеву и в конце романа переходит в оздоровляющую, прочную любовь.

И еще один персонаж, барон Ритлингер, тоже влюбленный в Дариньку, пытается с помощью светской сводни Пани обрести ее склонность сочувствием к ней . дорогими подарками в то критическое время, когда Вейденгаммера, увлеченного певицей, нет рядом с героиней. Но красота неподкупна, и происки барона напрасны. Барон – дьявол в светском облике – играет, казалось бы, почтенную роль благотворителя – патрона сиротского дома для девочек. Его настоящее лицо раскрывается сверхчувствительной Дариньке на балу на один миг, после чего она теряет сознание.

Совершенно особенной является фигура старца Варнава. Встреча с ним героини играет важнейшую роль и в ее судьбе, и в общем действии романа. В критическую минуту, близкая к отчаянию от тяжести собственного греха, Даринька бросается к о. Варнаве, и тот в беседе с нею не только утешает ее, но и распутывает клубок гнетущих ее сомнений и предуказываетет путь – терпеливо нести свой крест, не оставлять Виктора Алексеевича. Слова старца обладают силой, и Даринька свято хранит их в своем сердце. В последующем развитии романа это благословление о. Варнавы поддерживает, вдохновляет и вразумляет Дариньку. Доверие к старцу, послушание ему дают ей силы перенести скорби. Советы старца оказываются очень точны и мудры. Они определяют единственно истинную позицию, не оправдывая беззаконный брак, но призывая обоих героев к терпению и духовной высоте. Понимая это, Даринька отвергает попытки Виктора Алексеевича как-то упростить их смысл, оправдать себя и облегчить свою совесть. Невозможность обвенчаться с Вейденгаммером для Дариньки – постоянноя и огромная мука, но на попытки использования авторитета старца для оправдания незаконного брака следует весьма резкий ответ: “Не благословлял!… - вскрикнула Даринька – Не знаешь ты его страданий за мой грех! Не знаешь, почему так… но так надо… почему-то надо! Это после откроется, почему так!. <…> он знает седрцем! … он провидит…”

Как лейтмотив проходит через весь роман проходят образы неба, звезд, “космической бездны”, подчеркивается красота, бесконечность, непознаваемость тайны мироздания. Через это показывается ограниченность возможностей человеческого разума, науки.

Таким образом, в романе рассматриваются типы людей, различные по своим духовным и нравственным взглядам. Через их искания, надежды, радости и разочарования писатель показывает непростой, многоступенчатый путь к Богу и приводит читателя к выводу о том, что только этот путь является единственно правильным

 

Раздел IV. Проблематика.

Роман “Пути небесные” - итог нравственных и религиозных исканий И.С. Шмелева. В нем доминирующими являются важнейшие вопросы духовной жизни: мотив пути, мотив молитвенного служения, смирения, Промысла Божия, искушения и греха. Центральное место принадлежит образу пути, одному из основополагающих в христианской философии (религии). Шмелев в своем романе опирается на традиционные для христианства представления о пути: “Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день” (Пс. 24, 4-5), “На пути откровений Твоих я радуюсь, как во всяком богатстве. О заповедях Твоих размышляю, и взираю на пути Твои” (Пс. 118,14-15), “Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших”. (Ис. 55, 8-9)

“…Велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! Праведны и истинны пути Твои, Царь святых!” (Откр. 15,3)

Шмелев отыскивает выход из земных тупиков к путям небесным, к путям Божиим. Крайние точки того пути, который одолевают герои романа, Даринька и Виктор Алексеевич, обозначены ясно: тьма и свет, грех и духовная чистота. Писатель сознал сопряжение этих крайностей в душе человека еще в романе молодости (“История любовная”). В письме П.Д. Долгорукову от 3 марта 1941 г. он указал как на важнейшее в романе: “…всего главнее – ищущая и мятущаяся душа юной Дариньки и обуревающие страсти – борьба духа и плоти”. Это же высказано в самом романе словами Виктора Алексеевича: “Не раз находил я ее в беспамятстве в ее моленной. Мне иногда казалось, что в ней как бы рождался новый человек… как бы звено – от нашего земного – к иному, утонченному, от плоти – к душе”.

Этот роман – во многом уникальное явление в русской литературе. В нем показана жизнь человеческой души, руководимой божественным Промыслом и ведущей “духовную брань” с силами зла. Социальность, хотя и отчетливо выраженная, играет вторичную, внешнюю роль; роман также невозможно определить ни как философский, ни как психологический. Вместо столь привычного для классики психологизма, мы встречаем здесь отражение именно духовной жизни души. (Согласно христианской антропологии, человек состоит из телесной, душевной – ее и отражает психология – и духовной сфер).

В основе раскрытия судеб и характеров героев лежит святоотеческая духовная культура, православное аскетическое мировоззрение – те традиции, которые оставались чуждыми для секуляризированной светской культуры XIX – XX вв.

Весь художественный мир “Путей небесных” пронизан атмосферой монастырской жизни, ориентирован на нее. Героиня романа, Даринька – сирота, с детства воспитывавшаяся в строгой церковной дисциплине, ставшая послушницей Страстного монастыря в Москве. Хотя она и вышла из обители, связав свою судьбу с Виктором Алексеевичем, но и в миру осталась по сути “без ряски, а монашка”. Это определяется не только тем, что она сохранила глубокую любовь к своей обители, часто навещает матушек и наставниц или совершает паломничество в Троице-Сергиеву Лавру. Дело в самой сути ее духовной жизни, ее внутреннего мира. В православии монашество и жизнь в миру направлены к одной цели – соединению с Богом, имеют один идеал. “Каждый христианин должен, если того пожелает Господь, отказаться от любых земных связей и привязанностей, и даже от своей жизни. <…> Монашеская жизнь отличается поэтому от общехристианской не каким-либо особым качеством, а только особой, не всем доступной напряженностью в устремлении к Богу”, - утверждает епископ Александр (Семенов Тян-Шанский) в своем “Катехизисе”. И в этом смысле каждый православный, ищущий Царства “не от мира сего”, является в какой-то степени “монахом без ряски”, иноком (т.е. “иным” этому миру), или, как говорят о Дариньке, живет “и без обители в обители”.

Архитектонически роман представляет собою вполне законченное целое. Правда, Шмелев хотел написать и третью часть, где должно было происходить моральное совершенствование героя и героини, на что намекает концовка II т. романа: “С того часу жизнь их получает путь. С того глухого часу ночи начинается “путь восхождения”, в радостях и томлениях бытия земного”.

Фабула романа, как всегда у Шмелева, захватывающая, полная неожиданностей и совпадений, становится для верующего человека предначертаниями.

Воцерковленное бытие впервые широко вошло в литературу в книге Шмелева “Лето Господне”. В “Путях небесных” оно получает углубленное выражение. Для Дариньки молитва становится первым и главным делом жизни. Она стремится к тому, чтобы иметь постоянное “памятование Бога”, хотя до достижения этого ей еще очень далеко. Молитва в романе Шмелева представлена не как сентиментальные вздохи, жалобы на обстоятельства жизни или средство самоутешения. Попытки классиков показать молитвенные состояния человека (например, романы Толстого, Тургенева, Салтыкова-Щедрина) были неудачны именно потому, что подменяли подлинный духовный христианский опыт психологическими схемами. Молитва в “Путях небесных” раскрывается как труднейшее дело, как настоящий подвиг. Даринька вспоминает: “В ту ночь сколько я становилась на молитву, но не могла побороть мечтания”; “Матушка мудро меня наставила. <…> “А ты повздыхай покорно, доверься Господу, даже и не молись словами… оно и отметется”. И я получила облегчение”.

Но Даринька знает и другой, противоположный опыт: “…мысли не отметались, мучили. И чем напряженней молилась, не разумея слов, налетали роями мысли, звуки. Она гнала их, старалась заслонить словами, напрягалась, - и слышала голоса и пение: все, что видела эти дни, повторялось назойливо и ярко. <…> И, помня, - “егда бесы одолевают помыслы”, стала читать “запрещальную”. <…> Горячо молилась, страстно, но страстные помыслы одолевали до исступления”. Здесь мы видим одно из замечательных по точности описаний внутренней борьбы человека с искушающими помыслами. Пожалуй, ни в каком другом художественном произведении не раскрыта столь глубоко и точно суть православной аскетики – науке о невидимой борьбе со страстями и помыслами, с тяжестью плоти и мирскими соблазнами.

Шмелев на протяжении всего романного действия прослеживает, как в событиях жизни человека действует соблазн, и как ведет человека промыслительная воля. Даже попущение соблазну, греху становится необходимым: как побуждение к тем внутренним усилиям, без которых невозможно достижение “путей небесных” (Мф. 11,12). “Не грех тут, а нужно так, для чего-то нужно”.

Красноречивы названия глав первого тома “Искушение”, “Грехопадение”, “Соблазн”, “Наваждение”, “Прельщение”, “Злые обстоятельства”, “Обольщение”, “Метание”, “Дьявольское поспешение”, “Отчаяние”, “Прелесть” … А с другой стороны - “Вразумление”, “Послушание”, “Преображение”… Сами названия эти непреложно утверждают: жизнь человеческая постигается только через религиозные понятия. Шмелев вновь использует здесь свой любимый прием: кратким напоминанием какого-то текста раскрыть смысл повествуемого через воспоминание этого текста. Несомненно, он заставляет, например, вспомнить утреннее молитвенное правило (молитву св. Макария Великого): “.. и молюся Тебе: помози ми на всякое время , во всякой вещи, и избави ны от всякия мирския злые вещи и диаловьского поспешения, и спаси мя, я введи в Царствие Твое вечное”. Введение в царство – совершается лишь “путями небесными”.

Но вначале одолеваются пути “земные”, пути вхождения греха в душу человека. Грех – Шмелев показывает это в подробностях – проходит все стадии, от “прилогов” через сосложение, внимание, услаждение, пожелание… “Дело в том, - писал, обобщая святоотеческую мудрость, архимандрит Киприан (Керн), - что грех не приходит к нам “вдруг”, “откуда ни возьмись”, “неожиданно”. Он проходит свою “естественную стадию развития” в душе человека, точнее зарождаясь в уме, он проникает во внимание, в чувства, в волю и, наконец, осуществляется в виде того или иного греховного поступка”. Именно это мы видим в первом томе “Путей небесных”.

Начальный подступ ко греху вполне невинен: “Она полюбовалась на рысака, на низкие беговые саночки - игрушку, новенькие, в лачку, на завеянного снежной пылью статного черномазого гусара, в алой фуражке, в венгерке-доломане, расписанного жгутами-кренделями, с калымажками на штанах, - подмятая шинель мела рукавом по снегу, - невиданное праздничное пятно. Это был чудесный “игрушечный гусарчик”, какими, бывало, любовалась Даринька в игрушечных лавчонках, только живой и самый настоящий”. Оказывается, этому прилогу был еще дальний “знак” - в детстве.

После глубоко духовного переживания в Рождество – Даринька оказалась отданною во власть искушений: “С того дня Рождества Христова, - писала она позднее, - начались для меня испытания наваждением, горечью, соблазном сладким, дабы ввести меня, и без того грешную и постыдную, в страшный грех любострастия и прелюбодейства”. (1,5,86) “ей стало чего-то стыдно” (5,88), когда красивый гусар прислал ей на дом прекрасные цветы.

Затем начинается сосложение: соблазнительные речи Вагаева привлекают Дариньку, занимают ее чувство: “Дариньке было страшно и приятно слушать, она на него взглянула, молящим, пугливым взглядом”. (1,5,103) Затем все более растет внимание к искушению, отдающее душу в его власть. Она вспоминает после: “Грех входил в меня сладострастной истомой. И даже в стыде моем было что-то приятное, манившее неизведанным грехом. Ослепленная, я не хотела видеть знаков сберегающих. А они посылались мне. Я чувствовала их, но не хотела видеть, мне было неприятно видеть”.( 1,5,110) Это уже то, что на языке аскетов именуется “услаждением”, порабощающим душу.

Этому состоянию сопутствует предчувствие недоброго, но тяга к греху уже слишком сильна. Настолько сильна, что препятствует молитве, мешает всему, прежде привычному и успокоительному: “…В этом что-то захватывающее, ликующее, сладко- томящий грех. Неприятное еще будет, будет, - томило сердце.

Даринька заставила себя войти в “детскую”, помолиться. Затеплила угасшие лампадки, прочла зачинательные молитвы, - и не могла молиться: что-то мешало ей. Спрашивала с мольбой, растерянно, - “Господи, что со мной?” - но мысли бежали от молитвы. Взглянула истомленно на зачатую по бархату работу – вышивание – на неоконченный василек синелью, плат на ковчежец с главкой великомученицы Анастасии – Узоразрешительницы, подумала – не сесть ли за работу? – и не могла. Томило ее укором: какая стала!” (1,5,117)

После новых встреч с гусаром Даринька – во власти пожелания: “Даринька не молилась на эту ночь. Не раздевалась, она пролежала до рассвета, в оцепенении, в видениях сна и яви, сладких и истомляющих”.

Искушение достигло кульминации: “Вагаев обнял ее и привлек к себе. Она, словно не слышала, - не отстранилась, почувствовала его губы и замерла. Что он шептал ей – не помнила. Помнила только жаркие губы, поцелуи. Светились редкие фонари в метели, пылали щеки, горели губы. У переулка она сошла, долго не выпускала его руку, слышала – “завтра”, “завтра”, и повторяла – “завтра”…” (1,5,209)

Даринька вошла в состояние прелести, того состояния, когда в самообольщении человек мнит себя достигнувшим высокого духовного состояния, по истине же – совершает падение. Даринька вообразила себя, как бы “духовно повенчанной”. Ну да, с Димой. Тут сказалась восторженная ее натура, ее душевное исступление. Подобно ей, юные христианки радостно шли на муки, обручались Небесному Жениху. Тут духовный ее восторг мешался с врожденной страстностью. И вот, искушающая прелесть, как бы подменилась чудом. В метельной мгле, как она говорит, - “без темноты и света, будто не на земле, а в чем-то пустом и НИКАКОМ, где хлестало невиданным снегом, как бы уже в потустороннем, ей казалось, что она с Димой – Дария и Хрисанф, супруги-девственники, презревшие “вся мира сего сласти”, и Бог посылает им венец нетленный – “погребстися под снежной пеленою, как мученики-супруги были погребены “каменем и перстью”. Восторженная ее голова видела в этом “венчании” давно предназначенное ей. Да, представьте … и она приводила объяснения! Ей казалось, что Дима явился ей еще в монастыре, в лике …Архистратига Михаила! В метели, когда она забылась, вспомнился ей, - совсем живой, образ Архистратига на южных вратах у клироса … Воевода Небесных Сил, в черных кудрях по плечи, с задумчиво-томными очами, в злато-перистых латах, верх ризы киноварь, испод лазоревый… - вспомните лейб-гусара: алое – доломан, лазурь – чикчиры! – с женственно-нежной шеей, с изгибом чресл <…> - привлекал взор Дариньки. Она призналась, что в этом духовном обожании было что-то и от греха. Раз она даже задержалась и прильнула устами к золотому ремню на голени. И вот, этот “игрушечный гусарчик” и крылатый Архистратиг – соединились в Вагаеве, с в метели открылось в Дариньке, что назначено ей судьбой “повенчаться духовно” с Димой!” (1,5, 209-210)

Само чувственное влечение к Архистратигу – сродни тем экзальтациям, которые мы знаем по жизнеописаниям некоторых католических святых (Тереза Авильская). Только православная Даринька не может не ощутить в том “что-то от греха”. И как удивительно соединились в соблазне детская греза об игрушке ( вот когда стал понятен тот “знак”) и влечение к чувственному изображению Архистратига – породивши прелесть . Лишь от “поступка” оказалась ограждена Даринька промыслительным “случаем”.

Постоянно напоминается автором: все совершается по некоему “Плану”, во всех событиях действует и ощущается “благостная Рука”. Хотя человек то не всегда сознает, сознавание же дается но силе веры. “Эта ночная встреча на Тверском бульваре стала для Виктора Алексеевича переломом жизни. Много спустя, перед еще более важным переломом, он признал в этом – “некую, благостно направляемую Руку”. Но в то раннее мартовское утро, на Страстной площади, случившееся представилось ему только забавным приключением”. (1,5, 31)

Позднее, осмысливая происшедшее, он не сомневаясь признает: “Меня вело. Иначе нельзя и объяснить того, что со мной случилось”.( 1,5, 35)

Старая монахиня, призревшая Дариньку в трудное для той время, разъяснила герою смысл этого “ведения” и этого “пути”.

“Он сказал, обращаясь к матушке Агнии, что он очень рад, что благой случай устроил все. Старушка поправила: “Не случай, батюшка, а Божие произволение … а случай – и слово-то неподходящее нам… - и улыбнулась ласково”. (1,5, 39)

Даринька это ощущает более чутко: “Я поняла, что это Господь велит мне не покидать его, больная у него душа, жаждущая Дух” (1,5, 54)

Вот смысл всего: дать утоление жажды Духа: человек несет ее в себе, да сам своими усилиями прояснить для себя то не может. И обретает то и через духовные радости, и через печали, искушения.

“Только много спустя познал я, что по определенному плану и замыслу разыгрывалась с нами как бы божественная комедия, дух возвышающая, ведущая нас к духу Истины… творилась муками и страстями, и темные силы были попущены в игру ту” (1,5, 149)

“Все эти дни складывались так, чтобы смутить душу Дариньки, оглушить: события налетали и кружили, не давая одуматься, - “сбивали ее с пути”. А невидимо для нее складывалось совсем иное, - выполнялось назначенное, “чертился план” (1,5, 167)

С развитием событий смысл становится все проясненнее:

“Во всем, что случилось с ним и с Даринькой, виделся ему как бы План, усматривалась “Рука ведущая”, - даже в грехопадениях, ибо грехопадения неизбежно вели к страданиям, а страдания заставляли искати путей” (1,5, 183)

Шмелев не устает напоминать именно об этой таинственной предначертанности бытия, развитие которого постоянно подправляется разными средствами, включая попущение темным силам:

“В те дни он еще и не думал о Плане, о “Чудеснейших чертежах”, по которым творится жизнь, и о тех силах, которые врываются в эти “чертежи” или попускаются, чтобы их – для чего-то – изменить. Но даже и в те дни чувствовалось ему, что совершается что-то страшное” (1,5, 248)

Вот смысл одного из попущений: Виктор Алексеевич вызывается в Петербург по делам и различными “случайностями”, в том числе и попущенным греховным увлечением, удерживается там надолго, тогда как Даринька остается наедине со своими искушениями: “Теперь в этом вижу я некое попущение. Надо было удержать меня в Петербурге. Надо было, чтобы Даринька была предоставлена в борьбе с искушениями только одной себе”. (1,5, 251)

И начало сознавания смысла всего начинается в тот момент, когда Даринька рассказывает Виктору Алексеевичу о своих соблазнах и борьбе с ними, а он – “как будто видел состязание и игру сил в этой “божественной комедии”, где разыгрывалось по чьей-то воле, по внутреннему невидимому плану – страдание о счастье, и темные силы были попущены в ту игру. Эта “игра”, как выяснилось потом определенно, была необходима, чтобы направить шаткие жизни … к определенной цели, - направить “небесными путями”. (1,5, 254)

Если Даринька борется с соблазнами, с грехом, то Виктор Алексеевич прежде должен одолеть свое маловерие, которое вначале постоянно подчеркивается автором во многих подробностях: у него в доме нет икон, он лишь из снисхождения к Дариньке исполняет те или иные обряды и т.д. В его судьбе точно отразилась соловьевская схема: в детстве живший церковно, он затем стал никаким по вере” (1,5, 19) и только под влиянием Дариньки, направляемый Промыслом, он возвращается на “пути небесные”.

В осмыслении начальной судьбы Виктора Алексеевича Шмелев соприкасается с давнею для русской культуры проблемы – с противостоянием рационального начала и веры в человеке.

Увлечение искусственными науками привело к нигилизму, доводившему его “до кощунства, до скотского отношения к религии” (1,5, 19) Рассудок не мог привести к иному результату, как только к возрастанию в гордыне: “В нем нарастала, по его словам, - “похотливая” какая-то жажда – страсть все решительно опрокинуть, дерзнуть на все самое-то священное… духовно опустошить себя”. Он перечитал всех борцов за свободу мысли, всех безбожников – отрицателей, и испытал как бы хихикающий восторг” (1,5, 19)

Шмелевский анализ точен: гордыня ведет к жажде деятельного самоутверждения, реализуемого через отвержение всего самого священного, и по истине это становится только бесовскою тягою к духовной пустоте. На такие прозрения был способен прежде один Достоевский. А вот этот – “хихикающий восторг” - образ, свидетельствующий о глубочайшем проникновении в бездну душевную.

Результатом всех этих “хихиканий”, отвержений и опустошений – стала его собственная семейная драма: наслушавшись рациональных рассуждений о “физиологическом зове отбора”, жена Виктора Алексеевича вскоре осуществила теорию на практике, нарушив супружескую верность, тогда как он сам оказался не на высоте “передовых идей” и разорвал отношения с нею.

Увлекшись затем астрономией, невер-скептик пережил однажды некое подобие смутного прозрения в какую-то неведомую небесную тайну, неясное ощущение существования особых небесных путей, “бездонной бездны бездн”:

“… В блеске раздавшегося неба огненно перед ним мелькали какие-то незнакомые “кривые”, живые, друг друга секущие параболы… новые “пути солнц”, - новые чертежи небесной его механики. Тут не было ничего чудесного, конечно, - рассуждал он тогда, - а просто – отражение света в мыслях: мыслители видят свои мысли, астрономы – “пути планет”, и он, инженер-механик, мог увидеть небесные чертежи – “пути”. Но еще иное, иное, увидел он: “бездонную бездну бездн”, - иначе и не назвать”. (1,5, 23)

Эта “бездна бездн” стала для него тем неразгаданным еще намеком, который раскрылся лишь впоследствии.

Вейденгаммер терпит поражение в поисках “причины всех причин”. Его разум, получивший выучку научного скептицизма, не позволяет ему назвать эту “причину” Богом, Всемогущим Создателем. Как Фауст при видении Духа Земли, Вейденгаммер теряет сознание, когда ему открывается бездна бездн. Если Фауста от самоубийства спасает хор ангелов, апостолов и мироносиц во время пасхальной службы, Вейденгаммер как бы оживает при ударе колокола Страстного монастыря, зовущего к ранней обедне.

В своих сомнениях и недоверии к Богу и церкви Вейденгаммер в начале романа сродни Ивану Карамазову, в конце же, в заключительной сцене, он испытывает чувства, похожие на ощущения Алеши Карамазова, который, размышляя о будущем, любуется Млечным путем (после смерти отца Зосимы), а Вейденгаммер восхищается звездным ливнем..

Нет ничего случайного и несущественного в сознании мастера. “Первые догадки, первый толчок к дальнейшему – получил герой после наблюдения за звездами. И недаром позднее он вдруг внял небесную Тайну, постиг промыслительную предначертанность своей жизни – слушая в храме, а затем повторяя и вне его, - слова Рождественского тропаря: “…звездою учахуся… Тебе кланятися, Солнцу Правды…” (1,5, 83)

Как последовательный нигилист, он вскоре скептически отверг смутно забрезжившее в сознании: “Ничего не откроется, а … “лопух вырастет”. Верно сказал тургеневский Базаров!…” - проговорил он язвительно”. (1,5, 26)

Более того – даже грех, начало “темного счастья” Виктора Алексеевича и Дариньки, имел промыслительный смысл. “Сияющее утро моя, когда случилось “неповторимое и роковое”, - Виктору Алексеевичу только впоследствии открылось, что это было роковое, - явилось в его жизни переломом: с этой грани пошла другая половина его жизни, - прозрение, исход из мрака. Уже прозревший, много лет спустя, прознал он в том утре – “утро жизни”, перст указующий: то было утро воскресения, “недели о слепом”, шестой по Пасхе. Так и говорил, прознавши: “был полуслепым, а в это ослепительное утро ослеп совсем, чтобы познать Свет Истины”. Если бы ему тогда сказали, что через грех прозреет, он бы посмеялся над такой “мистикой”: “что-то уж о-очень тонко и … приятно: грешком исцеляться!” Невер, он счел бы это за кощунство: осквернить невинную юницу, уже назначенную Богу, беспомощную, в тяжком коре, - и через надругательство прозреть…! Много лет спустя старец Амвросий Оптинский открыл ему глаза на тайну” (1,5, 49-50)

Но свободен ли в этом следовании Плану человек? Не марионетка ли он, ведомый Рукою, пусть и благостной? Во-первых, и Шмелев это постоянно подчеркивает, Промысел постоянно оставляет за человеком возможность выбора между грехом и чистотою. Даже когда человек как бы в полной власти у искушающих темных сил, он может ми противостоять, призывая в молитве помощь Божию. Попущение необходимо для одного: для укрепления человека в смирении. Во-вторых, человеку свыше постоянно даются некие “знаки”, которые помогают ему провидеть смысл событий и тем свободнее проявлять собственную волю (слепец имеют меньшую степень свободы). Эти знаки не есть принуждение к действию, но подсказка, как понимать происходящее. Свобода же человека остается несвязанной. Но понимать, прозревать те “знаки” не вдруг дается.

“- И она, и я, - оба мы были в помрачении…, - рассказывал Виктор Алексеевич, - Помрачение… - это очень верно. Есть в монастырском обиходе так называемое “прощение”, когда братия, по окончании великого повечерия, просят у предстоятеля прощения, расходясь по кельям: “прости мя, отче святый, елика согреших … душею и телом, сном и леностию, помрачением бесовским…” В этом прощении нащупана глубочайшими знатоками духовной сущности главная наша слабость – духовная близорукость наша. Мы почти всегда пребываем в “помрачении”, как бы без компаса, и сбиваемые с верного пути. Прозреваем ли смысл в мутном потоке жизни: Мы чувствуем лишь миги и случаи, разглядываем картину в лупу – и видим одни мазочки. И часто готовы читать отходную, когда надо бы петь “Воскресе”, - и обратно. Люди высшей духовности острым зраком глядят на жизнь, провидят, и потому называют иных из них прозорливыми. Они прозревают смысл. Поздно, правда, но и мы с Даринькой научились смотреть … страданием нашим научились. А в те дни оба мы были в помрачении, даже – в “бесовском помрачении”. (1,5, 167-168)

Промысл осуществляется, человеку же даются “знаки”, недвусмысленно раскрывающие ему духовный смысл происходящего, да не всегда человек узнает их. Вот “знаки”, некоторые из них, из тех что были посланы героям книги.

Встреча Дариньки и Виктора Алексеевича происходит в ночь на Великий понедельник, т.е., по церковному, в начале самом Страстной седмицы. Эта встреча происходит возле Страстного монастыря. Когда Виктор Алексеевич входит вслед за Даринькой в собор, он слышит : “Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный… и одежда не имам, да вниду в он…” Да, он еще далек от Церкви, но он уже просит неосознанно, подпевая хору: “просвети одеяние души моея, Светодавче…”. (1,5, 30)

Порою человек не хочет замечать предостережение свыше, влекомый сладостью греха.

Даринька призналась позднее о том времени, когда она была накануне своих искушений-соблазнов: “ослепленная, я не хотела видеть знаков оберегающих. А они посылались мне. Я чувствовала их, но не хотела видеть, мне было неприятно видеть”. (1,5, 110)

О том же рассказывает и Виктор Алексеевич: “… Судьба наша начерталась “Рукой ведущей”. А мы не примечали, спали… Только после стало мне много понятно, и я привычно изобразил на неизменном чертеже все знаки – указания оттуда и был потрясен картиной. Нет, не верно, что мы не примечали. Даринька сердцем понимала, что она как бы вынута из Жизни, с большой буквы, и живет в темном сне, в “малой жизни”: она прозревала знаки, доходившие к нам оттуда. Потому и ее тревоги, всегдашняя настороженность, предчувствия и как бы утрата воли, когда приближался грех”. (1,5, 129)

Перечислять все “знаки” - долго и бессмысленно: книгу надо читать, и каждый “знак”, вырванный из череды событий, как бы тускнеет, утрачивает свою значимость. Но вот хотя бы два еще примера.

Когда Даринька отправляется кататься на тройке с намеревавшимся соблазнить ее гусаром, происходит столкновение их с другою случайною тройкой, и в вынужденном ожидании новых “голубков” (лошадей), ездоки оказываются под аркою Святых врат Страстного монастыря (того самого, где долгое время несла послушание Даринька), и там гусар Вагаев рассказывает о чудесном своем спасении зимою в буранном бездорожье, совершенном преподобным Дмитрием Прилуцким. Этот рассказ дает “знак” воспринимать все события по иному, серьезнее, и затем напоминает о духовном смысле жизни и в иных обстоятельствах. “Теперь я знаю, что это сбивная нас с дороги тройка, и это укрытие от метели “под святое”, и совсем уж дикая мысль погнать к “Эрмитажу” за “голубками”, - все это не случайно вышло”. (1,5, 133)

И в момент, когда после долгих настойчивых действий гусара Даринька уже готова была уступить, свершилось неожиданное:

“Себя не помня, отдаваясь влекущей ласке, может с кем-то путая, она прильнула к нему, ища защиты…

В этот последний миг, когда гасло ее сознание, грозный удар, как гром, потряс весь дом. Даринька вскрикнула, вырвалась из его объятий и кинулась в темный коридор. Осталась в ее глазах качающаяся в углу лампадка…

Случилось чудо. Маленькие глаза увидят в этом “случайность”, “смешное” даже. В нашей жизни “случайность” эта явилась чудом. Случайности получают иногда особую силу “знамений”. Духовные глаза их видят, и именуют “знамениями”, вехами на путях земных. Даринька чутко видела. (1,5, 232-233)

Удар “случайно” произвел дворник Карп, закрывающий ворота и ударивший об угол дома тяжелым запором. Писатель верно замечает: не увидят знамения маленькие глаза. Нечуткий кто-то даже посмеется. Духовным же зрением все иначе видится. И не ощущающий хотя бы смутно самой возможности духовного видения – этого никогда понять не в состоянии. Одно и то же событие, явление – разными людьми видится разно именно из-за различия в видении мира.

Наконец, отметим еще одну важнейшую тему романа — смиренное следование человека, преодолевшего самость и гордыню, божественной воле. Героям приоткрывается непостижимая тайна Промысла Божьего. Однако “пути небесные”, которыми ведутся герои, не определяют фатально их судьбу, воля человека остается свободной; многочисленные знаки, вразумления, неслучайные “случайности”, которыми насыщен роман, являются скорее подсказками и предложениями верного пути — но выбор остается за героями. Порой совершающиеся события кажутся для мирского разума безумием, бессмыслицей и даже трагедией. Но спустя некоторое время открывается их спасительный смысл. Вспоминая минувшее, Виктор Алексеевич говорит: “...главная наша слабость — духовная близорукость наша: мы почти всегда пребываем в „помрачении", как бы без компаса, и сбиваемся с верного пути. Прозреваем ли смысл в мутном потоке жизни? Мы чувствуем лишь миги и случаи, разглядываем картину в лупу — и видим одни мазочки. И часто готовы читать отходную, когда надо бы петь „Воскресе",— и обратно. Люди высшей духовности острым зраком глядят на жизнь, про-видят, и потому называем иных из них прозорливыми. Они прозревают смысл”.

Один из таких прозорливцев — старец Варнава. Встреча с ним героини играет важнейшую роль и в ее судьбе, и в общем действии романа. В критическую минуту, близкая к отчаянию от тяжести собственного греха, Даринька бросается к о. Варнаве, и тот в беседе с нею не только утешает ее, но и распутывает клубок гнетущих ее сомнений и предуказывает ей путь. — терпеливо нести крест, не оставлять Виктора Алексеевича. Слова старца обладают необычайной силой, и Даринька свято хранит их в своем сердце. В последующем развитии романа это благословение о. Варнавы поддерживает, вдохновляет и вразумляет Дариньку. Доверие старцу, послушание ему дают ей силы переносить скорби.

Советы старца оказываются очень точны и мудры. Они определяют единственно истинную позицию, не оправдывая беззаконный брак, но призывая обоих героев к терпению и духовной высоте. Понимая это, Даринька отвергает попытки Виктора Алексеевича как-тo упростить их смысл, оправдать себя и облегчить свою совесть.

Невозможность обвенчаться с Виктором Алексеевичем для Дариньки — постоянная и огромная мука. Он пытается утешить ее:

“ — Но ты же каялась!.. ты отпущена! Тот старец, Варнава, признал наш... пусть и не... неоформленный брак! <...> Даже благословил!

— Не благословлял!..— вскрикнула Даринька.— Не знаешь ты его страданий за мой грех! не знаешь, почему так... <...> но так надо... почему-то надо. Это после откроется, почему так!..— страстно воскликнула она.— Я верую, что он знает сердцем!.. он провидит...”

Из. нескольких реплик в первых двух томах видно, что судьбы героев в дальнейшем были бы связаны с Оптиной пустынью, с преподобным Амвросием Оптинским. И это закономерно; ведь в сюжетной основе романа лежат биографии реальных людей — инженера Виктора Алексеевича Вейденгаммера и Дарьи Королевой, живших в конце прошлого века в окрестностях Оптиной пустыни. История их жизни описана, например в воспоминаниях монахини Шамординского монастыря Амвросии (Оберучевой). Из ее рассказа известно, что кроткая и глубоко верующая девушка способствовала нравственному перерождению Виктора Алексеевича. Она стала впоследствии духовной дочерью старца Иосифа Оптинского, которого глубоко почитала и советам которого неотступно следовала. После ее внезапной смерти Виктор Алексеевич хотел покончить с собой, но, по настоянию старца Иосифа, поступил в Оптину и завершил жизнь истинным монахом.

Таким образом, роман “Пути небесные” по своему содержанию, проблематике, авторской позиции являет собой произведение очень характерное для духовной прозы. Как и в других произведениях духовной литературы, у Шмелева данная проблематика раскрывается через систему образов и символов.

Заключение

В настоящей работе, обратившись к теме “Роман “Пути небесные” как итог духовных исканий И.С. Шмелева”, мы рассмотрели вопрос о том, как менялось духовное мировосприятие писателя в течение всей жизни и как оно отразилось в его художественных произведениях.

Путь к вере писателя был мучителен и сложен. Детство Ивана Сергеевича прошло в православной патриархальной семье, оставив навсегда глубокий след в сердце писателя о вере. В годы студенчества мировоззрение Шмелева меняется под влиянием прочитанных книг ученых-материалистов, увлечением социологическими науками, революционными событиями. Писатель верит в возможность обновления жизни на гуманных и справедливых началах через переустройство общества. Такие взгляды получили отражение в ранних, демократической направленности произведениях. Но вопросы веры интересуют писателя и в этот период. Свои впечатления о поездке на Валаам он описывает в книге “На скалах Валаама”. Дальнейшее духовное становление протекало в условиях революции, гражданской войны. Происходившее приводит писателя к переосмыслению своих ранних позитивистских взглядов. Личное горе, выезд за границу, огромная тоска по Родине приводит писателя к вере. Писатель подводит своеобразный итог своим духовным исканиям очерком “Старый Валаам”. В утверждении писателя на позициях православной веры сыграла огромную роль встреча и дружба с выдающмся мыслителем писателем Ильиным, встречи и беседы с зарубежными русскими деятелями Православной церкви и поездки в православные монастыри на западе. В годы эмиграции спасение России Шмелев видит на пути религиозного возрождения. Он пишет глубоко православные, проникнутые религнозным духом произведения: “Няня из Москвы”, “Богомолье”, “Пути Господни”, многочисленные рассказы и очерки на эту тему.

Итогом духовных исканий стал роман “Пути небесные”, в котором главной темой является освобождение человека от материалистических взглядов. Писатель показывает бессилие науки и отдает предпочтение интуиции, Божественному. Шмелев ставит вопросы, что дает человеку больше возможностей в познании тайн Вселенной: научные знания или православная вера. Кроме того, этот роман явился своеобразным новаторством в жанровой сфере, потому что шмелевский “духовный роман” несводим ни к одной из известных ранее разновидностей жанра романа (философский роман, социально-психологический роман, бытовой роман. В период создания своего последнего произведения Шмелев был глубоко убежден, что духовное возрождение и процветание России возможно только в воссоединении с Церковью, что земная жизнь должна подчинена Высшей цели. Для писателя все вопросы жизни – бытовые, общественные, литературные имели глубокий религиозно-нравственный смысл.

 

 

Библиография:

I

1	Шмелев И.С. Собр. соч.в 7 т. - М. 1999
2	Шмелев И.С. Старый Валаам: // Москва. - 1990, - №9
3	Шмелев И.С. Чудо будет наградой вам // Слово – 1991 г. - № 10.

II

4	Агоносов В.В. Самый русский из писателей // в кн. Литература русского зарубежья. - М., 1998
5	Адамович Г. Иван Шмелев. // Одиночество и свобода. М. 1996.
6	Азбука христианства. Словарь-справочник важнейших терминов христианского учения и обряда. Сост. Удовиченко А. - М. 1997.
7	Антонова Е. Вечный круг. Россия помнит Ивана Шмелева // Завтра. 30 мая 2000 г.
8	Басинский П. Иван Сергеевич Шмелев (1873-1950) // Литература (приложение к газете "Первое сентября"). - 1996. - июль
9	Басинский П., Федяков С. Иван Шмелев. Борис Зайцев. Зинаида Гиппиус (гл. из учебника "Серебряный век и русское зарубежье 1-й волны) // Литературная газета. - 1998, - №15
10	Библиографический словарь в 2-х ч. Русские писатели, ч.2. под ред. Скатова Н.Н. - М. 1998
11	Большой толковый словарь русского языка. под ред. Кузнецова С.А. - С.-Петербург, 1998
12	Воропаев В. Предисловие // Гоголь Н.В. Духовная проза Н.В. Гоголя.
13	Горький М. Письмо Шмелеву между 7 и 27 января. Капри 1910г. // Собр. соч.: в 30 т. Т. 29. - М. 1955.
14	Давыдова Т.Т. Духовные искания И.С. Шмелева (повесть "Человек из ресторана") // Литература в школе. - 1996. - №6.
15	Давыдова Т.Т. Русская неореалистическая проза (1900-1920 гг.) - М. 1996
16	Даль И.В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4т. Т.3. - М., 1998
17	Дудина Л.Н. Образ красоты в повести И.С. Шмелева "Богомолье" // Русская речь. - 1991. - №4.
18	Дунаев М.М. Предисловие // Шмеоев И.С. Рассказы. Т.2 С.-Петербург, 1912
19	Дунаев М.М. Творчество И.С. Шмелева (1873-1950). // Православие и русская литература. Ч.5. М. 1999
20	Дунаев М.М. Творчество И.С. Шмелева периода 1-й русской революции. // Русская литература. - 1976
21	Дунаев М.М. Толковая библия С.-Петербург, 1912
22	Есаулов И.А. Поэтика литературы русского зарубежья (Шмелев и Набоков: два типа завершения традиции). Категория соборности в русской литературе. - Петрозаводск, 1995.
23	Журавлева А.Н. Православно-христианские традиции в произведениях И. Шмелева "Лето Господне", "Богомолье". - М. 1997.
24	Зеньковский В.В. История русской философии. Т.2 ч.2 Ленинград, 1991.
25	Золотая книга эмиграции. Первая треть двадцатого века. Энциклопедический библиографический словарь. под ред. Сорокина А.В. и Шалопаева В.В. М., 1997
26	Ив Жантийом-Кутырин. Мой дядя Ваня. Воспоминания об Иване Шмелеве. Письма Ив. Шмелева Иву Жантийому-Кутырину. - М. 2001
27	Ильин И.А. Почему мы верим в Россию // Новое время №10, 1991г.
28	Ильин И.А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов (1927-1934) . - М. 2000
29	Ильин И.А. Собрание сочинений: в 10т. Т.6 кн.2. М. 1996
30	История русской литературы к. XIX - нач. XX вв. Библиографический указатель под ред. К.Д. Муратовой. - Москва-Ленинград. 1963
31	Калугин В.В. Исповедь земле в ереси стригольников и романе И.С. Шмелева "Лето Господне" // Русская речь №4 2000
32	Кондаков В.Н. Мифологема "Потерянный рай" в художественной структуре повести И.С. Шмелева "Лето Господне". - Калининград. 1994.
33	Кормилов С.И. "Самая страшная книга": (соотношение изобразительного и выразительного в эпопее Ивана Шмелева "Солнце мертвых") // Русская словесность. - 1995. - №1.
34	Кузнецова Г. Небесные пути Ивана Шмелева // К единству! - 2000. - №8
35	Кутырина Ю.А. Трагедия Ивана Шмелева // Слово №2. 1991
36	Лаврова С.В. Образ красоты в повести Ивана Шмелева "Лето Господне", XI класс // Литература в школе. - 1997. - №3.
37	Литературно-энциклопедический словарь. под ред. Кожевникова В.М., Николаева П.А. - М. 1987
38	Любомудров А.М. "Прибежище и надежда". Саровский чудотворец в рассказах русского зарубежья. // Христианство и русская литература: сб. статей - С.-Петербург, 1994
39	Любомудров А.М. К проблеме воцерковления героя // Христианство и русская литература: сб. статей. - С.-Петербург, 1994
40	Любомудров А.М. Оптинские источники романа "Пути небесные" // Русская литература в школе. - 1993 №3.
41	Любомудров А.М. Православное монашество в творчестве и судьбе Шмелева. // Христианство и русская литература: сб. статей - М., 1994
42	Малахин В. Пути правды: Право в жизни и творчестве И.С. Шмелева // Юридическая газета. - 2000. - №3.
43	Михайлов О. И.С. Шмелев (1973-1950) // Литература русского зарубежья. - М. 1995
44	Михайлова М.В. “Художник обездоленных” или “писатель без человека” // Русская словесность. - 1997 №5.
45	Морозов Н.Г. Традиции святоотеческой духовности в повести И.С. Шмелева "Лето Господне" // Литература в школе. - 2000. - №3
46	Некрасова Е.Н. Живая истина. Метафизика человеческого бытия в русской религиозной философии ХХ века - М., 1997
47	Новоселов М.А. Сто русских философов. М., 1995
48	Осьминина Е. Иван Шмелев - известный и скрытый // Москва №4 1991
49	Осьминина Е. Последний роман // Шмелев И.С. Собрание сочинений: в 5т. Т.5. Пути небесные: роман - М., 1998
50	Осьминина Е. Пути земные и пути небесные. // Москва №1 1995.
51	Осьминина Е. Слово о Татьяне // Шмелев И.С. Пути небесные. - М., 1999
52	Осьминина Е. Шмелев: трагедия в Крыму. - Дон. - 1990.
53	Павловский А.И. Две России и единая Русь: (художественно-философская концепция России-Руси в романах А. Ремизова и И. Шмелева эмигрантского периода) // Русская литература. - 1996. - №2
54	Пак Н.Н. Пути обретения России в произведениях Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева (образ монастыря) // Литература в школе. - 2000, - №2
55	Пуля И. Я писал только о России, о русском человеке, о его страданиях. // Труд №7 2000
56	Реферативный журнал. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7. Литературоведение. №1 2001
57	Саакянц А. Позднее творчество Ивана Шмелева (1873-1950). - Дон 1967.
58	Седьмая международная конференция "Православие и русская литература". // Русская литература №4 2000
59	Сербиненко В.В. Русская религиозная метафизика (ХХ век). - М., 1996.
60	Смирнова Л.А. Шмелев И.С. // Русская литература к. XIX - н. XX в. - М. 1993
61	Смирнова М. И.С. Шмелев, время и судьба. (к биографии русского писателя) // Согласие. - 1991. - №1
62	Солженицын А. Иван Шмелев и его "Солнце мертвых" // Новый мир №7 1998
63	Сорокина О.Н. Московиана: жизнь и творчество Ивана Шмелева
64	Спиридонова Л. "Мы живем в снах и легендах": к 50-летию со дня смерти И.С. Шмелева // Независимая газета - 2000. - 31 марта.
65	Струве Г. Русская литература в изгнании.- Париж-Москва. 1996
66	Усенко Л.В., Ивченко Е.Г. Духовные искания И.С. Шмелева (Валаамский монастырь в творчестве писателя). - Ростов н/Д., 1997
67	Фомичева А. И пришло то сияние через муку и скорбь // Еженедельное приложение к г. Первое сентября. №7. 1999
68	Христианский энциклопедический словарь: в 3т. Т.3. - М., 1995
69	Черников А.П. И.С. Шмелев (1973-1950) // Проза и поэзия серебряного века. - Калуга, 1993
70	Черников А.П. Светлая страница // Шмелев И.С. Собрание сочинений в 5т. Т.4. Няня из Москвы: роман - М., 1995
71	Черников А.П. Творчество И.С. Шмелева (1895-1917). Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидат филологических наук - М. 1974
72	Шепаров Д. Высокое небо Ивана Шмелева: (о писателе И.С. Шмелеве) // Трибуна. - 1999. - 26 окт.
73	Шмелев И.С. "Я сам был свидетелем": [переписка писателя с адмиралом М.А. Кедровым, 1936]. Публ. Е. Осьмининой // Литературная газета. - 2000 №6
74	Шмелев И.С. Автобиография. Публикация А.П. Черникова (к 100-летию со дня рождения писателя. 1873-1950) // Русская литература. - 1973, - №4
75	Шмелев И.С. Для гения нужна особая свобода: Письма И.С.Шмелева А.Б. Дерману (1917-1919) / Публ., предисл. и примеч. Е.А. Осьмининой // Литературное обозрение. - 1997, - №4
Материалы, взятые из интернет-ресурсов:
76		Бонгард-Левин Г. Изгнание в вечность "Мой друг! Мой брат! Мой звук в пустыне" - Internet: h t t p ://www.rusmysl.ru
77		Бонгард-Левин Г. Изгнание в вечность "Сто мельниц мелют: Ам! Стер! Дам!"" Иван Шмелев в Голландии - Internet: h t t p ://www.rusmysl.ru
78		Иванов А. Пути небесные - 1948 г. - Internet: h t t p ://www.rusk.ru
79		Леонидов В. "Знаю, придет срок, Россия меня примет..." Первая книга об Иване Шмелеве - Internet: h t t p ://exlibris.ng.ru
80		Марченко Т.В. Доклад на Шмелевских чтениях в ИМЛИ 30 мая 2000 года - Internet: h t t p ://www.aha.ru
81		Михалков Н. Приветствие участникам форума - Internet: h t t p ://www.ozon.ru
82		Обуховская Л. Иван Шмелев и духовная культура православия - Internet: h t t p ://www.aha.ru
83		Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Слово о русском писателе Иване Шмелеве, произнесенное в Донском монастыре при перезахоронении праха писателя. - Internet: h t t p ://www.aha.ru
84		Петров С. И.С. Шмелев. - - Internet: h t t p ://www.lbn.ru
85		Русский мир. Просветительский альманах. № 2-2000 - Internet: h t t p ://www.pereplet.ru
86		Сухинина Н.Е. Будни и праздники Господнего Лета. - Internet: h t t p ://www.rusk.ru
87		Таянова Т.А. И.С. Шмелев и И.А. Ильин (к проблеме религиозного типа художественного сознания в русской культуре ХХ века) - Internet: h t t p ://www.voskres.ru