1880, 14 октября (26 октября н. ст.) Борис Николаевич Бугаев родился в Москве. Отец — Николай Васильевич Бугаев (1837—1903) — математик, профессор Московского университета. Мать — Александра Дмитриевна Бугаева (1858—1922).

1884, осень Первые впечатления от поэзии и музыки.

1887, январь — февраль Обучение грамоте и музыке (с матерью).

1891, сентябрь Поступает в московскую частную гимназию Л. И. Поливанова.

1894, январь — апрель Проявляет серьезный интерес к русской поэзии.

1896, май — июнь Первая поездка с матерью за границу: Берлин, Париж, Швейцария (Берн, Туи, Цюрих). Сентябрь Попытки писать прозаические произведения (фантастическая повесть, лирические отрывки). Сентябрь — октябрь Первые опыты творчества (стихи), Участие в гимназическом журнале Конец года Знакомство с С. М. Соловьевым и его родителями — М. и О. Соловьевыми. Близость с семейством Соловьевых. Увлечение литературой, проблемами философии.

Ноябрь — декабрь Начало интереса к «новому» искусству (прерафаэлитам, французским символистам). Участие в любительских театральных постановках.

1897, январь Написана романтическая сказка — самый ранний из сохранившихся юношеских творческих опытов.

Лето Интерес к философии и эстетике А.Шопенгауэра.

Осень Написана двухактная драма (не сохранилась), отмеченная воздействием Г. Ибсена, М. Метерлинка, Г. Гауптмана.

1899, январь — май «Агитация за символизм» среди знакомых.

Февраль — март Работа над первым произведением в жанре симфонии (предсимфония). Сдача выпускных экзаменов за 8-й класс и окончание гимназии Л. И. Поливанова (29 мая).

12 июня Подано прошение о принятии на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.

Сентябрь Начало занятий в университете.

1900, сентябрь — декабрь Изучение трудов Вл. Соловьева.

1901, февраль Встречает М. К. Морозову на симфоническом концерте; переживания «мистической любви» к ней.

Март Исповедальные письма (анонимные) к Морозовой.

Июнь — июль В имении Серебряный Колодезь. Наблюдение и «изучение» закатов. Работа над 3-й и 4-й частями 2-й симфонии.

Сентябрь Первое знакомство со стихами А. А. Блока.

Октябрь М. С. Соловьев передает рукопись 2-й симфонии для ознакомления . В. Я. Брюсову.

Середина ноября Решение М. С. Соловьева и В. Я. Брюсова печатать 2-ю симфонию с маркой издательства «Скорпион» под псевдонимом Андрей Белый (придуман М- С, Соловьевым).

5 декабря Знакомство с В. Я. Брюсовым у Соловьевых.

6 декабря У Соловьевых — знакомство с Д. С. Мережковским и 3. Н. Гиппиус.

1902, апрель Выходит в свет симфония (2-я, драматическая).

Май Чтение стихов у Ёрюсова, их критика Брюсовым.

Лето Впервые читает «Так говорил Зара-тустра» Ф. Ницше в подлиннике, изучает И. Канта.

Середина ноября Знакомство с С. П. Дягилевым и А. Н. Бенуа.

1903, 15 января Отправил первое письмо к А. Блоку, одновременно получив письмо от него.

20 февраля Высылает Брюсову цикл стихов («Призывы») для альманаха «Северные цветы» (поэтический дебют Белого).

Март Знакомство с С. А. Соколовым (главой издательства «Гриф»), Н. И. Петровской, К. Д. Бальмонтом, М. А. Волошиным, Ю. К. Балтрушайтисом, С. А. Поляковым. Написано «открытое письмо» «Несколько слов декадента, обращенных к либералам и консерваторам».

Конец апреля Первая литературная вечеринка у

Белого (К. Бальмонт, В. Брюсов, Ю. Балтрушайтис, С. Соколов, П. Поляков, П. Перцов и др.).

Май Государственные экзамены (22 мая — удостоверение об окончании университета по естественному отделению физико-математического факультета).

29 мая Смерть отца — Н. В. Бугаева.

Июль — август Работа над стихами. «Почти весь том «Золото в лазури» написан в это лето». Изучение И. Канта. Написаны статьи «О теургии», «Символизм как миропонимание», «Критицизм и символизм», «Священные цвета ».

2 августа Высылает в «Скорпион» рукопись книги стихов «Золото в лазури».

Октябрь Формирование кружка «аргонавтов» (идеологи— Белый и Эллис). Начало дружбы с Н. И. Петровской. Начинаются «воскресенья» у Белого.

Ноябрь Знакомство с Д. В. Философовым. Переживания «мистериальной» влюбленности в Н. И. Петровскую.

Ноябрь — декабрь Участие в организации журнала «Весы».

1904, 15 января Первая встреча с А. Блоком и Л. Д. Блок.

19 января «Воскресенье» на квартире Белого с участием Блока и Брюсова.

Конец января Начало романа с Н. И. Петровской.

Конец марта Выходит в свет книга стихов и лирической прозы «Золото в лазури».

Начало апреля Знакомство с Вяч. И. Ивановым.

Май — июнь Изучение психологии. Написаны статьи «О пессимизме», «О границах психологии», «Маска».

Июль Подает заявление о принятии на историко-филологический факультет Московского университета. .

Середина июля Поездка с А. С. Петровским к Блоку в Шахматове. По возвращении в Москву разрыв с Н. И. Петровской. Сентябрь — декабрь Начало занятий на историко-филологическом факультете (товарищи — В. О. Нилендер, Б. А. Садрвской, , В. Ф. Ходасевич, Б. А. Грифцов). Работа в семинариях С. Н. Трубецкого (по Платону), Л. М. Лопатина (по «Монадологии» Лейбница). Изучение неокантианской литературы.

Октябрь Осложнение взаимоотношений с Брюсовым.

1905, январь Общение с Блоком и его семьей. Знакомство с петербургским литературно-художественным миром. Участие в тайной религиозной. общине Мережковских.

19 — 22 февраля Инцидент с Брюсовым: Брюсов вызывает Белого на дуэль, объяснение, примирение.

Февраль — март Написана статья «Апокалипсис в русской поэзии».

Апрель Начало личного знакомства с М. К. Морозовой, посещение собраний у нее.

Начало сентября В Москве. Участие в университетских митингах.

Октябрь Чтение К. Маркса («Капитал»), Ф. Меринга.

Ноябрь Первая встреча с семьей Тургеневых; знакомство с А. А. Тургеневой.

1906, 5 или 6 марта Отъезд в Москву. Начало каждодневной переписки с Л. Д. Блок.

15 августа Белый направляет к Блоку Эллиса с вызовом на дуэль (попытка разрешить сложные отношения с ним и Л. Д. Блок); дуэль не состоялась.

23 августа — начало сентября В Петербурге. Решительные объяснения с Блоком и Л. Д. Блок Блок.

10 сентября В Москве. Подает заявление об увольнении из числа студентов университета в связи с заграничной поездкой (удовлетворено 19 сентября).

20 сентября Отъезд из Москвы за границу.

21 сентября — 14 октября Приезд в Мюнхен.

Октябрь — ноябрь В Мюнхене. Знакомство с Ф. Ведекиндом, Ш. Ашем, Ст. Пшибышев-ским.

Декабрь В Париже. Встречи с Мережковскими, Д. В. Философовым, Н. М. Минским. Знакомство с Ж. Жоресом, Н. С. Гумилевым.

1907, 8 августа Блок высылает Белому вызов на дуэль. Последующее выяснение (по переписке) отношений и литературных позиций.

24 августа Встреча и объяснение с Блоком в Москве.

Ноябрь Ссора с Л. Д. Блок.

1908, начало мая Прекращение отношений и переписки с Блоком.

Июнь Работа над стихами для книги «Пепел».

28 августа Сдает рукопись книги «Пепел» в петербургское издательство «Шиповник».

Начало декабря Выходит в свет книга «Пепел. Стихи».

1909, вторая половина марта В Москве. Встречи с А. А. Тургеневой (Асей), которая пишет портрет Белого.

Конец марта Выходит в свет книга «Урна. Стихотворения».

26 апреля Публичное выступление при возложении венка на могилу Н. В. Гоголя.

30 сентября Избран в члены Общества любителей российской словесности.

1910, конец апреля Выходит в свет «Символизм. Книга статей».

Вторая половина мая Выходит в свет «Серебряный голубь».

Конец июля Выходит в свет «Луг зеленый. Книга статей».

Начало сентября Возобновление переписки с Блоком.

1 ноября Встреча и возобновление общения с Блоком.

Ноябрь Переживание ухода и смерти Л. Н. Толстого. Написана брошюра «Трагедия творчества. Достоевский и Толстой».

26 ноября — 9 декабря Отъезд с А. А. Тургеневой в заграничное путешествие.

1911, начало марта Выходят в свет «Арабески. Книга статей».

15 марта Приезд в Каир. Осмотр пирамид и Великого сфинкса. Восхождение на пирамиду (16—18 марта). 10 апреля Прибытие в Иерусалим. Середина сентября Получен заказ от «Русской мысли» на роман (с обязательством представить к январю 1912г.).

Октябрь Начало работы над романом (первоначальная редакция «Петербурга»).

Вторая половина Чтение в редакции «Мусагета» отрывков из романа «Петербург», ноября

1912, январь Инцидент с «Русской мыслью»: редактор журнала П- Б. Струве, ознакомившись с представленными Белым тремя главами романа, отказывается его печатать.

Март Выходит первый номер «Трудов и дней», двухмесячника издательства «Мусагет» под редакцией Белого и Э. К. Метнера.

Середина марта Передает рукопись написанных глав романа «Петербург» (первоначальная редакция) издателю К. Ф. Некрасову. 24 марта Отъезд с А. А. Тургеневой из Москвы за границу.

6 мая Приезжают в Кельн на лекцию Р. Штейнера, религиозного философа, создателя антропософского учения.

7 мая Личная встреча с Р. Штейнером. Решение Белого и А. Тургеневой встать на путь антропософского «ученичества». >

1913, январь В Берлине. Переработка первых глав «Петербурга». Встреча и переговоры с руководителем издательства «Сирии» М. И. Терещенко относительно передачи рукописи «Петербурга» для опубликования. 24—25 февраля Принято решение о печатании «Петербурга» в издательстве «Сирии». 26 февраля Отъезд с А. А. Тургеневой из Берлина в Россию.

18 мая Личное знакомство с Р. В. Ивановым-Разумником (как представителем издательства «Сирии»), встречи с Блоком, Вяч. Ивановым, Мережковскими, Н. А. Бердяевым. Выходит в свет первый сборник «Сирина», включающий 1—3 главы «Петербурга».

Середина октября Инцидент между Белым и издательством «Мусагет».

1914, Посещение могилы Ф. Ницше (близ 3 января Лейпцига), связанные с этим переживания кризиса мира и поворота в жизненном пути.

Март — декабрь В Дорнахе работает резчиком по де реву на постройке антропософского «храма» Гетеанума (обрабатывает капители и архитравы).

23 марта В Берне заключен гражданский брак с А. А. Тургеневой.

Июль — август Работа над сокращением «Петербурга» для немецкого издания. 1916, около Выходит в свет отдельное издание 10 апреля романа «Петербург». Середина Выезжает из Дорнаха на родину (в августа связи с призывом на военную службу). А. Тургенева остается в Дорнахе.

3 сентября Возвращение в Россию. Начало В Москве. Заключен договор с сентября В. В. Пашуканисом на издание собрания сочинений.

1917, В Петрограде во время начала Фев-28 февраля ральской революции. «Пять раз был под пулеметами».

Июнь— Пишет брошюру «Революция и первая культура», половина июля

Конец Сближение с К. Н. Васильевой, бу-декабря дущей женой поэта. В течение Выходят в свет в московском изда-года . тельстве В. В. Пашуканиса две книги «Собрания эпических поэм» Андрея Белого.

1918, конец января Участие в вечере «Встреча двух  поколений поэтов» на квартире поэта.

2 февраля Выступление в Политехническом музее с оценкой поэмы В. В. Маяковского «Человек».

12 мая  Поэма «Христос воскрес» (осмысление русской революции в духе христианства) опубликована в социалистической газете «Знамя труда». 

Июнь — июль Работает над циклом философско-публицистических этюдов «На перевале» («Кризис жизни», «Кризис мысли»).

16 июня Договор с кинокомитетом на сценарий по роману «Петербург». Конец Поступает в Единый государственный архивный фонд на должность помощника архивиста.

Август Лекции и занятия в московском , декабрь Антропософическом обществе («Кружок сознания», «Кружок по изучению мистерий»).

Сентябрь Работает над «Кризисом культуры» (из цикла «На перевале»). Выходит в свет «На перевале. 1. Кризис жизни».

Конец сентября Возвращение в Москву. Поступает на службу в московский .Пролеткульт.

Октябрь — декабрь Работа в Пролеткульте (литературная студия, беседы, семинарии, курс лекций «Ритмика»).

Ноябрь — декабрь Служба в Театральном отделе Наркомпроса (заведующий научно-теоретической секцией).

1919, январь — май В Москве. Курс лекций в Пролеткульте «Теория художественного слова».

Январь Участие в организации Дворца искусств в Москве.

26 января В Детском Селе на квартире Иванова-Разумника участвует в общем собрании учредителей «Вольной философской академии».

Начало апреля Выходит в свет «Христос воскрес, Поэма». Август Уход из Пролеткульта. 24 августа Избран в состав президиума Всероссийского союза поэтов.

1919, сентябрь — Служба в Отделе охраны памятников старины (сбор материалов по

1920, март истории революционных коллекций во Франции, изучение истории французской культуры и Великой французской революции).

1920, 1 марта Вечер Андрея Белого в петроградском Доме искусств.

Март — апрель «Проблемы ритма», курс лекций в студии Дома искусств.

Июнь «Антропософия как путь самопознания »,курслекцийв« Вол ьфиле ».

Июль Живет во Дворце искусств, участвует в организации археологического отдела Дворца искусств.

20 и 27 августа Два вечера Андрея Белого во Дворце искусств.

Октябрь — декабрь Курс лекций по стиховедению в московской литературной студии (ЛИТО).

В течение года Выходят в свет книги «Звезда. Новые стихи», «Королевна и рыцари. Сказки».

1921, 3 апреля Поступает на службу в Фундаментальную библиотеку Народного комиссариата по иностранным делам помощником библиотекаря (работает до середины июня).

25 мая Последняя встреча с Блоком в гостинице «Спартак».

7 августа Смерть Блока.

10 августа Похороны Блока на Смоленском кладбище.

11—27 августа Начало работы над воспоминаниями о Блоке.

28 августа Выступление с речью о Блоке на открытом заседании «Вольфилы», посвященном памяти Блока.

Начало сентября Получает разрешение на выезд за границу.

26 сентября Выступает на вечере памяти Блока в Политехническом музее.

Октябрь Выходит отдельным изданием «Первое свидание. Поэма».

Середина октября Знакомство с М. А. Чеховым.

17 октября Заседание во Всероссийском союзе писателей, посвященное проводам Белого за границу; читает «Первое свидание».

20 октября Отъезд из Москвы в Берлин.

18 ноября Приезд в Берлин.

Конец ноября Встреча с Р. Штейнером и А. Тургеневой (которая уклоняется от возобновления совместной жизни).

1922, март Подготовка к изданию сокращенной и переработанной редакции романа «Петербург».

10 марта Выступление на митинге в Берлинской филармонии, посвященном организации помощи голодающему населению России.

20 марта Выступает с приветственным словом Т. Манну, читавшему в Доме искусств.

Апрель Выходит в свет «Звезда. Новые стихи».

Вторая половина мая Сближение с М. И. Цветаевой.

Июнь Выходит в свет «Котик Летаев».

24 сентября «Максим Горький. По поводу 30-летнего юбилея», статья в «Голосе России».

Сентябрь — октябрь Подготавливает собрание стихотворений для издательства 3. И. Грже-бина.

Около 20 октября Смерть матери — А. Д. Бугаевой.

Декабрь Начало переработки «Воспоминаний о Блоке » в книгу воспоминаний «Начало века» («берлинская редакция»). Написана статья «О России в России и о «России» в Берлине».

В течение года Выходят в свет: «Возврат. Повесть» (Берлин: «Огоньки», 1922), «Сирии ученого варварства. (По поводу книги В. Иванова «Родное и вселенское»)», «Первоесвидание. Поэма», «Глоссолалия. Поэма о звуке», «Записки чудака» (т. 1—2), «Петербург. Роман», «Серебряный голубь. Роман», «Стихи о России», «После разлуки. Берлинский песенник», «Путевые заметки, т. 1. Сицилия и Тунис», «Воспоминания о Блоке».

1923, первая половина годаВыходят в свет: «На перевале», «Кризис жизни», «Кризис мысли», «Кризис культуры», «Стихотворения», «Воспоминания о Блоке».

9 июля Заключен договор с издательством «Эпоха» на издание воспоминаний «Начало века» в четырех томах.

26 октября Приезд в Москву.

Середина декабря Получает предложение переработать роман «Петербург» в драму.

1924, января начало Приступает к работе над пьесой «Петербург».

11 февраля Выступает с приветственной речью на публичном чествовании Ф. Сологуба (40-летие литературной деятельности).

20 февраля Возвращение в Москву. Выступает с докладом о Блоке и с воспоминаниями о нем на вечере памяти поэта в Политехническом музее.

Март — апрель Работает над пьесой «Петербург».

14 апреля Заключает договор на будущий роман «Слом» («Москва»).

3—4 мая Чтение пьесы «Петербург» у М.А.Чехова. Беседа о «Петербурге» с артистами МХАТа.

9 октября Смерть В. Я. Брюсова.

Ноябрь Написана мемуарная статья «Валерий Брюсов».

Декабрь Сдает в издательство «Круг» две первые главы «Москвы».

1925, 4 марта Избран почетным членом Союза поэтов.

30 марта Смерть Р. Штейнера в Дорнахе.

14 сентября Вступает в члены Московского общества драматических писателей и композиторов.

24 сентября Закончен роман «Москва».

Осень Переработка книги стихов «Пепел» для издательства «Круг».

Октябрь — ноябрь Участие в постановке и репетициях «Петербурга» в МХАТе.

14 ноября Премьера пьесы «Петербург» в МХАТе (режиссеры С. Г. Бирман, В. Н. Татаринов, А. И. Чебан; в роли Аполлона Аполлоновича Абле-ухова М. А. Чехов).

1926, середина июня Выходит в свет «Московский чудак». Первая часть романа «Москва».

Конец августа Выходит в свет « Москва под ударом ». Вторая часть романа «Москва».

Ноябрь Переработка романа «Москва» в драму. Общение с В. Э. Мейерхольдом.

Ноябрь — декабрь Посещает репетиции «Ревизора»

Н. В. Гоголя в Театре имени Мейерхольда.

5 декабря Пишет комментарии к своей переписке с А. А. Блоком за 1903 г.

В течение года Работает над воспоминаниями о Р. Штейнере.

1927, 10 января Чтение драмы «Москва» у Мейерхольда.

22 марта Заключен договор на постановку драмы «Москва» в Театре имени Мейерхольда (постановка не осуществлена).

Конец марта— начало апреля Выходит в свет «Крещеный китаец Роман».

7 апреля «День 25-летия литературной деятельности ».

8 апреля Отъезд с К. Н. Васильевой в Грузию.

12 декабря Написано предисловие к новому изданию романа «Петербург».

1928, первая половина апреля Выходит в свет «Петербург. Роман» (ч. 1).

4 мая. Отъезд с К. Н. Васильевой в Тифлис.

Первая половина июля Выходит в свет «Петербург. Роман» (ч. 2).

Вторая половина августа Выходит в свет «Ветер с Кавказа. Впечатления».

4—6 ноября Перерабатывает книгу стихов «Пепел» для нового издания.

1929, 6 февраля Начало работы над воспоминаниями «На рубеже двух столетий».

Вторая половина мая Выходит в свет «Ритм как диалектика и «Медный всадник». Исследование».

Начало ноября Выходят в свет «Пепел. Стихи». 2-е изд., переработанное.

1930, начало января Выходят в свет воспоминания «На рубеже двух столетий».

26 января Для сборника «Как мы пишем» написал статью о характере и приемах своей литературной работы.

1 июня Закончил роман «Маски».

11 июля Начинает работу над воспоминаниями «Начало века».

9—11 сентября Поездка в Коктебель. Последняя встреча с М. А. Волошиным.

1931, январь — начало апреля Изучает творчество Н. В. Гоголя. Перерабатывает стихи из «Золота в лазури»

27 февраля Написано «Вместо предисловия» к неизданному тому стихов «Зовы времен», включающему новые редакции ранних стихотворений.

10 апреля — 23 июня В Детском Селе. Общение с Ивановым-Разумником, встречи с К. С. Пет-ровым-Водкиным, А. Н. Толстым, В. Я. Шишковым, С. Г. и С. Д. Спасскими, А. П. Чапыгиным.

Май —июнь Позирует для портрета К. С. Петрову-Водкину.

18 июля Регистрация брака с К. Н. Васильевой.

23 ноября Совет народных комиссаров РСФСР назначает Белому персональную пенсию.

1932, 23 мая Начало переговоров с В. Д. Бонч-Бруевичем о передаче архива в Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики.

9—10 июля Сдает часть своего архива в Литературный музей.

30 октября Выступает на пленуме Оргкомитета Союза советских писателей.

1933, середина января Выходят в свет «Маски. Роман».

30 января Посещает С. М. Эйзенштейна (беседа о кино, о Гоголе, о японской гравюре).

11 февраля Вечер Андрея Белого в Политехническом музее.

27 февраля Повторение вечера Андрея Белого в Политехническом музее.

Март Написана статья «О себе как писателе». Сделана киносъемка и запись голоса Белого на кинофабрике «Союзкино».

17 мая Отъезд в Коктебель с К. Н. Бугаевой.

Июнь — июль В Коктебеле — посещения М. С. Волошиной, знакомство с Б. В. Тома-шевским, общение с О. Э. Мандельштамом. Пишет очерк «Дом-музей М. А. Волошина».

15 июля Обморок, сильные головные боли.

22 июля Врачебный диагноз: солнечное перегревание, сильный склероз.

Август В Москве. Болезнь.

Вторая половина ноября Выходят в свет воспоминания «Начало века».

2 декабря Последний день работы над воспоминаниями.

4 декабря Последняя прогулка. Приступы головных болей.

8 декабря Переезд в клинику.

29 декабря Диагноз: кровоизлияние в мозг на почве атеросклероза.

1934, 8 января.В 12 час.30 мин. Скончался от паралича дыхатель ных путей в присутствии жены и врачей.

Говорить о себе как писателе мне неловко и трудно. Я не профессионал; я просто ищущий человек; я мог бы Стать и ученым, и плотником. Менее всего думал я о писательстве; а между тем мне много приходилось думать над деталями моего ремесла; стань я резчиком, вероятно, с тем же пафосом я отдался бы деталям искусства резьбы: вдохновение ведь сопутствует человеку; все есть предмет творчества.

Будучи сыном профессора математики, в отрочестве я более всего проувлекался проблемами точного знания, кончил физико-математический факультет; с увлечением работал одно время в химической лаборатории; естествознание во мне тогда же сплелось с интересами к проблемам методологии; и отсюда несколько лет переживал я себя и философом; увлечение музыкой и попытка стать композитором впервые приблизила мне искусство, которое постепенно и перевесило во мне интерес к точной науке; увлечения Достоевским, Ибсеном, символистами ввели в поле моего сознания поэзию и художественную литературу еще с конца века; но я себя чувствовал скорей композитором, чем поэтом; так долгое время музыка заслоняла мне писательский путь; на последний попал я случайно; я не стремился печататься; первое произведение было написано в полушутку для чтения друзьям: за чайным столом; рукопись попала к Валерию Брюсову; друзья открыли во мне талант; книга вышла в печати почти вопреки моему желанию; и я оказался вовлеченным в круг молодых символистов, ратовавших за новое искусство; обстоятельства открыли дорогу писателя; сложись иначе они, был бы я композитором или ученым; до самозабвения в иные моменты отдавался я своему ремеслу; в другие ж моменты я забывал о писательстве, уже имея за плечами ряд книг; так было со мной в 1912 году, когда я дописывал роман «Петербург»; проблемы гетизма и опыт работы над резною скульптурой вместе с другими интересами заслонили от меня на два года литературу; и я забыл себя как писателя; в 15-м году я вернулся к литературе.

Вторично: с 1918 и до 21-го года— я увлекался культурно-просветительной и отчасти педагогической работой, ведением семинариев и научно-исследовательской работой в области стиховедения; не оставалось времени на писание. Лишь с 24-го года я вернулся к литературе вполне; и с той поры много и упорно работаю как писатель.

Первые произведения возникли как попытки иллюстрировать юношеские музыкальные композиции; я мечтал о программной музыке; сюжеты первых четырех книг, мною вынутых из музыкальных лейтмотивов, названы мной не повестями или романами, а Симфониями (первая, вторая и т. д.). Отсюда их интонационный, музыкальный смысл, отсюда и особенности их формы, и экспозиция сюжета, и язык.

Одна из рсобенностей моих как писателя коренится в привычке, усвоенной с юности: я более слагал свои тексты, чем писал за столом, подбирая слово к слову, я записывал так сложенные фразы в полях на ходу и произносил так сложенное себе самому вслух; слагал я свои отрывки часто верхом на лошади; главенствующая особенность моих произведений есть интонация, ритм, пауза дыхания, передающие жест говорящего; я или распевал в полях свои стихотворные строчки, или их бросал невидимым аудиториям: в ветер; все это не могло не влиять на особенности моего языка; он труден для перевода; он взывает не к чтению глазами, а к медленному, внутреннему произношению; я стал скорей композитором языка, ищущим личного исполнения своих произведений, чем писателем-беллетристом в обычном смысле этого слова.

Отсюда трудность для читателей воспринимать меня; она проходит через тридцатилетие литературной деятельности; мои книги вызвали резкие разногласия: одни из читателей явно переоценили меня, другие силились меня смешать с грязью; разделение в оценке проходило не по возрастам и классам, а по способности воспринимать текст внутренним ухом; меня понимали, когда внутренним голосом воспроизводили текст; кто мелькал по строкам глазами, тому я был непонятен; ибо я взывал не к отдыху, а к напряжению внимания; я встречал ценителей и среди независимой молодежи, и среди старцев, воспитанных на балладах Жуковского; стихи мои воспринимались сердечно и иными крестьянами, когда я их читал вслух; но часто квалифицированные интеллигенты реагировали насмешкой на мои опыты.

Так: я осознал стремления, сложившие своеобразие моего языка; они — усилия к выходу писателя из литературы в узком смысле; в первичную фазу культуры, ритм, жест, соединение с трудовым действием, себя изживали цельно; искусство до «искусства», замкнутого в формы, продолжало и позднее себя изживать, как призыв к действию высвобождения из сложенных темниц слова; распад первичных форм творчества во второй период культуры (антитезис) обусловлен распадом первичных хозяйств, фетишизмом товарного производства и той формой технической дифференциации (технизации), которая явилась последствием ненормального развития жизни в условиях буржуазной культуры. Мне всю жизнь грезились какие-то новые формы искусства, в которых художник мог бы пережить себя слиянным со всеми видами творчества; в этом слиянии — путь к творчеству жизни: в себе и в других. Книга всегда теснила меня; мне в ней не хватало и звуков и красок; я хотел вырыва из тусклого слова к яркому; отсюда и опыты с языком, взятым как становление новых знаков общения (слов); отсюда и интерес к народному языку, еще сохранившему целину жизни, отсюда и обилие неологизмов в моем лексиконе, и переживание ритма как начала, соединяющего поэзию с «прозой»; писатель увиделся мне организатором языковых стремлений народа: он — и живой рассказчик, и певец-исполнитель, действующий тембром голоса и жестикуляцией.

Искание тембра и жеста выбило из писательского кабинета меня — в поля, в лес, на площадь, где я слагаю отрывки своих произведений, как песни, записываемые на клочках.

В стихотворениях моих отпечатлелись сложные ритмы, ведущие поэзию через вольный размер к речитативной прозе; в итоге ж работы над прозой она приняла характер напевного лада; последний роман мой «Маски» — собственно не роман, а лирико-эпическая поэма. Мне тесно в книге; и, заключенный в нее, невольно шатаю я ее устои; и это не потому, что я думаю, будто в культуре грядущего книга исчезнет; все виды литературы в ней сохранятся, конечно; но над ними подымется новая сфера творчества, к которой будет выход из только музыки и из только литературы; новый человек эпохи синтеза скажется в ней.

Позыв к «новому» человеку деформировал мне «нормальный» путь литератора; и я стал для многих — экспериментатором стиля, производящим рискованные лабораторные опыты над языком, мои языковые стремления частью отрезали меня от заграничной аудитории; роман мой «Серебряный голубь», имевший успех за границей, еще кое-как переводим; перевод же романа «Петербург» на немецкий язык вышел из рук вон плохим, несмотря на культурность переводчицы;, и это потому, что ритмы сложнее в нем, языковые особенности более выпуклы; о романе «Москва» в немецкой прессе писали: этот роман не переводим; на предложения о переводе на английский язык симфонической повести «Котик Летаев» я ответил молчанием; передо мной встала картина искажения ритмов и деформации слов; повесть «Крещеный китаец» сложилась из звуков шумановской «Крейслери-аны»; она вышептана так, как вышептывается стихотворение; то же должен я сказать и о романе «Маски».

Я, увы, непереводим; и потому-то так я держусь за признанья читателей, подобные письму колхозницы, заявляющей мне, что книги мои заменяют ей музыку.

Как читатель, я тянусь к простым формам: боготворю Пушкина, Гете, люблю Шумана, Баха, Моцарта; пугаюсь психологизма Пруста и выкрутасов Меринга; а как писатель появляюсь в рядах тех, кто ломает простоту форм; и это неспроста.

То же стремление отразилось и на тематике произведений моих; она — стремление к новому человеку; в первый период творчества это стремление романтично; осознание, что путь к новому человеку прегражден, пока не изменятся социальные условия жизни, отразилось ярким пессимизмом и разбитием во мне молодых утопий; этот пессимизм сказался в мрачном тоне сборников стихов «Урна» и «Пепел» и в романах «Сер<ебряный> гол<убь>» и «Пет<ербург>». Решительным моментом в перемене всей тональности творчества оказалась мировая война, пережитая мною в Швейцарии; здесь я постиг ужас империалистической прессы всех стран и внутренне отряс прах старого мира; в повести «Записки Чудака», написанной позднее, рисую я смятенность сознания, стоящего перед мировым авантюризмом; война раз навсегда определила мой лозунг: долой условия культуры, ее вызывающие! С ужасом возвращался в Россию я в 1916 году; с радостью встретил я Октябрьскую революцию; с тех пор сфера моей работы — внутри СССР; последние пятнадцать лет оказались продуктивными для моего творчества; за это время мною написаны: повести «Записки Чудака», «Крещ<еный> китаец», два тома задуманной тетралогии («Москва», «Маски»); в первом томе рисуется тяжесть довоенной жизни в России; во втором — показана Москва на фоне фронта, перед революцией; в третьем томе я хочу показать октябрьский переворот и эпоху военного коммунизма; в четвертом — новый, реконструктивный период; за это время мною написано много стихов, две поэмы, серия книг, рисующих кризисы буржуазной жизни («Кризис мысли», «Кр<изис> жизни», «Кр<изис> культуры» и т. д.), два тома «Пут<евых> заметок», книга «Ветер с Кавказа», исследование о ритме («Ритм как диалектика»), книга, посвященная творчеству Гоголя («Мастерство Гоголя»), и три тома, рисующих культурную жизнь дореволюционной России («На руб<еже> двух столетий», «Нач<ало> века», «Между двух революций»); последние две книги, как и «Мастерство Гоголя», выходят в ближайшем будущем; также мною задуман роман под названием «Германия»; в связи с замыслом последнего придется сказать еще несколько слов об особенностях моей тематики, весьма усложнявшей восприятие как писателя!

Мое несчастие в том, что в процессе творчества передо мною не раз вставали образы, осуществляющиеся в действительности лишь через несколько лет по написанию книги; отсюда: смутность в передаче их (за отсутствием натуры); первая книга, «Симфония», рисовала тип религиозного философствующего чудака из теряющей под ногами почву интеллигенции; этот тип выступил на поверхность жизни лишь несколько лет спустя; герой моего романа «С<еребряный> г<олубь>» столяр Кудеяров, — полуэротик, полуфанатик, — не отображает точно секту хлыстов; он был сфантазирован; в нем отразился пока еще не видный Распутин, еще не появившийся в Петербурге. Роман «Пет<ербург>», отражающий революцию 1905 года, пропитан темой гибели Петербурга; роман с отвращением был мне возвращен редактором «Русской мысли» П. Струве, увидевшим в нем злую насмешку над его представлением о России. Осенью 31-го года я давал конспект мной задуманного романа «Германия» издательству Пис<ателей> в Ленинграде; фабула его рисовала фашистский заговор и преследования фашистами революционно настроенного интеллигента; с фашистами я никогда не встречался; фабула — смутный лейтмотив, вставший мне из воздуха берлинской жизни в 1922 году; напиши я роман в прошлом году, читатели бы воскликнули: «Это — пародия на Германию, оклеветывающая действительность!» Увы, — ужасные события последних недель показали правду моей фантастики. Налет подобной фантастики в ряде романов не раз оказывался смутным переживанием фактов близкого будущего, созревающих под покровом поверхностной злободневности; отсюда — налет символизма на моем творчестве; в нем образы подчас забегают вперед, рисуя натуру не в «ставшем», а в становлении; отсюда вечный конфликт между натуралистической статикой и стремлением к динамизму, отделяющему правду от ходячих абстрактных формул; ходячих «сегодняшних» истин; но эмбрион завтрашнего дня в дне сегодняшнем переживался мной порой смутно, ибо видимость не давала еще согреваемых фактов действительности; напиши я роман «Пет<ербург>» лишь двумя годами поздней, воздержись я от написания романа «Сер<ебряный> Голубь», мой мифический столяр появился бы в «Петербурге» в качестве Распутина; в «Сер<ебряном> гол<убе>» он, .увы, — еще не дрехал до царского дворца.

Таковы трудности моего пути как писателя: они— в разрыве между «сегодня» и «завтра», меж книжным искусством и искусством жизни, меж кабинетом и аудиторией, меж беззвучным пером и живым человеческим голосом; я артист-исполнитель, ставший писателем, или писатель, пишущий для эстрадного исполнителя; думаю: трудностей моего амплуа мне не изжить, но уповаю: мои искания найдут отклик в будущем.

А. Белый (Борис Николаевич Бугаев) родился в 1880-м году. Кончил гимназию Поливанова в Москве в 1899-м году. В 1903-м году окончил императорский Московский университет, естественное отделение физико-математического факультета. В 1904-м году поступил на филологический факультет Московского университета, но оного не окончил. Сын профессора Московского университета.

Начал писать 15-ти лет. В детстве на развитие его влияла немецкая поэзия (главным образом Уланд). Впоследствии Гейне и бретонские легенды. В 16—17 лет писал стихи, окрашенные влиянием Гейне, а также символистов: Верлэна и Метерлинка. В умственном отношении на развитие оказал влияние Шопенгауэр, а также те отрывки из восточной мудрости, которые он мог читать. Впоследствии находился под влиянием Соловьева, Ницше и, наконец, перешел к Канту. В настоящее время А. Белый видит будущее развитие мысли в преодолении фрейбургской школы философии, дающем возможность обосновать как теорию символизма, так и некоторые стороны ницшеанства.

Из литературных памятников А. Белый более всего чтит Гете, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Гоголя. Из позднейших: Ибсена, Ницше, Гамсуна, Стефана Георга, Мережковского и Брюсова. В музыке видит начало, наиболее способствующее развитию человечества. Более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века. Предпочитает формально излагать свои взгляды, не раскрывая их сокровенно-мистического смысла. Написал следующие книги: «Северная Симфония», «Симфония (драматическая)», «Возврат», «Кубок Метелей», «Золото в лазури» (1-й сборник стихов), «Закатные прахи» (второй сборник стихов: выйдет осенью). В настоящее время работает над повестью «Серебряный голубь» и над книгой «Теория символизма». Готовит сборник своих статей.

...В ...годы московской жизни Андрей Белый с одинаковой почти страстностью бурлил и пенился на гребнях всех ее волн. Он бывал и выступал на всех заседаниях «Религиозно-философского общества»; в «Литературно-художественном кружке» и в «Свободной эстетике» воевал против писателей-натуралистов; под общим заглавием «На перевале» писал в «Весах» свои запальчивые статьи то против мистики, то против музыки, редактировал коллективный дневник «Мусагета» под названием «Труды и дни»; бывал у Скрябиных, Метнеров и д'Альгеймов, увлекаясь вагнеровской идеей синтетического театрального действа, воевал на полулегальных собраниях толстовцев, штундистов, православных революционеров, революционеров просто и всяких иных взбаламученных людей и, сильно забирая влево, страстно спорил в полемической гостиной Астровых.

Перечислять все, над чем тогда думал и чем мучился, о чем спорил и против чего неистовствовал в своих выступлениях Белый, решительно невозможно. Его сознание подслушивало и отмечало все, что творилось в те канунные годы как в русской, так и в мировой культуре. Недаром он сам себя охотно называл сейсмографом. Но чего бы ни касался Белый, он, в сущности, всегда волновался одним и тем же — всеохватывающим кризисом европейской культуры и жизни. Все его публичные выступления твердили об одном и том же: о кризисе культуры, о грядущей революции, о горящих лесах и о расползающихся в России оврагах...

В тот вечер, о котором я пишу, я впервые понял, что в Белом и его искусстве (например, в «Петербурге», который он совершенно изумительно читал, вбирая в расширенные ноздри бациллы петербургских задворок и устрашенно принижаясь плечами в кресле, как принижаются в петербургских туманах острова с циркулирующими по ним субъектами) ничего не понять, если не понять, что Белый всю жизнь все абажуры видел и изображал в момент их превращения в черепа, а все стулья с брошенным на них бельем в момент их превращения в саваны. Видя так предметы своего обихода, он еще в большей степени видел так и людей. В каждом человеке Белый вдруг открывал (часто надолго, но вряд ли когда-нибудь навсегда, у него в отношении к людям вообще не было «навсегда») какую-нибудь особую, другим невидимую точку, из которой, наделенный громадной конструктивной фантазией, затем рождал и развивал свой образ, всегда связанный с оригиналом существеннейшим моментом острого, призрачного, ночного сходства, но в целом предательски мало похожий на живую действительность.

В вечер первого моего сближения с ним Белый был как-то особенно в ударе. Создаваемые им образы-фантомы магически награждались им всей полнотой эмпирической реальности и рассаживались вокруг него по стульям и креслам...

За эту верность своей эпохе не в ее явных благополучных формах, а в ее тайных, угрожающих бесформенностях, за верность эпохе, как кануну назревающих в ней катастроф, как готовящемуся в ней взрыву всех привычных смыслов, Белый и заплатил трагедией своего небытия и одиночества, ставшей, правда благодаря магии его дарования, нашей крепчайшей связью с ним. Творчество Белого — это единственное по силе и своеобразию воплощение небытия «рубежа двух столетий», это художественная конструкция всех тех деструкции, что совершались в нем и вокруг него; раньше, чем в какой бы то ни было другой душе, рушилось в душе Белого здание XIX века и протуманились очертания двадцатого.

Я помню также, когда мы собирались вместе у Метнера, то Борис Николаевич очень любил спрятаться под стол, весь до полу покрытый темной скатертью, и выглядывать оттуда, лежа на полу так, что вся его фигура была скрыта под столом, а голова, плечи и руки были всем видны, причем руки облокачивались на пол, как будто на стол, и держали книгу, по которой он читал что-нибудь вслух. Он умел придать этому какое-то особое настроение, и казалось, действительно, что он говорит, находясь где-то внизу, под полом. Внешность Бориса Николаевича, а особенно его манера говорить и его движения были очень своеобразны. В его внешности, при первом взгляде на него, бросались в глаза его лоб, высокий и выпуклый, и глаза, большие, светло-серо-голубые, с черными, загнутыми кверху ресницами, большею частью широко открытые и смотрящие, не мигая, куда-то внутрь себя. Глаза очень выразительные и постоянно менявшиеся. Лоб его был обрамлен немного редеющими волосами. Овал лица и черты его были очень мягкие. Роста он был невысокого, очень худ. Ходил он очень странно, как-то крадучись, иногда озираясь, нерешительно, как будто на цыпочках и покачиваясь верхом корпуса наперед. На всем его существе был отпечаток большой нервности и какой-то особенной чувственности, казалось, что он все время к чему-то прислушивается. Когда он говорил с волнением о чем-нибудь, то он вдруг вставал, выпрямлялся, закидывал голову глаза его темнели, почти закрывались, веки как-то трепетали и голос его, вообще очень звучный, понижался и вся фигура делалась какой-то величавой, торжественной. А иногда, наоборот, глаза его все расширялись, не мигая, как будто он слышит не только внутри себя, но и где-то еще здесь, какие-то голоса, и он отводил голову в сторону, молча и не мигая, оглядывался и шептал беззвучно, одними губами: «да,, да», и много раз кивал головой. Сейчас, когда я это пишу, то вижу перед собой Бориса Николаевича как живого и мне очень хочется, хотя это очень трудно, передать впечатления от его внешности, движений и выражений лица, которые были очень своеобразны и интересны. Нужно еще заметить, что общая манера Бориса Николаевича была очень скромная и скорее церемонно-вежливая. На всем его облике лежал отпечаток натуры мягкой, не волевой, но страшно чувствительной, все его существо буквально вибрировало от каждого сказанного, обращенного к нему слова. Он мог вспыхивать, терять голову, если ему вдруг казались какие-то враждебные флюиды откуда-нибудь.

Он опускается на скамейку, подгибает одну ногу под себя и блаженно вздыхает:

— Сижу, как паша на тахте, роскошно раскинувшись, и вы тоже устраивайтесь поудобнее. Вот так, — он, широко жестикулируя, показывает, как мне сесть.

Я сажусь на край скамьи, подальше от него, чтобы не мешать беспрерывному движению его рук. Это какой-то танец на месте, разворачивающийся на скамейке на расстоянии аршина от меня, — необычайно грациозный танец. Неужели все это для меня одной? Ведь я — единственная зрительница этого балета, «небесного чистописания» его рук. Неужели он расточает все это богатство для меня?

Но ему — я это помню — нет дела до меня. Я только повод для его прорвавшегося наконец наружу внутреннего монолога. И он говорит, говорит... Ему необходимы уши, слушающие его. Он всегда говорит для вселенной и вечности.

Я в недоумении смотрю на Белого. Он вдруг медленно поднимается со скамьи и, высоко подняв руки, провозглашает певучим, звенящим голосом:

— Близится эфирное явление Христа! Уже недолго ждать. Оно спасет мир. Спасет Россию. Оно избавит меня от страданий. — Он резко поворачивается ко мне, протягивает руки вперед: — Я несу на себе все страдания мира, — исступленно выкрикивает он. — Я один!.. Все страдания...

Я вскакиваю. Сирень падает на землю. Я вся дрожу и не могу справиться с собой. Я стараюсь не смотреть на него, не слушать его... Но он берет меня за плечи, заглядывает мне в глаза.

— Я вас испугал? Простите, я не хотел, голубушка! Успокойтесь, сядьте.

Я молчу, подбирая упавшую на землю сирень. И снова сажусь рядом с ним.

— Ну зачем я ломаюсь? Зачем я безумствую? Скажите, зачем? Скажите, голубушка, зачем? Я ведь всегда ломаюсь. Всегда ломался. Не мог не ломаться — это моя самозащита — с самого младенчества.

Он снова вдохновенно торопится, заливая меня неудержимым потоком слов, и я, успокоившись, слушаю его, прижимая сирень к груди.

— Это все чушь про золотое детство. Тюрьма, пустыня детства. В сущности, и мое детство можно назвать золотым. Еще бы! У меня даже колесо и палочка, которой я его подгонял, были золоченые и волосы совсем золотые. Всюду было золото. Я ходил в кружевном платьице, обвешанный золотыми локонами. Мальчик или девочка? Вернее — ангелочек. Тогда-то я и научился ломаться.

Родители вели из-за меня борьбу. Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы. Каждый тянул меня в свою сторону. Они разорвали меня пополам. Да, да, разорвали мое детское сознание, мое детское сердце. Я с детства раздвоенный. Чувство греха. Оно меня мучило уже в четыре года. Грех — любить маму. Грех — любить папу. Что же мне, грешнику, делать, как не скрывать грех? Я был замкнут в круг семейной драмы. Я любил и ненавидел, — и шепотом и почти с ужасом: — Я с детства потенциальный отцеубийца. Да, да! Отцеубийца. Комплекс Эдипа, извращенный любовью. Мама била меня за то, что я любил папу. Она плакала, глядя на меня: «Высоколобый, башковитый. В него, весь в него. В него, а не в меня».

В редакцию Белый не входил— врывался, бросаясь ко всем с улыбками, всем жал руки, говорил приятное, сталкивая со стола телефон, спотыкался через провод, все находя «прелестным».

Смотря на людей как на биологические факты, мне становилось с Белым жутко. И странно, что кругом — шутили, улыбались, восторгались, не понимая, что человек несчастен. Что он бежит от самого себя, на ходулях странности скрывая «нелепицу» в рвущейся ветром разлетайке.

— Я бегу, я бегу, прощайте, прощайте, — говорит Белый, перебегая от одного к другому, стремительно выхватывая из угла швабру вместо палки и с ней бросаясь в выходную дверь.
— Да это щетка, Борис Николаевич! — хватаю его за локоть.

Белый —в наивной улыбке:

— Щетка?!... Как странно!., да это щетка!., действительно!!, как странно... спасибо, спасибо... прощайте... бегу...

И ветер берлинских улиц уже мнет и крутит его песочно-странную пальто-разлетайку. И Белый — в бегстве.

Но и поэт, и философ, и мистик, и все они, хоть и жили, укрывшись под одной черепной коробкой, все же, встречая друг друга, вступали в конфликты. Конфликты вели к катастрофам, то смешным, то трагичным, а Белый— страдал.

«Взрывы сознания» (его выражение) в высшей степени были свойственны Белому. Когда он не «взрывался», был спокоен, как все, то казалось: он притворяется. Его вежливость (я в этом уверен) была защитительной маской, помогавшей ему общаться с людьми, без того чтобы ранить или быть раненым. Жил в нем дух неприятия, дух протеста, и он отрицал, «взрываясь сознанием». Это было понятным для тех, кто мог видеть: Белый жил в мире, отличном от мира людей, его окружавших, и мир обычный, принятый всеми, он отрицал. Время в мире Белого было не тем, что у нас. Он мыслил эпохами. Вот пример: он несся сознанием к средним векам, дальше — к первым векам христианства, еще дальше — к древним культурам, и перед ним раскрывались законы развития, смысл истории, метаморфозы сознания. Он уносился и дальше: за пределы культуры — в Атлантиду и, наконец, — в Лемурию, где только еще намечались различия будущих рас, и оттуда он несся обратно, всем существом своим, всем напряжением мысли переживая: от безличного к личному, от несвободы к свободе, от сознания расы к сознанию «я». Еще с детства ему были свойственны такие «полеты».

Бешеный темп его внутренней жизни делал людей, окружавших его (по сравнению с ним), существами безъ-я-чными, сонными. Они не пролетали столетий и все еще жили в традициях, в расовых чувствах, в шовинизме, в минутных делах, в днях и часах. И Белый «взрывался», кричал, ненавидел, гремел и громил!

Мир Белого вас поражал также ритмами. Да и сам он был — ритм. Все, что он делал: молчал, говорил, читал лекцию, ваял звуками стих нараспев, бегал, ходил,— все чудилось вам в сложных, свойственных Белому ритмах. Все его гибкое тело жило тем, чем жил его дух. В тончайших вибрациях, в жестах рук, в положении пальцев оно отражало, меняясь, желания, мысли, гнев, радости Белого. (Между прочим, легко балансируя и без страха мог он ходить по перилам балкона на высоте многоэтажного дома.)

И мыслил он ритмами. Мысль, говорил он, есть живой организм. Она как растение: ветвится и ширится. Мысли ищут друг друга, зовут, привлекают, сливаются или, враждуя, вступают в борьбу, пока побежденная, сдавшись, изменится или исчезнет из поля сознания. Созревая ритмически, мысль дает плод в свое время. Геометрическая фигура была для него формой, гармонично звучащей. Звук превращался в фигуру и образ. Красота — в чувство. Движение — в мысль.

Лекции Белого вас удивляли. О чем бы он ни читал — все казалось неожиданным, новым, неслыханным. И все от того, как он читал. Как-то раз, говоря о силе притяжения Земли, он вскочил, приподнял край столика, за которым сидел, и, глядя на публику в зале, зачаровал ее ритмами слов и движений, а потом так сумел опустить приподнятый столик, что в зале все ахнули: столик казался пронизанным такой силой, тянувшей его к центру Земли, что стало чудом: как остался он здесь, на эстраде, почему не пробил земную кору и не унесся в недра земные?

И рядом со всем этим, тут же, на лекции, он так неудачно взмахнул рукой вверх, что черная шапочка (для чего-то сегодня надетая) взлетела на воздух, вызвав смех в публике, а он рассердился на публику. (Черная шапочка — хоть и странно, все же как-то понятно. Но однажды, зайдя к нему, я застал его так: сидел на стуле в углу съежившись, спрятав кисти рук в рукава, в фуфайке, конечно, и — в дамской шляпе с отделкой из серого меха. Я не мог не спросить его, что это значило, и он объяснил: «Немощь, зябну, чихаю». Но все же осталось неясным: почему шляпа дамская?)

Помню, на этой же лекции, вызвав рукоплескания слушавших, он (упустив из вида себя самого) стал аплодировать вместе со всеми, с улыбкой шныряя глазами в кулисах, по зале и сзади себя.

Слово рассеянный (в смысле: ни к чему не внимательный) к нему не подходило никак. Напротив, всегда устремленный куда-то, он был сосредоточен и, кроме объекта внимания, все остальное на время терял. И вместе с тем— все замечал, все регистрировал где-то в сознании и хранил, как старьевщик, а потом, искусно подчистив, размещал свою мелочь на страницах романа...

...После лекции в незнакомом ему помещении он несся по залам и вбежал (ища выхода) в зеркало. Натолкнувшись с размаху на себя самого, отступил, дал дорогу, прошипев раздраженно: «Какой неприятный субъект!»

В другой раз, завидев знакомого издали, он, дружески вытянув руку, пустился навстречу, но, поравнявшись, забыл, прошел мимо, держа руку в воздухе и удивляясь: зачем же рука?

Белый жил в увлеченьях, постоянно меняя их. То он собирал осенние листья, сортировал их часами по оттенкам цветов, то мешками возил разноцветные камушки с берега моря из Крыма в Москву, приводя своих близких в отчаяние. (Между прочим, камушки он собирал, появляясь на пляже в одном лишь носке — другая нога была голая.) То собирал обожженные спички и грудами складывал их у себя под кроватью. (Кто-то прознал, что он собирает их на случай, если в Москве не окажется топлива.)...

...Не запомнил, как и откуда появился Белый: помню его уже говорящим. Он оказался именно таким, каким должен был быть. Я уже давно заметил, что, встречаясь впервые с подлинно большим, всегда удивляешься не неожиданности, а редкому в жизни совпадению с ожидаемым: таким в моем опыте оказались Маяковский и Пастернак, таким оказался и Париж. У Белого была легкая, совсем не старческая фигура, удивительное лицо с огромным лбом и странными светящимися глазами. Длинная черная блуза с большим старомодным бантом. Сразу поразили его плавный, грациозный жест и необычная манера говорить, все время двигаясь и как бы танцуя, то отходя, то наступая, ни секунды не оставаясь неподвижным, кроме нечастых, сознательно выбранных и полных подчеркнутого значения пауз. Сначала это показалось почти комичным, потом стало гипнотизировать, а вскоре уже чувствовалось, что это можно говорить только так. В первые минуты я даже не слушал, а только смотрел на него. Иногда он низко приседал и, выпрямляясь по мере развертывания аргументации, как-то очень убедительно физически вырастал выше своего роста. Он кружился, отступал, наступал, приподнимался, вспархивал, опускался, припадал, наклонялся: иногда чудилось, что он сейчас отделится от пола. Сказав что-то в правой части круга,— вот зачем нужен был этот круг,— Мейерхольд создал ему идеально подходящую обстановку: округлость движений требовала этого пространственного обрамления, — Белый вдруг отбегал на левую сторону и, словно обретя там новые доказательства, собрав их к груди, нес направо и, раскрыв прижатые руки, выпускал их широким жестом.

Нужно сказать, что он любил это дело — убирать пыль и сор. И когда нам случалось иной раз жить летом без прислуги, то стирание пыли и особенно подметание комнат Б. Н. брал на себя. Последнее делал очень охотно и, как все, необыкновенно тщательно и систематически. Его занимало, как постепенно из ничего набиралась «очень почтенная» кучка, прежде не видная. Призывал посмотреть, вместе поудивляться. И стоя с веником или щеткой в руке, начинал развивать полушутливые, полусерьезные мысли — о «Прометеях» и «пропылеях», о «прометеевской» пыли, которою непрестанно осыпается жизнь; о том, что из неучтенных, нестертых пылинок образуются очаги всевозможных зараз и болезней — душевных, физических, социальных, что в этих «незаметных пылинках» лежат корни крупных научных ошибок и всяческих заблуждений и зол. Называл это «философией Кифы Мокиевича» .Поговорив и поудивлявшись, он самым тщательным образом собирал кучку сора на специально для этого предназначенный лист белой бумаги (только не газетной: «на газете не так отчетливо видно») — еще раз удивлялся и заботливо относил выбросить в определенное место. Чтобы сор лучше попал на бумагу, он изучал предварительно пол, все неровности, скважины, сучки. Сор заметал на высокое место, бумагу подкладывал ниже и, став на концы ее обеими ногами, добивался того, чтобы собрать все до последней соринки.

Он действительно не мог делать ничего механически, без интереса. Или не брался совсем, или углублял и осмысливал, переплетая дело с игрой, игру с делом. Даже в самой серьезной работе у него присутствовал элемент этой своеобразной игры. О ней лучше всего можно сказать в словах Гераклита, которые сам же Б. Н. выбрал заглавием для одного из отрывков в романе «Маски»: — «Вечность младенец играющий».

...Как это ни странно, но источником многих трудностей и бытовых осложнений являлась еще необыкновенная, почти изысканная деликатность и мягкость Б. Н., которую он часто обращал не по адресу. Он не только не умел постоять за себя в нужных случаях, он даже не мог достаточно решительно заявить о самых простых своих нуждах, о том, на что он имел самое элементарное право.

Точно вся энергия его огненной воли шла без остатка в другом направлении. И там — вне быта — вставал его подлинный облик. Там Б. Н. был тверд и решителен, не знал никаких колебаний. Действовал быстро, точно, верно. Часто с какою-то холодною трезвостью, часто — строго, с повелительной силой. Был скуп на слова и на жесты.

...Но прежде всего таким был Б. Н. в творчестве. Бесстрашно и неуклонно шел он своим одиноким путем. И упорно работал — один, не находя почти отзвука. Но тут ничто не могло его остановить. Тут выступало в нем то, что он считал главным в работе художника.

«Воля — первое в творчестве, — утверждал он настойчиво. — Если спросят меня, что всего нужнее художнику, я отвечу: воля, воля, воля. Воля и упорный, кропотливейший труд. Только так создается подлинное произведение искусства. Оно оплачено дорого. Горы усилий нужны. Талант, вдохновение — вздор. Без работы на них далеко не уедешь. Талант не поможет, коли нет воли к труду, к физической чёрной работе. Разве не труд — ночами не спать: и — часами, неделями, месяцами водить рукой по бумаге. Гений тот, кто умеет в искусстве трудиться. Иначе покажет «нутро», от которого будет тошнить...»

Встреча с главой антропософов д-ром Штей-нером оказалась для Белого решающей. Но для него антропософия не была тихой гаванью, как для многих усталых душ, — для него это был только порт отправления в бесконечный простор космической философии и новых художественных экспериментов. Самым любопытным из них был роман «Котик Летаев», едва ли не единственный в мировой литературе опыт художественного отражения антропософских идей. Экраном для этого отражения здесь взята детская психика, период первых проблесков сознания в ребенке, когда из мира призрачных воспоминаний о своем существовании до рождения, из мира четырех измерений — ребенок переходит к твердому, больно ранящему его, трехмерному миру.

В «Петербурге» северная столица как будто есть и как будто ее нет, — нам только кажется, что она существует; скорее всего она лишь видимость. Есть линии, проспекты, несутся роем отпечатанные книги, циркуляры, приказы, распоряжения; проносится карета Аполлона Апол-лоновича, пугает по ночам прохожих красное домино, на чердаке живет Неуловимый, но все это, в конце концов, происходит в некой математической точке и носит призрачное бытие. Петербург расплывается в гиблых туманах, в сумятице и в невнятице, в бреду. И люди — не люди, а зловещие темные тени, марионетки, гофмановские существа. Ужасная сардинница — бомба — символ злого огненного хаоса, готового нелепейшим и неожиданнейшим образом взорвать непрочную кору бытия. Явь переплетается с горячечными кошмарами, и они кажутся более реальными, чем эта сомнительная, готовая во всякий момент распасться, исчезнуть действительность. Сенатор Аблеухов и его сын — лишь маски: сними их — и покажется другое, дикое, разнузданное, древнее лицо монгола, недаром Аблеуховы — потомки монгольского предка. И сын и отец оплетены линиями, логическими схемами, цепью неумолимых логических предпосылок, кантовскими категориями чистого разума, но это лишь видимость; настоящее — в старинном туранце, который воплощался много раз и снова воплотился ныне, чтобы разрушить все устои; «в испорченной крови арийской должен был разгореться старинный Дракон и все пожирать пламенем».

Белый не раз пытался художественно осилить революцию. Его «Петербург» написан о девятьсот пятом годе. Роман — первоклассной ценности. Он имел огромное влияние на нашу литературную жизнь. Но революции пятого года в нем нет. Белый дал нам ощущение эфемерности старого Петербурга, он создал ряд монументальных типов, язык «Петербурга» поразителен по своей остроте, динамичности и своеобразию, но, конечно, по «Петербургу» нельзя судить о революции. Революционного быта, нравов в романе нет и в помине, хотя действующими лицами являются террористы, провокаторы, начальники департаментов, хотя автор и изображает собрания, митинги, массовки. Революцию Белый понял как торжество тамерлановых орд. Уже одно это истолкование событий пятого года по Владимиру Соловьеву фатально препятствовало Белому понять революцию. Но дело не в одной этой боязни монгола-разрушителя. Революция насквозь общественна, а Белый до жути одинок.

Но Белый пишет также ритмической прозой. Ритмическая проза вносит в его вещи однообразие, монотонность; в его ритмике есть что-то застывшее, рассудочное, слишком выверенное и манерное, несмотря на видимую стремительность и летучую легкость. .Словом, стиль Белого так же двойственен и противоречив, как и его мироощущение. Из-за причуд и неудачных манерных слов нельзя забывать о формальных заслугах Андрея Белого. Они есть, и они очень значительны. Белый — новатор. Он с особой настойчивостью выдвинул и подчеркнул положение, что слово в художественной прозе есть прежде всего искусство. Прозаичность, обыденность речи в повести, в романе, в рассказе — мнимые. Художественно-прозаическая речь, так же как и поэтическая, имеет свою музыку, свой ритм, она требует своей музыкальной и ритмической обработки, самой тщательной и упорной. Не всякое слово может быть использовано в художественной прозе: помимо точности, изобразительности, характерности, новизны, оно должно производить известное слуховое впечатление. В звукописи таится свой смысл.

В одном и том же году и Блок и Белый пишут стихи о России; лирические темы их схожи: темная, нищая, роковая страна, бескрайние просторы, убогие избы, бродяжническая и скитальческая стихия. Пути двух поэтов опять таинственно скрещиваются: оба от «зорь» Соловьева переходят к «стону» Некрасова; народничеству Блока откликается народничество Белого. Еще раз обнаруживается их мистическая связанность. И снова, в этой близости, какая чуждость. Стихи о России Белого, быть может, лучшие из его поэтических созданий: формально и мастерством — ритмическим разнообразием, словесной изобретательностью, звуковым богатством, — они, пожалуй, превосходят стихи Блока. А между тем художественно они с ними несоизмеримы. У Блока во тьме светит свет, сияет прекрасное лицо родины-жены, у Белого родина-мать лежит, в гробу; Блок любит и любуется, дрожит от восторга и муки. Белый — читает отходную и упивается тлением; у первого — горячий ветер, воздух, разорванный скачкой степной кобылицы, у второго — удушье склепа, кабака и тюрьмы. Блок видит Россию сквозь «еле-; зы первой любви»; Белый заклинает:

Петербург с прямыми линиями проспектов и плоскостями площадей воспринимается автором как система «пирамид», треугольников, параллелепипедов, кубов и трапеций. Это геометрическое пространство населено абстрактными фигурами. Они движутся механически, действуют, как заводные автоматы, и произносят заученные слова. Роман перегружен событиями, которые не нарушают его мертвенной неподвижности. Живет только Петербург — призрак-вампир, материализировавшийся из желтых туманов среди финских болот живет Медный Всадник, «чьей волей роковой» город был вызван из небытия.

В призрачном городе сталкиваются две сумасшедшие идеи: реакция в лице сенатора Аблеухова и революция в образе «партийца» Дуд-кина. Обе они равно ненавистны автору. Василь-евский остров, очаг революции, восстает на Петербург — оплот реакции. Холодом смерти веет от старого, гибнущего мира и от нового, несущего с собой гибель. И там и здесь один символ — лед. Ледяное царство — реакция, но и революция — «ледяной костер». Противоположности совпадают: Петербург, над которым сенатор Аблеухов, как огромная летучая мышь, простер свои черные крылья, — творение «революционной воли» Петра. Адский Летучий Голландец — Петр — «Россию вздернув на дыбы» — первый русский революционер. Аблеухов — татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; начало Аримана, неподвижности, сна, Майи; древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже «ложь монголизма»; черный призрак Шиш-нарфнэ, с которым борется и в когтях которого пргибает террорист Дудкин — потомок Ксеркса, темная сила, влекущая Россию в первоначальное ничто.

В этой книге есть подлинное вдохновение ужаса. Ужас разлился в ней широкою, мутной Невой, «кишащей бациллами»; принизился заречными островами; залег на водах серо-гранитною крепостью; вздыбился очертанием Фальконетова коня; подмигивает огоньком со шхуны Летучего Голландца; застыл кариатидами дворцов; опрокинулся в зелено-тусклые зеркала Аблеуховских зал; «цокает» в их лунном просторе копытцами геральдического единорога; «шлепает губами» в закоулках грязной каменной лестницы, ведущей на чердак затравленного призраками террориста-мистика; плачет и жалуется ядовитыми дождевыми струями в желобах и гнилых канавах; вспыхивает в сырую осеннюю ночь бьющимися по ветру полотнищами шутовского кроваво-красного домино; смертельно бледнеет в небе перед падением черно-лиловых теней, в которых будут озираться и щупать мглу прожекторы; гулко «ухает» из темных пространств «октябрьскою песней тысяча девятьсот пятого года»; течет по прямолинейным проспектам ползучею и безликою людскою гущей, непроизвольно порождающую из. атомов своего рабьего шепота и ропота чудовищные заклинательные слова умопомрачения и провокации; мчится сановничьею черною каретой, охваченной тою самою паникой, какую она же внушает окрест... Во все эти обличил и знамения спрятался Ужас...

У А. Белого есть лишь ему принадлежащее художественное ощущение космического рас-пластования и распыления, декристаллизации всех вещей мира, нарушения и исчезновения всех твердо установившихся границ между предметами. Сами образы людей у него декристаллизуются и распыляются, теряются твердые грани, отделяющие одного человека от другого и от предметов окружающего мира. Твердость, органичность, кристалл изованность нашего плотского мира рушится. Один человек переходит в другого человека, один предмет переходит в другой предмет, физический план — в астральный план, мозговой процесс — в бытийственный процесс. Происходит смещение и смешение разных плоскостей.

Гениальность А. Белого, как художника,— в этом совпадении космического распыления и космического вихря с распылением словесным, с вихрем словосочетаний. В вихревом нарастании словосочетаний и созвучий дается нарастание жизненной и космической напряженности, влекущей к катастрофе. А. Белый расплавляет и распыляет кристаллы слов, твердые формы слова, казавшиеся вечными, и этим выражает расплавление и распыление кристаллов всего вещного, предметного мира. Космические вихри как бы вырвались на свободу и разрывают, распыляют весь наш осевший, отвердевший, кристаллизованный мир. «Мировая ткань представлялась там фурийной тканью». Этими словами А. Белый хорошо характеризует атмосферу, в которой происходит действие «Петербурга».

В европейской литературе предшественником творческих приемов А. Белого можно назвать Гофмана, в гениальной фантастике которого также нарушились все грани и все планы перемешивались, все двоилось и переходило в другое. В русской литературе А. Белый прямой продолжатель Гоголя и Достоевского. Подобно Гоголю, видит он в человеческой жизни больше уродства и ужаса, чем красоты и подлинного, твердого бытия. Гоголь воспринимал уже старый органически-цельный мир аналитически-расчлененно, для него распластовывался и распылялся образ человека, и он видел тех уродов и чудовищ в глубине жизни, которые потом по-другому в живописи открывались Пикассо. Гоголь порвал уже с пушкинским, вечно прекрасным и гармоническим мироощущением и мировоззрением. Таков и А. Белый. Но в чем нельзя не упрекнуть его, так это в том, что в «Петербурге» он местами слишком следует за Достоевским, находится в слишком большой зависимости от «Бесов». Некоторые сцены, например сцена в трактире и с сыщиком, прямо скопированы с манеры Достоевского. И в этих местах А. Белый сбивается на другой, не свой стиль, нарушает ритм своего романа-симфонии. Он внутренне связан с Достоевским, и за это нельзя упрекать его, но он должен был бы быть свободнее в своих художественных приемах, выдержаннее в своем собственном стиле. Есть большое различие между А. Белым и Достоевским, они принадлежат разным эпохам. А. Белый более космичен по своему чувству жизни. Достоевский более психологичен и антропологичен. Достоевскому раскрывались бездны в глубине человека, но образ человека был отделен для него от бездн жизни космической. Человека Достоевский воспринимал органически-целостно, всегда видел образ Божий в человеке. А. Белый принадлежит новой эпохе, когда пошатнулось целостное восприятие образа человека, когда человек проходит через расщепление. А. Белый погружает человека в косми? ческую безмерность, отдает его на растерзание космических вихрей. Теряется граница, отделяющая человека от электрической лампы. Раскрывается астральный мир. Твердые границы физического мира охраняли с противоположной стороны независимость человека, его собственные твердые границы, его кристальные очертания. Созерцание мира астрального, этого промежуточного мира между духом и материей, стирает границы, декристаллизует и человека, и окружающий его мир. А. Белый — художник астрального плана, в который незаметно переходит наш мир, теряя свои твердость и очерченность. Все эти вихри — астральные вихри, а не вихри физического мира или мира человечески-душевного. «Петербург» — астральный роман, в котором все уже выходит за границы физической плоти этого мира и очерченной душевной жизни человека, все проваливается в бездну.

Наивен был бы тот, кто ожидал бы увидеть в нем картину первой русской революции. Рабочее движение для автора лишь «циркуляция... людской многоножки». Вот царская столица в 1905 году: «Петербург окружает кольцо многотрубных заводов. Многотысячный рой к ним бредет по утрам: и кишмя кишит пригород. Все заводы тогда волновались ужасно; рабочие превратились в многоречивых субъектов; среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что». Андрей Белый не может разглядеть «еще кое-что» в реальной перспективе. Однако в образе старого царского сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова, водевильном и гротескно-грандиозном в одно и то же время; сильно переданы пляска страха, банкротство высших классов русского общества, которые, чувствуя близкий свой конец, готовы отождествить его с «концом мира». Мистическое настроение пронизывает роман Андрея Белого. Однако сатирическая установка автора, в особенности сказавшаяся на образе царского сенатора, приближает автора к конкретному явлению. Недаром роман Андрея Белого как явная сатира был отвергнут редакцией «Русской мысли» — буржуазно-либерального журнала, для которого он предназначался в 1911 году.

В тех скупых портретных деталях, которыми обрисован Аблеухов, есть одна повторяющаяся: «выделялися контуры зеленоватых ушей» или: «огромные контуры мертвых ушей отчетливо промаячили издали». По этим ушам (конечно, не только по ушам) нетрудно установить портретную деталь реального прототипа Аблеухова — Победоносцева. Но у Аблеухова есть и литературная генеалогия от толстовского Алексея Александровича Каренина, у которого та же портретная деталь— «хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы», — как все хорошо помнят, постоянно «обыгрывается». Характерно, что сатирический гротеск Андрея Белого разоблачает именно царского бюрократа, показывая через этого героя гнилость царского самодержавия. Самый выбор фигуры говорит не об «иных мирах», а о данном мире, не о событиях, «свидетелями которых мы были в наших собственных душах», а о конкретном бытии, о реальных силах, ставших тормозом на пути жизни.

1. Смысл некрасовского эпиграфа книги «Пепел».

2. Образ России в книге «Пепел».

3. Россия Белого и Блока.

4. «Железная дорога» Некрасова и Белого.

5. Народ в книге стихов «Пепел» и романе «Петербург».

6. Птица-тройка или конь Медного всадника? (Россия Гоголя и Белого.)

7. Пушкин, Гоголь и Достоевский в романе «Петербург».

8. «Шинель» Гоголя и «Петербург»: сходства и различия обстоятельств и героев.

9. Смысл «геометричности» города в романе «Петербург».

10. «Медный всадник» в романе «Петербург»: развитие и трансформация пушкинского образа.

11. Образ Петра Первого в романе «Петербург».

12. Аполлон Аполлонович Аблеухов — образ и гротеск.

13. Аполлон Аполлонович — Победоносцев или Каренин?

14. Кого и что обличает Белый в романе «Петербург».

15. «Маскарад» в романе «Петербург» и книге стихов «Пепел».

16. Николай Аполлонович — негодяй или герой?

17. Революционеры-террористы в романе «Петербург».

18. «Петербург» как исторический роман.

19. Россия, Запад и. Восток в романе «Петербург».

20. Смысл «восточных мотивов» в романе «Петербург».

21. События 1905г. в романе «Петербург»: стихия народного бунта глазами поэта-символиста.

22. В чем смысл эпилога романа «Петербург»?

I. Петербургская тема в русской литературе. Петербург А.С.Пушкина, Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского. Основные черты петербург-

ского мифа («Проклятое» место, город на болоте, город тайн и обманов, Запад на Востоке, место особого отчуждения человека, город в деревенской стране). Как эти черты сказываются в «Медном всаднике», «Пиковой даме», «Невском проспекте», «Шинели», «Носе», «Портрете», «Преступлении и наказании».

II. «Петербург» Белого как продолжение петербургского мифа русской литературы.

1. Особенности изображения города. Прямолинейность проспектов, мертвая красота домов, река, кишащая смертоносными бациллами. Петр и Медный всадник как символы города, связь с пушкинской традицией.

2. Восток и Запад в «Петербурге». Аблеуховы как синтез Востока и Запада. Сенатор — представитель восточного рода с европейским гербом. Любовь Аполлона Аполлоновича к порядку — в городе, на службе и дома. «Желтая опасность» в романе. Николай Аполлонович и его отношение к отцу.

3. Отчуждение героев: в семье, в кругу друзей, в пространстве мертвого города Ненадежность связей между людьми, Одиночество всех героев книги.

4. Таинственность Петербурга. Тема заговора. Террористы и их мир. Мистика карнавала и ее разоблачение.

5. «Проклятость» города. Присутствие смерти в разных сценах и описаниях. Состоявшиеся и несостоявшиеся убийства, их символический смысл.

III. Петербург как город-символ. Белый — автор книг о кризисах в разных сферах современной ему жизни. Петербург как символическое средоточие этих кризисов: город, в котором нельзя жить; люди, которым и с которыми нельзя жить. Город, обреченный на гибель; люди, которым нет места в жизни. Желтая опасность как возмездие и как конец света.

ОБРАЗ ПЕТРА ВЕЛИКОГО В РОМАНЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО «ПЕТЕРБУРГ»

1. «Петербург» — роман о городе, созданном Петром Первым. Петербург как город Петра в романе. Традиция Пушкина в изображении города в романе («Медный всадник», «Пиковая дама»).

2. Медный всадник как центральная фигура петербургского ландшафта. Памятник Петру как воплощение великого русского царя в русской литературной традиции. Связь Медного всадника с традицией изображения оживших памятников в русской и европейский литературе (Дон Жуан и др.).

3. Роль Петра Великого в русской истории и его изображение в русской классической литературе. Царь-европеец и азиатская страна. Изображение Петра как антихриста в русском старообрядчестве и романе Д. С. Мережковского «Петр и Алексей». Петр Н. Ге и В. Серова.

4. Медный всадник в романе «Петербург». Памятник на Сенатской площади и в гостях у Дудкина.

5. Дудкин как пародия на Петра. Смысл сцены убийства Липпанченко.

6. Двойственность авторской позиции в изображении Петра и его города. Петербург как граница Запада и Востока.

7. Образ Петра Великого в советской культуре (Толстой, Эйзенштейн, Герман). Эстетизация тирании и западничества. Место романа Андрея Белого в истории осмысления и трактовок образа Петра в русской литературе XX в.

Книга стихов Андрея Белого «Пепел» вышла в 1909 г., через два года после окончания первой русской революции. Она посвящена памяти Некрасова и открывается эпиграфом из его стихотворения. Казалось бы, этого достаточно, чтобы воспринять «Пепел» как произведение, близкое демократическим настроениям русской интеллигенции.

Однако некрасовский эпиграф гласит:

Похоже, что и Белый в 1909г. не слишком надеялся дожить до свободы. По крайней мере, стихотворения, собранные им под обложкой «Пепла», вряд ли можно назвать оптимистическими. Не случайно уже первое из них так и называется — «Отчаяние». И в нем Белый призывает свой «бедный народ» рассеяться, а Россию — «исчезнуть в пространство». Какая уж тут свобода!

Не прибавляют веры в Россию и ее грядущее освобождение и следующие стихи «Пепла». Так, в «Деревне» живет немой народ, который переживает «недород за недородом», который пожирают болезни. А в стихотворении «На вольном просторе» желанная и свободная воля открывает перед поэтом только холодную бледную даль. И он плачет от охватившей его боли и безысходности. Потом в «Пепле» один за другим появляются герои. Сначала это одинокий телеграфист, жизнь которого — холодная и тоскливая бессмыслица. В стихотворениях «Веселье на Руси» и «Песенка комаринская» описывается деревенское пьянство. Многие стихи, книги посвящены арестантам и беглым каторжникам. Позднее Белый даже собрал эти стихи в поэму-цикл. Во многих стихотворениях «Пепла» люди пляшут, но эти лихие и пьяные пляски больше всего напоминают знаменитые «пляски смерти». В городках и в больших городах жизнь ничуть не лучше. Даже если Белый описывает праздники, то это чаще всего злой маскарад, на котором обязательно появляется гостья-смерть. На улицах его города пусто и холодно, но всегда может вспыхнуть пожар. Или пройти похоронная процессия. Стихотворение, описывающее революционную демонстрацию рабочих, поэт так и называет— «Похороны».

В городских стихах книги «Пепел» появляется и образ «красного домино» — роковой фигуры, появляющейся на балу и символизирующей грядущую смерть всех собравшихся. Этот образ напоминает нам новеллу Эдгара По «Маска красной смерти». Но у американского писателя перед нами смерть вообще, а в книге Белого . она связана с революционными событиями. По мнению поэта, они ничего не дают людям, кроме многочисленных смертей и похорон. Красное домино появляется затем и в главном романе Андрея Белого, написанном несколькими годами позже,— романе «Петербург». Здесь, правда, мы точно знаем, кто носит этот зловещий маскарадный костюм. Но атмосфера книги настолько таинственная и зловещая, что мы тоже начинаем сомневаться, действительно ли домино, — это Николай Аполлонович Аблеухов, решивший таким переодеванием напугать свою неверную возлюбленную. Тем более что на балу к его танцу присоединяются ничем не объяснимые черные монахи. В общем, перед нами не просто переодетый герой романа, но и символ страшного времени «между двух революций», когда Россия теряла последние надежды на свое будущее. Правда, в «Петербурге» главной угрозой миру Белому кажется «желтая опасность», наступающая на Россию и Европу с Востока. Но то, что она таится и в русском человеке, он прекрасно показал и в «Петербурге», и в «Пепле». Недаром выведенные в романе революционеры-террористы столь несимпатичны. Больше того — их вожди оказываются связанными с охранкой. А рабочие с петербургских окраин в этой книге показаны бунтующей толпой, готовой, как и террористы, к разным преступлениям.

...Следующую русскую революцию — 1917 г. — Белый приветствовал поэмой «Христос воскрес». Ему казалось тогда, что победу большевиков можно сравнить с Христовым Воскресением. Но очень скоро поэт, мечтатель и идеалист, понял, что все не так просто. Расстрелов в стране меньше не стало, а вот художнику стало жить намного труднее. Белый даже отправляется за границу, но жить без России он не мог и вскоре вернулся на Родину. Его печатали, но критика относилась к нему очень сурово. По сути дела, до конца своей жизни Андрей Белый оставался внутренним эмигрантом. Так что его предвидение, так сильно высказанное в «Пепле» и «Петербурге», оказалось пророческим, в том числе и для него самого.

Белый А. Воспоминания о Блоке. М., 1995. Белый А. Глоссолалия: Поэма о звуке. Томск, 1994.

Белый А. Избр. проза. М., 1988.

Белый А. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997.

Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2т. М., 1994.

Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989; Начало века. М., 1990; Между двух революций. М., 1990.

Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование. М., 1995. 

Белый А. Москва. М., 1989. 

Белый А. Москва: Драма в пяти действиях. М., 1997.

Белый А. Петербург. М., 1978, 1981, 1994. 

Белый А. Серебряный голубь: Повести, роман. М., 1990, 

Белый А. Серебряный голубь. Рассказы. М., 1995. 

Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.

Белый А. Симфонии. Л., 1991. 

Белый А. Солнце: Избр. стихотворения. М., 1992.

Белый А. Стихотворения. М., 1988. Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. 

Белый A. Cтихoтвopeния и поэмы. М., 1994. Блок А., Белый А. Переписка. М., 1940.

Андрей Белый: Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания, Публикации. М., 1988.

Бердяев Н. Астральный роман: Размышление по поводу романа А. Белого «Петербург» // Бердяев Н. О русских классиках. М., 1993. С. 310—319.

Воронений А. Андрей Белый // Воронский А. Избр. статьи о литературе. М., 1982. С. 229— 253.

Воспоминания об Андрее Белом. М., 1993.

Воспоминания о серебряном веке. М., 1993.

Распаров М. Белый-стиховед и Белый-стихотворец // Гаспаров М. Избр. труды. О стихе. М., 1997. Т. 3. С. 423—448.

Долгополое Л. Андрей Белый и его роман «Петербург». Л„ 1988.

Кожевникова Н. Язык Андрея Белого. М., 1992.

Михайловский Б. О романе А. Белого «Петербург» // Михайловский Б. Избр. статьи. М., 1968. С. 448— 462.

Мочулъский К. Андрей Белый // Мочульский К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 257—373.

Нива Ж. Андрей Белый // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995. С. 106—126.

Николеску Т. Андрей Белый и театр. М., 1995.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки