1886, 8 апреля В Кронштадте в семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева родился сын Николай.

1887 Гумилевы переезжают жить в Царское Село.

1898 Держит экзамен в приготовительный класс Царскосельской гимназии. По состоянию здоровья с осени продолжает обучение дома. Затем поступает в гимназию Гуревича.

1899 Делает отцу «доклады» о современной литературе.

26 и 27 мая Присутствует на Пушкинских торжествах в Царском Селе (открытие памятника). Слушает речь директора Николаевской царскосельской гимназии И. Ф. Анненского.

1900 По совету врачей, чтобы сменить климат, семья переезжает в Тифлис. Гумилев учится сначала во 2-й, а с января 1901 г. — в 1-й тифлисской гимназии.

1902, 8 сентября Первая публикация в газете «Тифлисский листок» (стихотворение «Я в лес бежал из городов...»).

1903, весна Берет уроки рисования. Увлечен социал-демократическими идеями.

Лето В имении Березки Рязанской губернии ведет агитацию среди местных жителей. Семья Гумилевых возвращается в Царское Село. Гумилев учится в Николаевской Царскосельской гимназии, где директор — И. Ф. Анненский. Увлечен новейшей поэзией (К. Бальмонт, В. Брюсов). Переживает сильное воздействие идей В. Соловьева и Ф. Ницше.

24 декабря Знакомство с Анной Горенко (в будущем — поэтом Анной Ахматовой).

1905, начало года Знакомство с братом Анны Горенко, Андреем. Часто бывает в их доме.

Август После развода родителей Анна Горенко с матерью переезжает жить в Евпаторию.

Октябрь Вышел в свет первый сборник стихов «Путь конквистадоров», изданный на средства родителей.

Конец года Начало дружбы с И. Ф. Анненским.

1906, начало февраля Предложение от В. Я. Брюсова сотрудничать в журнале «Весы».

17 февраля И. Ф. Анненский дарит свою «Книгу отражений» со стихотворной надписью: «...И мой закат холодно-дымный с отрадой смотрит на зарю».

30 мая Закончил гимназию.

Июнь Первые публикации в периодических изданиях, в том числе в журнале символистов «Весы».

Июль Уезжает в Париж. Во время своей парижской жизни (также и в последующие «наезды») входит в различные круги русских и французских художников и литераторов.

Конец декабря Визит к 3. Гиппиус и Д, Мережковскому, который кончился полным провалом.

1907, январь В Париже начинает издавать двухнедельный литературный журнал «Сириус» (вышло три номера). Основные авторы — сам Гумилев (часто выступавший под псевдонимами «Анатолий Грант», «К-о» и др.) и поэтесса Анна Горенко.

Июнь — июль Месяц странствий. Возможно — первое посещение Африки.

20 июля Возвращение в Париж.

Август В мастерской художника С. Гуревича знакомится с Е. Дмитриевой (в * будущем — Черубиной де Габриак).

Октябрь Через Киев (где встретился с А. Горенко и получил от киевского журнала «В мире искусств» приглашение к сотрудничеству) приезжает в Москву.

30 октября Освобожден от воинской службы как неспособный к ней.

Начало ноября Вернулся в Париж.

1908, январь В Париже выходит вторая книга стихов « Романтические цветы », посвященная Анне Андреевне Горенко. Знакомится с А. Н. Толстым.

20 апреля Покидает Париж, едет в Царское Село, к родителям.

24 мая На собрании в Царском Селе у В. И. Кривича (сына И. Ф. Анненского) избран в кружок «Вечера Случевского».

18 августа Зачислен студентом юридического факультета Петербургского университета.

Сентябрь — октябрь Путешествие в Каир через Синоп, Афины, Александрию.

Ноябрь Возвращение из Африки в Россию через Париж. С. А. Ауслендер приводит Гумилева на «Башню» Вяч. Иванова.

1909, 1 января На вернисаже «Салон» в Петербурге знакомится с С. К. Маковским, будущим издателем журнала «Аполлон».

Февраль Знакомство с М. А. Волошиным. Частые встречи с Е. Дмитриевой.

4 марта В Царском Селе знакомит будущих сотрудников журнала «Аполлон» с И. Ф. Анненским.

Апрель Знакомство с О. Мандельштамом. Вместе с А. Н. Толстым основывают журнал «Остров» (издание закончится на втором номере).

25 мая Вместе с поэтессой Е. И. Дмитриевой едет в Коктебель к Волошину.

Июнь У М. Волошина в Коктебеле. Становится одним из создателей «Академии стиха» (Общество ревнителей художественного слова), куда вошли И. Анненский, Вяч. Иванов и др.

Июль Отдых в имении Борисково Тверской губернии у родственников, Кузьминых-Караваевых.

Конец Выход первого номера журнала октября «Аполлон», где Гумилев будет печатать не только стихи, но и критические статьи — «Письма о русской поэзии».

19 ноября Ссора с Волошиным.

22 ноября Дуэль с М. Волошиным.

29 ноября В Киеве делает предложение А. А. Горенко, на которое она отвечает согласием.

30 ноября Из Киева отправляется в Одессу, оттуда — в Африку. В этот же день скоропостижно скончался учитель Гумилева, поэт, переводчик, критик и педагог И. Ф. Анненский.

Ноябрь 1909 — 1910, февраль Путешествие в Абиссинию.

1910, 5 февраля Возвращение в Царское Село.

6 февраля Скоропостижная кончина отца, Степана Яковлевича Гумилева.

26 марта Доклад Вяч. Иванова «Заветы символизма». Начало дискуссии о символизме, обозначившей кризис направления. 8 апреля это ощущение в своем выступлении закрепит Блок.

16 апреля Выходит третий сборник стихов «Жемчуга», посвященный «моему учителю Валерию Яковлевичу Брю-сову».

25 апреля Венчание с А. А. Горенко.

2 мая Вместе с женой отправляется в Париж.

С июня Живет в Царском Селе. Приводит жену на «Башню» Вяч. Иванова. В № 8 «Аполлона» появляются статьи Вяч. Иванова и А. Блока о кризисе символизма. В № 9 журнала публикуется полемический ответ В. Брюсова «О «речи рабской» в защиту поэзии».

23 сентября Отправляется в самое длительное путешествие в Африку. Знакомится с абиссинскими художниками и поэтами.

1911, 25 марта Возвращение в Петербург.

5 апреля Делает доклад о своем путешествии в редакции «Аполлона».

13 апреля Стихотворение «Блудный сын», прочитанное на заседании Общества ревнителей художественного слова, вызвало резкую критику Вяч. Иванова.

Май По собственному прошению уволен из университета.

Июнь — июль В своем имении в Слепневе. Часто видится со своими соседями и родственниками Кузьмиными-Караваевыми.

7 августа Знакомится с Н. Клюевым.

Сентябрь В № 7 «Аполлона» публикует рецензию на сборник стихов Вяч. Иванова «Cor ardens». Начало разрыва с «Башней».

20 октября Первое собрание «Цеха поэтов».

Конец ноября В издательстве «Аполлон» вышел датированный 1912г. «Литературный альманах». На его страницах сошлись участники «Цеха поэтов» (А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам и др.). символисты (А. Белый, К. Бальмонт, А. Блок) и «крестьянские» поэты (Клюев, Клычков) и др.

1912, 18 февраля В Обществе ревнителей художест венного слова Н. С. Гумилев, С. М. Городецкий и Д. В. Кузьмин-Караваев заявили об отделении акмеизма от символизма.

Апрель Выходит сборник стихов «Чужое небо».

Весна Поездка в Италию вместе с А. Ахматовой. Написан цикл итальянских стихов.

Лето В имении Слепнево.

18 сентября Родился сын Лев.

С сентября Учится на романо-германском отделении историко-филологического факультета.

Октябрь Выходит первый номер журнала «Гиперборей», который редактируют Н. Гумилев, С. Городецкий, М. Лозинский. С. Маковский приглашает Гумилева заведовать литературным отделом «Аполлона».

1913 В № 1 «Аполлона» публикует манифест нового литературного направления «Наследие символ измай акмеизм».

Март Пьеса Гумилева «Дон Жуан в Египте» поставлена в Петербурге.

Апрель Академия наук командирует Н. С. Гумилева в Африку; его сопровождает 17-летний племянник Нико-.лай Леонидович Сверчков.

20 сентября Гумилев и Сверчков возвращаются в Петербург.

Конец сентября Доставленные из Африки фотографий и предметы переданы Музею антропологии и этнографии.

Декабрь Вышел последний, сдвоенный выпуск (№ 9—10) журнала «Гиперборей».

1914, 6 января Знакомство с Татианой Адамович, сестрой поэта и в будущем известнейшего критика Г. В. Адамовича.

Начало марта Выходит сборник «Эмали и камеи» Теофиля Готье в переводе Н. С. Гумилева.

15 апреля Объяснение с Городецким, которое привело к временному разрыву отношений.

18 июля Германия объявляет войну России.

24 августа Становится добровольцем лейб-гвардии.уланского полка.

1915, 13 января Награжден Георгиевским крестом 4-й степени.

15 января Произведен в унтер-офицеры.

Февраль В газете «Биржевые ведомости» с пометкой «От нашего специального военного корреспондента» начинают печататься «Записки кавалериста» (публикация продолжится по январь 1916 г.).

Май Признан негодным к военной службе по состоянию здоровья. Гумилеву удается переубедить врачей.

5 декабря Награжден Георгиевским крестом 3-й степени.

Середина декабря Выходит книга стихов «Колчан», посвященная Татиане Викторовне Адамович.

1916, 28 марта Произведен в прапорщики с переводом в 5-й гусарский Александрийский полк.

6 мая Ввиду ухудшения здоровья направлен в Царское Село на лечение.

Начало июня Едет в Крым для поправки здоровья.

14 июля Возвращается в Петроград.

Лето Под руководством Г. Иванова и Г. Адамовича образован 2-й «Цех поэтов». Его первое сентябрьское заседание, по мнению Гумилева, провалилось.

25 июля Возвращается в полк.

17 августа Командирован в Николаевское кавалерийское училище для держания офицерского экзамена.

25 октября Не сдав экзамена по фортификации, отбывает на фронт.

Конец года В № 12 журнала «Русская мысль» опубликована работа В. Жирмунского «Преодолевшие символизм», которая, по мнению Гумилева, была лучшей из статей об акмеизме, написанных «со стороны».

1917 В первой книге журнала «Русская мысль» опубликована драматическая поэма «Гондла».

24 марта За боевые отличия награжден орденом Св. Станислава.

30 марта Присутствует на заседании 2-го «Цеха поэтов».

15 мая С целью попасть в действующую армию на салоникский фронт в русский экспедиционный корпус покидает Петроград.

Вторая половина мая Через Стокгольм едет в Лондон.

1 июля Прибывает в Париж. Оставлен в составе Управления Военного комиссариата.

1918, 2 января Командирован в Англию для направления в действующую армию на месопотамский фронт.

4 января Ввиду расформирования Управления Военного комиссариата оставлен на учете старшего коменданта русских войск в Париже.

8 января Подает прошение о назначении на персидский фронт.

21 января Прибывает в Лондон, добивается разрешения на въезд в Россию. В Лондоне знакомится с известными английскими писателями: О. Хаксли, Д. X. Лоуренсом, Дж. К. Честертоном.

Апрель Через Скандинавию и Мурманск возвращается в Петроград.

Лето Переиздает в новой редакции книги «Жемчуга» и «Романтические цветы». Выходят из печати поэма «Мик», книги «Костер» и «Фарфоровый павильон (Китайские стихи)».

5 августа Развод с А. А. Ахматовой. Вскоре женитьба на Анне Николаевне Эн-гельгардт, дочери историка и литературоведа Н. А. Энгельгардта и внучки публициста А. Н. Энгельгардта.

Сентябрь Входит в состав редакционной коллегии издательства «Всемирная литература», много переводит.

Осень Входит в комитет только что организованного Дома литераторов.

Ноябрь Читает лекции по курсам теории и истории поэзии в Институте живого слова.

1919, март Выходит книга «Гильгамеш. Вавилонский эпос» в переводе Н. Гумилева.

14 апреля Родилась дочь Елена.

Сентябрь — октябрь Выходят «Баллада о старом моряке» С. Колриджа и две из «Баллад о Робин Гуде» в переводе Н. Гумилева.

19 ноября Принимает участие в торжественном вечере, посвященном открытию литературной студии Дом искусств.

Весь год Энергичная литературно-общественная деятельность. Много переводит.

1920, 27 июня Участвует в организационном заседании Союза поэтов. Председателем союза стал А. Блок. Гумилев вошел в организационную группу.

Конец июля Окончательный разрыв с С. Городецким.

28 сентября Начало разногласий внутри Союза поэтов.

1 октября Начало занятий в литературной студии Дома искусств, где Гумилев читает лекции и ведет семинары.

5 октября Блок слагает с себя полномочия председателя Союза поэтов.

13 октября Визит к Блоку во главе пятнадцати поэтов с просьбой остаться председателем Союза поэтов. Результат разговора — согласие Блока.

Ноябрь Начинает преподавать в Институте истории искусств.

Конец года Основан 3-й «Цех поэтов».

Весь год Энергичная литературно-общественная деятельность. Много переводит.

1921, февраль Выходит рукописный (в связи с отсутствием типографий) журнал «Цеха поэтов» — «Новый Гиперборей». Усиление разногласий в Союзе поэтов. Избран руководителем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, ранее возглавляемое А. Блоком.

Конец февраля Вышел «Дракон», 1-й альманах «Цеха поэтов», собравший множество отрицательных отзывов. Избран почетным председателем литературного кружка Дома искусств «Звучащая раковина», который стал своего рода «Цехом поэтов» для молодых.

Март Кронштадтский мятеж, согласие поддержать восставших, если события перекинутся в Петроград.

Апрель Статья Блока «Без божества, без вдохновенья» — полемический отклик на выход альманаха «Цеха поэтов». (Статья была опубликована только в 1925 г.) Гумилев, прочитавший статью в корректуре, собирался ответить на упреки Блока статьей «О душе», но написать ее не успел. В хронике петроградского Дома ученых упомянут доклад Гумилева «Душа поэзии».

Июнь Поездка в Крым с секретарем наркома морских сил В. А. Павловым. В Севастополе узнаете смерти брата Анны Ахматовой Андрея.

Лето В Севастополе выходит сборник «Шатер» с посвящением: «Памяти моего товарища в африканских странствиях Николая Леонидовича Сверчкова».

9 июля Вместе с Г. Ивановым посетил Анну Ахматову, рассказав ей о смерти ее брата. Простившись, спускаясь по крутой винтовой лестнице, услышал от нее: «По такой лестнице только на казнь ходить...»

12 июля Знакомство с Г. П. Блоком, двоюродным братом поэта, который сохранил признание Гумилева об отношении к А. Блоку.

7 августа Кончина Александра Блока.

8 августа Арест по подозрению в участии в заговоре (так называемый «таган-цевский заговор»).

Август В периодике сообщается о выходе книги «Огненный столп».

24 августа Постановление Петроградской губ-чека о расстреле участников «таган-цевского заговора».

1 сентября В «Петроградской правде» напечатан список расстрелянных участников заговора «против Советской власти». В их числе — Николай Гумилев.

...Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода), и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил, вместо «вчера» выходило у него — «вцера».

В следующий раз он принес мне свой сборник (а я дал ему в обмен только что вышедший второй томик моих «Страниц художественной критики»). Стихотворения показались мне довольно слабыми даже для ранней книжки. Однако за исключением одного— «Баллады». Оно поразило меня трагическим тоном, вовсе не вязавшимся с тем впечатлением, какое оставил автор сборника, этот белобрысый самоуверенно-подтянутый юноша (ему было 22 года)...

Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта до такой степени «стихомана». «Впечатления бытия» он ощущал постольку, поскольку они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с отроческих лет. В связи отчасти с этим стихотворным фанатизмом была известная ограниченность его мышления, прямолинейная подчас наивность суждений. Чеканные, красочно-звучные слова были для него духовным мерилом. При этом — неистовое самолюбие! Он никогда не пояснял своих мыслей, а «изрекал» их и спорил как будто для того лишь, чтобы озадачить собеседника. Вообще было много детски-заносчивого, много какого-то мальчишеского озорства в его словесных «дерзаниях» (в критической прозе, в статьях это проявлялось куда меньше, несмотря на капризную остроту его литературных заметок).

Все это вызывало несколько ироническое отношение к Гумилеву со стороны его товарищей по перу. Многие попросту считали его «неумным».

В этом, несомненно, была правда... Гумилев любил книгу, и мысли его большей частью были книжные, но точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один — русский, да и то с запинкой (писал не без орфографических ошибок, не умел расставлять знаков препинания, приносил стихи и говорил: «а запятые расставьте сами!»)...

Тем не менее я Гумилеву верил; что-то в нем меня убеждало, и я отстаивал его во всех случаях, даже тогда, когда он сам, все решительнее возглашая акмеизм против символизма, захотел ничем не ограниченной деятельности, завел «Цех поэтов» и стал выпускать тонкими тетрадями свой собственный журнальчик «Гиперборей». «Письма о русской поэзии» тем не менее он продолжал писать, даже (когда мог) в годы войны, на которую с примерным мужеством пошел добровольцем (один из всех сотрудников «Аполлона»). Жест был от чистого сердца, хотя доля позы, конечно, чувствовалась и тут. Позерство, желание удивить, играть роль— были его «второй натурой».

Как-то он позвал меня к себе. Жил он недалеко, на Ивйновской, близ Загородного, в чьей-то чужой квартире. Добрел я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморило от голода. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович, вышедший .встретить меня у лестницы черного хода. (Парадные были везде заколочены.)

Едва я пришел в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным видом внес в спальню старинное расписанное матовым золотом лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага — не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого, глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность тогдашней зимы.

Торжественность, с которой еда была подана (нужно ли говорить, что поэт оставил себе на таком же роскошном блюде такую же мизерную порцию?), показалась мне в ту минуту совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что тяготение к пышности свойственно Гумилеву не только в поэзии и что внешняя сторона бытовых отношений для него важнейший ритуал.

Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии «Гондла» и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады.

Но лампада потухла. Наступила тьма, и тут я стал свидетелем чуда: поэт и во тьме не перестал ни на миг читать свою трагедию, не только стихотворный текст, но и все ее прозаические ремарки, стоявшие в скобках, и тогда я уже не впервые увидел, какая у него необыкновенная память.

...Слово «поэт» Гумилев в разговоре произносил каким-то особенным звуком — пуэт — и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все, остальные слова.

Эта вера в волшебную силу поэзии, «солнце останавливавшей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидала Гумилева. В ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда то чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам и раньше всего к себе самому как к одному из носителей этой могучей и. загадочной силы.

Знаменательно, что при всем своем благоговении к поэзии он не верил ни в ее экстатическую, сверхреальную сущность, ни в мистическую природу ее вдохновений. Поэт для него был раньше всего умелец, искусник, властелин и повелитель прекрасных и сладостных слов. Поэтому при создании стихов он любил задавать себе, как мастеру слова, труднейшие формальные задачи.

Гумилев ходил окруженный свитой. Я вскоре попал в нее и вместе с другими стал прислушиваться к его речам. О чем говорил он? Больше всего о поэзии, конечно. Еще о далеких прекрасных временах, когда поэты, несомненно, станут во главе государства и общества; об Африке, куда он ездил; о Париже, где он учился; о православии, о какой-нибудь вчерашней пирушке... Всегда казалось, что он учит, проповедует. Гумилев не был в своих речах находчив, меток, забавен, разнообразен или гибок. Но была в них — и до конца жизни осталась — такая убедительность, какой я ни у кого не встречал. Нельзя с ним было не соглашаться, что бы он ни говорил.

Его вера, его православие было, по существу, тоже «исполнением гражданского долга», — как и участие в войне. Проходя по улице мимо церкви, Гумилев снимал шляпу, крестился. Чужая душа потемки, конечно, но я не думаю, чтобы он был по-настоящему религиозным человеком. Он уважал обряд как всякую традицию, всякое установление. Он чтил Церковь потому, что она охраняет людские души от «розановщины», давая безотчетной тревожной вере готовые формулы.

Не было никакой фальши в его религиозности, но не было в ней и того «испепеляющего огня» или хотя бы жажды об огне, которая была в Блоке. На этот счет, впрочем, и стихи обоих поэтов достаточно красноречивы. В гумилевских фантастических планах о будущем устроении общества церковь занимала видное место — почетное, но ни в коем случае не исключительное.

Религиозные сомнения были ему глубоко чужды. Даже Лев Толстой его раздражал. «Не нашего ума дело» — как бы говорил он и здесь, сознательно, намеренно отказываясь от какого бы то ни было вмешательства в то, что держится и живет два тысячелетия и представлялось ему во всяком случае ближе к истине, чем самые вдохновенные индивидуальные открытия и новшества.

В никоновскую эпоху Гумилев, вероятно, стал бы раскольником.

Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.

Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй, даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка — и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток.

Лучшим комментарием к книжке служит слово «Париж» на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем...

В этих словах не один искусный подбор звукоцветностей, в них есть и своеобразная красота, только она боится солнечных лучей. Ее надо рассматривать при свете и даже при запахе от уличного «bee Auer» (газового рожка (фр.). — Ред.).

Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в cafe-concert (кафешантан (фр.). — Ред.) они оба были положительно красивы, размалеванные...

Почему «мореплаватель Павзаний» и «император Каракалла» должны быть непременно историческими картинами? Для меня довольно, если в красивых ритмах, в нарядных словах, в культурно-прихотливой чуткости восприятий они будут лишь парижски, пусть даже только бульвйрно-декоративны.

Это положительно красиво... а Красивое, право, не так-то уж далеко и от Прекрасного...

Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы — деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли?

Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений, и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты (О романтических цветах).

Лучше удается Н. Гумилеву лирика «объективная где сам поэт исчезает за нарисованными им образами, где больше дано глазу, чем слуху. В стихах же, где надо передать внутренние переживания музыкой стиха и очарованием слов, Н. Гумилеву часто недостает силы непосредственного внушения... Стыдливый в своих личных чувствованиях, он избегает говорить от первого лица, почти не выступает с интимными признаниями и предпочитает прикрываться маской того или иного героя...

Его поэзия живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает, для себя страны и населяет им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах, — можно сказать, в этих мирах, — явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлером. И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, Дон Жуан, Васко да Гама, некоторые местности земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, — то все они как-то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми.

Романтически-мечтательный период ученичества Н. Гумилева характеризуется решительным преобладанием в его поэзии эпического элемента над лирическим. Это естественно: где ему и найти собственное переживание, если оно растворяется в сновидении, если фея снова начинает прясть из кудели душевного опыта лунные нити, а другая фея— фея Сказка— ткать из нитей узорную ткань вымысла?

Отсюда — стесненность поэтического диапазона и граничащая подчас с наивным непониманием неотзывчивость нашего автора на все, что лежит вне пределов его грезы. ...Неотзывчивость — и охорашивающаяся, обдуманно-позирующая, торжественно-замедленная, напыщенно-ватная однозвучность, отсутствие быстроты, непосредственности, живой подвижности, живой реакции на многообразие живой жизни... Между тем в лирической энергии недостатка нет: она движет и волнует каждую строфу, под каждым образом бьется живое, сердце.

...Между тем все открытия г. Гумилева, искателя спокон века открытых Америк, сводятся исключительно к сочинению головоломных рифм, к подбору небывалых созвучий. Теперь подобными фокусами даже гимназистов не удивишь. У настоящих поэтов как-то совсем не замечается это присущее им богатство стиха, эта позолота на благословляющей чаше. ...И недаром книга г. Гумилева называется «Чужое небо». В ней все чужое, все заимствованное, мертворожденное, высосанное из пальца. Чего только не придумывает г. Гумилев, чтобы походить на поэта! Спазмами сочинительства он думает искупить роковое отсутствие вдохновения и таланта...

...По отношению к традиции воспитавшей их эпохи для молодых поэтов характерна известная двойственность: словесные завоевания символизма сохраняются, культивируются и видоизменяются для передачи нового душевного настроения, зато душевное настроение, породившее эти завоевания, отбрасывается как надоевшее, утомительное и ненужное. Кажется, поэты устали от погружения в последние глубины души, от ежедневных восхождений на Голгофу мистицизма; снова захотелось быть проще, непосредственнее, человечнее в своих переживаниях, захотелось отказаться от чрезмерной индивидуалистической требовательности к жизни, ломающей и разрывающей живые жизненные связи, бытовые узы между людьми. Хочется быть «как все»; утомились чрезмерным лиризмом, эмоциональным богатством, душевной взволнованностью, неуспокоенным хаосом предшествующей эпохи. Хочется говорить о предметах внешней жизни, таких простых и ясных, и об обычных, незамысловатых жизненных делах, не чувствуя при этом священной необходимости вещать последние божественные истины. А внешний мир лежит перед поэтом, такой разнообразный, занимательный и светлый, почти забытый в годы индивидуалистического, лирического углубления в свои собственные переживания.

Для молодых поэтов, преодолевших символизм, всего более знаменательно постепенное обеднение эмоционального, лирического элемента. Там, где еще сохранилась богатая и разнообразная жизнь, она уже не выражается в непосредственной, из глубины идущей песенной, форме, как нераздельное проявление целостной личности: переживания конкретны и определенны, отчетливы и раздельны. Исчезает в них и та особенная окраска, которая придается всякому переживанию мистическим присутствием бесконечного в конечном: вместо религиозно-мистической трагедии рассказывают простую и интимную жизненную повесть. Мы не встречаем вообще уединенной и сложной личности, лирически замкнутой в себе: в молодой поэзии открывается выход во внешнюю жизнь, она любит четкие очертания предметов внешнего мира, она скорее живописна, чем музыкальна. В художественном созерцании вещей человеческая личность поэта может потеряться до конца; во всяком случае; она не нарушает граней художественной формы непосредственным и острым обнаружением своей эмпирической реальности...

Задолго до того, как определились особенное душевное настроение и самостоятельная поэтика новой школы, еще в эпоху расцвета символизма началась литературная деятельность Н. Гумилева... Но уже в ранних стихах поэта можно увидеть черты, которые сделали его вождем и теоретиком нового направления. От других представителей поэзии «Гиперборея» Гумилева отличают его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент. Он сам сознает, в этом смысле, свое одиночество среди молодого поколения:

Но, как истинный представитель новейшей поэзии, Гумилев не воплощает этой душевной напряженности, этой активности и мужественности в лирической песне, непосредственно отражающей -эмоциональность поэта.. Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием; он редко говорит о переживаниях интимных и личных; как большинство поэтов «Гиперборея», он избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления. Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический — балладную форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева — это «муза дальних странствий»...

Вообще Н. Гумилев, как говорится, «спрыгнул с печки»; он принял Москву и Петербург за Париж, совершенно и мгновенно в этом тождестве убедился и начал громко и развязно, полусветским, полупрофессорским языком разговаривать с застенчивыми русскими литераторами о их «формальных достижениях», как принято теперь выражаться; кое за что он поощрял и похлопывал их по плечу, но больше порицал. Большинство собеседников Н. Гумилева было занято мыслями совсем другого рода: в обществе чувствовалось страшное разложение, в воздухе пахло грозой, назревали какие-то большие события; поэтому Н. Гумилеву как-то и не возражали энергично, тем более что он никого совершенно не слушал, будучи убежден, например, в том, что русский и французский символизм имеют между собой что-то общее. Ему в голову не приходило, что никаких чисто «литературных» школ в России никогда не было, быть не могло и долго еще, надо надеяться, не будет; что Россия — страна более молодая, чем Франция, что ее литература имеет свои традиции, что она тесно связана с общественностью, с философией, с публицистикой, короче говоря, Н. Гумилев пренебрег всем тем, что для русского дважды два — четыре. В частности, он не осведомился и о том, что литературное направление, которое по случайному совпадению носило то же греческое имя «символизм», что и французское литературное направление, было неразрывно связано с вопросами религии, философии и общественности; к тому времени оно действительно «закончило круг своего развития», но по причинам отнюдь не таким, какие рисовал себе Н. Гумилев.

Причины эти заключались в том, что писатели, соединившиеся под знаком «символизма», в то время разошлись между собою во взглядах и миросозерцаниях; они были окружены толпой эпигонов, пытавшихся спустить на рынке драгоценную утварь и разменять ее на мелкую монету; с одной стороны, виднейшие деятели символизма, как В. Брюсов и его соратники, пытались вдвинуть философское и религиозное течение в какие-то школьные рамки (это-то и было доступно пониманию Гумилева); с другой — все назойливее врывалась улица; одним словом, шел обычный русский «спор славян между собою» — «вопрос неразрешимый» для Гумилева, спор по существу был уже закончен, храм символизма опустел, сокровища его (отнюдь не «чисто литературные») бережно унесли с собой немногие; они и разошлись молчаливо и печально по своим одиноким путям.

Тут-то и появились Гумилев и Городецкий, которые «на смену» (?!) символизму принесли с собой новое направление: «акмеизм» («от слова «акме» — высшая ступень чего-либо, цвет, цветущая пора») или «адамизм» («мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь»)...

Если мы проследим пройденный Гумилевым творческий путь, мы не .найдем на всем его протяжении почти никаких отклонений от раз поставленной цели. Стремление к ней, сначала инстинктивное, с годами делается все более сознательным и волевым. Цель эта — поднять поэзию до уровня религиозного культа, вернуть ей, братающейся в наши дни с беллетристикой и маленьким фельетоном, ту силу, которою Орфей очаровывал даже зверей и камни.

Формалист Гумилев велит поэтам знать в совершенстве свое ремесло, возлагать на себя «вериги трудных форм» или «форм обычных, но доведенных в своем развитии до пределов возможного». Проповедь бездушной виртуозности, скажете вы? Нет, оказывается, все это он должен, «но только во славу своего Бога, которого он обязан иметь». Таково (неожиданно) первое правило этого поэтического учения: «Веруй!»

Отсюда и весь акмеизм, как «поэтическое мировоззрение». В 1910 году Гумилев признавал себя символистом, в 1913 заявил, что символизм — кончен. Перелом произошел совсем не в литературной плоскости. Символизм считал мир своим представлением, а потому Бога иметь не был обязан. Акмеизм поверил, и все отношение к миру сразу изменилось. Есть Бог, значит, есть и «иерархия в мире явлений», есть «самоценность» каждой вещи. Этика превращается в эстетику — и все: словарь, образы, синтаксис отражают эту радость обретения мира — не символа, а живой реальности. Все получает смысл и ценность: все явления находят свое место: все весомо, все плотно. Равновесие сил в мире — устойчивость образов в стихах. В поэзии водворяются законы композиции, потому что мир построен. Дерзания мифотворцев и богоборцев сменяются целомудрием верующего зодчего: «В стиле Бог показывается из своего творения, поэт дает самого себя».

1. Мемуарный очерк «Блок и Гумилев» Владислава Ходасевича из книги «Некрополь» и глава о Блоке и Гумилеве из «Петербургских зим» Георгия Иванова обнаруживают много сходств и различий. Сопоставление двух очерков дает возможность увидеть по-новому как особенности творчества В. Ходасевича и Г. Иванова, так и главных их героев — Блока и Гумилева.

2. Сходства (дополнять цитатами).

2.1. Оба мемуариста начинают со сближения судеб двух поэтов через их гибель в августе 1921 г.

2.2. Оба подчеркивают различия Блока и Гумилева — в характерах, в поведении^ в творчестве и т. д. вплоть до их крайней нетерпимости друг к другу.

2.3. Обоим мемуаристам нельзя доверять в изложении событий. Точность изображения некоторых эпизодов, изложенных Ходасевичем, вызывает сомнения, а Георгий Иванов пишет, скорее, не воспоминания, а рассказ, весьма вольно обращаясь с фактами (например, статью Блока «Без божества, без вдохновенья...» называет «О душе», как должна была называться ненаписанная в ответ Блоку статья Гумилева).

2.4. Оба с трепетом изображают Блока, его предельную правдивость и честность. Оба о загадке его смерти высказывают сходные суждения: умер «от смерти», умер от «отсутствия воздуха». Оба, в сущности, признают, что это была не просто смерть, но гибель поэта.

2.5. Оба свидетельствуют, что перед смертью Гумилев говорил, что собирался жить долго. Со сходными чувствами описывают и его гибель.

3. Различия.

3.1. Ходасевич описывает Гумилева ребенком, который любит изображать из себя взрослого. Георгий Иванов о Блоке говорит как о ребенке, заблудившемся в «Страшном мире».

3.2. Георгий Иванов о каждом из поэтов рассказывает подробнее, нежели Ходасевич. Возможно, его мемуары как свидетельство о событиях и недостоверны. Но как писатель он подробностями делает их достоверными для читателя. Ходасевич же создает впечатление правды излагаемых событий характерной для его прозы сдержанностью, это интонация историка.

3.3. Вместе с тем становится очевидной и позиция автора в отношении своих героев. Ходасевич старается сохранить дистанцию, он — внешний наблюдатель. Это не позволяет ему иногда проникнуть в душу своих героев (многие хорошо знавшие Гумилева согласились бы с тем, что, в сущности, Гумилев был «безрелигиозен»), но Ходасевич, вероятно, и не считает возможным такое проникновение. Для историка важно сохранять объективность. Георгий Иванов, быть может, и преувеличил, сказав в самом начале, что хорошо знал обоих поэтов. Но он становится убедителен, поскольку словно бы вживается в реальных Блока и Гумилева, как вживается в своих героев романист, и видит события изнутри их характеров.

4. Результаты сопоставления.

4.1. При сравнении двух очерков становится ясно, что мемуары не обязаны следовать документам. Автора воспоминаний, как и его читателя, больше интересуют живые черты поэта, а не точная дата того или иного события.

4.2. Два взгляда на одни и те же события — извне (Ходасевич) и изнутри (Иванов) — не исключают, а взаимодополняют друг друга.

4.3. Оба мемуариста, столь разные в своем творчестве, не могли обойти тему отношений Блока и Гумилева, настолько она оказалась важной для судеб русской культуры в XX веке. И как смерть двух поэтов в августе 1921 г. сблизила их, как сам август 1921 г. стал знаком заката истории императорской России, так и два подхода к этой теме В. Ходасевича и Г. Иванова говорят о глубинном единстве русской литературы. В ней «противоположности» — не отрицают, но взаимодополняют друг друга.

1. Из истории русской литературы мы знаем, как часто поэты предсказывают собственную судьбу. Можно говорить об их умении предвидеть. Но можно сказать иначе: творчество настоящего поэта неотделимо от его судьбы. Он живет так, как пишет. И пишет так, как он жил, как живет, как будет жить.

2. Мемуаристы вспоминают, что в последние дни Гумилев часто говорил, что будет жить еще долго. Он не видел, что произойдет через недолгое время? Или просто пытался «заговорить» свою смерть, чтобы она его миновала? Впрочем, поэт становится пророком не в обычной жизни, но в минуты своего творчества. И здесь Гумилев не раз «зовет» свою судьбу (см., например, стихотворения «Я и вы», «Рабочий», «Заблудившийся трамвай»)...

3. Можно оспорить, что Гумилев здесь «предвидел» свой конец. «Умру не на постели» («Я и вы») — может означать: в походе (их в жизни Гумилева было много) или на войне. Пуля, отлитая рабочим, которая «отыщет» грудь поэта («Рабочий»), скорее всего, связывалась в его сознании с германской войной. «Голову срезал палач и мне...» («Заблудившийся трамвай») — это не расстрел. Но бесспорно, что везде поэт был предельно правдив, поэтому в его гибели сошлось: «не на постели», «пуля», «палач».

4. Судьба поэта словно бросает обратный свет на все его творчество. Для многих современников Гумилев был мальчишка и задира. После его смерти его жизнь вдруг обрела легендарные черты. Если многие современники Блока еще при жизни поэта видели его огромность, чувствовали гибельность его поэтического пути, то Гумилев стал большим поэтом после своей смерти. Именно она заставила перечитать его стихи совершенно иначе, с иными акцентами, нежели она читалась большинством современников.

5. Но если судьба поэта становится важнейшей «частью» его творчества, то как можно объяснить очевидное для многих современников значение сборника «Розы» в творчестве Георгия Иванова? С точки зрения многих эмигрантов, в 20-е и 30-е гг. он жил весьма неплохо. Деньги, которые его жена, Ирина Одоевцева, получала от отца, позволяли ей и Георгию Иванову жить более чем безбедно. Утрата Родины? Георгий Иванов несомненно переживал это с болью. Но в его стихах звучит не просто отчаяние человека без отечества, но человека, оказавшегося в космическом одиночестве, потерявшего все.

6. Еще в России о стихах Иванова были сказаны страшные слова. Владислав Ходасевич был уверен, что блестящий стихотворец Г. Иванов может стать настоящим поэтом только после настоящего житейского несчастья. Георгий Иванов в 30-е гг., когда вышли «Розы» и «Отплытие на остров Цитеру», житейских неприятностей не испытывал. Быть может, поэтому, а не только по личным причинам, Ходасевич откликнулся на его поздние стихи сдержаннее многих других. В рецензии Блока 1919г., написанной с пророческим пафосом, говорилось про «страшные стихи ни о чем», про книгу «человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови»... Но в те же 30-е в жизни Иванова не было и этого. Хотя стихи были полны не отчаяния даже, но того чувства, которое наступает уже после отчаяния.

7. Но слово большого поэта не может прозвучать всуе. Судьба настигла Георгия Иванова уже после того, как он дал «портрет» своей судьбы в «Розах». Сам он вряд ли мог себе пожелать такого конца: нищета, приют для стариков и чувство полного одиночества, которое скрашивала благодарность к Ирине Одоевцевой за ее «существование рядом», и со всем этим— существование один на один с «ледяным» мирозданием, не знающим ни жалости, ни другого чувства к брошенному во вселенной человеку, именно так, как сам он писал еще в «Розах»:

8. Оказывается, в судьбе настоящего поэта не так уж важно, когда он произнесет роковые слова о себе самом. Раньше ли коснется его Дыхание судьбы и лишь после он скажет об этом (как было в «Стихах о Прекрасной Даме» Блока), или же он сначала скажет те слова, которые определят его жизнь, или слово и судьба будут воплощаться как бы сами собой, независимо друг от друга, и лишь после смерти поэта станет очевидной их связь. Судьба, как и творчество большого поэта — вневременная категория. Именно поэтому, быть может, не стоит говорить, что поэт то или иное в своей жизни предвидел. Точнее будет сказать, что, согласуясь со своим «шестым чувством», он говорит только правду. И эта правда находит его и в его творчестве, и в его судьбе.

1. «Анатомия стиха» Николая Гумилева и его стихотворение «Слово».

2. Голос эпохи в произведениях «Колеблемый треножник» В. Ходасевича и «Закат над Петербургом» Г. Иванова.

3. Гумилев-драматург.

4. Критическое наследие Н.Гумилева, В. Ходасевича и Г. Иванова.

5. Образ смерти в поэзии XX века (по стихам Н. Гумилева, или В. Ходасевича, или Г. Иванова).

6. Сопоставление раннего и зрелого творчества (на примере любого из трех поэтов).

7. Образ Петербурга в творчестве трех поэтов,

1. Гумилев и Блок по воспоминаниям В. Ходасевича и Г. Иванова.

2. Легенда о своей жизни в стихотворении Гумилева «Заблудившийся трамвай».

3. История России в стихотворении Гумилева «Мужик».

4. Военная лирика Николая Гумилева.

5. Гумилев-лирик и Гумилев-теоретик.

6. «Закат над Петербургом» в судьбах трех поэтов (Н. Гумилев, В. Ходасевич, Г. Иванов).

Наиболее расхожие представления об отношениях между Блоком и Гумилевым рисуют их постоянную вражду, где роль жертвы выпала на долю Блока, а роль нападающего взял на себя Гумилев. При этом неизбежен и тот вывод, что Блок должен был крайне критически относиться к поэзии Гумилева. Известная его статья «Без божества, без вдохновенья...», кажется, действительно подтверждает такое мнение о позиции Блока.

И все же отношения поэтов были не так просты. Вчитываясь в статью Блока, видишь: она вовсе не против Гумилева. Главный пафос статьи — не в том, чтобы обвинить, а в том, чтобы отвадить талантливых поэтов от стремления следовать своим теоретическим представлениям о поэтическом творчестве. Для Блока очевидно, что поэт всегда пишет независимо от своих представлений о том, как слагаются стихи. Для Гумилева было очевидно иное: поэт обязан работать над своими стихами, чтобы стать настоящим поэтом. Именно здесь источник столкновений двух поэтов, а никак не в плане отношения к творчеству друг друга. Есть множество свидетельств, говорящих именно об этом.

Всеволод Рождественский в своих воспоминаниях о Блоке сохранил важную фразу поэта: «Знаете, я не могу поверить, что Гумилев решает свои стихи как теоремы. Он несомненно поэт. Но поэт выдуманного им мира». Блок принимает поэзию Гумилева с оговорками, но нисколько не сомневается, что это — поэзия. О том же говорит, например, и отзыв Блока о книге «Чужое небо» в письме Гумилеву: «...«Туркестанских генералов» я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю книгу и думаю, что полюблю и еще многое».

Наверное, еще больше свидетельств сохранилось об особенном, трепетном отношении Гумилева к Блоку и его творчеству. Гумилев занимает наступательную позицию только в спорах о поэзии, он неуступчив только в своих теоретических представлениях о том, как создаются стихи. Но в отзывах о самом Блоке мы видим совершенно иное. Тот же Рождественский вспоминает слова Гумилева, произнесенные сразу же после очередного спора двух поэтов: «Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы вы могли ему сказать, о чем спорить? » Или в воспоминаниях Корнея Чуковского: гумилевская критика позиции Блока и тут же признание: «Конечно, Александр Александрович гениальный поэт...» Одно из самых поразительных свидетельств оставил двоюродный брат великого поэта, Г. П. Блок, услышавший признание Гумилева о Блоке, сделанное незадолго до ареста: «Я не потому его люблю, что это лучший наш поэт в нынешнее время, а потому что человек он удивительный. Это прекраснейший образчик человека. Если бы прилетели к нам марсиане и нужно было бы показать им человека, я бы только его и показал — вот, мол, что такое человек...»

Конечно, в поведении Гумилева, желавшего насадить свои представления о поэтическом творчестве, было много мальчишества и упрямства. Но только ли этим объясняется его неуступчивость в спорах?

Блок — единственен, неповторим и огромен. За ним нельзя идти, не поддавшись его влиянию. Но дли поэта идти за кем-либо — значит потерять самого себя. Блок-поэт именно своей величиной стал главным препятствием для тех, кто только-только вступал на литературный путь. А настоящий поэт — это очень рано понял Гумилев — всегда идет по самому трудному пути, он всегда идет «наперекор» обстоятельствам. Блок, вне всякого сомнения, стал ко времени рождения акмеизма не только первым поэтом России, но и тем явлением литературной жизни, которое каждый начинающий поэт должен был преодолеть, чтобы сохранить собственный лирический голос. Быть может, само стремление вернуться к ясности и четкости в поэзии было продиктовано этим стремлением сохранить себя.

Гумилев сам видел, как долог и как мучителен его поэтический путь. Но твердость и несгибаемость вывели его на свою дорогу и сделали поэтом неповторимым. «Блоком нужно родиться». Но поэтом — можно стать. Это всею своею жизнью хотел доказать Гумилев. Доказал ли он сам? Скорее, он доказал иное: каждый поэт идет своим, неповторимым путем. Из «Цеха поэтов» вышли несколько больших русских поэтов: не только сам Гумилев, но и Ахматова, Мандельштам, Георгий Иванов. Были и поэты «поменьше»: М. Зенкевич, Г. Нарбут... Вряд ли они «сделали» себя поэтами. Скорее, «Цех» помог им найти себя, свой путь в русскую поэзию. И в этом — несомненная заслуга Гумилева, ставшего одновременно и собратом, и учителем для многих и многих начинающих стихотворцев.

Берберова Н. Курсив мой. М., 1995.

Дальние берега: Портреты писателей эмиграции

(разделы о В. Ходасевиче и Г. Иванове). М., 1994.

Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989.

Вейдле В. В. Петербургская поэтика // Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 4 т. М., 1991. Т. 4,

Мочулъскип К. В. Классицизм в современной русской поэзии // Лепта. 1994. № 20.

Струве Г. Русская литература в изгнании (главы, о В. Ходасевиче и Г. Иванове). Париж; Москва, 1996. . .

* * *

Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991.

Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990.

Николай Гумилев: Pro et contra: Личность и творчество Николая Гумилева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. Спб., 1995.

Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М., 1990 (репринт. издание).

Переписка А. Ахматовой и Н. Гумилева // Новый мир. 1986. №9.

Бронгулеев В. В. Посредине странствия земного: Документальная повесть о жизни и творчестве Николая Гумилева. 1886—1913. М., 1995.

Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка // Взгляд. Критика. Полемика. Публикации. М., 1988.

Казнина О. А. Русские в Англии (глава «Н. С. Гумилев»). М., 1997

Лукницкая В. Н. Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукниц-ких. Л., 1990.

Мирский Д. С. Гумилев и Цех поэтов // Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года / Пер. с англ. Р. Зерновой. Лондон, 1992.

Павловский А. Н. Гумилев // Вопросы литературы. 1986. № 10.

Тименчик Р. Д. И. Анненский и Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2.

Тименчик Р. Д. Гумилев Н. С. // Русские писатели. 1800—1917. М., 1992. Т. 2.

Фельдман Д. М. Дело Гумилева // Новый мир. 1989. № 4.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки