1884 Родился в Лебедяни Тамбовской губернии.

1893—1896 Ученик Лебедянской прогимназии.

1897—1902 Ученик Воронежской гимназии, заканчивает ее с золотой медалью.

1902 Поступает на кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института.

1905 Становится членом РСДРП(б), осенью арестован, несколько месяцев проводит в тюрьме.

1906 Выслан в Лебедянь под особый надзор полиции. Несмотря на полицейский запрет, возвращается в Петербург.

1908 Заканчивает институт со званием морского инженера. Оставлен при кафедре корабельной архитектуры. Публикует ряд работ в научно-технических журналах. Литературный дебют — рассказ «Один».

1913 Повесть «Уездное». Амнистирован по случаю 300-летия дома Романовых.

1915 Ссылка в Кемь.

1916 Первый сборник прозы — «Уездное».

1916, март Командирован в Англию для наблюдения за строительством судов по русским заказам.

1917, сентябрь Возвращается в Россию.

1920—1921 Чтение курса новейшей русской литературы, работа в редколлегии «Всемирной литературы». Кружок «Серапионовы братья».

1919 Арестован по делу левых эсеров.

1920 Роман «Мы» (впервые опубликован в 1924 г. в переводе на английский, в 1926 г. — на чешский, в 1929 г. — на французский. На родине — Знамя. 1988. № 4, 5).

1925—1926 Поставлена и издана пьеса «Блоха».

1928 Заканчивает работу над исторической пьесой «Аттила». Избран председателем Всероссийского Союза писателей.

1929 Антизамятинская кампания в «Литературной газете», повод— зарубежная публикация романа «Мы».

1931 Письмо И. В. Сталину с просьбой о выезде за границу.

1931, октябрь Отъезд. Сохраняет советское гражданство.

1935 Участвует в работе антифашистского Конгресса в защиту культуры. Оказывает помощь А. А. Ахматовой и М. А. Булгакову. Пишет киносценарии, очерки, воспоминания.

1937, 10 марта Умирает от разрыва сердца в Париже.

Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания — автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся, травли.

Я ни в коей мере не хочу изображать из себя оскорбленную невинность. Я знаю, что в первые 3—4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературйому раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал — и продолжаю считать — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию. В свое время именно этот вопрос, в резкой и обидной для многих форме поставленный в одной из моих статей (журн. «Дом искусств», № 1, 1920), был сигналом для начала газетно-журнальной кампании по моему адресу.

С тех пор, по разным поводам, кампания эта продолжается по сей день, и в конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта — так критика сделала из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта — засчитывается как доброе дело, и всякий плевал как умеет. В каждой моей напечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел...

В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же, думаю, не такой тяжкой, как литературная смерть, и потому я прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР — с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу — с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова. А это время, я уверен, уже близко, потому что вслед за успешным созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о создании надстройки — искусства и литературы, которые действительно были бы достойны революции.

Я знаю: мне очень нелегко будет и за границей, потому что быть там в реакционном лагере я не могу — об этом достаточно убедительно говорит мое прошлое (принадлежность к РСДРП(б) в царское время, тогда же тюрьма, двукратная высылка, привлечение к суду во время войны за антимилитаристскую повесть). Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать по совести, а не по команде — меня объявили правым, то там раньше или позже по той же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самых трудных условиях там я не буду приговорен к молчанию, там я буду в состоянии писать и печататься — хотя бы даже и не по-русски. Если обстоятельствами я приведен к невозможности (надеюсь, временной) быть русским писателем — может быть, мне удастся, как это удалось поляку Джозефу Конраду, стать на время писателем английским, тем более что по-русски об Англии я уже писал (сатирическая повесть «Островитяне» и др.), а писать по-английски мне немногим, труднее, чем по-русски. Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает главным образом для европейской литературы — для переводов на иностранные языки: почему же то, что разрешено Эренбургу, не может быть разрешено и мне? И заодно я вспомню здесь еще другое имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?

Свою просьбу о выезде за границу я мог бы основывать и на мотивах более обычных, хотя и не менее серьезных: чтобы избавиться от давней хронической болезни (колит) — мне нужно лечиться за границей; чтобы довести до сцены две моих пьесы, переведенных на английский и итальянский языки (пьесы «Блоха» и «Общество Почетных Звонарей», уже ставившиеся в советских театрах), мне опять-таки нужно самому быть за границей; предполагаемая постановка этих пьес, вдобавок, даст мне возможность не обременять Наркомфин просьбой о выдаче мне валюты. Все эти мотивы — налицо: но я не хочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе с женой выехать за границу — является безвыходное положение мое как писателя здесь, смертный приговор, вынесенный мне как писателю здесь.

Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другие обращавшиеся к Вам писатели, позволяет мне надеяться, что и моя просьба будет уважена.

С Замятиным я провела однажды два часа в кафе «Дантон», на углу Сен-Жерменского бульвара, в двух шагах от русского книжного магазина, где мы случайно встретились. Это было в июле 1932 года. Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно От этой надежды отказаться. Я знала его в 1922 году, в Петербурге, несколько раз говорила с ним на литературных вечерах «Серапионовых братьев» и встречала с ним за одним столом Новый, 1922 год. Он подошел ко мне в книжной лавке на улице Эперон и протянул руку.

— Узнаете?

Никого кругом не было. Мы вышли.

В кафе он закурил свою трубку, подпер лицо обеими руками и долго слушал меня. Потом заговорил сам. У него был всегда тон старшего, тон учителя, тон слегка надуманный, и я это чувствовала. Он был наигранно оптимистичен, говорил, что необходимо «переждать», «сидеть тихо», что некоторые животные и насекомые знают эту тактику: не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить.

Я была другого мнения. Для меня жизнь не могла стать ожиданием.

Лицо его стало хмуро. Оно-то и вообще у него было невеселым, а теперь стало и неподвижнее, и темнее, чем десять лет тому назад. И наступило молчание, долгое, тягостное, где я понимала, что он знает, что я права, и знает, что я знаю, что он знает, что я права. Но возвращаться к началу разговора (о том, что там, и о том, что здесь) не хотелось. Я вдруг поняла, что жить ему нечем, что писать ему не о чем и не для кого, что тех он ненавидит, а нас... немножко презирает. И я думала: если ты здесь, то скажи об этом громко, не таи, что с тобой случилось, как тебя там мучили, русский писатель, как тебя довели до отчаяния, и сделай открытый выбор. Нет, я этого сказать ему не посмела: мне было жаль его. Доживай и молчи. Это было теперь его тактикой.

С Евгением Замятиным, самым большим моим другом, я впервые встретился в Петербурге, в 1917 году.

Значение Замятина в формировании молодой русской литературы первых лет советского периода — огромно. Им был организован в Петрограде, в Доме искусств, класс художественной прозы. В этой литературной студии, под влиянием Замятина, объединилась и сформировалась писательская группа «Серапионовых братьев»: Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, а также — косвенно — Борис Пильняк, Константин Федин и Исаак Бабель. Евгений Замятин был неутомим и превратил Дом искусств в своего рода литературную академию. Количество лекций, прочитанных Замятиным в своем классе, лекций, сопровождавшихся чтением произведений «Серапионовых братьев» и взаимным обсуждением литературных проблем, и, разумеется, прежде всего, — проблем литературной формы, — было неисчислимо. К сожалению, текст замятинских «Лекций по технике художественной прозы», который уцелел, несмотря на истекшие годы, не был до сих пор, за некоторым исключением, нигде опубликован. Я приведу здесь несколько заглавий из этого цикла: «Современная русская литература», «Психология творчества», «Сюжет и фабула», «О языке», «Инструментовка», «О ритме в прозе», «О стиле», «Расстановка слов», «Островитяне» (пример), «Чехов», «Футуризм»...

Для меня же Замятин, это, прежде всего, — замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной. Счастливый месяц летнего отдыха я провел с ним в 1921 году, в глухой деревушке, на берегу Шексны. Заброшенная изба, сданная нам местным советом. С утра и до полудня мы лежали на теплом песчаном берегу красавицы-реки. После завтрака — длинные прогулки среди диких подсолнухов, лесной земляники, тонконогих опенок и — потом — снова песчаный берег Шексны, родины самой вкусной стерляди. Волжская стерлядь — второго сорта.

Потом — вечер. Светлый, как полдень. Затем — ночь. Белые ночи. Спать было некогда. Мы проблуждали, должно быть, сотни верст, не встретив ни одного волка, ни медведя, ни лисиц. Только — редкие, пугливые зайцы и лесная земляника, брусника, черника, клюква, которые мы клали в рот горстями. Иногда над Шексной пролетали горластые дикие утки... Впрочем, мы много работали, сидя в кустах или лежа в траве: Замятин — со школьными тетрадями, я — с рисовальным адьбомом. Замятин «подчищал», как он говорил, свой роман «Мы» И готовил переводы то ли — Уэллса, то ли — Теккерея. Я зарисовывал пейзажи, крестьян, птиц, коров.

Часам к шести вечера Людмила Николаевна, жена Замятина, ждала нас к обеду, чрезвычайно скромному, хотя появлялась в меню иногда и выуженная нами исподтишка стерлядка. Позже — ближе к белой но,чи — липовый чай с сахарином...

Язык Замятина — всегда замятинский, но, в то же время, всегда разный. В этом — особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком. Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах («Островитяне», «Ловец че-ловеков»), он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции — в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или — языком математических формул. Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остается очень образным и, вместе с тем, сдержанным, проверенным в каждом выражении...

По существу, вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казенный барабан, не «равнялся», очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать. Замятин утверждал, что человеческую жизнь, жизнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке, кроме его материальных, физических свойств и потребностей, имеется еще иррациональное начало, не поддающееся ни точной дозировке, ни точному учету, вследствие чего, рано или поздно, схемы и чертежи окажутся взорванными, что история человечества доказывала множество раз...

Во все годы, что я знал Замятина, он был всегда окружен книгами, жил книгами. Книги, книги, постоянно — книги. Книги были для Замятина своего рода культом.

В 1928-м году он писал:

«Когда мои дети выходят на улицу дурно одетыми — мне за них обидно; когда лекарь подходит к ним с щипцами или ножом — мне кажется лучше бы резали меня самого. Мои дети — мои книги; других у меня нет».

Начало повести Замятина поразило всех. Прошло минут двадцать, и автор прекратил чтение, чтобы уступить место за столом следующему писателю.

— Еще! Еще! Продолжайте, просим!

Широколицый, скуластый, среднего роста, чисто одетый инженер-писатель, недавно выписанный Горьким из Англии, спокойно поднимался со стула.

— Продолжайте, просим, просим!

Голоса становились все более настойчивыми, нетерпеливыми, громкими.

Замятин покорился и продолжал читать. После этого еще раза два пытался прервать чтение, но безуспешно. Слушали, затаив дыхание. Потом устроили ему овацию.

Ни у одного из выступавших в тот вечер, даже у Блока, не было и доли того успеха, который выпал Замятину. Чуковский носился по залу и говорил всем и каждому:

— Что? Каково? Новый Гоголь. Не правда ли?

Замятин волнует читателя, заражает искренностью своих чувств, правдивостью своих переживаний. В голосе молодого художника прежде всего и громче всего слышится боль за Россию. Это основной мотив его творчества, и со всех страниц немногочисленных произведений Замятина ярко и выпукло проступает негодующий лик нашей родины, — больная запутанность русской «непутевой» души, кошмарная и гибельная беспорядочность нашего бытия и тут же рядом жажда подвига и страстное искательство правды... «Уездное» — замечательное произведение современной литературы, и по глубине, значительности и художественным достоинствам не может найти себе соперников.

Симпатия к человеку грязному, пришибленному, даже одичавшему, сквозит на его страницах. Добродушная ласковость смягчает острую непривлекательность его персонажей. Материалом он располагает, достойным сатирической плети, распоряжается им иной раз не хуже сатирика, но из-под кисти его вместо сатиры получается чуть-чуть не идиллия. И все-таки любвеобильное сердце не мешает ему рисовать эту непривлекательность во всей ее ужасающей наготе, безжалостно правдиво, не смягчая ни одного острого угла, не делая даже попыток хоть сколько-нибудь приукрасить, охорошить созданные им образы уездных дикарей и дикарок.

Лиризм Замятина особый. Женственный. Он всегда в мелочах, в еле уловимом: какая-нибудь осенняя паутинка — богородицына пряжа, и тут же слова Маруси: «...об одной, самой последней секундочке жизни, тонкой — как паутинка. Самая последняя, вот оборвется сейчас, и все будет тихо...» — или значительный намек «о дремлющей на свежем дереве птице, синем вечере». Так всюду у Замятина и в позднейшем. О его лиризме можно сказать словами автора: не значащий, не особенный, но запоминается. Может быть, от этого у Замятина так хорошо, интимно и нежно удаются женские типы: они у него все особенные, не похожие друг на друга, и в лучших из них, любимых автором трепещет это маленькое, солнечное, дорогое, памятное, что едва улавливается ухом, но ощущается всем существом.

В литературу Замятин вошел сильно и уверенно — как ледокол, ломая перед собой лед. Редко кто сразу так хорошо начинает. «Уездное» открывает рукопись «Избранного». Эта вещь правдивая и сильная. Старую дореволюционную Россию писатель увидел открытыми глазами, какими смотрели на нее Гоголь и Салтыков-Щедрин.

Огромная, покрытая распаханными полями и огородами, как заплатами, Россия спала между двумя океанами. Гоголь писал, что ее нужно двигать, он мечтал о русской тройке.

«Уездное» Замятина показывает нам провинциальную Россию, где жизнь, кажется, остановилась, где, как будто прижатые камнем, бьются и не могут выпрямиться люди. Это темы Горького тех лет. В «Уездном» Замятина торжествует Барыба — это главный герой повести. Его история — путь от Адамова грехопадения до «возвышения» — страшна. В конце, пройдя через предательство, воровство, он становится полицейским унтером.

Я не буду пересказывать содержания «Уездного», других рассказов и повестей писателя, созданных до революции. Они неоднократно издавались у нас. Замятий начинал с довольно традиционных для русской литературы тем.

Об этом писалось, это углублялось и продолжалось большими писателями XIX века.

Потом Замятин пишет о царской армии. Это повесть «На куличках». Сюжетно она напоминает «Поединок» Куприна, но написана сильнее. Из-за нее Замятин опять попадает под суд, а повесть конфискована как клеветническая.

Много было сказано в те предреволюционные годы правдивого и прямого в царской России, но «Уездное» и «На куличках» превзошли по силе многое.

Особо важными мне кажутся рассказы «Непутевый» и «Три дня». Первый посвящен событиям революции 1905 года, второй — восстанию броненосца «Потемкин», свидетелем которого стал Замятин.

Фильма Эйзенштейна еще не было, но, «Потемкин» уже начал свой путь в искусстве.

Сам Замятин был тогда большевиком, сидел в тюрьме и вынужден был перед революцией уехать в Англию.

Он верил в будущее России. И боролся за него. Он писал о застрявшем в сегодня прошлом, он боролся с ним, мечтая о будущей жизни.

Он не мечтал о тройках — он сам строил пароходы.

Замятин был крупным инженером-кораблестроителем. Построенные им ледоколы — «Ленин» и «Красин» — пробивались к полюсу. Но главные его корабли — книги — еще далеки от нашего читателя. Читатель больше знает о «Красине».

Но внутренние рецензии пишутся не для широкой аудитории, хотя иногда приходится многое объяснять на пальцах.

Я буду краток. Из Англии Замятин привез ледоколы и повесть «Островитяне». Эта повесть— одна из лучших в его творчестве.

Он читал ее на квартире у Горького, — уже прошла февральская революция, — и Горький возбужденно, радостно потирал руки и улыбался в усы, а беспокойный Корней Чуковский бегал по комнате, выкрикивая тонким голосом: «Гоголь, новый Гоголь явился!»

Похожая история уже была в нашей литературе. Мы так часто открываем давно уже существующие острова!

История, бывшая некогда с Колумбом, повторяется. Я не буду сейчас говорить, что явился Гоголь, или Достоевский, или же просто Чуковский, а скажу, что писатель Замятин открыл нам новый мир. Повесть «Островитяне» посвящена Англии.

Мы знаем викторианскую Англию XIX века, спокойную, аккуратную, преуспевающую страну. И Диккенс, и Теккерей писали о другой Англии. Писатели, пришедшие за ними, заново поворачивали страну, и казалось, что описать, то есть заново открыть, Англию уже невозможно.

Приехавший из «уездной» России Замятин увидел Англию неописанной, незнакомой. Это была Англия первой мировой войны, но портрет страны у Замятина — обобщенный.

Его Англия — сатирическая, пародийная, англичане ее — условны, гротескны.

Лондон Замятина— город со свежевыстриженными газонами, вычищенный, в котором жизнь организована по часам, в котором даже собаке дают спокойно перейти улицу — она может оказаться породистой. Жизнь «островитян» расписана по минутам, люди похожи друг на друга так, что даже ошибаются. Это ненастоящая жизнь, фальшивая жизнь заводной куклы. Замятин сумел это разглядеть и описать.

В городе, изображенном писателем, существует строгая пуританская мораль, и есть жизнь, которая обтекает эту мораль. Это подчеркнуто названием повести.

Англия живет двойной жизнью.

Возьмем рассказ «Ловец человеков» из того же английского цикла. Выражение «ловец человеков» взято из Библии и иронически переосмыслено. Герой рассказа занимается тем, что вылавливает парочки, занимающиеся любовью в неположенных местах. Он шантажирует их и получает свои деньги.

На мир наброшена паутина ложной нравственности. Герой вылавливает попавших в нее людей. Это обыкновенное дело. Торгуют страхом, торгуют стыдом.

Замятин вынес свой приговор старой царской России. Он осудил жизнь буржуазной Англии.

Взгляд Замятина — взгляд со стороны, резкий и точный. Замятин умел видеть вещи неописанными, видеть их заново, а это — необходимое, но очень редкое качество в искусстве.

В России его называли «англичанином», но английская в нем была, пожалуй, только его трубка.

Потом пришла революция. Писатель не мог оставаться больше в Англии, он едет домой.

Послереволюционный, голодный блокадный Петербург. Я помню этот город.

Сюжеты того времени перекрещивались в комнате, где заседали «Серапионовы братья».

Время было голодное, и мы получали кусок хлеба чуть меньше ладони и немного яблочного повидла. Год тот был урожайным на яблоки.

Голод был всеобщим, голодала вся страна. На рельсах около Николаевского вокзала и в банях ночевали люди, бежавшие из голодных земель. Они искали хлеба в голодающем Петербурге.

Замятин был с нами в это тяжелое время. Он сам все это пережил. Он думал о будущем.

Горький привлекает его к работе во «Всемирной литературе». Замятин пишет первую в России книгу об Уэллсе, издает, переводит.

Он приходит в Дом искусств, к «Серапйоно-вым братьям» и рассказывает им о литературе. Он учит писать людей, ставших потом классиками советской литературы. Он думал о будущем и работал для него.

Я не буду перечислять имена, их знает теперь вся страна, и не одно уже собрание сочинений вышло у учеников Евгения Замятина.

Я помню, как нес дрова на очередное заседание «Серапионов». Сырые дрова, их было тяжело нести, я попросил какого-то прохожего, башкира кажется, помочь мне. Мы еле донесли их вдвоем. Человек шел за мной по лестнице и говорил; «Вот все как, как хорошо, все не получается, мы так хотим, а у нас все не получается».

Но сразу редко что получается. Без ошибок действовал, может быть, бог, и то на седьмой только день.

Сырые дрова плохо горят, дают много едкого дыма.

Я все это помню.

Замятин описал правдиво и точно это время в рассказах «Дракон», «Мамай», «Пещера».

Рассказ «Пещера» построен пронзительно, обнаженно в своей правдивости. В голодном Петрограде живут мужчина и женщина. У них ничего уже не осталось — ни дров, ни еды — кроме их любви и сбереженной как последняя драгоценность крошечной ложки настоящего чаю. Они заваривают его и вливают в чай яд. Пьют и говорят о своей любви. Умирают они улыбаясь.

Это страшно, но было обычным явлением, как та ужасная стужа, к которой все привыкли. Многие дома напоминали ледяные горы, и мы улавливали, какие из них жилые, а какие нет, по. их цвету— отапливаемые здания были другого цвета. Мамонтов не было, как в рассказе Замятина, но это — мужественная ирония человека, у которого часто не хватало не только чаю.

Интересен рассказ «Мамай», который напоминает мне комический случай, бывший с Ремизовым.

Замятин умел писать не жалобно. Он писал мужественно и прямо, пользуясь своей иронией как старым, но верным оружием. Это из Маяковского, который сам об этом времени сказал: «Первый, неудачный чертеж кита».

Мир рождается не сразу. Он вырастает в противоречиях. Старое не поддается, не уходит. Будущее приходит медленно и трудно.

Замятин любил свою родину, ждал будущего и верил в него. Но он умел быть спокойным и ироничным и в прозе старался сохранить стилистическое хладнокровие. Но хранить — трудно, хранить — значит не пользоваться. Революция изменила Замятина, и он разрушил, сломал о колено свою ставшую уже привычной манеру. Необычайно высоко поднялось напряжение рассказа, его температура. Рассказы «Икс» и «Рассказ о самом главном» — может быть, не самые лучшие в творчестве Замятина, но без них нельзя понять писателя, его позицию и его отношение к рождающейся трудно и медленно новой действительности.

Я уверен, что оппозиционность Замятина к нашему обществу, о которой так много писали в критике 20-х годов, — неточно и грубо сказанная мысль, умноженная на непонимание самой природы художественного творчества.

Замятин революцию принял, но понял по-своему, как то, чего он сам ждал, как силу, способную уничтожить ту мертвую, «уездную» жизнь «островитян», из которой он сам вышел и с которой боролся. Он поверил в революцию, как в силу, которая начинает новый этап жизни человечества.

«Рассказ о самом главном». Его название говорит само за себя. Это главная для Замятина попытка — попытка осмысления революции.

Момент свершения революции для Замятина — катастрофа, но это катастрофа, через которую входит в мир старый — новый мир, входит будущее. Эпиграфом к этому рассказу можно было бы поставить слова из Евангелия: «Если не умрешь, то не воскреснешь».

Видение Замятина расширяется до космических масштабов. Он вводит в повествование то, что мы называем сейчас научной фантастикой. В этих космических масштабах осмысляется революция и все, происходящее на Земле. Через космос, через отношения между мужчиной и женщиной, через вечное движется мысль писателя. Будущее взято в еще не завершенном виде, оно как бы скрыто, не родилось, этот плод еще вызревает, но скоро явится. В рассказе говорится о превращении червя в кокон. Он корчится на листе, не зная, что его ожидает.

Похожая сказка, — скажу я в сторону, — была у Олеши, который сам прожил тяжелую жизнь, но вернулся к читателям.

Сказка рассказывала о том, как в невзрачной

куколке, лежащей на листе, никто не хотел видеть красоты и как из нее вылетела бабочка.

Мы долгое время не могли издать произведений Булгакова, Платонова, Зощенко, Пильняка, Ремизова. Теперь, изданные и переиздаваемые, они нашли путь к читателю, вошли в наш каждодневный мир.

Я уверен, что свое место займет и Евгений Замятин, который в этом ряду был бы одним из первых.

Проза Замятина 20-х годов — трудная проза. Очень талантливая, но трудная, и прочитана она будет не легко. Но язык настоящей литературы всегда труден, он даже затруднен. И нет ничего плохого в том, что рассказы читаются так. Именно так они и должны читаться.

Трудна жизнь большого писателя. Трудна не потому, что он пишет не легко, а потому, что он видит мир по-своему и не может, — если он большой писатель, — увидеть его иначе, по-другому.

Замятин был писателем-сатириком. И мы должны знать законы его творчества.

На римской арене встретились гладиаторы. Они сражались и погибали, но самым ужасным был бой, в котором бились гладиаторы, ослепленные надетыми на их головы глухими шлемами.

Писатель-сатирик — писатель прямого, открытого зрения.

Замятин рассмотрел в нашей только начинавшейся тогда жизни обломки «уездного», куски «островитян» — островки прошедшей жизни, — он увидел, как пух, выбитый из подушек, опускается на людей.

«Вылезло мурло мещанина»,— писал Маяковский.

Нам не нужны Гоголи, которые бы нас не трогали. Они никому не нужны.

Замятин написал острые рассказы «Икс» и «Слово предоставляется товарищу Чурыгину». Это рассказы о мещанстве, темы Зощенко, Платонова.

Возьмем рассказ «Икс». Он представляет нам новую манеру писателя, в которой, как мне кажется, сильно влияние Андрея Белого. Я писал в 1927 году в книге «Пять человек знакомых» о Замятине как об эпигоне Белого. Сейчас я думаю, что это не так. Более зависим от Белого Пильняк. Замятин сдержанней и наполненней Пильняка.

Рассказ «Икс» построен на семантическом сдвиге. Сделано это хорошо, остроумно. Изображена русская провинция, «уездное», сдвинутое революцией. Вещи поменялись местами. Люди потерялисъ, не могут найти себя. Изображен не революционный слой, — обыватели, мещане. «Марксизм» один из таких героев понимает как «марфизм» (от имени его любимой Марфы). Рассказ ироничен. Но мне кажется, не злобен по отношению к революции.

Ирония Замятина, его сатирический показ духоты и тесноты прошлого, слепоты прошлого, слепо принимается за утверждение этого, старого удушья.

Произошло нечто похожее на то, что было с Зощенко, которого приравняли к его героям.

Революция — время, когда большого писателя понять трудно. Революция — это огромный сдвиг, больший, чем то, что разделяет марксизм от марфизма. Это — как посев во время сбора урожая.

Сейчас, из нашего времени, мы можем больше понять, чем критики, писавшие когда-то о Замятине. Пора отклеивать ярлыки. Пора расковать закованного в одну цепь с мертвецами живого писателя.

«Раскуйте мертвеца!» — кричат в «Записках из мертвого дома» Достоевского.

Слишком долгое время,мы оставались верны определениям, данным когда-то РАППом и журналом «На литературном посту», который никто на этот пост не ставил и который непонятно что взялся охранять.

Не стоит повторять ошибок. Ошибки надо исправлять.

То, что мы столько лет никак не могли издать произведений Евгения Замятина, — большая ошибка.

В церкви во время богослужения есть момент, когда торжественно провозглашают: «Изыдите, оглашенные!» Язычники, толпящиеся у входа, должны были выйти при этом возгласе из храма.

Нет среди нас «оглашенных». РАПП и «На литературном посту» смыло временем.

Или еще пример. Замятина в критике того времени часто называли стилизатором, вкладывая в это слово пренебрежительный смысл. Это не точно. Стилизация, как мне кажется, не самоцельна, это попытка познания мира при помощи стилевого сдвига.

«Чудеса», «Русь» Замятина стилизованы под православные легенды. Они одновременно напоминают Лескова, Ремизова и Анатоля Франса. Хотя Ремизов, о чем бы он ни писал, всегда — прежде всего — выражал себя, свой мир, и даже если это происходило в пародийном виде, это была пародия на самого себя.

Замятин — совсем другой писатель. Его «Чудеса» ироничны. Писатель не призывает вернуться назад, в прошлое. «Чудеса» Замятина

эротичны. Но не будем похожи на американских квакеров, которые сожгли «Воскресение» Толстого, показавшееся им неблагопристойным. Это не очень умно — ведь прежде всего пришлось бы уничтожить Библию, которая насквозь эротична.

Зачем нам в литературе скрывать, что люди в природе разделены на мужчин и женщин?

Хочу напомнить и о пьесе Замятина «Блоха», которая шла много лет с огромным успехом в наших театрах. С этой пьесой я спорил в своей работе «О Мастерах старинных», но у меня нет сейчас временц углубляться в разговор об этом.

Я написал в своей рецензии много. Еще больше я не написал. Потому что писать о большом писателе — трудно.

Я хочу объяснить значение Замятина в литературе нашей и литературе мировой. Это то, чем мы должны гордиться. Его творчество мы должны переосмыслить, сняв шоры, посмотреть на него новыми глазами.

И именно в самом начаде 20-х, в то время, когда Платонов еще был духовно подчинен эйфории новой эпохи, более того, ее, эту эйфорию, создавал, — Замятин рентгеноскопически увидел скелет — и настоящего, и будущего; поставил настоящему диагноз — и дал точнейший прогноз на будущее: в романе «Мы». «Англичанин», цивилизатор, морской инженер, лебедян-ский русак, Замятин понял суть происходящего практически еще вместе с первыми его шагами, еще тогда, когда режим в России только устанавливался, только «выпекался». Еще не было Советского Союза, но уже была советская власть, и уже у власти был вождь, уподобивший русскую интеллигенцию, к которой, безусловно, принадлежал Замятин, экскрементам; уже были соответственно заведены концентрационные лагеря, уже проводились массовые расстрелы, уже голодала страна, уже уничтожался (или изгонялся) цвет нации. И цивилизатор Замятин пишет роман о соединении, о сплаве тоталитарного режима с грядущей цивилизацией, которую и он, и Платонов так исступленно призывали, так ждали — на смену гнусному «уездному»; о новом обществе, насильственно освобожденном от памяти, о лишенном прошлого государстве, о людях с нумерами вместо имен и всеобщей распределительной нормой вместо своеобычной и упрямо уникальной жизни.

Да, нумерами и нормами Замятин предсказал архипелаг ГУЛАГ.
(Исследуя источники солженицынского творчества, нельзя обойти наследие Замятина.)

Замятинский ГУЛАГ— стерильный, очищенный, «цивилизованный», но от того отнюдь не менее страшный. Жизнь человека («нумера») вся на виду, вся — прозрачна. У новых жилищ нет закрытых стен, а у людей («нумеров») нет права даже на укрытие, не говоря уж о свободе волеизъявления. Все за человека взвешено, расчислено, распределено, вымерено. Да и существует ли .он? Существует Единое Государство, о красоте 'и величии которого обязаны печься поэты и прозаики, составляя трактаты, поэмы, манифесты и оды. Существует Благодетель — вождь, стоящий во главе Единого Государства. Линия Единого Государства — это прямая, великая; божественная, точная прямая линия. И Д-503, главный герой замятинского повествования, — только один из математиков Единого Государства, в котором торжествует «мы», уничтожая «я».

Что за идеология питает этот режим, этот Интеграл власти, — Замятин не уточняет. Это может быть идеология коммунистическая, фашистская — все едино; главное — массовидная, уничтожающая личность. Идеология обесчело-вечивания выше этих частностей: во имя нации, во имя класса — все равно, главное, во имя Единого Государственного Целого.

1. Мир естественный или мир искусственно созданный? (По роману Е. Замятина «Мы».)

2. Судьба искусства в Едином Государстве (в Блаженной стране). (По роману Е. Замятина «Мы».)

3. Реальная сложность и многообразие мира и искусственная «формула счастья». (По роману Е. Замятина «Мы».)

4. Роль гротеска в развенчании «идеальной несвободы». (По роману Е. Замятина «Мы».)

5. «Один» или «один из» — мучительный путь героя к самому себе. (По роману Е. Замятина «Мы».)

6. «Их Бог не дал им ничего, кроме мучительных исканий». (Философский смысл романа Ё. Замятина «Мы».)

7. «Счастье без свободы или свобода без счастья» — третьего не дано? (По роману Е. Замятина «Мы».)

8. Жанровое своеобразие романа Е. Замятина « Мы ».

1. История создания романа «Мы» и его проблематика. Основная тема романа — трагедия личности в условиях тбталитарного государства.

2. Своеобразие жанра романа «Мы» (роман-антиутопия). Занимательность сюжета.

3. Особенности композиции романа. Рассказ ведется от лица гражданина Единого Государства в форме записок для «диких племен», которые, возможно, обитают на соседних планетах. Время и пространство в романе.

4. «Идеальная несвобода» граждан Единого Государства. Отсутствие имен, фамилий (вместо них — «нумера»). Жизнь каждого протекает на виду у всех в домах со стеклянными стенами. В этом обществе нет ни грамма «неправильности», все заранее запрограммировано, зато «никакого беспорядка», все ходят строем по четыре в каждом ряду. Полностью подавляется человеческая индивидуальность, в Едином Государстве нет места естественным человеческим чувствам и желаниям.

5. Символический образ Зеленой Стены. Стена отгораживает «нумеров» от живой природы. Реальное многообразие жизни, ее естественная сложность скрыты от «нумеров», в их сознание внедряется искусственная «формула счастья».

6. Драматическая судьба искусства в тоталитарном обществе. Единственное его предназначение — восхваление Благодетеля и мудрого устройства жизни под неусыпным наблюдением Хранителей. Искусство — часть бюрократической машины, управляющей государством (Государственное Бюро поэтов).

7. Авторская позиция в романе. Писатель подчеркивает бесчеловечность этого общества, по его мнению, бесчеловечность — синоним безнравственности. Замятин уверен, что нет и не может существовать идеального общества. Жизнь — это стремление к идеалу.

8. «Мы» — роман-предупреждение о страшных последствиях отказа от собственного «я», даже во имя самых прекрасных теорий. Полемика с христианским идеалом человечности, отказ от духовности ведет в конечном счете к преступлениям перед личностью и человечеством в целом.

1. В каком году и где родился Е. Замятин, кто были его родители?

2. Кто был любимым писателем Замятина с раннего детства?

3. Как называлось первое опубликованное произведение Е. Замятина? Когда оно было напечатано?

4. «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я целиком обязан...» Кому и за что в своей автобиографии так иронически выражал признательность Е. Замятин?

5. В каком году впервые был опубликован .роман «Мы», на каком языке?

6. Какой «нумер» имел главный герой романа Е. Замятина «Мы»?

7. Какой производительностью обладал «недавно изобретенный музыкометр» (Конспект, запись 4-я)?

8. Кто такой Мефи?

9. Какое «медицинское средство» было использовано Единым Государством в борьбе с инакомыслием?

10. Назовите другую (не литературную) профессию Е. Замятина.

11. Кем был по профессии главный герой романа «Мы»?

12. Что такое «материнская» и «отцовская» нормы в Едином Государстве?

13. В течение какого времени «нумер» должен был явиться в Бюро Хранителей для дачи показаний в случае обнаружения чего-то незаконного?

14. Опишите устройство и принцип работы Газового Колокола.

15. Какую болезнь обнаружил доктор у главного героя в Медицинском Бюро?

16. Был ли, на ваш взгляд, образ главного героя романа «Мы» автобиографичным?

17. Какой материал используется при строительстве зданий в Едином Государстве и почему?

18. С каким праздником древних ассоциировался у «нумеров» Единого Государства День Единогласия?

19. Какую почетную обязанность исполнял Благодетель в день Праздника Правосудия?

20. Какую роль играла Скрижаль в жизни гражданина Единого Государства?

21. Кто такой R-13?

22. Можно ли сказать что роман «Мы» написан эзоповым языком?

23. Как называется книга воспоминаний и критических статей, изданная после смерти Е. Замятина его женой? Кто ее герои?

1. 20 января ,1884 г., г. Лебедянь Тамбовской губернии, отец — И. Д. Замятин, священник, мать — Мария Александровна, урожденная Платонова, дочь священника, одаренная пианистка.

2. Н. В. Гоголь.

3. Рассказ «Один», 1908г.

4. Петербургскому охранному отделению, за то, что его выслали в провинцию, где он написал повесть «Уездное», принесшую ему литературную известность.

5. 1924 г., на английском языке.

6. Д-503.

7. До трех сонат в час.

8. Мефи — древнее имя крылатого юноши, вожака повстанцев, олицетворение вечной энергии.

9. Операция на головном мозге с целью удаления фантазии.

10. Инженер-кораблестроитель.

11. Математик, строитель «Интеграла».

12. Селекционные нормы роста, установленные в Едином Государстве, ниже которых «нумерам» мужского и женского пола возбранялось зачатие.

13. В течение 48 часов.

14. Жертву помещали под специальный стеклянный колокол, а затем откачивали оттуда воздух.

15. У главного героя «образовалась душа».

16. Вполне может быть. Ведь автор имел высшее техническое образование и долгое время работал на строительстве кораблей (аналогия со строительством «Интеграла» в романе).

17. Стекло, потому что «честному нумеру нечего скрывать от своих сограждан».

18. Праздник Пасхи.

19. Обязанность палача.

20. Скрижаль являлась единым расписанием всей жизни.

21. R-13 — поэт, школьный товарищ главного героя.

22. Можно, если учесть время и место написания романа.

23. «Лица». Л. Андреев, М. Горький, А. Белый, Б. Кустодиев и др.

Замятин Е. Соч. / Коммент. Е. Барабанова. М., 1988. Замятин Е. Мы. Роман. / Вступ. статья И. О. Шайтанова. М., 1989.

Замятин Е. Избр. произв. / Предисл. В. Б. Шкловского; Вступ. статья В. А. Келдыша. М., 1989.

Замятин Е. Избр. произв. М., 1990.

Акимов В. Человек и Единое Государство // Перечитывая заново: Лит.-крит. статьи. Л., 1989.

Баскаков В. Е. Евгений Замятин и кинематограф // Киноведческие записки. 1989. № 3.

Гальцева Р., Роднянская И. Помеха — человек. Опыт века в зеркале антиутопий // Новый мир. 1988. № 12.

Долгополое Л. К. Е. Замятин и В. Маяковский (к истории создания романа «Мы») // Рус. лит. 1988. № 4.

Зверев А. Когда пробьет последний час природы // Вопр. лит, 1989. № 1.

Ланин Б. Евгений Замятин и школьная программа //. Народное образование. 1990. № 12.

Ланин Б. А. Роман Е. Замятина «Мы». М., 1992.

Михайлов О. Гроссмейстер литературы // Замятин Е. Избр. М., 1988.

Оруэлл Дж. Рецензия на «Мы» Е. И. Замятина // Оруэлл Дж. 1984 и эссе разных лёт. М., 1989.

Павлова-Сильванская М. Это сладкое «Мы», это коварное «Мы» // Дружба народов. 1988. № 11.

Постникова Т. В. Замятин // Русские писатели; Библиогр. словарь. Т. 1. М., 1990.

Чудакова М. Еретик, или Матрос на мачте // Замятин Е. Соч. М., 1988.

Шайтанов И. Мастер // Вопр. лит. 1988. № 12.

Ямпольский М. Б. «Мифология» стекла в новоевропейской культуре // Сов. искусствознание. 1988.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки