Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Здесь, в конце 60-х гг., как бы предвосхищено «хождение в народ» русской революционной молодежи 70-х годов, и предсказаны те ошибки в тактике, то неумение подойти реалистически-трезво к массе, которое было так характерно для народничества.

«Признаки времени» и «Письма о провинции» отражают ту публицистическую подготовку С.-Щ. к созданию художественно-совершенных сатир, которая так характерна для его своеобразного творчества. Намеченное в 1857—1862, вырастающее из публицистических рассуждений в общественных хрониках 1863—1864, теперь оформляется в ярких художественных типах «Помпадуров и помпадурш» (1863—1874) и «Ташкентцев» (1869—1872). В. помпадурах образы бюрократов встречаются снова, но уже на более высокой ступени художественного изображения. Старое в новом обличий, бюрократия и «реформы», бюрократический либерализм — все это прослежено в его дальнейшей судьбе, в дальнейших видоизменениях в связи с победой реакционных сил в стране. В этом отношении особенно характерен очерк «Сомневающийся» в «Помпадурах и помпадуршах». Жизнь разрешает сомнения старого помпадура по поводу отношения его к идее законности. Сомнения в допустимости административного «усмотрения» появляются у помпадура в период «либеральных веяний», когда были сделаны попытки придать провинциальной администрации более «европейский», соответствующий «требованиям времени» вид. С.-Щ. в концентрированной форме характеризует отношение бюрократии к законности во всех стадиях: в дореформенной, реформирующейся и в пореформенной Руси, и до либеральных «веяний», и после них. Оно формулируется с предельной ясностью в словах: «закон для вельмож, да для дворян действие имеет, а простой народ ему не подвержен».

В «Помпадурах и помпадуршах» может быть впервые обнаружилась та особенность сатиры зрелого С.-Щ., которая подымает революционно-демократический реализм на большую высоту над дворянским реализмом: умение предвидеть, заглянуть в будущее, умение, являющееся следствием глубокого проникновения в настоящее, познание не только того, что представляет собою сейчас данное явление, но и куда оно растет. Некоторые из очерков этого цикла, казавшиеся в свое время  чрезмерными преувеличениями, предвосхитили российское губернаторское черносотенство периода 1905 и позднее («Помпадур борьбы»). Недаром с газетных столбцов не сходило это щедринское наименование, как бы повторенное самой жизнью.

Если «помпадур» у С.-Щ. означает администратора, достигшего уже «степеней известных», прежде всего губернатора, выдвинутого на свой пост благодаря покровительству вывысокопоставленных лиц, часто их жен или любовниц, то «тащкентцы» представляют другой слой. «Ташкентец» — это явление новое сравнительно с «помпадуром», но и старое, продолжающее вековую традицию. Концепция «Ташкентцев» уже намечена в «Гегемониеве» из «Невинных рассказов», в рассуждении о «варягах», управляющих страной как своей колонией. В конце 60-х гг. сатирик мог найти более актуальные формы для выражения этой концепции, чем формы старой легенды о Рюрике, Синеусе и Труворе. Буржуазно-дворянская Россия принялась тогда особенно усердно насаждать цивилизацию в Ср. Азии и на других окраинах, открыв широкое поприще для мастеров кулака и нагайки, для разных поручиков Живновских (см. «Губернские очерки» и «Сатиры в прозе»), которых одно время стали стесняться у себя дома. Для обобщающей мысли сатирика границы между «заправской» Россией и среднеазиатскими владениями обладали довольно относительной устойчивостью. «Ташкент везде, где бьют по зубам». Для правящих классов «отечество» было прежде всего страной, в которой они могли чувствовать себя почти, как в Ташкенте, как в своей колонии, которую они подвергали систематическому разграблению. Бывают эпохи, когда разница между Россией и «Ташкентом» совсем стирается. Это эпохи торжествующей реакции, когда ташкентские рыцари насаждают «цивилизацию» у себя дома, когда для кулаков Живновских и т. п. находится обильная работа, когда оголтелая контрреволюция топчет «посев будущего».

В «Истории одного города» (1869—1870) С.-Щ. расширяет границы своей сатиры за пределы ташкентцев и помпадуров. На этот раз предметом сатиры становится сама верховная власть Российской империи. В русской литературе были гениальные сатирики и гениальные сатиры, но столь смелой сатиры, как «История одного города», в ней не было. «История одного города» — наиболее концентрированное выражение революционно-демократического взгляда на исторически сложившийся политический строй российского государства. Революционно-демократическая сатира, естественно, была в свое время и самой внутренне-свободной сатирой, не связанной никакими общими интересами с помещичье-бюрократической властью, никакими традициями верноподданства. Для предшественников С.-Щ., как бы одарены они ни были, существовали преступные или глупые чиновники, но не было преступных и глупых царей. Высшее правительство было вне пределов сатиры как нечто священное, неприкосновенное. С.-Щ. же первый сделал российскую государственность предметом сатиры. Эта сатира  предельно обобщена. Вопреки всем внешним формам, приводившим в восторг либералов, С.-Щ. полагал, что одни и те же основы общественной жизни характерны и для XVIII и для XIX вв., и беспощадно бил по этим основам. Он бил прежде всего по крепостничеству, по всему строю психики, верований, представлений, выросшему на этой базе. Жизненный строй, создавшийся на почве крепостного права, для С.-Щ. не упразднен 19 февраля. Величие С.-Щ. как революционно-демократического сатирика в том и заключается, что он ясно видит, насколько еще глубоко-крепостнической оставалась «новая» Россия, сколько пережитков крепостного права душило жизнь страны после буржуазной реформы, которая, как указал Ленин, была в России проведена крепостниками. В форме «исторической сатиры» С.-Щ. писал сатиру не на историю, а на пережившую себя крепостническую Русь, еще не ставшую историей. В радикальном отрицании либерального «прогресса» — революционная сила «Истории одного города». Был еще один момент в «Истории одного города», характерный для С.-Щ., это — его отношение к народу. Оно чуждо всякой сентиментальной идеализации. Рабская покорность народа, возвеличенная всякими реакционными идеологами под именами разных рабских добродетелей — «смирения», «долготерпения», «всепрощения» и т. п., — так же служит предметом сатиры, как и беспредельно-жестокая тупость его угнетателей — Бородавкиных, Угрюм-Бурчеевых и т. п. Сочувствуя  народу как носителю идеи демократизма, т. е. прежде всего как носителю идеи будущего, видя в нем источник и цель индивидуальной деятельности, С.-Щ. страстно ненавидит все унаследованное народом от крепостного права.

В «Истории одного города» проведена уже черта, отделяющая С.-Щ. от идеологии народничества. С.-Щ. примкнул к «народнической демократии», ибо она была в свое время революционной. Он принадлежал к ней, ибо все его помыслы, вся его работа принадлежали прежде всего мужику, «мелкому производителю», потому что вместе с народниками он не представлял себе исторической роли пролетариата, но за этим проходит черта, отделяющая его от народнической идеологии. С.-Щ. не идеализировал общины, в которой народники видели воплощение чуть ли не прирожденной склонности мужика к социализму. Нет у него народнической веры в особый, самобытный путь развития России, нет у него и характерно народнического «игнорирования связи интеллигенции и юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов». Остается такой признак народничества, как «признание капитализма в России упадком, регрессом». Но историческая ограниченность С.-Щ. не в признании капитализма регрессом по сравнению с общинным строем крепостной России, а в том, что он не видел качественного отличия русского капитализма от крепостничества, не видел в нем силы, которая ликвидирует пережитки последнего и вырастит пролетариат, ведущий за собой к победоносной революции крестьянские массы.

Как прозорливейший художник С.-Щ. все же гениально показал, как чумазый капиталист разлагал крепостнический уклад, как он ускорял гибель старой помещичьей России. Впервые это было отражено в «Благонамеренных речах» (1875—1876), в основных очерка этого замечательного цикла: «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Отец и сын» и др. В этих очерках тема буржуазного хищника была затронута С.-Щ. не впервые. Но Хрептюгины и Размахнины произведений 50—60-х г.г. еще не выросли в ту силу, которой являются Деруновы, и это существенно важно для их характеристики. С изумительной проницательностью С.-Щ. умел отличать качественные изменения в историческом развитии целых общественных групп. Хрептюгины, Размахнины, Пазухины — эти хищники дореформенной Руси — еще не приказывают: им приказывают помещики и бюрократы. Деруновы же сила, которую чувствуют все, от мужика до губернатора. Даже больше — С.-Щ. отразил путь Деруновых вверх, из провинции в столицу, которую они начинают завоевывать (очерк «Превращение»).

В «Благонамеренных речах» С.-Щ. показал также, как помещик, поскольку он сам не превращается в хищника нового — деруновского — типа (и этот процесс показан С.-Щ.), вытесняется из среды командующих групп. Самодержавие перестает считать своей опорой помещика, ставшего экономически и социально бессильным, потерявшего хозяйственную  связь со своим имением. Опорой, «столпом» отныне становится наряду с помещиком, сумевшим приспособиться к новым условиям, кулак, капиталист из целовальников, неуклонно поднимающийся вверх, использующий народное бесправие и государственное принуждение в интересах не знающей предела эксплоатации трудовых масс. Этому хищнику царизм прежде всего выгоден, и недаром он выступает у С.-Щ. его оплотом и носителем его идеологии, которую ловко использует в своих хищнических интересах.

В «Убежище Монрепо» (1873—1879), где маленькие Деруновы — Колупаевы и Разуваевы — изображены в действии на местах, раскрыта полностью одна из функций Деруновых: вытеснение неприспособившегося к новым условиям помещика из деревни с помощью местной власти. Показано на судьбе убежища Монрепо, что Дерунов — настоящий или будущий — тот самый, на которого отныне ставит свою ставку царская власть.

Сходящее на-нет дворянство в другом аспекте, — в его попытках приспособиться к обстоятельствам, принять участие в наступившем после реформы промышленном оживлении, связанном со спекулятивным ажиотажем, — эта часть помещичьего класса показана в «Дневнике провинциала в Петербурге» (1873). Здесь С.-Щ. продолжает свою борьбу против либерализма, на этот раз уже дворянски-буржуазного, принявшего ту форму, которую сатирик назвал «пенкоснимательством», — либерализма, отражающего смычку наиболее изворотливых помещиков с буржуазными тузами, либерализма жалкого, трусливого, угоднического, обслуживающего интересы подымающейся хищнической буржуазии, которую С.-Щ. так глубоко, так страстно возненавидел. Политически реакционная в русских условиях, она угрожала тому, что было столь дорого сатирику: самому существованию подлинно независимой революционно-демократической мысли. С 1878, когда С.-Щ. становится после смерти Некрасова ответственным редактором «Отечественных записок», защита самого права на существование революционно-демократической литературы сливается у нашего сатирика в значительной мере с отстаиванием своего журнала. С.-Щ. пришлось быть в положении правды в ее диалоге с торжествующей свиньей (см. «За рубежом»). Решительно заявляя свинье, что в ней корень зла, он все же старался «изловчиться», чтобы избегнуть ее чавканья. В цикле «Круглый год», отвечая на всякие провокации реакции, стремившейся заткнуть ему рот, С.-Щ. приходилось убеждать ее в полезности для нее «свободы обсуждения» как своего рода клапана для общественного возбуждения. В то же время ему удается в чрезвычайно искусной эзоповской форме дать знать «читателю-другу», что он не должен понимать его буквально.

Характерен для С.-Щ. и другой прием борьбы с реакцией. С.-Щ. действует против нее ее же оружием: он как бы защищает торжественно провозглашаемые ею принципы государства, собственности и семьи и доказывает, что именно она эти принципы попирает. Этот прием объединяет знаменитые циклы 70-х гг.  Каждый из циклов посвящен какому-нибудь охранительному устою: «Благонамеренные речи» (1872—1876) — собственности, «Круглый год» (1879) — помещичье-буржуазной государственности, ответвившиеся от «Благонамеренных речей», «Господа Головлевы» (1872—1876) — распаду помещичьей семьи. Последнее произведение — одно из самых художественно-совершенных у С.-Щ. В лице Порфирия Головлева — Иудушки — он создал бессмертный образ Тартюфа, доведенный до потрясающего трагизма. Смешное здесь становится страшным, в алчности и лицемерии Иудушки воплощена ложь целого жизненного строя, которому фальшь и лицемерие органически свойственны и гибель которого они же ускоряют. Лицемерная алчность Иудушки, опустошив все окружающее, убила его самого, подобно разъедающей гангрене, превратила его в прах. Другим также в своем роде трагическим образом является возрожденный Молчалин из цикла «В среде умеренности и аккуратности», чрезвычайно углубляющий свой литературный прототип. В лице Молчалина дан тот распространенный тип исполнителя-приспособленца, который входит в историю не персонально, а под общим наименованием «и другие...», но без которого не обходится ни одно реакционное начинание. И важно то, что в противоположность грибоедовскому Молчалину, Молчалин щедринский полон, хотя и низменной, но довольно сложной внутренней жизнью и не чужд добрых свойств. Но страшным становится то, что все человечное ограничено  у него пределами семьи. Однако в этой же семье его постигает кара. Кара, это — дети, которым страшны их отцы.

Как ни был захвачен С.-Щ. русской жизнью, ее проблемами и типами, он не переставал напряженно следить за европейской жизнью и горячо откликаться на ее события. Особенно интересовала его Франция, идеи и революционная практика которой оказали на него такое сильное влияние в молодости. В 70-х гг. он неоднократно касается французских дел. Особенно замечательна его страстная защита Парижской коммуны в «Итогах», его критика оппортунизма былых революционных идеологов (напр. в статье «Отрезанный ломоть», вошедшей впоследствии в «Недоконченные беседы»). Но особенно важен для характеристики отношения С.-Щ. к современной ему зап.-европейской жизни цикл «За рубежом», в котором царская Россия сопоставлена с буржуазной демократией. С.-Щ. знает и ей настоящую цену. Говоря словами Ленина, здесь он «классически высмеял... Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров, как республику без республиканцев» (Ленин, Сочинения, изд. 3, т. X, стр. 238).

Та борьба, которую С.-Щ. вел с конца 60-х гг., обобщается им в понятиях «улица», «уличная мораль», «уличная философия». Борьбу с «улицей» С.-Щ. ведет не только как художник, но и как литературный критик в своих блестящих статьях и заметках. «Улица» в представлении С.-Щ. — это прежде всего отрицание всякого культурного наследия и в то же время она символизирует рутинное обывательское мышление, руководящееся штампованными прописями и допотопными предрассудками. Часто «улица» совпадает с реакцией, с ее мракобесием, часто «уличным» является для С.-Щ. отношение помещичье-буржуазного общества к «духовному производству», его мораль «купли-продажи», его универсальная корыстность. «Улица» выражает пестроту и сложность сил, с которыми приходится бороться революционной демократии. Ее составляли прежде всего те, кому выгодно было создавшееся положение, кто стремился к закреплению его против всякой левой опасности. Это были «поумневшие» помещики, отказавшиеся от либеральных увлечений, особенно те, кто извлек выгоду на «прусском пути» развития, новая хищническая буржуазия и вся армия прихвостней этих преуспевавших элементов, обслуживавшая их и в области литературы, создававшая для них литературу безыдейную, угодническую, «пенкоснимательскую». Понятие «улицы» внесло свои коррективы в щедринскую оценку стародворянской литературы, оценку, оправдываемую исторически, но все же в пылу борьбы достаточно одностороннюю. Сравнивая старую дворянскую литературу с литературой «улицы», С.-Щ. не мог не выделить положительные стороны первой, которые стушевывались при сопоставлении ее с тем новым, что вносила в литературу крестьянская демократия во главе с Чернышевским и Добролюбовым. После 1 марта 1881 засилье «улицы» в литературе достигло крайних пределов. Окончательно опустившаяся до уровня ее культуры, ее морали,  либеральная интеллигенция лихорадочно отмежевывалась от всякого радикализма и не переставала уверять правительство в своих верноподданнических чувствах. Все это, развязывая руки реакции, не могло не отразиться и на положении «Отечественных записок» и ее ответственного редактора. С.-Щ. далеко не сочувствовал террору. Человек большого политического чутья, он ни в какой мере он не считал его целесообразным средством политической борьбы, но сочувствовал горячо революционерам, отдающим свою жизнь в борьбе с царизмом, и страстно ненавидел их палачей. Уже одно это, страстно выраженное в его произведениях эзоповым, но достастаточно понятным языком, обрекало его на полную изолированность среди так наз. «общества», исступленно проклинавшего революцию и революционеров, с которыми недавно еще заигрывало. Мало того, С.-Щ. не ограничился пассивным сочувствием жертвам реакции. Он выступил активно против белого террора, против так наз. «Священной дружины» и объективно поддерживавшего его предательски-трусливого либерализма. Памятником этой борьбы остались «Письма к тетеньке», из которых третье письмо, прямо направленное против «Священной дружины», было запрещено цензурой и появилось в нелегальной печати. Ту же борьбу продолжает С.-Щ. в написанных после 1 марта главах «Современной идиллии», — уничтожающей сатиры против полицейского государства Александра II и Александра III. Это были акты большого мужества со стороны С.-Щ, тогда уже разбитого недугами старика.

В 1884 правительство запрещает издание «Отечественных записок». Как ни глубоко  поразил С.-Щ. этот удар, он все же не сдался. Он продолжал свою борьбу в глубоко чуждой ему либеральной печати — в «Вестнике Европы» и в «Русских ведомостях». Учитывая выгодность сотрудничества знаменитого писателя, либеральные издания открывают ему свои страницы. Здесь появляются «Мелочи жизни» — книга серых красок, серых тонов, проникнутая глубоким чувством трагизма той будничности, на которую обрекает людей собственнический строй. Ненависть к «мелочам жизни» — это ненависть великого сатирика к создающему их общественному строю, это призыв к достойному человека существованию, эмансипирующему от поглощающих его мелочей. Борьба с реакцией продолжается в «Пестрых письмах», представляющих во многом ответ на закрытие «Отечественных записок», предуказывающих дальнейший путь не только российской, но и мировой реакции, ее расистские теории, и в особенности продолжается она в «Сказках» и в дописанной уже великим борцом буквально на смертном одре «Пошехонской старине».

 «Сказки» С.-Щ. начал писать еще в 1869. Тогда были напечатаны такие произведения этого жанра, как «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик» и «Пропала совесть». В конце 1883 он снова возвращается к ним и создает в течение трех лет 29 сказок. В «Сказках» С.-Щ. как бы подводит итоги своему творчеству.  Основные его идеи о помещике, мужике, чиновнике, либерале получили здесь сконцентрированное и в кратких формулах заостренное выражение. Формулы эти до того метки и крылаты, что вошли в самый язык, стали своего рода идиоматическими выражениями, без которых уже не обходятся. Персонажи «Сказок», выполняя функции аллегории, отнюдь не ограничены чисто служебной ролью иносказательного выражения какой-нибудь отвлеченной мысли, а являются одновременно живыми индивидуальностями.

Последнее произведение сатирика — «Пошехонская старина» (1887—1888) — являлось также политически-актуальным произведением, несмотря на то, что посвящено далекому прошлому. Идиллическое изображение отношений помещиков к крестьянам при крепостном праве как любовно-семейных было в ходу в реакционной публицистике и журналистике 80-х гг. Этой гнусной фальши, прикрывающей крепостническое прошлое, С.-Щ. нанес своим произведением страшный удар. «Пошехонская старина» остается наиболее реалистическим изображением помещичье-крепостического быта в русской литературе, быта, наиболее типичного для помещиков «средней руки», для малокультурного российского захолустья. С.-Щ. выявил самую сущность крепостнического уклада; в его изображении она не скрыта тем налетом культуры, который характерен для усадебной жизни в произведениях Тургенева и Толстого.

Великий сатирик умер вскоре после того, как дописал это свое последнее произведение. До последней минуты он оставался борцом, несмотря на горькое чувство «обреченности», одиночества, которое охватило его в реакционные 80-е гг. Чувство изолированности еще более усугублялось исключительно своеобразным положением С.-Щ. в эпоху преобладания народничества над всеми другими течениями русской прогрессивной мысли. С.-Щ. блокируется с народниками, идет с ними, но среди народнических идеологов 70-х гг. он представлял революционное просветительство 60-х. В народнических «Отечественных записках» С.-Щ. продолжает дело «Современника»  и в ту пору, когда реакционные элементы народничества взяли верх над революционными. С.-Щ. пришлось неоднократно одергивать напр. Елисеева, своего соредактора, которому он с присущей ему резкой прямотой бросил упрек в измене идеям 60-х гг. Начавшееся в конце 70-х гг. и ускоренное реакцией 80-х либеральное перерождение народничества было глубоко чуждо нашему писателю.

Оправданное неверие в силы народнической интеллигенции, презрение к либералам, сознание полной невозможности апелляции к крестьянской массе, к той массе, которой была посвящена вся его деятельность, — вот что определяло настроения С.-Щ. в последние годы жизни. Ему пришлось пережить весь трагизм положения крестьянской демократии в нашей стране: отрыв авангарда от массы, отсутствие общего языка между теми, кто боролся за ее интересы, и ею самой. С.-Щ. ощущал и понимал эту трагедию глубже, чем кто-либо из его современников, потому что спасение масс для него было немыслимо без культуры, без поднятия их к уровню своего авангарда. Не в толстовском опрощении, не в растворении себя в народной стихии, но в слиянии с народом в его скорби, — не в этом выход для трезвого революционного просветителя. До конца в поисках этого выхода со все возрастающею болью возвращался С.-Щ. к проблеме народной массы.

«Поди-ка, подступись к этому народу», писал С.-Щ. в 80-х гг., выражая этими словами свои сомнения в восприимчивости народной массы к свету революционной идеологии.

Это отношение к народу объясняется тем, что для С.-Щ. наиболее типичным его представителем мог быть лишь «хозяйственный мужичок». «Каким образом уверить его, — спрашивает Салтыков-Щедрин в одном из последних своих произведений, в «Мелочах жизни», — что не о хлебе едином жив человек?» Как подойти к народу — этот мучительный для нашего писателя вопрос на более конкретном языке означает: как подступиться с проповедью социалистического идеала к «хозяйственному мужичку»? С.-Щ. слишком хорошо понимал, что не интеллигенция вообще и даже не революционная интеллигенция в частности направит по революционному пути массу мелких производителей, недавних крепостных, закрепощенных наново своим жалким хозяйством. Но он не понимал да и не мог еще понять, что под руководством пролетариата она не только по этому пути пойдет, но и изменит свою собственную природу.

Отсюда — от этого непонимания — пессимистические умонастроения С.-Щ. в последние годы, пессимистические по отношению к более или менее продолжительному периоду, ибо его никогда не покидала вера в конечное торжество своих идеалов. Он чувствовал, «что идет какая-то знаменательно-внутренняя работа, что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение  жизни все больше заглушается этим подземным гудением; трудная пора еще не наступила, но близость ее признается уже всеми». Он не верит в возможность предотвратить эту «трудную пору» — революционный взрыв — «компромиссами и соглашениями». Велика была социальная чуткость С.-Щ., но он не понимал, что капитализм, наступление которого в России он так гениально возвестил, порождает в лице пролетариата своего могильщика. В этом исторически обусловленная ограниченность С.-Щ., в этом то, что осталось у него от утопизма, который он так гениально преодолевал, в этом то, что ограничивает всякое просветительство, как бы революционно оно ни было: непонимание тех исторических условий, при которых масса становится восприимчивой к революционной идее.

Как художник С.-Щ. вместе с Некрасовым является творцом демократического искусства слова, которое по своим приемам является новым художественным стилем — стилем революционной демократии. Искусство это формировалось в процессе критического освоения дворянской литературы, одновременно преодоления ее влияний и борьбы с нею. Сложные взаимоотношения с литературой враждебного класса заметны уже в первом крупном произведении Щедрина — в «Губернских очерках», где еще так сильно влияние Гоголя.

До самого последнего времени это чрезвычайно важное для формирования художественного стиля Щедрина произведение недооценивалось. Признавая «Губернские очерки» «бытовыми обличительными очерками», отрицали за ними значение социальной сатиры. Но исключает ли бытовой очерк социальную сатиру? Не может ли он быть своеобразной ее формой? Раздел «Талантливые натуры» достаточно подтверждает это. Изображая «лишнего человека» в единстве с бытом его среды, противопоставляя это единство его речам, тому, что он сам о себе думает, С.-Щ. дает сатирическую окраску образу (Буеракин в сценах с Пашенькой, старостой, немцем, управляющим и т. п.), а не ту лирическую, которую он получает в помещичьей литературе.

Начинающая осознавать себя революционно-демократическая литература явно полемизирует с дворянской по вопросу о характере ее главного героя. Но мы находим в «Губернских очерках» и другие элементы нового стиля вообще и щедринского в особенности. Щедринское местами перебивает классически размеренную речь то ироническим славянизмом, то ироническим мифологизмом, то ироническим описанием (напр. князя Чебылкина в коляске, — ирония здесь захватывает даже и лошадей, «бессловесных»), то сарказмом, бьющим по нелепости мыслей и поступков. Здесь же намечается столь характерная для С.-Щ., как и для всей революционно-демократической литературы, ломка жанровых границ.

Эпическое изложение у С.-Щ. сплошь и рядом переходит в драматизированное. Такие переходы актуализируют щедринское изложение. Он не только рассказывает, но как бы «показывает» диалогом, вызывающим представление о самой мимике действующих лиц.  Завершая развитие «натуральной школы», «Губернские очерки» значительно расширяют благодаря новым «обстоятельствам» ее тематику, значительно усиливают ее социально-критическую направленность.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: рефераты по предметам, мировая экономика.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата