Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Актуальное. По-видимому, за упреком филологии в ее неактуальности стоит несколько мотивов. Прежде всего, это попытка отобрать у филологии определенные тексты, нужные философии, - назовем их языково-экспериментальными (это Джойс, Кафка, Платонов, Валери, Пруст, Белый, Бретон, Малларме, Бекетт, Введенский, Хармс). В более широком смысле слова это попытка утвердить свое право на "непосредственное" чтение любых текстов. В этих устремлениях можно видеть то, что один исследователь-литературовед назвал реваншем читателя над писателем [11] : натерпевшись авангардистских над собой экспериментов, постмодернистский читатель решил пересилить это творческое письмо своим еще более творческим чтением. Пятигорский, вспомним, утверждал, что филологу не нужны новые тексты (он всегда скажет что-то новое о старом), а философу вообще не нужны тексты (он сам их сочинит). Однако это конечно юмористический перегиб, поскольку тексты как раз нужны философу как материал - и для деконструкции, и для работы по устранению литературцентризма.

Все перечисленные выше в списке авторы писали "взрывные" тексты, противоречащие обыденным представлениям о смысле. Если бы за них принялся филолог, он был сплел какой-то узор из разрозненных фрагментов смысла. Но так делать нельзя: надо оставить бессмыслицу такой по возможности нетронутой или даже усилить ее переживание. Однако ведь это художественная задача: ее выполнение не может быть и анализом, и переживанием одновременно. При этом философы пишут и пишут, как бы не замечая, что непосредственное переживание (если бы действительно речь шла о нем) лучше было бы передавать в прямом контакте с собеседником - жестами, устной речью. Но какие у нас есть основания верить философу, когда он утверждает, что именно его прочтение вычленяет подлинную собственную "коммуникативную стратегию произведения"? Почему-то он выбирает из всей философии и всей литературы только неустойчивый "бессмысленный" материал. Не потому ли, что его легче подчинить своей творческой воле, нежели более упорядоченные формы?

Бессмысленное (неупорядоченное). Говоря о смысле и бессмыслице, филологи и философы имеют в виду разные фигуры смысла. Филологические смыслы менее антропоморфные: если тот или иной узор (звуков, значений, графем) более упорядочен, чем при игре в кости, если в нем есть периодичность повторений, значит в нем уже есть смысл. Философские смыслы более антропоморфные: для философа смысл предполагает осознание, овладение (или неовладение), само наличие субъекта, осуществляющего эти операции. Однако и в филологической работе с "неупорядоченным" и "бессмысленным" обнаруживается нечто такое, что, наверное, стоило бы учесть и философу.

Прежде всего - то, что бессмыслица повсюду сопровождает человеческую жизнь и человеческую работу с языком (известно, что синхронные переводчики не понимают ничего из переводимого, и если бы стремились понимать, не смогли бы переводить) и что осмысление всегда (а не только по занудству филологов) наступает задним числом и представляет собой определенную конструкцию. Это конструирование, если отнестись к нему осознанно, предполагает ряд правил. Например, требуется учитывать, что внутри каждого текста имеются более упорядоченные и менее упорядоченные слои и уровни (иногда менее упорядочен семантический, более упорядочен синтаксический, иногда наоборот); что в один и тот же период в культуре всегда сосуществуют более упорядоченные и менее упорядоченные формы текстов; что периоды большей или меньшей упорядоченности сменяют друг друга в истории культуры вообще и в той или иной национальной культуре, в частности; что сила впечатления, производимого текстом, зависит от фоновых ожиданий, определяемых преобладанием в культуре тех или иных текстов; что впечатление упорядоченности-неупорядоченности меняется в зависимости от числа прочтений (первое, второе, многократное); что в культуре происходит постепенная эмансипация и расширение средств выражения, в силу чего радикально новый прием становится общим местом и проч.

Именно поэтому неупорядоченное, бессмысленное не может ни существовать, ни рассматриваться само по себе, в отрыве от "упорядоченного" и "осмысленного". Лотман в поздних работах, где он исследовал постепенное и взрывное в культуре, особо подчеркивал, что в каждый отдельный период эта разветвленность противоположных тенденций обычно вызывает самые резкие столкновения между современниками, хотя историку культуры видна прежде всего их взаимная необходимость. Все это - вещи эмпирические, однако они небезразличны и для жизни философских смыслов (или бессмыслиц) в культуре. Очевидно, философ откажется от самой связки упорядоченного с осмысленным: ведь он отказывается от того языкового материала, на котором эти вещи можно было бы как-то наблюдать и проверять. Останется однако открытым вопрос о том, каковы те моменты "общезначимости", на которые философ неизбежно делает ставку, если он обращается к другому и рассказывает ему о своем опыте.

Непосредственность, переживание, удовольствие. Апология непосредственной установки на переживание и критерий удовольствия при чтении для нас немного неожиданны - ведь речь идет не о рецептивной эстетике, а о "чисто философском" чтении текстов. Порядок переживания и порядок знания - это, разумеется, не одно и то же. Можно полагать, что в известном смысле никакое научное знание (а не только филология) "не имеет отношения к непосредственному переживанию" и что именно потому оно и может быть наукой, что отвлекается (и в анализе и в изложении результатов познания) от непосредственного переживания. Природа знания и природа реального - тоже различны. Концепт собаки не лает и не утешает нас собачьей преданностью, а структуры семьи и брака не согревают, как домашний очаг. Но нас может согреть или потрясти художественный образ Каштанки, равно как и картины семейной жизни у Льва Толстого. Весь вопрос в том, зачем философам эти привилегии поэтов и художников?

На Западе литературная, эстетическая ориентированность многих современных поисков в философии была обусловлена путем ее западной эволюции, веками "рациональной" проработки тех или иных культурных содержаний, исчерпанностью уже осуществленных подходов, при том что эти поиски занимают лишь определенный отсек в общем поле философской работы. Насколько этот эстетический в широком смысле слова поворот актуален для философской мысли в России, которая имеет и общие с Западом, и специфические задачи, - это вопрос по меньшей мере спорный.

И вообще - насколько возможно непосредственное чтение и непосредственное отношение к читаемому? Ведь в известном смысле ничто прямо человеку не дано: ни вещи, ни слова, ни даже эмоции. Человек не реактивен, как животное, и не обладает интеллектуальной интуицией, как Бог, для которого мысль и сотворение помысленного неразрывны. Человек живет в мире следов и промедлений: смыслы строятся в его голове лишь задним числом и даже травмы от душевного ушиба складываются в болезнь лишь при оглядке на предшествующий опыт - сознательный или неосознанный. Притязая на непосредственность переживания и описания, философы тем самым притязают на нечто внечеловеческое. Они хотят быть как дети (или как животные) или как боги, иметь почти звериную чувствительность на уровне кожных реакций и почти божественная интуиция происходящего и постигаемого в их единстве. Конечно, чувство бессмыслицы переживается непосредственно. Но "чисто философский" подход к бессмысленному тексту уже не является непосредственным. Он уже предполагает анализ, что философы не могут не признать, а также многократное перепрочтение одного и того же текста, что в корне меняет его первичное восприятие, что как раз и не учитывается.

Спор о критериях правильного чтения в терминах, заданных философами, - "умею или не умею наслаждаться" - вряд ли может быть продуктивным. Строгий филолог не считает возможным делиться личными переживаниями невозможно, а в разговоре с читателем ищет общезначимый язык. Философ, принимающий постулат непосредственности, опирается на критерий удовольствия от чтения. Но это выглядит скорее провокативно, чем аргументативно. В понятие удовольствия включается слишком многое (эмоциональный всплеск и разрядка, психотерапевтический эффект, удивление, интерес, эмоция от познания нового, от расширения сферы чувственного опыта при чтении и др.), чтобы оно могло быть критерием подлинности чтения. На одном полюсе этот длинный перечень приводит нас к некоему обобщенному гедонизму, а на другом - к почти классическому катарсису. К тому же, если признать существующей и познавательную эмоцию, то теряется основание для исключения филологов из числа способных наслаждаться чтением (работой с текстом): ведь познавательное (эпистемофилическое) влечение и соответствующая ему эмоция ничем не хуже других.

Итоговая антиномия. Казалось бы, разбираясь в предпосылках строгой филологии и чистой философии, мы приходим к классическому противопоставлению позитивизма и феноменологизма. Однако это вовсе не чистая оппозиция. Так у Гаспарова позиция классического позитивизма обогащена структурализмом и восполнена огромной эрудицией, обострившей исследовательскую интуицию. У Подороги феноменологический антипозитивизм обогащен многими элементами разных философий. Философы подчас упрекают филологов в сокрытии своих истоков, а сами не любят говорить о том, откуда они родом, что создает для непросвещенного читателя дополнительные трудности. А в их концепциях отчетливо различимы элементы ницшеанства (философ-художник), фундаментальной и прикладной феноменологии (элементы учения о редукции, субъект-объектная корреляция, правда с установкой не на активную интенциональность, а на пассивную аффицированность), поздней французской феноменологии (Мерло-Понти и проблема тела и восприятия), Валери (философия как литература), Фуко (власть-знание), Делеза (планы имманенции, картография, силы и интенсивности, элементы витализма - произведение как организм, у которого есть свое время жизни) и проч. Но в целом это, наверное, не столько феноменологизм (звучит слишком логично), сколько феноменоведение [12] .

Спасение философии - дело рук филологии.

Итак, в дискуссии филологов и философов философы более всего интересовались "шифровкой чувственных дефицитов" в (литературных) текстах и обогащением опыта читателя, способного испытать новые ощущения. Я вижу главную задачу иначе: это не "шифровка чувственных дефицитов", а формулировка концептуальных дефицитов. И дело не в том, что чувственных дефицитов в культуре нет или что работа с ними не важна. Дело в акцентах, предпочтениях, основных направлениях работы. Именно концептуальные дефициты сейчас больное место повсюду - в философии, в педагогике, во всех областях гуманитарного познания, вообще в социальной жизни.

О выработке концептуального языка. В философии на российской почве это связано с почти 70 летним ее отрывом и от собственной традиции, и от западной философии 20 века. В постсоветскую эпоху одновременный и внезапный выход этих двух культурных потоков - вне всякой логики и хронологии - на авансцену современной культуры породил шок, разброд, массовую читательскую дезориентацию. Актуальной задачей становится, в частности, экстренная проработка огромного числа текстов западной философии и гуманитарной мысли 20 столетия, и философия одна с этим не справиться не в состоянии. Нужно одновременно и читать новое, и создавать инструменты чтения - средства описания, концептуальный язык. Именно в ходе работы с текстами и переводческой работы этот язык, пострадавший за многие десятилетия господства вульгарного догматического марксизма, может быть создан (воссоздан, перестроен).

Беда в том, что в российской культурной и интеллектуальной ситуации любой импортный товар приобретает ореол престижности и включается в описание как элемент лоскутного языка без всякой заботы о связности - логической или исторической. Однако невозможно описать свой опыт через категории Лакана или Делеза (к сожалению сочинения этих и других авторов сплошь и рядом выходят в свет без какого-либо исторического и концептуального комментария), не разобравшись в том, зачем им самим те или иные понятия, откуда они взялись, какие задачи они позволяют решать и могут ли быть перенесены в новый мыслительный и культурный контекст. Конечно, и в лоскутном одеяле можно увидеть новый художественный эффект - цветовой или ритмический. Но работе мысли это не поможет. В противоположность тому, что думают философы, нельзя просто так - "непосредственно" - прочитать те или иные современные западные тексты. Для того, чтобы прочитать тех же Лакана или Делеза, нужна самоотверженная (а не самоутверждающаяся) работа, которая будет постоянно напоминать нам о том, что Делез во Франции и в России, Делез в 60 годы и в 90-е - это разные вещи в разных культурных контекстах.

О переводах и чтении текстов. Концептуальные языки всегда создавались и обогащались переводами. Но ведь вопрос о переводе предполагает не только переход с языка на язык, но и переход из одной культуры в другую, пересечение многих границ - идеологических, лингвистических и проч. Понятия не дрейфуют сами собой через культурные границы, нужна работа для того, чтобы это могло произойти. Перевод предполагает в первую очередь выявление области значимых понятий оригинала. Философ может их выявить, но как правило, не умеет переводить тексты: восстанавливать чужую мысль в систематической форме для него пытка. Сохранить эти понятия в тексте перевода может скорее филолог, учитывающий культурно-исторические и лингвостилистические сложности подбора и апробирования понятийных эквивалентов. Но дело не только в переводах, создающих и обогащающих философский и литературный язык. Поскольку философы попадают в историю через историю философии, а история философии пишется во многом усилиями филологов, постольку и здесь нужны их взаимные усилия.

Где и как осуществляется ныне русская философия? В одной из дискуссий на нашей конференции Александр Хаардт напомнил нам о трех важнейших источниках русского философского языка - это старославянский язык, который остается источником "национальных" корней, латинский язык и немецкий язык (от Лейбница до Гегеля и Шеллинга). Статус старославянского языка вызывает споры: воплощает ли он некую особую жизненность истоков русской философии, как полагают некоторые, или напротив в зародыше погубленное концептуальное богатство греческой мысли? Безусловно, что именно переводы с немецкого в новое время были главным источником развития русского концептуального языка. Это относится, например, к переводам Лейбница или Христиана Вольфа в 18 веке, Гегеля или Шеллинга в 19. Однако в России переводы настоящих крупных философских текстов начались очень поздно, практически к концу 18 века. Несмотря на прекрасные переводы философской классики, сделанные в конце 19 и в 20 веке, философия в советской России развивалась в отрыве от естественных процессов рецепции и переосмысления философской классики в 20 веке. Из-за этого сейчас и приходится решать - одновременно и в сжатые сроки - и задачи перевода и понимания текстов, и задачи выработки концептуального языка.

Важно то, что в нашей культуре и педагогике нет опыта внимательного чтения текстов. Доказательством того, что чтение и толкование текстов у нас как бы не имеют отношения к философии или трактуются как маргинальная область философствования, был для меня 20 Всемирный философский конгресс в Бостоне (август 1998 года), посвященный понятию и практике "пайдейи" или иначе - обучению, развитию, философскому воспитанию человечества. Практически ни в одних из более ста опубликованных российских тезисов не содержалось обсуждения конкретных текстов с анализом понятий, тогда как среди работ западных участников анализ понятия "пайдейя" на материале философских текстов стихийно покрывал все периоды, все традиции и этапы развития философии (вместо этого среди работ российских коллег, особенно провинциальных, преобладали заявки на глобальные построения, всеобъемлющие теории и парадигмы в понимании мира и человека). Однако нехватка языка и неумение читать тексты касается не только философии, но и всех областей культуры. Навыки чтения, предполагающие умение вычитать собственные эмоции, а не привносить их в текст, формировались в развитых культурах Запада столетиями; без них нельзя себе представить цивилизованного политика, юриста, педагога.

Отношения между философией и филологией не определены раз и навсегда, они складываются в конкретных обстоятельствах, что предполагает культурные взаимодействия и постижение языков друг друга. При этом будет хорошо, если филолог не будет бояться философской рефлексии и станет видеть в ней опору, а не помеху, а философ преодолеет свой страх перед "агрессивностью" языка, который якобы лишают сознание его суверенности. Опыт борьбы с языком Ad Marginem получил одновременно и из рук наших великих шестидесятников (и прежде всего - Мамардашвили [13] ) и из рук западных коллег, которые решают свои и в общем иные, чем мы, задачи. Тем самым он оказывается либо слишком архаичным (наша культурная ситуация теперь не та, что в 60-е годы), либо слишком новаторским (наш социальный опыт в основном относится не к "пост-модерну", а к "прото-модерну").

Все эти обстоятельства позволяют предположить, что в нынешней ситуации - и примерно на четверть века вперед - речь может идти не о помощи (ослабевшей) филологии со стороны философии, но о помощи философии со стороны филологии. Именно филология, профессионально призванная быть службой связи в культуре, может помочь (и реально помогает) философии, столкнувшейся с концептуальными дефицитами, проработать и построить концептуальный русский язык, столь нужный сейчас культуре в целом и философии, в частности. Все вопросы, относящиеся к выработке философского языка понятий, к истории философии, к практикам чтения текстов, вводят в действие и заставляют учитывать приемы и навыки филологической работы. Это предполагает одновременно и развитие таких форм философии, которые были бы нацелены скорее на мысль и понятие, чем на чувство и переживание; такова, например, сравнительная эпистемология, изучение жизни понятий в культуре, интерес к немодной ныне проблеме метода в самых различных областях жизни и познания, и в том числе в искусстве.

Вместо заключения

Все сказанное о филологии и философии вовсе не означает, что философия - та литературная, "филологическая философия", о которой идет речь, не имеет отношения к собственно познавательным, исследовательским задачам. Безусловно, имеет, хотя путь этот непрямой. Весь тот художественный опыт, который философия пропускает через себя, не только расширяет опыт постижения современного искусства, мало кому в России по-настоящему доступный, но и позволяет иначе складываться новым базовым структурам восприятия пространства и времени, который лежит в основе любого опыта вообще, в том числе познавательного. Нынешний переизбыток риторики, равно как и внешне противоположный ему (декларативный) выход из сферы языка - порождены одной общей конъюнктурой. Помнить о том, что художественный опыт в конечном счете переводим в категориальные формы, позволяющие расширять сферу "объективного описания", нам стоит для более правильной ориентировки в налично переживаемом.

Таким образом, вопрос о соотношении философии и филологии мы ставим не для того, чтобы сравнивать предустановленные роли или социальные престижи этих дисциплин. Ни филолог, ни философ не обладают привилегией на "всю истину", на полную объективность, на позицию "ниоткуда" или "отовсюду". Скорее это вопрос о взаимодополнительности в культуре, если взглянуть на нее как бы извне, тех тенденций, тех форм работы, которые кажутся современникам взаимоисключающими. Те, кто лучше нас знает историю культуры, напоминают нам, что все процессы в культуре имеют маятникообразный характер и потому центральным вскоре станет что-то совсем другое. Если сейчас в центре мыслей и чувств опыт лежит опыт нетождественности себе и всему, то, значит, новыми вскоре могут стать неведомые нам формы собранности, которые уже не смогут более опираться на бегство от языка, но будут учитывать и другие формы объективного. В культуре сейчас действительно расширилась область творчества, хотя совсем не ясно, всякое ли творчество достойно своего названия.

К тому же оказывается, что рациональный интерес достаточно редок - похоже, он гораздо более редок, чем стремление к творческому самоутверждению. Как редок и язык, внятный по отношению к опыту. А нам стал нужен язык, зрячий по отношению к реальности. Ибо иначе мы никак не можем удержаться в пространстве мысли, все время уходим от нее - в миф, в теософию, в якобы традицию, в пародии, в дихотомии (советский - постсоветский). В советской философии было обычным уходить от этого мира, чтобы за него не отвечать, быть в другом месте (тут можно видеть разные формы платонизма как отлета в другие миры). Язык - один из факторов и проявлений человеческой конечности, и потому сейчас выработка концептуального языка становится вопросом экзистенциальным: прятаться в другие миры больше невозможно и нужно отвечать за тот, где мы находимся. Отвечать можно по-разному, и тут каждый выбирает свое. Двигаясь из разных концов познавательного пространства, мы приобретаем тот опыт, в силу которого светская и рациональная мысль становится императивом и должна быть обозначена как значимая позиция в культуре.

Хотелось бы, чтобы по этому вопросу у филологии и философии не было разногласий.

Н. С. Автономова

Список литературы

1. Пятигорский А. Краткие заметки о философском в его отношении к филологическому. В: Philologica, 1995, 3-4, с. 127-130.

2.Ямпольский М. Философия по краям. Интервью А.Иванова с В.Подорогой и М. Ямпольским. В: Ad Marginem 93. Ежегодник. Москва, Ad Marginem, 1994. С. 9-20.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: конспект урока, диплом государственного образца.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата