"Культ научно-технического разума и его противники"

МГТУ им. Н. Э. Баумана

Реферат по философии

Тема:

Культ научно-технического разума и его противники

Студент: Гавриш

А.Н.

Группа: АК1-61

Преподаватель: Познер А.Р.

-2000-

Культ научно-технического разума и его противники

Наш век — это эпоха научно-технической революции, невиданного взлета научной мысли. Социально-исторические предпосылки веры человека и человечества в разум и науку в XX веке не менее, а более прочны и широки, чем в предшествующей истории. Рациональное знание, в особенности научное, стало важнейшей составляющей нововведений, кардинальных социально- исторических преобразований, основной формой повышения производительности труда и изменения всех форм человеческого бытия.

Сциентизм и антисциентизм

Научно-техническая революция, широко развернувшаяся во второй половине XX века, породила не только проблемы и противоречия, но и надежды на то, что с помощью новых научных дисциплин и новой техники будут наконец разрешены трудные проблемы и противоречия человеческой жизни. Такие умонастроения получили в наше время название «сциентистских» (от лат. scienlia — наука) и
«техницистских». Формы их были различны: существовали разновидности «кибернетического», «генетического»,
«компьютерного» и т. д. техницизма и сциентизма. В свою очередь, различные виды сциентизма положены в основание концепций индустриального, постиндустриального, информационного общества, которые в 50—80-х годах сменяли друг друга на арене идейной борьбы. Культ сугубо современного научно-технического знания и был «новым изданием» культа разума.
В известном отношении культ научно-технического разума, «функциональной рациональности» (понятие, введенное в обиход видными социологами и философами XX века Э. Дюркгеймом и М. Вебером) в XX веке был взвинчен выше, чем в эпоху классики. Влияние научно-технического разума на социальное развитие, жизнь людей рисовалось как мощное и прямое. В 50—60-х годах — на волне высокой экономической конъюнктуры — приобрела широкое влияние концепция «общества всеобщего благоденствия», построенного на принципах
«рациональной эффективности».
Наиболее популярные в те времена западные авторы (У. У. Ростоу, Д. Белл и др.), обещая «общество всеобщего благоденствия», полагались именно на взлет и чуть ли не на чудодейственную силу научно-технического разума, на
«разумность», «научность» управления, на рост образовательного уровня больших масс населения и т. д. Техницистские и сциентистские иллюзии сплелись также с технократической утопией, с представлением о грядущей власти (от греч. «кратос» — власть) компетентных научно-технических специалистов, экспертов, то есть, собственно, с представлением о той же безраздельной власти научно-технического разума.
Сторонники сциентистских и техницистских концепций в 50—60-е годы поспешили даже назвать сроки исполнения своих сверх оптимистических
«предсказаний»: благоденствие, власть технократов «назначались» на 70—80-е годы. Иллюзии были развенчаны. 70—80-е годы общество встретило невиданными научно-техническими достижениями, повышением производительности труда и уровня жизни в ряде стран, но и обострившимися проблемами и противоречиями, которые привели ныне живущих людей на грань самого, пожалуй, опасного кризиса в его истории. Исчезли ли сегодня техницистско-сциентистские, технократические концепции? Отнюдь нет. Они, правда, заметно видоизменили свою форму.
В 50—60-х годах сциентизм и техницизм выступали главным образом в виде сугубо оптимистических представлений о настоящем и будущем. В последние десятилетия сциентисты и техницисты раскололись на два лагеря. Одни, разочаровавшись в возможностях науки и техники, но не усматривая других равноценных им стимулов и механизмов социального прогресса, выдвигают идеи своего рода умеренного, критического оптимизма или даже сциентистского пессимизма. Другие, подвергая критике слишком благодушный сциентизм прошлого, охотно указывая на социальные противоречия, конфликты, прогнозируя их и в будущем, по-прежнему возлагают основные надежды на новую волну научно-технического прогресса, на преобразующую роль знания, на экономические изменения (хотя с большим вниманием, чем прежние техницисты и сциентисты, относятся к политическим, духовно-нравственным и гуманистическим факторам). Между концепциями индустриального, постиндустриального общества и, например, новейшими концепциями информационного общества существует несомненная преемственность — она состоит как раз в верности методам и приемам техницизма, сциентизма. Снова
— и в «новейших» вариантах — утверждается культ разума и науки.

Приведем в качестве примера концепцию японского автора Е. Масуды, изложенную в книге с названием, которое четко раскрывает упомянутую преемственность: «Информационное общество как постиндустриальное общество», впервые опубликованную в 1986 году. Было бы принципиально неверно недооценивать практическое влияние подобных концепций — именно они служат в качестве своего рода «философии действия» при осуществлении крупномасштабных научно-технических нововведений и связанных с ними социальных преобразований. Е. Масуда был среди тех, кто разработал план- прогноз информационного общества, который, по крайней мере в его научно- технической и организационной части, был не без успеха реализован в Японии и других индустриально развитых странах капитализма. Обычно такого рода учения содержат в себе целые разделы, идеи и выводы которых представляют немалый теоретический и практический интерес. Так, у Е. Масуды (а также у авторов других концепций информационного общества — Д. Белла, А. Тофлера в их последних работах, Дж. Нэсбита и др.) исходным является анализ особенностей науки и техники на «информационной» стадии развития общества
(интеграция компьютера и средств телекоммуникации), а также выяснение специфики информации как первоосновы новейшей научно-технической деятельности. Преимущества и специфику информации Е. Масуда видит в том, что она не исчезает при потреблении, не передается полностью при обмене
(оставаясь в информационной системе и у пользователя), является
«неделимой», то есть имеет смысл только при достаточно полном наборе сведений, что качество ее повышается с добавлением новой информации.
Действительно, общество, научно-техническая, производственно-практическая, теоретическая деятельность которого основана на оперативно накапливаемой, разумно используемой информации, в принципе получает в свое распоряжение ресурсы огромной значимости, доступные многократному и многостороннему использованию, дальнейшему «возобновлению» в усовершенствованном виде и быстрому созданию новых информационных систем. Информация — это, во-первых, знание относительно нового типа, пригодное для дальнейшего использования, а во-вторых, знание, производство, хранение и применение которого действительно становится все более важной для общества деятельностью, порождает соответствующие ему технико-организационные структуры.
Возрастающая роль информации и информационных систем — исторический факт, лежащий в основании концепций информационного общества. Другой факт — быстрое, поистине революционное воздействие «информационного разума» на производство, управление, всю жизнь людей.

Е. Масуда обсуждает и ряд других реальных проблем: о формировании «новой среды» жизни людей, имея в виду «компью-тополис» — город с такими
«информационными системами», как кабельное многоканальное телевидение; о транспортной рельсовой системе пассажирских двухместных экипажей; об автоматизированной доставке товаров; о новых компьютерных системах здравоохранения и обучения; об автоматическом контроле за загрязнением окружающей среды; о центрах научной, управленческой информации, профессиональной ориентации и т. д. Надо отметить, что это не утопические мечтания, а проекты, находящиеся в стадии эксперимента, реализации или проектирования.
С научно-технической, организационно-управленческой точек зрения изучение новейших концепций информационного общества представляет большой позитивный интерес. Что же касается социально-философских предпосылок и выводов этих концепций, то их общими чертами остаются техницизм и сциентизм, культ
«информационного разума», от прогресса которого опять ожидают прямого и кардинального преобразования общественных отношений, в том числе отношений собственности и власти.
Реакцией на сциентистские и техницистские утопии является усиление антитехницистской, антисциентистской волны. Она, впрочем, на протяжении всего XX века достигала достаточно высокой отметки. Развенчивание иллюзий техницистско-сциентистского оптимизма вызывало и вызывает к жизни
«антиутопии».
В XX веке создано великое множество антиутопий. Немало известных писателей работало в этом жанре — это Г. Уэллс, А. Франк, Э. Синклер, Дж.
Лондон («Железная пята»), К. Воннегут («Механическое пианино», в русском переводе «Утопия 14»), Р. Брэдбери («451° по Фаренгейту»), братья
Стругацкие и др. Классическими считаются произведения Е. Замятина «Мы», английских писателей О. Хаксли «О дивный новый мир» и Дж. Оруэлла «1984 год». В них нарисованы резко критические образы «машинизированного» будущего, отождествленного с тоталитарным государством, где наука, техника доведены до совершенства и где подавлены свобода, индивидуальность.
Вымышленной Океанией в антиутопии Оруэлла управляет Большой Брат, который — благодаря наисовершеннейшим техническим устройствам и службе надзора — контролирует всех и вся. Океания — мир исполнителей, которых с детства обучают в духе послушания, неспособности к самостоятельному мышлению, чему служат специально сконструированные язык и идеология. А в них искореняются словосочетания, подобные «политической свободе». И хотя в 1984 году
«орузлловский мир» в полной мере «не состоялся», немало западных авторов, отодвигая «срок прихода Большого Брата», считают, что антиутопии еще станут реальностью.
Создатели антиутопий вместе с техницистами и сциентистами, но существу, исходят из идеи всевластия науки и техники, хотя не приемлют техницистского оптимизма, заменяя его антитехницистским пессимизмом. Идейно-теоретические основания техницистско-сциентистских и антитехницистских концепций, утопий и антиутопий оказываются, таким образом, очень сходными. И только эмоциональные оценки меняются на противоположные. Этими крайностями, которые расходятся, но то и дело сходятся, немарксистские философия и социология XX века чаще всего и оборачивались к миру социально-политических дискуссий, к миру культуры. И все же никак нельзя сбрасывать со счетов роль антиутопий как специфического вида социальной критики, как гуманистического предостережения, обращенного к человеку и человечеству: смотрите, что может произойти, если не контролировать развитие науки и техники, если во главу угла не поставить потребности человека, его духовно-нравственные цели и ценности.
Особого внимания заслуживает также и та сложная работа над проблемами разума, техники, науки, которая шла в среде профессиональной философии. Она подчас была малопонятна «со стороны», да не всегда и выливалась в ценные и адекватные результаты. И все же вклад немарксистской философии XX столетия в немалой степени состоит прежде всего в незавершенном и сегодня, не лишенном противоречий и неясностей, но перспективном поиске нового целостного образа человека и человеческого духа. А он включал в себя и новое понимание рациональности вообще, научно-технической рациональности в особенности. Постановка проблемы науки и техники, одним словом, была включена в философию человека. Для понимания немарксистской философии XX века очень важно подробнее рассмотреть совершенный ею «антропологический поворот».