Поступок: путь к другому

С.А. Юхименко

Современная духовная ситуация характеризуется оскудением духовных сил человека, что делает почти невозможным нравственный поступок. Философия, если она хочет быть еще хоть чем-нибудь полезной, обязана отрефлексировать данное явление, найти основания поступка или причины их отсутствия.

Человек отрицает свою наличную данность, преобразуя ее в свободном творческом действии. Но откуда он отрицает? Другими словами, если пользоваться аналогией с трамплином, то что позволяет человеку прыгнуть, заставляет прыгнуть и куда он прыгает, что в нем решает, насколько далеко улететь? Сам по себе трамплин не может служить причиной прыжка, а только одним из условий его возможности. Т. е. одно существование наличной данности не требует ее отрицания, ведь нет же его в животном мире, только в человеческом оно существует. Реальность не заключает в себе проекта своего преобразования, но приходит человек, вечно всем и вся недовольный, и начинает ломать и строить. Перед человеком всегда развернуты необозримые горизонты возможностей, перед которыми он должен определиться, поставить себя и избрать один-единственный путь.

Причем ситуация осложняется еще тем, что человеку здесь не отделаться выбором наудачу, здесь от него требуется, он сам от себя требует (и не может смириться с иным поворотом дела) необходимости выбора. Выбор должен быть не только свободным и личностным, но и необходимым. Причем необходимость внешняя в расчет не принимается, человек ищет, требует от себя, если он по отношению к себе честен, чтобы необходимость эта была внутренней. Ни на чем ином, кроме внутреннего долженствования, человек не хочет и не может останавливаться, если он ищет основания своих поступков.

Внутреннее основание поступков — воля. Поступок — дело творчества, отрицания, воли не только по отношению к объекту, но и к субъекту действия.

В пространстве воли проблема принятия единственного должного, необходимого решения развертывает перед нами новые горизонты вопрошания. Чем человек руководствуется, избирая тот или иной путь, сценарий, проект изживания жизни? Стремлением к власти (Адлер), стремлением к удовольствию (Фрейд), стремлением к самоактуализации (Маслоу)? Франкл разбивает все их аргументы и утверждает, что ни одно из этих стремлений не является определяющим в человеке, во главу угла он ставит стремление к смыслу.

Назвав цель человеческих стремлений смыслом, мы лишь немного прояснили ситуацию, этим вовсе не оказывается снята проблема выбора проекта, теперь — выбора смысла. Ни один смысл не заключает в себе долженствования, «вообще ни одно теоретическое определение и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он невыводим из него» [1]. Употребив слово «смысл», мы ко всему прочему еще и оказались в области мышления. Однако «каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление» [2], — утверждает Бахтин — и тем самым вводит сферу смыслов в сферу жизни, сферу мышления, разума в сферу поступка, воли. Теперь «все, даже мысль и чувство, есть мой поступок» [3].

И здесь мы сталкиваемся еще с одним затруднением: возникает два противоположных мира: мир жизни, поступка, решения — и мир смысла, культуры, теории. Мир воли и мир разума оказываются расколоты. Мир культуры, смысла «не есть тот единственный мир, в котором он (человек, — С.Ю.) живет и в котором соответственно свершается его поступок» [4]. Потому-то всегда и кажется, что философия вечно «говорит как-то не о том».

Смысл не дает долженствования. В области теоретического мышления невозможно найти причины для поступка в жизни, их не дает даже сам факт истинности суждений. И мы остаемся в сфере воли, никуда теперь из нее не выбраться. Человеку не избежать в жизни волевого решения, даже если этим решением является сознательное безволие и соглашательство (на него-то он решился). Другое дело, что решать все-таки надо, и советчиков найти невозможно, да и нельзя. Воля, пока она остается волей, пока она существует, не может руководствоваться чем-то иным себе, внешним, последнее слово всегда за ней. Таким образом, чтобы поступить, человек должен обратиться сам к себе: что говорит ему воля? Это попытка осуществить на деле надпись на дельфийском храме «познай самого себя», чтобы изнутри своей жизни и воли решиться на ответственный поступок. Но «подобно тому, как бумеранг возвращается к бросившему его охотнику лишь если он не попал в цель, так и человек возвращается к самому себе и обращает свои помыслы к самоактуализации, только если он промахнулся мимо своего призвания» [5].

И здесь не обретается искомое. Оказывается, что «нигде человек не может вернее убежать от самого себя, чем занявшись самопознанием» [6]. Найти себя — как выйти на воздух из комнаты, перестать оседать в самокопании в смертельной усталости от себя самого. Казалось бы, что еще, если не самопознание, может решить все вопросы, когда мы пришли к выводу, что решение их зависит только от нас. Что еще, если не обращение к последнему основанию своих действий и мыслей — к себе, к своему «я»? Однако, странным образом это обращение дает человеку меньше всего. Ибо человек себя всегда и везде уже видел. Ничего не дает изучение homo sapiens и его «неизведанных возможностей», замечательных способностей приспосабливаться к любым условиям «Человек не найдет себя в самопознании. Предчувствие правды подсказывает нам, что мы скорее найдем себя, если бросим себя, например, на какое-нибудь дело…» [7]. Перестать говорить и начать делать, а дело, правое дело всегда найдется, потому что каждый из нас сам для себя в глубине души очень хорошо знает, на что ему совесть велит бросить себя. Только нежелание слышать этот голос может вызвать апатичное бездействие, «академическое забытье», в котором человек начинает анализировать правое дело, что на него нельзя безусловно бросить себя. Но стремление к правому делу все-таки настолько сильно в человеке, что он сам рад обманываться, ища, во что себя вложить. «Мы так устроены, что находим себя, когда бросаем себя на что-то. <…> Мы все лишние люди, каждый человек по своему существу лишний, если верно, что он находит себя в возможности бросить себя на что-то. <…> Он должен решиться: решить себя как задачу, уравнение. Сам человек себе задание» [8].

Дело и мысль (смысл) вовсе не противоположны друг другу, иначе бы сфера мысли, смысла не была бы встроена в сферу жизни, дела. Да, сегодня мы видим их отчужденность друг от друга, но делая поправку на абсолютную изолганность современного мира (в котором поистине не осталось ничего святого), мы кое-что все же поймем. Даже теперь, когда мир лежит во лжи, когда думать и делать не просто не одно и то же, но и взаимоисключающие акты, даже тогда бывают еще случаи, когда мысль, просто «случайная мысль» переворачивает всю человеческую жизнь.

«Мысль это то опасное, откуда один шаг до поступка, или даже не шаг, а мысль это то, откуда люди оступаются в поступок» [9]. Решимость и благородная способность поступать оказываются на поверку присущими мысли и «настоящая мысль существует ровно и только в той мере, в какой она имеет смелость вдруг расступиться в поступок так, как можно провалиться в яму, глядя наверх» [10]. Настоящая мысль подобна Фалесу, который упал в подпол, заглядевшись на звезды. Изолганная псевдо-мысль на это не способна, она смеется над Фалесом, как та знаменитая служанка из древней легенды. Настоящая мысль — «то, что может выйти из себя, всегда стать другим, — не смениться другим, а сама мысль станет другим. Мысль это то, что опасно вдруг, внезапно открывается другому» [11]. То состояние, в котором человек оказывается, по-настоящему задумавшись и поняв вдруг, что «нечего сложа руки сидеть», а надо, непременно надо вот сейчас же встать и побежать на дело, вот сейчас взять и перемениться — это состояние не случайно, а даровано именно мыслью. Сама мысль выталкивает в дело. Когда мы переходим от мысли к делу, мы видим, как наша благородная решимость слабеет, вязнет в обстоятельствах, но это означает только одно, а именно, что никакое дело никогда нам не удастся, если мы не сохраним ту свободу, которую дала нам мысль.

Возможна и здесь определенная ошибка, свидетельствующая опять же об изолганности и бессилии человечества, его психастении. Но «за этой крутостью стоит на самом деле: хватит с меня риска мысли, опасности оступиться в поступок, теперь я буду не думать, а следовать такому-то курсу» [12]. Человек не выдерживает всепоглощающего напряжения и ответственности мысли, срывается в дело, бросив мысль, но тот курс, который он себе выбрал, очень скоро оказывается не курсом, а дрейфом. По-настоящему совершить какое-то дело можно только не расставшись со свободой, т. е. с мыслью. Так становятся лишними людьми. «Нам кажется, что мы лишние люди потому, что у всех как-то есть свое дело, а мы остались не при деле, выпали из колеи. Нет, мы остались без мысли и потому упустили рискованную опасность и возможность оступиться в поступок» [13].

Суть не в том, что человек не знает, что ему делать — нет, знает, всегда прекрасно знает, что велит ему совесть, но решиться на это никак не может. Все ходит вкруг да около и лукавит, играет сам с собою в прятки. Дескать, сколько же будет дважды два? «Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти — ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать» [14]. Человек провозглашает великий поиск, воздвигает знамя крестового похода за смыслом, тогда как искать-то, далеко ходить не надо, «ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! <…> Если только все захотят, то сейчас все устроится» [15]. Если человек до сих пор еще чего-то не нашел, то вовсе не потому, что искомое недоступно или его нет, а все потому лишь, что для него до сих пор «дважды два четыре — только нахальство-с», а «дважды два пять — премилая иногда вещица» [16].

Одно только отсутствие решимости всерьез кинуть себя на дело уничтожает все возможное достоинство этого дела. Ложь, ложь, ложь! — такое обличение висит над всяким лишним человеком В чужих руках мерещится ему истина, но потянувшись за ней, тронув ее пальцем, обращает ее в прах. Мир изолган. Напрасно искать в нем правды. Да неужели же она не существует «на самом деле»? Но ведь существует же для других! Отчего тогда кому-то мир распахнут, как окно весной и истина является несокрытой, приглашая к познанию, а кому-то везде мрак и каменные стены законов природы, одна ложь? Дело, очевидно, в самом человеке. Видно, есть в нем нечто, оживляющее или мертвящее весь мир. Откажи человек миру в смысле, он так и останется насквозь лживым.

Отныне думать и делать — не одно и то же. Отныне мысль потеряла свой вес, поступок — свою ценность. Мысль стала ложью для реальности действий и не заключает в себе долженствования оступиться в поступок. Поступок повис в воздухе, сам себе долженствования он придать не может — и остается потому случайным и неважным телодвижением. Ни поступить, ни помыслить. Мысль — пустая теория, дело — бессмысленные движения. Мир раскалывается на «сущее», которое больше не является сущим, т. к. не имеет смысла — и на «должное», которое тоже не является должным, утратило свою необходимость, отгородившись от жизни.

Параллельно с этим расколом происходит размывание единства человеческой личности, вообще человека как субъекта своей жизни. Он «бывает одним, и потом, когда становится другим, конечно замечает, что он уже не тот, но продолжает уверенно говорить я или мы», не ведет учет своим я и «спокойно вкладывает себя в ту колею, в которую его повернула жизнь» [17]. Он всегда такой, какой он есть, он не обманщик, он постоянно меняется, он разный. «Что же такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко находят покой друг с другом — и вот уходят они друг от друга и ищут добычи в мире» [18].

Но несмотря на такую свою раздробленность и безымянность, именно теперь человек горой стоит за свое «я». Все увиденное внутри себя приписывают себе. Все, что человек видит, смотря в свои «глубины», ему вовсе не принадлежит, и совсем не потому, что он больше не является таким (т. к. изменился), — нет, он тем, что видит, никогда и не был. «Я не то, что видим в себе, а то, чем все видим, смотрящий взор. Но за «я» нельзя принимать ничего временного и местного.

Привязав свое имя к временному и местному, человек оказывается связан им по рукам и ногам. Множество лиц, масок, состояний, переживаний, ответных эмоций, мыслей и стремлений, кишащее, кричащее и противоборствующее — не может быть мною, иначе меня бы не было. Человек не улей, хотя даже в улье есть единство. И разве эта множественность, которую человек называет собой, может чего-то хотеть, разве может быть у нее единая воля, единая мысль, единая цель и пресловутый смысл жизни?

А если нельзя говорить о воле, то тем более — о свободе. Свобода всегда — свобода воли, свободы без воли нет. Сначала есть единая воля, которая создает жизненное пространство, в котором и возможна свобода. Воля раздвигает небо и землю: то, чего еще нет, и то, что уже есть, будущее и настоящее, цель и наличную данность. Воля задает планку, до которой будет потом, задыхаясь и выбиваясь из сил, долго прыгать свобода.

Человек — не от мира сего, он иной миру, иностранец, пришелец. Истинно человеческое — быть не в силах сказать миру «да», но быть абсолютным «нет». Этим отрицанием совершается упразднение земли. Но у человека есть еще и небо над головой: это истина, благо, короче, все то, к чему он стремится помимо земли, несмотря на землю (и не смотря на нее), т. е. его идеи, проекты изменения реальности. Это то звездное небо, засмотревшись на которое, Фалес провалился в подпол. Это то, куда должен глядеть человек, чтобы оступиться в поступок.

Человек живет не в земле и не на небе, а в пространстве, отделяющем небо от земли — только здесь ему есть чем дышать. «Небо слишком недоступно, земля наоборот слишком податлива. Небо не пространство для жизни, потому что мы, люди, никогда не сможем утвердиться на нем. Но и земля не пространство для жизни, она гостеприимно притягивает нас в сладостную могилу» [19]. Земля зовет стать землей, ее голос — голос смерти: «все, что ты есть, погибнет, смирись». Земля приглашает «есть, пить и веселиться», построить новые житницы, принять то, что есть и отказаться от того, чего нет. Пожить и умереть — что остается еще существу, которое прах есть и в прах отыдет? Что может противостоять этому губительному голосу сирен? Ответ смерти заключается в этом крике, в нем открывается та правда, что та черная дыра, в которую проваливается мир — раскрытый в крике человеческий рот. Зачем кричать? Чтобы услышать ответный крик. «Услышать голос! Далекий, возможно, неслышный. Но такой нужный лично мне, как весть из иного равноправного сознания. <…> Ощутить посторонний голос как особую точку зрения на мир и на самого себя, как бытие другого человека» [20].

Человек живет между небом и землей, но жизненное пространство он должен создавать себе сам, возложив на себя все напряжение, которое возникает между ними, разводя и удерживая их: т. е. человек должен хранить свою мысль, расступающуюся в поступок в первозданной чистоте, не давая ей испачкаться компромиссом с реальностью, должен оберегать свои идеалы от посягательств чего-то временного и смертного присвоить их имена. Древние умели хранить это напряжение, мы все меньше заботимся о нем. Тогда нет цели, нет смысла жить: нет неба. И нет податливой глины в руках: нет земли. Он не знает, что ему творить, да и творить-то не из чего: все застыло, все «уже есть». И человек цепенеет.

Добывать простор придется прямо из этого оцепенения. «Прорываясь, я топчу себя, гублю себя, не попутно, а в корне» [21]. То, что является «сокровищем» человека, — его собственная гибель. «Теперешнее владение, выходит, не крупица будущего, а помеха ему. Чем большим я сейчас владею, тем тяжелее будет отрекаться от своего я» [22].

К чему мы пришли? С одной стороны, нами усиленно подчеркивался факт раскола смысла и дела, а с другой стороны, теперь все яснее вычерчивается необходимость дистанции между небом-смыслом и делом-землей. Не лучше ли дать им соединиться, ликвидировав тем самым раскол? Но соединяться уже нечему: человек задыхается в земле в ситуации внешней определенности и отсутствия смысла. Наличная данность обрела над ним власть, как только он остановил на ней взгляд, сделал свои отношения с ней непосредственными (без посредства смысла). Реальность приобрела качество пуленепробиваемости, тогда как раньше была мягкой глиной. Уничтожен смысл и потеряно дело. Отныне существуют бездельные смыслы и бессмысленные дела.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: индивидуальные рефераты, сочинение ревизор.





1  2  3 | Следующая страница реферата