Стилистика раннего советского философско-правового мышления. Ленин и Льюис Кэролл

Г.Ч. Синченко, Омский юридический институт МВД России, кафедра философии и политологии

Профессиональным юридическим сознанием давно зарегистрированы первоначальный революционно-романтический пафос отрицания права и последующий сдвиг отечественной юриспруденции к "представлению о праве как порядке общественных отношений, затем к нормативному пониманию права и, наконец, к многоаспектному, как принято теперь говорить, пониманию" [1, с. 4]. Поскольку в течение последних восмидесяти лет существенно изменялись экономическое положение страны, политическая конъюнктура, идеологические приоритеты, подвижность теоретико-правовых схем естественна. Было бы гораздо удивительнее, если бы они застыли в пафосе революционного правосознания.

Вместе с тем социологическая интерпретация интеллектуальной истории имеет ограниченный характер, так как общественная обстановка воздействует на духовную практику по принципу диспозитивной, а не императивной нормы. На понимании данного факта строится интерналистский подход. Право внутренне закономерно и обладает высокой сопротивляемостью неблагоприятной общественной среде; юридическое здравомыслие - цветок, пробившийся через "асфальт" агрессивной идеологии. Эти методологические установки отчетливо выражены в недавней монографии С.С. Алексеева [2].

Акцентирование внутренних факторов может быть качественно усилено посредством перевода из дисциплинарной в собственно интеллектуальную область. Мышление - не только потенциальная, но и актуальная целостность: если мысль нецелостна "здесь-и-сейчас", то ее просто нет. Поэтому рассогласование философско-идеологической оболочки и теоретико-юридического ядра возможно как факт сознания, но не как факт мышления. Когда объясняется концепция, то есть определенный интеллектуальный продукт, приходится оперировать как минимум тремя рядами переменных: "переменными бытия", "переменными мышления" и "переменными теории". И чем детальнее объяснение, тем значимее роль ментального ряда. Мышление является органом согласования теории и бытия, способностью конструирования определенных структур, наполнение которых теоретически отраженным содержанием реальности позволяет человеку соединять различные аспекты в целостную карту мира и ориентироваться по ней во вмещающем материальном и духовном ландшафте. Речь идет о гармонизирующей, эстетизирующей активности мышления, или, что то же самое,- о его стилистике.

Если построить курс объяснения по внутреннему интеллектуальному каналу, то советское правоведение предстанет интеллектуально-стилистическим феноменом. Ясно, что это перекодирование, а не исчерпание проблемы. Но вхождение в мыслительный интерьер исследуемого объекта дает шанс смоделировать каждую стилистическую эпоху как бы изнутри ее собственной интеллектуальной органики: "Чем ниже моя голова, тем глубже мои мысли!"- говорил персонаж Льюиса Кэрролла.

Советское правоведение как проблема. Предлагаемый угол зрения обеспечивает предельную проблематизацию советского правоведения и приводит в изумление перед самим фактом его существования. Представители первых поколений русской марксистской элиты были людьми образованными, а то и умственно незаурядными. И разве не удивительно, что, проведя революцию и соорудив социалистическое государство вопреки Марксу, они считали себя верными марксистами? Разве не удивительно, что советская правовая система сложилась под сенью как раз того учения, которое помещало ее в зону теоретически невозможного? Разве не достоин изумления факт существования теории права, во-первых, на базе философии юридического нигилизма, во-вторых, посредством регулярного отправления ритуалов преданности этой философии? Не имеем ли мы "в лице" ранней советской теоретической юриспруденции некое подобие казуса?

Льюис Кэрролл. Структура естественной среды обитания философско-правового мышления ленинского образца за полвека до Октябрьской революции уже была соткана автором знаменитой сказки "Алиса в Зазеркалье" Льюисом Кэрроллом. Созданный воображением университетского профессора математики, знатока логики сказочный мир завораживает неповторимой "алогичной логичностью", "неправильной правильностью" событий, персонажей и рассуждений. Абсурдные сами по себе, осколки "Зазеркалья" образуют настолько согласованную картину, что вымысел писателя превращается в зеркало по-своему осмысленной и как бы живой реальности. Все - от политиков до физиков - черпают в ней сюжеты, идеи и образы, но, похоже, что ресурсы "Зазеркалья" неиссякаемы.

Интеллектуальная Вселенная по ту сторону зеркала. В качестве наиболее подходящей модели зазеркального Универсума Льюис Кэрролл остановился на шахматах. Благодаря проницательности писателя, его сказка помогает более пристально взглянуть на шахматы, а главное - проникнуть в тайны зазеркальной духовной жизни. Тогда перед нами раскроется и мыслительный строй советской философии права.

Во-первых, пространство шахматной игры и, соответственно, пространство по ту сторону зеркала имеет структуру лабиринта. Фигуры маневрируют по доске зигзагообразно и порой вынуждены петлять, пересекать одно и то же поле в разных направлениях. Для действующих лиц шахматной партии пространство становится как бы изломанным и неоднородным. Это и есть лабиринт, в организации которого состоит суть шахматных правил. Понятно, что оживленные фантазией писателя обитатели шахматного мира не только ходят, но и мыслят зигзагами. По-другому и быть не может: когда попавший в лабиринт идет или думает "прямо вперед", сторонний наблюдатель фиксирует эксцентричность движений или выводов.

Во-вторых, в зазеркальном мире вырождено одно из естественных измерений. "Скомканная" топика лабиринта связана с тем, что правила игры сворачивают трехмерное пространство в плоскость.*(1) Это действительно очень зазеркальный признак, так как эффект зеркала обусловлен исчезающе малой неровностью отражающей поверхности. Следовательно, конечная причина экстравагантности отраженного мышления заключается в том, что оно не сложнее, а упрощеннее нашего как минимум на одну степень.

В-третьих, поскольку асимметричные предметы предстают в зеркале обращенными, постольку страну по ту сторону зеркала можно считать настоящим царством инверсий, а зазеркальный ум - умом, вывернутым наизнанку.

Наконец, в-четвертых, шахматное пространство дискретно, ибо фигуры не могут занимать позиции, смещенные за границы полей. На этом основании можно предполагать "резкость" далекого от культуры компромиссов зазеркального духа. И действительно, в большинстве случаев льюискэрролловские персонажи неуступчивы и авторитарны. Добрая чудаковатость Белого Рыцаря лишь добавляет контрастности этому черно-белому, как сама шахматная доска, интеллекту.

Ниже я постараюсь показать, что философско-правовое мышление советского типа может быть понято в качестве хорошо структурированного, логичного феномена. А чтобы увидеть, как оно справлялось с задачей согласования теории и действительности, как раз и потребуется умственное перемещение в собственную стихию этого мышления, простирающуюся по другую сторону зеркала. Сказка, для претворения которой в быль родилось несколько поколений наших предков, была написана на языке английской художественной литературы именно как сказка.

* * *

Интеллектуальный феномен Ленина находится в стороне и от русской либеральной теоретико-юридической мысли, и от русской религиозной философии. Тем не менее, он не только не находится в стороне от биографии русского философского и политико-правового мышления, но и является одним из ее узловых пунктов. Поэтому поднимать ленинскую тему никогда не поздно. Напротив, даже хорошо, что публицистическая волна критики уже схлынула, а ее следы высохли в оперативной исторической памяти.

Искусство момента. История становления мышления наиболее крупного и оригинального марксиста XX в. есть история переиначивания содержательных принципов учения Маркса и выворачивания диалектического метода из его собственного стилистического "гнезда". Закрепившееся почти в идиому изречение о политике как искусстве возможного - не только кредо Ленина-политика, но и типологическая характеристика Ленина-мыслителя в том особом смысле, в котором искусство возможного может пониматься как искусство перевоплощения невозможного в возможное.

За ленинскими теоретическими схемами угадываются контуры новой, лишь сейчас окончательно складывающейся, картины мира, в композиционный центр которой наука XX в. помещает неравновесность, нелинейность, случайность, переплетение процессов упорядочивания и разупорядочивания. Только ум с совершенно специфическим ритмическим рисунком мог поставить формационное преображение "недокапиталистической" России в зависимость от редчайшего, случайного стечения обстоятельств; только отлившаяся в схизматические стилевые формы философско-политическая мысль могла предвосхитить неклассический туннельный эффект физики микромира, ибо только такая мысль могла допустить, что крестьянство способно ворваться в слишком прогрессивную для него пролетарскую революцию, подобно частице, преодолевающей энергетический барьер вопреки недостатку кинетической энергии.

Таким образом, мышление Ленина радикально неклассично. Классический стиль - это стиль больших масс и малых скоростей, колоссальных опор и прочных фундаментов. Классическое мышление признает лишь такую действительность, которая прокладывает себе дорогу с силой необходимости, и лишь такие результаты, которые выступают итогом всего предшествующего развития. Классика - взгляд на мир sub specie aeterni, и даже диалектика сохраняет вечность в форме вечного изменения. Поэтому классическому сознанию абсолютно чужда зародившаяся sub specie momenti стилистика русской революции и ее "момент истины" в памятную ночь на 26 октября 1917 г. Для классического ума "момент истины" есть манифестация того факта, что некоторое дело вызрело, достигло соответствия самому себе и, "переполнившись" собой, выплеснулось в координированное по оси времени событие. Иное понимание невозможно, ибо классический ум ищет в будущем не причины, а следствия. Ритмика же революционного футуризма извлекала из будущего причины и в истину Октябрьского момента вкладывала совсем другой смысл. Отсутствие в обозримом будущем практических революционных шансов было воспринято как посыл к практической ревизии будущего ради обращения шансов текущего момента в истину наступающего дня. Логика понятна: поскольку сложилась уникальная ситуация-момент, когда захватом власти можно спровоцировать задержавшееся бы в противном случае на годы и годы общественное переустройство, постольку поставить судьбу на кон - дело революционной чести. Следовательно, не внутренняя полнота дела есть момент его истины, а истина дела есть заполнение этим делом "жгущего руки" момента.

Названные мыслительные ходы образуют главную интригу выступлений, статей и записок Ленина после падения двоевластия и до кульминационной октябрьской ночи. В это время его больше всего раздражали остатки юридического мировоззрения партийных авторитетов, хотевших дождаться съезда Советов, чтобы его резолюциями набросить на переворот флер легитимности. Они никак не хотели понять того, что для Ленина было бесспорным: "Нельзя в переживаемый момент остаться верным марксизму, остаться верным революции, не относясь к восстанию, как к искусству" [3, т. 34, с. 247].

В фразах, "выносящих" искусство из сфер собственно музыки, живописи, литературы и т.п., мы привыкли понимать искусство как только мастерство, особое умение. Однако ключевые слова надлежит брать в прямом, а не переносном смысле. Революционное восстание - это стилистический акт, вооруженно-политическое воплощение особой эстетики, система которой выделяет некоторые мгновения, когда можно и нужно сделать то, чего, вообще говоря, делать нельзя.*(2)

Конечно, так вычитывать истинные моменты бытия по теоретическим письменам мог либо профан, либо носитель необычных приемов чтения, каким и был Ленин. Его мысль соединяла действительность и книги с помощью зеркала, то есть читала из Зазеркалья, о котором Алиса сказала: "Книжки там очень похожи на наши - только слова написаны задом наперед".

Супертемпы абсолютно органичны Зазеркалью, где "приходится бежать со всех ног, чтобы только оказаться на том же месте!". Искусство момента - искусство сверхскоростной жизни. Чтобы момент распахнулся до "размеров" судьбы эпохи, надо мчаться быстрее времени*(3) Девиз революционной эры "Время, вперед!" осуществлялся деятельным выталкиванием общества из грязи прошлого и моральным вытягиванием этого общества на маяк светлого будущего. Дух опередил мгновение, попал в будущее и освоился там настолько по-хозяйски, что убежденные носители этого духа ориентировались в грядущем чутьем, с закрытыми глазами. Странствующий рыцарь Степан Копенкин шестым революционным чувством постиг спрессовывание времени: "Социализм придет моментально. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!" (А.Платонов. "Чевенгур"). Если материально новый строй господствовал за счет экспроприации собственности, то духовно - за счет экспроприации будущего. Никого не удивляло, что Октябрьская революция произошла в ноябре.

Искусство мыслить в обратную сторону. Летящий со сверхсветовой скоростью снаряд соскальзывает по стреле времени от острия к оперению. "Легитимируя" сверхскоростную способность зрить следствия в ряду причин, а причины - в ряду следствий, временная инверсия возвращает сознание в простирающееся перед ним прошлое, где сознание расплачивается за свою паранормальность, вскрикивая вместе с Белой Королевой от боли в еще не уколотом пальце. Мышление Маркса не могло встретить в коммунистическом будущем усиления государства и расширения правосферы, так как для этого мышления коммунистическое будущее выступало результатом исчерпания их прогрессивного потенциала. Но отраженный ум революционного футуризма живет в обратную сторону, по зазеркальным порядкам, которые возлагают на плечи диктатуры пролетариата миссию прогрессорства, политико-экономического инженеринга. Стало быть, акмэ зазеркального государства и зазеркального права приходится на стадию агонии государственности и правовой регуляции: умирающее государство и умирающее право есть государство и право высшего типа. Ни одно "просто" государство, ни одно "просто" право не смело и мечтать о таком возвышенном часе естественной смерти.

Движение государственно-правовой политики большевиков к социализму не с Марксом, а от него бесспорно и общеизвестно. Вместо того, чтобы постепенно сжиматься в силовую структуру при распределительном праве, диктатура пролетариата шаг за шагом "амнистировала" отрасли права и перелицовывала буржуазное законодательство. "Ирония судьбы!- признавался позднее П.И.Стучка.- Думали ли мы в самом деле, когда мы провозглашали диктатуру, как "власть, не основанную ни на каком законе", что мы будем задыхаться под грузом собственных законов" [5, c. 26]. Доходило до того, что вопрос об оперативном распоряжении 191 пишущей машинкой решался индивидуально-правовым актом высшей инстанции [6, с. 375]. Однако прогноз Энгельса о технизации права, переносе управления с людей на вещи не был забыт. Просто он осуществлялся наизнанку, посредством технизации "человеческого фактора". Накануне революции ее вождь честно предупреждал, что социализм будет "одной конторой и одной фабрикой" [3, т. 8, с. 379-380; т. 33, с. 101].