Тематический репертуар и язык социальных наук.

Батыгин Г.С.

В 2000 г. в России вышло в свет 59453 названия книг и брошюр [1] . Объем реального публикационного потока в стране может превышать эту цифру на 7-10% — таков оценочный уровень непредоставления обязательного экземпляра. По научной литературе «недостача» может быть оценена на уровне 3-5%. Так или иначе, объем книжного выпуска на 25% превысил уровень 1999 г. и достиг максимального за всю историю России уровня. Сравнения данных о книжном выпуске «раньше» и «теперь» не вполне корректны. Изолированность литературы от рынка позволяла пишущим людям не зависеть от публичного успеха. Сегодня, в «посткоммунистической» России, выпуск научной литературы хотя и остается нерентабельным (за исключением отдельных изданий), но не является бесплатным. Во всяком случае, каждый автор и издатель отлично знают, сколько стоит книга, и кто за нее платит. Поэтому нынешний поток научной литературы (годовой выпуск свыше 10 тыс. экз) более «настоящий», чем «советский», тоже десятитысячный. Сегодня в России сформировался структурно сбалансированный рынок изданий, где действует 15000 зарегистрированных издающих организаций. Около 90% суммарного тиража выпускается в Москве и Санкт-Петербурге, 30% объема выпуска составляет учебная литература. В отличие от книжного выпуска советского режима, где при однообразии издательского репертуара выпускались максимальные тиражи, в 2000 г. средний тираж составил 470 экз.

Что касается структуры публикационного потока по видам изданий и их тематике, то мы может оперировать лишь вторичными данными библиграфирования в соответствии с классификационными таблицами УДК и ГАСНТИ. Главная проблема заключается в релевантности тематических дескрипторов. Лексический корпус социальных и гуманитарных наук в 1990-е годы значительно обновился. Например, базовые для концептуального лексикона бывших социальных наук дескрипторы «производственные отношения», «надстройка», «образ жизни» и т. п. уже могут быть квалифицированы как казус в распределении тематического репертуара. Но неизвестный ранее дескриптор «дискурс» имеет сегодня заметный удельный вес в совокупном тексте заглавий. А что это такое — неизвестно. Под вопрос может быть поставлена и релевантность базовых дисциплинарных различений в социальных и гуманитарных науках. По разделу «Философские науки» (сюда входит психология) в 2000 г. опубликовано 1540, по социологии — 576 книг и брошюр [2] . В «Летописи журнальных статей» в 2000 году зарегистрировано 103460 статей, в том числе по философским наукам и психологии около 1000 статей, столько же по социологии. За восемь месяцев 2001 года по данным пересчета «Летописи журнальных статей» по философским наукам и психологии опубликовано 732 статьи, а по социологии 1017 статей. Нет убедительных версий объяснения столь значительной дифференциации объема книжного выпуска по философии и социологии и почти одинакового количества статей по этим дисциплинам. Механизм производства дисциплинарного знания предполагает примерно одинаковое соотношение публикаций «переднего края» и «монографического эшелона» (в социальных науках 1:7). В российской философии конца 1990-х годов сложилась невообразимая ситуация: количество книг в полтора раза превышает количество статей. Если это действительно так, есть основания говорить о разрушении научной дисциплины и превращении ее в «философское чтиво» или жанр интеллектуальной литературы. По разделу философских наук стал библиографироваться значительный корпус книг и брошюр духовно-просветительского, душеспасительного и эзотерического содержания. Например, книга «Домашняя магия» отнесена к философии, а не к теологии, хотя в классификаторе имеется раздел религии и атеизма. Так или иначе, распределение репертуара изменяется под давлением внешней среды — культурных запросов аудитории, которые не всегда соответствуют критериям «высокой науки». Происходит формирование своеобразной массовой философии и социологии для всех и этот процесс имеет вполне объективные основания, не сводящиеся к порче нравов. Профессиональное сообщество идет навстречу запросам массового читателя и создает специфические образцы литературы, которые занимают ведущие места в рейтингах продаж. Ориентировочно, удельный вес духовно-просветительских, душеспасительных и эзотерических изданий в потоке литературы по социальным и гуманитарным наукам составляет 25%.

Нет смысла обсуждать качество изданий, занимающих приоритетные позиции в рейтингах продаж; в каждой страте текстового производства действуют функциональные критерии: если звезды зажигаются, значит это кому-то нужно. По всей вероятности, происходит разрушение зон производства знания, связанных преемственностью и функциональным эшелонированием текста: нормативный образец публикаций переднего края отделяется от нормативного образца монографий, а нормативный образец монографий отделяется от нормативного образца учебной литературы, которая превращается в самостоятельный публикационный жанр, имеющий собственного читателя и получающий признание вне академических критериев. Это разделение может объясняться отсутствием развитой системы корпоративного контроля в науке, но, кажется, сама «социальная наука» (как эпистемическая химера) претерпевает процесс пролиферации, или разложения на автономные виды, каждый из которых занимает ламинальную зону, положенную ему естественным дрейфом.

Рассмотрим разделы по философии, психологии, социологии и, в том числе раздел «Общественные науки в целом» куда относится обществоведческая литература универсального содержания. Здесь мы можем оперировать данными, опубликованными Российской книжной палатой. Статистика печати за 1999 г. дает 2236 названий по указанным разделам. Средний тираж книги составляет 4,8 тыс. экземпляров, 116 книг являются переизданиями. В 1999 г. переведено на русский язык 424 книги по философским наукам, социологии и психологии [3] . Это превышает количество переводов в 1990 г., по меньшей мере, в десять раз. В 1999 г. в России издано 14325 авторефератов диссертаций, выпускалось 3358 журналов (из них 2400 — в Москве). Всего по политической и социально-экономической тематике выпускалось 952 периодических и продолжающихся издания [4] . Титульные реквизиты издания, как правило, отражают его профиль с большой степенью приближения (или удаления). Под одной обложкой можно увидеть обсуждение экспериментального материала и политически актуальное эссе. Некоторые издания описываются на титульной полосе как журналы, хотя являются в лучшем случае продолжающимися изданиями. Монографии называются учебниками. Все это свидетельствует об изменении нормативной системы научного текстообразования, своего рода аномии.

Основная трудность текстового анализа социальных и гуманитарных наук в России заключается в их неотграниченности от публичной агенды, представленной в массовой информации, публицистике, политических дебатах, художественной литературе. Это создает феномен тематически и стилистически контаминированного дискурсивного пространства, из которого социальные науки должны быть предварительно вычленены по некоторым значимым критериям. С аналогичной проблемой сталкивается библиограф-систематизатор, обязанный отнести произведение к одному из разделов публикационного потока и руководствующийся, как правило, явными критериями — заглавием произведения, сведениями об ответственности и видом издания, — он знает, что элементы библиографического описания репрезентируют авторскую речь. Но проникновение во внутренние пласты совокупного текста гуманитарии дает иную картину, чем картина, представленная на авансцене. Этот химерический слой образует основную массу текста социальной и гуманитарной науки, где находят выражение не столько профессиональные, сколько «собственные мысли» гуманитариев. Иной вопрос: откуда возникают собственные мысли. Актуальность научной темы, то есть ее способность изменить модели объяснений, заменяется актуальностью общественного интереса, доказательность соседствует с суггестивностью аргументативных стилей, внутренняя экспертиза вытесняется эффективным продвижением текстового образца на рынок «символических репрезентаций», профессиональная работа уступает место свободе самовыражения. Создаются «элитно-маргинальные» зоны гуманитарной науки, порождающие специфический вид текстообразования, где ключевую роль играют альтернативные образцы теоретизирования и речевого поведения.

В условиях переориентации тематического репертуара и смены «иконостаса» хрестоматийных имен происходит и поиск новых образцов и базовых метафор. Поскольку институциональная организация науки, контроль «колледжа» и механизмы нормативной регуляции научного воспроизводства (школы, нормы рецензирования, «эффекты Матфея») оказались в значительной степени разрушенными еще при коммунистическом режиме, реструктурирование текстового пространства социальных наук в определяющей степени стало зависеть от одержимости индивидуальных акторов, осваивающих рынок идей примерно так, как осваивается terra incognita. Так возникло множество «звездных» имен в библиографических списках социальных и гуманитарных наук. Однако и традиционная (профессиональная) наука продолжала свою работу, усилив формирование многослойного текстового пространства — конгломерата тем, речевых стилей, разновидностей успеха, публикационной активности, «трастовых» отношений, стратегий цитирования, включенности в сети научной коммуникации, отношения к публичным институтам, социальных статусов. Иными словами, «республика ученых» приобрела вполне демократический вид, где на фоне перманентного гражданского конфликта идет интенсивный поиск канона, классики, форм солидарности, институциональной поддержки и трансмиссии культурного образца.

В качестве одного из способов вертикальной мобильности используется механизм моды. «Элитарные» страты текстового пространства маркируются противостоянием нормативизму и «позитивизму», создают эталон виртуозной интеллектуальной игры, где техника репрезентация материала не выходит за рамки бриколажа, и индивидуализация авторского стиля является условием воспризнания в сообществе. Однако поиск образцов реализуется, как правило, по схеме масс-коммуникативного воздействия [5] , где «скандал», «сенсация» и интеллектуальная (а также светская) жизнь «героя-звезды» являются функциональными эквивалентами воспризнания (успеха). Структурная дифференциация совокупного текста сопровождается и соответствующей дифференциацией научного сообщества уже вне академической иерархии, путем воспроизводства интеллектуально-культурного образца «интересных теорий», включенного в ряд символических репрезентаций, «зрелищ» и инсценировок, в том числе и инсценировок научной деятельности. Феномен «интересных теорий» исчерпывающе описан Б. Гройсом: «Интересные теории, как и интересные мужчины, отличаются от настоящих мужчин тем, что они интересуются не битвами, а вином, женщинами и картами... Интересные теории обычно рассуждают о желании (женщинах), о случайности и семиотике (карты) или о дионисийском растворении в коллективном бессознательном (вино)» [6] . Одним из маркеров альтернативной интеллектуально-культурной «элитности» являляется «признанность на Западе», и сама позиция репрезентанта «западных» ценностей позволяет создать новое измерение социального статуса в интеллектуальном сообществе.

Какие бы внешние различия ни проводились, задача отграничения научного текста от публичного в условиях структурных преобразований институтов воспроизводства знания требует учета семантического задания, стилистики и прагматики текста — его обращенности к «публике» либо профессиональному сообществу — ordo literatorum, группе, являющейся гарантом воспроизводства корпоративных ценностей дисциплины. Проблема заключается не в нарушении норм производства знания и «разрушении науки». Даже когда нормы нарушаются, само осознание нарушений поддерживает нормативный порядок. Иная ситуация возникает при создании социально-эпистемических химер, подмене норм, когда научное производство превращается в производство культурное, непредвиденный результат деятельности интеллигенции. Тогда механизм взаимозаменяемости институтов начинает способствовать разрушению нормативного образца.

Чтобы установить лексические доминанты публикационного потока, необходимо создать текстовое «поле», в котором возможны препарирование и регистрация текстовых единиц. Предположим, что заголовочная речь примерно соответствует основному тексту. В качестве текстового «поля» использованы заглавия публикаций по социологии, доступные в базе данных ИНИОН РАН в августе 2001 г. Методика анализа заключалась в формировании массива заглавий в 1997 и 2000 году и числовой обработке словоформ. Анализ совокупного текста заглавий (без учета персоналий) показывает, что 50% лексики публикационного массива 1997 года исчерпывается примерно 17 семантическими кластерами. Большинство словоформ не несут функциональной терминологической нагрузки и являются элементами повседневной «умной» речи. Тем не менее, внутри этого лексического корпуса обнаруживается 3% словоформ, связанных с научной терминологией. Другие словоформы, маркирующие дисциплинарную речь, распределены в общем частотном словаре. К ним относятся, например «адаптация», «функционирование», «мониторинг», «система» и др. Отграничение социологической терминологии и общенаучной лексики от лексики общеупотребительного характера является пока нерешенной задачей. Частотно насыщенные лексические группы «социальное», «социальные изменения», «российское», «социологические», «общество», «личность» и т.п. не маркируют исследовательской темы и обозначают лишь предметную область текста. Отсюда может следовать рискованный вывод, что социологические публикации не содержат постановки и решения специфически научной проблемы и представляют собой преобразование «старой интеллигентской логосферы» [7] в новый дискурс, сохраняющий предшествующие структурные оппозиции. Возможно, здесь проявляется обусловленная доминированием фатического компонента («магии речи») десемантизация научной языковой системы. Однако возможно и другое объяснение: лексический корпус заглавий не отражает проблемной направленности публикаций, которая не соотносится с дисциплинарной терминологией. Тем не менее, 473 словоформы образуют достаточно определенный тематический ареал, который в значительной степени совпадает с публичным дискурсом. Предмет социологии можно, таким образом, обозначить как «социальные проблемы», что сближает ее задание с заданием научного коммунизма.

Целесообразно присмотреться к феномену «умной речи» как формы социальной репрезентации, имеющей, как кажется, непосредственное отношение к языку социальных наук. «Заумь была всегда, но только в наше время она стала литературным фактом», — писал в 20-е годы Ю.Н. Тынянов [8] . «Умная речь» отличается от массовой словесности специфическими речевыми действиями, связанными с аргументацией, рассуждением, убеждением и обращением к «общественному», одновременно оставаясь сегментом массовой речи. Однако во всех случаях работает убеждающая речь [9] , которая и создает публичное знание. В этом отношении «умная речь» подобна произведению, где можно установить интертекстуальные связи — апелляцию к другим текстам, продиктованных не столько стремлением к доказательности и информативности, сколько любознательностью и тягой к новому. Эта тяга действительно обновляет текст, нарушая границы между «ценностно значимым» и «профанным» (Б. Гройс), но одновременно несет в себе угрозу норме и «вкусу». Так или иначе, «умная речь» не всегда означает умную речь, но всегда содержит апелляцию к некоторой публичному «библиотеке»: газете, авторитетному мнению, художественной литературе, жизненному опыту, и, непременно к философии как наиболее удобной интеллектуальной среде. В некотором смысле «умная речь» представляет собой бытование пайдейи в публичном речевом пространстве и основана на необходимости обосновывать действие идеальными планами, легитимациями и консенсусом. «Умная речь» бытует как раз не в «умных местах» (например, научных лабораториях или высоких кабинетах), а в маргинальных зонах — там, где возникает массовость коммуникации. Не исключено, что «социально-научная» речь в большей степени подчинена «умной», чем научной речи. Транспозиция тематики и стилистики «низких» пластов речи в «высокие» пласты возможна только при условии существования «лифтов» или «переходов», обеспечивающих доступность тем и выражающих их языковых средств. Систему таких мостов предоставляет «массовая словесность», в которую погружены социальные науки.

В середине 1990-х годов сформировался рынок научной и учебной литературы, освоение которого зависит прежде всего от индивидуальной активности автора, а не его позиции в академической иерархии. Разумеется, «влиятельная» персоналия имеет больше возможностей для продвижения на рынке публикаций, но и в этом случае она должна мобилизовать ресурсы. Частотный анализ персоналий по социальным наукам в начале 1990-х годов слишком трудоемок и «длинные» сравнения нам недоступны. Однако сопоставление данных 1997 и 2000 гг. позволяет установить «публикационную устойчивость» списков (табл. 1). Однако предположение о зависимости или независимости публикационной активности авторов от их статусов в академическом сообществе не может быть проверено. Кажется, Питирим Сорокин попал в «Top10» случайно, вследствие тщательной библиографической росписи нескольких сборников статей, посвященных юбилею великого российского социолога. В 2000 году наметилась интересная тенденция к уплотнению списка, возможно, связанная с резким повышением производительности письма и объема выпуска авторами-рекордсменами.

Если считать полноту комплектования и систематизации библиографических баз данных удовлетворительной, то в 2000 году можно наблюдать тенденцию к «уплотнению» состава массового чтения по социальным наукам: первые десять «звезд» российской социологии занимают уже 3,34% в авторском корпусе, тогда как три года назад их удельный вес составлял 1,9%. Впрочем, этот вывод ненадежен, поскольку по непонятным причинам объем общего массива «социологических» публикаций 2000 г. в базе данных меньше, чем объем массива 1997 г.

Тексты повышенной значимости, способствующие сплочению общества, требуют особой техники чтения и интерпретации — они подлежат частому и точному повторению. В традиционных обществах это преимущественно тексты сакрального характера, а в современных обществах такие тексты связаны с производством идеологий. Конституирование социального дискурса как системы канонических образцов письменной речи, присущих имперской форме социальной солидарности [10] , отчетливо проявилось в конце 1920-х и завершилось кодификацией советского марксизма в конце 1930-х годов. Общей смысловой доминантой организации советского социального дискурса было различение «высокого» и «низкого», различения, которому соответствовали наряду с поэзией и крупной прозой второстепенные, не притязающие на литературность жанры, скажем, переводы, комментарии, газетная журналистика. Статусная стратификация культурной элиты находит выражение в иерархии «звезд», привилегиях в нормах потребления, которые делают жизнь философов и поэтов сравнительно благополучной, но, кажется, главное предназначение социальных наук заключается в воспроизводстве института «вдохновенного авторства», обращенного к городу и миру. Как и во времена стоиков, российский философ должен был быть знатоком всего на свете, в том числе поэтом. Это означает, что процесс профессионализации социальной науки еще не принял ясных очертаний.

Батыгин Геннадий Семенович — доктор философских наук, профессор, завсектором социологии знания Института социологии РАН. Руководитель исследовательского проекта «История и современные тенденции развития российской социологии: профессиональное сообщество социологов и тематическая программа науки», Российский гуманитарный научный фонд (грант № 00-03-00326а).

Список литературы

[1] Ленский Б. Российское книгоиздание на рубеже веков // Книжное обозрение. 2001. 3 сентября. Данные 2000 г. основаны на перерасчетах сведений, содержащихся в Государственных библиографических указателях «Книжная летопись» и «Летопись журнальных статей».

[2] Данные установлены путем пересчета сведений, опубликованных в текущих выпусках ГБУ «Книжная летопись» за 2000 г.

[3] Печать Российской Федерации в 1999 году: Статистический сборник / Российская книжная палата; Под ред. Г.И. Матрехина. М., 2000. С. 26, 44, 38.

[4] Печать Российской Федерации в 1999 году: Статистический сборник / Российская книжная палата; Под ред. Г.И. Матрехина. М., 2000. С. 91, 92.

[5] Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Раздвоение ножа или диалектика желания // Новое литературное обозрение. 2001. № 49.

[6] Гройс Б. Новости с теоретического фронта // Новое литературное обозрение. 1997. Т. 23. С. 51-53.

[7] Романенко А.П. Советская философия языка: Е.Д. Поливанов — Н.Я. Марр // Вопросы языкознания. 2001. № 2. С. 116.

[8] Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика, история литературы, кино / Отв. ред. В.А. Каверин, А.С. Мясников. М.: Наука, 1977. С. 257.

[9] Хазагеров Г.Г. *Система убеждающей речи как гомеостаз: ораторика, гомилетика, дидактика, символика // Социологический журнад. 2001. № 3.

[10] Л.Э. Найдич связывает зачитывание письменного текста без всяких отклонений от написанного с типическим дискурсом тоталитарного общества. Наоборот, периоды институциональных изменений создают стиль свободного непринужденного размышления, безыскусной, честной коммуникации с выраженным пренебрежением к официальной норме — лексической, фонетической, грамматической. Письменная речь воспринималась в 1970-годы как официозная и лживая. См.: Найдич Л.Э. След на песке: Заметки о русском языковом узусе. СПб.: 1995. С. 107, 108.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: шпоры по химии, учет диплом.





1  2 | Следующая страница реферата