Три служения Константина Леонтьева

Емельянов-Лукьянчиков М. А.

Константина Николаевича Леонтьева (1831–1891), в иночестве Климента, часто называют гениальным мыслителем — и он действительно им был, именуют талантливым дипломатом — и это правда, точно также как и то, что он был прекрасным писателем, публицистом, врачом, переводчиком и цензором. Наследие леонтьевской "разнопородности" (В. Розанов) изучают историки и философы, богословы, литературоведы, социологи, культурологи, политологи и представители других научных специальностей.

Так что же такое "Леонтьев" для русской цивилизации? Для понимания этого необходимо обратиться к наследию самого мыслителя, в частности к одной из его работ, в которой он писал о таких произведениях Платона, как "Государство" и "Тимей". Греческий историософ и его собеседники "пришли к… выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково" — три, а также о том, что государство (в широком смысле цивилизации) может быть "признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело" (1). Эта схема Платона "жрецы, воины и труженики", как справедливо отмечал Леонтьев, "в простом схематизме своем приложима… ко всем временам, ко всем нациям, ко всем культурам". Например, она находила свое воплощение в современном Платону Египте, в "религиозно-воинственном состоянии Персии, отчасти в современном же богомольно-казарменном строе Спарты", а позднее — в Риме, "где воин царь стал богом; в Византии, где преобладало священство ученостию и умом; еще несколько более ясное в старой России (православной, дворянской и крепостной); … в романо-германском мире", где проявилась в феномене "молящихся, воюющих и трудящихся". Платон настолько точно описал строение цивилизации, что к ней "можно прибавить многое, но существенно расстраивать ее трехосновный план нельзя". Составляя свой идеальный план для греческих республик, он по сути больше взял в свою теорию реальной жизни, чем придумал теорию для воплощения в жизнь. Леонтьев был уверен, что если миру предстоит ещё произвести на свет новые цивилизации, эта трехосновностъ, пусть в новом и более сложном виде опять даст себя знать: "духовное рассуждение, храбрость и власть, вещественный труд и повиновение" неотделимы от феномена цивилизации (2).

Необходимо подчеркнуть, что представление о том, что внутри каждой цивилизации наличествует три основных вида служения было характерной чертой всей леонтьевской историософии 1871–1891 годов, — то есть наиболее зрелого ее периода. Собственно говоря, обращение к Платону было именно поиском аналогий своему собственному мышлению, а не заимствованием идеи эллинского философа. Для Леонтьева вообще было характерно постоянное самоуничижение при сравнении себя с другими мыслителями, — это следствие его внутренней христианской борьбы (по слову Евангелия: "егда сотворите все повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есте" (Лк., 17, 10). Так он готов был признать за Н.Я. Данилевским открытие феномена цивилизаций (культурно-исторических типов), хотя пришел к подобному открытию независимо от него и даже несколько ранее; всячески возвышал своего молодого друга В.С. Соловьева, хотя в ряде своих интуиций был на порядок гениальнее его и т.д.

Яркой иллюстрацией того, насколько все мышление Леонтьева было проникнуто идеалом трех служений является его рассказ о прогулке с приятелем по Петербургу: "В это время мы были уже на Аничкином мосту или около него. Налево стоял дом Белосельских…; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье …, а направо на самой Фонтанке стояли садки рыбные… и видны были рыбаки в красных рубашках. Я указал Пиотровскому на эти садки, на дом Белосельских и на подворье, и сказал ему:

— Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском — это церковь, религия; дом Белосельских вроде какого-то "рококо" — это знать, аристократия; желтые садки и красные рубашки — это живописность простонародного быта. Как все это прекрасно и осмысленно!…

— Как вы любите картины! — воскликнул Пиотровский.

— Картины в жизни, — возразил я, — не просто картины для удовольствия зрителя: они суть выражение… внутреннего высокого закона жизни — такого же нерушимого, как и все другие законы природы... (выделено нами. — М. Е.-Л.)" (3).

Леонтьев применял индуктивно-дедуктивный метод мышления, совмещая анализ истории как посредством перехода от общего к частному (свою теорию трех служений он применял к изучению реальных фактов), так и посредством перехода от частного к общему — представление об этих трех цивилизационных служениях (религия, культура и государство) вписывается в мнение о трехфункциональности исторического развития, характерное для целого ряда исторических традиций.

Так, вся ветхозаветная история пронизана трехчастной системой, представленной первосвященниками, пророками и царями: как писал святитель Иоанн Златоуст о служении Израиля, "одно было помазание, но три дара, один рог, но троякая благодать; ибо помазывались священники, цари и пророки" (4). Согласно блаженному Феофилакту, цари-волхвы Мельхиор, Каспар и Вальтасар принесли родившемуся Христу соответственно: "золото как Царю, ливан — как Богу, смирну — как смертному человеку" (5), и именно эти три достоинства Христос Сам в Себе признавал: "Или не читали ли вы в законе, что в субботы священники в храме нарушают субботу, однако невиновны? Но говорю вам, что здесь Тот, Кто больше храма" (Бог; Мф., 12, 5-6); "Царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона" (Царь); "Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной, и вот, здесь больше Ионы" (Человек-Пророк; Луки, 11, 31-32). Таким образом Христос несет в Себе служения первосвященника Аарона, царя Соломона и пророка Ионы.

Знаменитый представитель александрийской школы Ориген первым в христианской мысли развил присущее для апостола Павла различение в каждом человеке духа, души и тела (1 Сол., 5, 23) в так называемый "аллегорический метод" познания. Он включает в себя телесный (буквально-исторический, ср.: государство), душевный (нравственный, культура) и духовный (мистический, религия) разряды. Влияние оригеновской мысли на все последующее развитие Византии, Европы и России столь велико, что по сию пору, оперируя представлениями о прямом (буквальном) и переносном смысле, и о соответствии каких-либо высказываний определенному "духу", сами того не замечая, мы пользуемся методологией этого жителя эллинистической Александрии II–III веков…

В Византии теория трех функций проявилась в знаменитой идее симфонии, которая приобрела законченную форму в "Эпанагоге": "так как государство, наподобие человека, состоит из частей и членов, то наиважнейшими и необходимейшими членами являются царь и патриарх, почему мир и благоденствие подданных и зависит от единомыслия и согласия царской и патриаршей власти (выделено нами. — М. Е.-Л.) (6)".

В Европе подобное мировосприятие было известно уже в вольном переводе трактата Боэция "Утешение философией", сделанном в конце IX в. английским королем Альфредом Великим ("jebedmen", "fyrdmen", "weorcmen" — "люди молитвы", "конные люди", "люди труда"); в X–XII вв. встречается у прозаика Эльфрика, в "Поэме" епископа Адальберона Ланского, адресованной королю Роберту Благочестивому Капетингу ("oratores", "bellatores", "laboratores" — "молящиеся", "воюющие" и "трудящиеся"), у Эадмера Кентерберийского (притча об "овцах", "псах" и "быках") и у Герарда Камбрейского. Реальная организация западного общества соответствовала этой схеме в X–XIII веках (деление на духовенство, дворянство и "третье сословие", в рамках которого объединялись все, кто не принадлежал к первым двум), что отметил К.Н. Леонтьев, который писал, защищая разряды Данилевского от "теократии" В. Соловьева: "то состояние Романо-германского мира, в котором теория Платона нашла свое осуществление, продолжалось, примерно… до реформации и возрождения" (7).

После XIII века эта схема начала разрушаться, и особенно со времен Французской революции 1789 г. (однако, рудименты этой идеи просматриваются в либерально-демократическом принципе разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную).

Освальд Шпенглер, развивая традиционную европейскую формулу "oratores — bellatores — laboratores", посвятил немало места в "Закате Европы" обоснованию теории трех сословий. Он не столько писал о том, из чего состоит цивилизация, сколько развивал представление о том, как носители всех трех составляющих цивилизации (духовенство, знать и народ) осуществляют свою историческую функцию в рамках собственно государства.

Арнольд Тойнби, обосновывая то, как не должна функционировать цивилизация, тем самым демонстрировал, как должно быть в идеале. Так кризисное состояние "господствующего (правящего, творческого) меньшинства", "внутреннего пролетариата" и "внешнего пролетариата", которые порождают, соответственно, "универсальное (смешанное) государство", "вселенскую церковь" и "варварские века", по Тойнби, есть показатель утраты чувства самодетерминации, которое, пробуждая разные служения, одновременно сплачивало их в единую нацию.

Одним из самых последовательных проводников представления о трехфункциональности исторического бытия был французский ученый Жорж Дюмезиль (1898–1986) — ведущий индоевропеолог Европы. В 1938 году, на основании изучения Махабхараты, Дюмезиль определил "три потребности, которые любое человеческое общество должно удовлетворить для того, чтобы выжить — управление священным, защита, питание" (8). Как пишет один из крупнейших представителей исторической антропологии (активно использующий в своих работах трехфункциональный методологический принцип Дюмезиля) Ж. Ле Гофф, Дюмезиль "блестяще обосновал гипотезу о том, что трехчастное деление свойственно всем индоевропейским обществам" (9), досконально изучив идеологию трех служений у индийцев (брамины, раджи и вайшья), у римлян ("служения" бога небесного света Юпитера, бога войны Марса, формула гражданства "populus Romanus-Quirites") (10) и у осетин (в нартской эпопее различаются три основных рода, которые олицетворяют собой три вида служения — Алагата, Ахсартагката и Бората (11). Отметим, что последующие исследования обнаружили трехфункцональность даже там, где ее не нашел Дюмезиль: например в некоторых африканских цивилизациях (в Египте и Бенине царь изображался в виде сокола, льва и быка, то есть как символ, соответственно, веры, силы и плодородия) (12).

На Руси теория трех функций заметна уже в "Повести временных лет. Троичность — характерная черта русских былин, в том числе цикла об Илье Муромце; наличествует она в посланиях старца Филофея о "России-Третьем Риме", в "Домострое" иерея Сильвестра, в Стоглаве, в книге инока Еразма Прегрешного "О Святой Троице" (трактуется как повсеместное проявление Триипостасного Бога в тварном мире: "Бог убо Творец Сам вообрази во всяком сотворении Своем разумети троическую ипостась" (13) и других произведениях допетровского любомудрия. В XIX–XX вв. трехфункциональсть возникла в делении А.С. Хомяковым "географической науки" по верам, государствам и племенам, трех последовательных "факторах русской жизни" (церковь, монархия, народ) И. Солоневича.

В этой связи, конечно, нельзя не вспомнить о знаменитой формуле министра народного просвещения графа Сергея Семеновича Уварова (1786–1855) "Православие. Самодержавие. Народность", о которой он впервые упомянул в 1818 году, — в речи, произнесенной на торжественном собрании Главного педагогического института (14). Этой формуле предстояло стать легендарной, при чем не только в том смысле, что тот, кто ее произнес, впоследствии имел возможность провести свой идеал в жизнь, но и в том значении, что эта формула стала символом "официоза" как для либеральной, так и для социалистической мысли. В любом случае она реально отражала русский цивилизационный идеал. В Манифесте 14 марта 1848 года записано: "древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество и ныне предскажет нам путь к победе…", и действительно, триединый идеал "Православие. Самодержавие. Народность" "восстановил в русском сознаниии тот духовный смысл, который закладывался в существование Российского царства еще в XVI веке… Этот идеал восстановил духовную связь России с собственным прошлым, утерянный было в XVIII столетии, и связал настоящее и будущее России с ее духовно-историческими корнями" (15). Эту работу продолжили М.П. Погодин, С.П. Шевырев и Н.Г. Устрялов.

Подтверждением того, насколько глубоко заложена в русском самосознании эта трехфункциональность, является теократическая теория В.С. Соловьева. Он писал, что "русская идея, исторический долг России требует от нас… трех главных органических единств, — церковь, государство и общество… Восстановить на земле этот верный образ Божественной Троицы — вот в чем русская идея" (16), видимо и не подозревая, что что-то похожее имело место в прошлом. Конечно, неприемлемой составляющей этой теории является попытка привести русского царя к целованию туфли римского папы, но как справедливо отмечает А.Л. Дворкин, "насколько же глубинно теократическая идея вошла в сознание русского человека, если даже тот, кто ее отрицал и боролся с ней, неизбежно упирался в нее же?" (17).

То что Леонтьев писал о трех служениях, возможных в рамках любой цивилизации — духовном, культурном и государственном, важно как для понимания того, что он считал определяющим для русской цивилизации, так и для понимания личности самого Леонтьева. В настоящее время леонтьевское наследие активно изучается представителями самых разных служений, однако налицо не только разобщенность, но и явное недопонимание как между различными стратами нашего общества (духовенством и государственниками, духовенством и представителями культуры), так и внутри конкретных страт (высокомерная "местечковость" мышления ярко представлена среди историков, философов и филологов, зачастую нежелающих сотрудничать с другими научными специальностями и игнорирующими их наработки). Константин Леонтьев, напротив, совмещал в себе все эти три служения. Достоинство его наследия и заключается в том, что с одной стороны в личности мыслителя сосуществовала гармония духовного, культурного и государственного служения, а с другой стороны присутствовала иерархия ценностей, и верхнее место в ней занимала вера.

На религиозность Леонтьева пристальное внимание обратил такой известный представитель русской эмиграции как архимандрит Константин Зайцев. Он писал: "перед нами единственный …в истории литературы пример длительного светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным авторитетом, …несомненно и то, что направленность воли, находящая свое выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и встречала их полное и одобрение, и даже ободрение — в отличие, например, от отношения их к писательству Владимира Соловьева и даже Достоевского" (18).

Историософ Е.Л. Шифферс (1934–1997) живописал леонтьевскую гениальность в тесной связи с его послушанием преподобному Амвросию Оптинскому: "Пушкин описал красоту русского мировидения в художественной целостности, улавливая во вдохновении светлое безмолвие старца Серафима [Саровского], — монах Климент попытался осуществить эту красоту русского мировидения в "эстетике жизни", — он нашел старца во плоти и радостно положил пред стопы его свои сочинения… Вот как бы Пушкин встретился со старцем Серафимом, и, радостно обретя красоту своего Пимена во плоти, склонился перед ним, — это Леонтьев перед старцем Амвросием. Да: Пушкин, ставший монахом, — таково измерение Константина Николаевича Леонтьева, настоящего русского" (19).

Леонтьев — блестящий мастер большой и малой прозаической формы. Это вполне обнаружило издание леонтьевского художественного цикла "Из жизни христиан в Турции". Неудивительно поэтому, что Лев Толстой узнав в художественных произведениях Леонтьева что-то такое, чего так не хватало русской литературе второй половины XIX века, но было присуще ей в первой половине столетия, как-то спросил его: "Отчего меня не коробит только от ваших повестей; — а самые лучшие авторы наши чем-то претят?" (20).

Священник Сергий Дурылин (известный литературовед и театровед) сравнивал прозу Леонтьева с такими пушкинскими произведениями как "Стамбул гяуры нынче славят" и "Подражание арабскому", отмечая, что они "имеют только одну параллель в русской литературе — "Пембе", "Хризо", "Хамид и Маноли" и другие восточные повести К. Леонтьева: та же свобода, та же прекрасная ясность, тот же подлинный, великий, прекрасный мусульманский Восток". Нельзя не отметить, что параллель "Пушкин — Леонтьев" — постоянна среди почитателей наследия Константина Николаевича: к ней обращалась Т. Глушкова, а Е.Л. Шифферс отмечал, что Леонтьев гениален не только "как политический писатель и ученый монах": язык его сочинений, "особенно письма и политические открытия, равногениален Пушкину" (21). Дурылин, отзываясь о леонтьевской мысли, соглашался с В.А. Тернавцевым в том, что "Леонтьев — это Лермонтов русской философии" (22). Н. Ганина также пишет о том, что "в русской прозе после Пушкина и Лермонтова ему нет равных…" (23).

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: отчет по практике, реферати українською.





1  2  3 | Следующая страница реферата