Просвещение и проблема истоков Французской революции: современное видение

Блуменау С.Ф.

История книг и чтения, идей и культурных сообществ - одно из важнейших направлений в западной историографии Старого порядка и Французской революции. В этой связи чаще других называют имена Роже Шартье - руководителя исследований в Высшей школе социальных наук, Даниэля Роша, до недавнего времени возглавлявшего кафедру новой истории в университете Париж-1, выдающегося американского ученого Роберта Дарнтона 1. Их сближают не только проблематика, но и некоторые методологические ориентиры. Если представители третьего поколения "Анналов", способствовавшие возникновению массы новых секторов исторического знания, мало задумывались о сведении всего многообразия в цельную картину, что создавало опасность "расколовшейся истории", то упомянутые исследователи тяготеют к синтезу культурных проявлений. Именно такое общее видение обнародовано в книге Р. Шартье "Культурные истоки Французской революции", впервые опубликованной в 1990 г. и переведенной затем на ряд европейских и азиатских языков. В 2001 г. вышло и русское издание работы 2. В труде переплетаются две линии повествования - историографический дискурс и изложение собственно представлений Шартье, основанных на новейших научных данных и оригинальной авторской интерпретации.

В поисках идейных предпосылок Французской революции обычно обращаются к Просвещению. Но педалирование этой связи, как показывает Шартье, таит в себе серьезную опасность. Речь идет о взгляде на Революцию, как непосредственно проистекавшую из Просвещения, которое, в свою очередь, изображается цельным, как мощный таран, направленный на разрушение традиционного общества и монархического государства. Такие, и схожие представления были весьма распространены в историографии; они были характерны и для опубликованных в 1933 г. "Интеллектуальных истоков Французской революции"3 Д. Морне - прямого предшественника Шартье.

Последний убедительно оспаривает подобное видение. О единстве, однородности Просвещения говорить не приходиться: в области философии сталкивались различные взгляды на общественное и политическое устройство. Кроме того, мировоззрение просветителей отличалось от их же конкретных планов перемен. Наконец, Просвещение это не только идеи, но и многие виды деятельности, основанные на заботе о процветании людей - в свете новых представлений о мире. В общем, проступают контуры достаточно сложного явления: мысли и высказывания сочетаются с разного рода практиками; они не собраны воедино, а, напротив, связаны между собой часто слабо или косвенно, а то и вообще противостоят друг другу. Столь зыбкий и противоречивый феномен не мог непосредственно привести к революционному взрыву, а лишь способствовал складыванию условий, делавших его мыслимым (с. 12-15, 24, 27-28, 215).

На этом спор с предшественниками и особенно с Морне не заканчивается, но только начинается. Исходя из предположения о прямой и тесной связи между Просвещением и Революцией, тот подчеркивал, что общественное мнение оказалось завоеванным идеями философов. Шартье же видит в нем не нейтральный и безликий конструкт, который легко заполнить каким-либо содержанием, а живой организм, творчески воспринявший воззрения просветителей.

Отталкиваясь от понятий и категорий, принятых в современной науке, ученый апеллирует к представлениям об "общественном пространстве", не знавшем ни иерархии, ни сословных перегородок, свойственных Франции той поры. В нем люди свободно обменивались мнениями по вопросам, интересующим общество в целом. При этом не существовало запретных для критики зон - будь-то политика или религия. Общественное мнение вырабатывалось посредством печатного слова и в результате обсуждения в культурных институтах (салонах, масонских ложах, других объединениях). Но равенство дискутантов не означало, что к формированию общественного мнения отношение имели все французы или их большинство. Речь шла только о меньшинстве, обладавшем "имуществом и культурой", то есть о публике, отличной от народа, с его переменчивыми настроениями и ментальностью, проникнутой предрассудками. Влияние общественного мнения огромно, хотя оно и не обладает юридически властными функциями, орудиями подчинения и принуждения. С ним вынуждены были считаться и короли, и официальные структуры (с. 28-45,48).

Основным опосредующим звеном между философами и публикой стали книги. Вопрос о том, породило ли Просвещение революционный переворот легко переформулируется в другой: могут ли книги произвести революцию? Именно так называется одна из глав труда Шартье и он глубоко и всесторонне разбирает гипотезу, в пользу которой вроде бы многое говорит. На протяжении XVIII в. сильно выросло число читателей: как показывают посмертные инвентари, с одной стороны, заметно пополнялись библиотеки нотаблей; с другой, - книга сделалась в городе необходимым атрибутом жизни не только мелких лавочников и ремесленников, но и наемных работников. Потребность в чтении удовлетворялась и благодаря возникшим читальням, причем с 1760-х годов книги стали выдавать за умеренную плату и на дом.

Показательно изменение тематических предпочтений. Доля книг религиозного содержания, составлявших половину всей печатной продукции в конце XVII в., неуклонно снижалась и накануне революции упала до 10%. И, наоборот, нарастающий успех имели научные трактаты и книги по искусству, число которых удвоилось по сравнению с 1720 годом.

Закономерен интерес историков к судьбам философских текстов, ведь именно они отождествляются с Просвещением прежде всего. Часто эти работы не получали официального разрешения на публикацию, издавались за рубежами страны и подпольно распространялись во Франции. Не случайно термин "философические книги" стал синонимом запрещенных изданий. Впрочем, к последним относились не только труды мыслителей, но и злободневные политические памфлеты, и даже порнографические опусы. Не только неприятие со стороны властей объединяло всю эту литературу, но и отсутствие четких границ между столь казалось бы разными жанрами: в порнографические тексты вклинивались философские рассуждения, а идеи просветителей, порой, выражались в непристойных образах. Сближал и успех у читателей: хотя подобные книги из-за риска издателей и продавцов стоили в 2 раза дороже других, они "жадно поглощались" публикой. Такое широкое распространение литературы, развенчивавшей традиционные ценности и существующий политический порядок, как будто подтверждает тезис, что книги подготавливали почву для революции. К схожему выводу приходит крупнейший современный знаток истории издательского дела той поры Р. Дарнтон. При этом он полагает, что главный удар по монархии нанесли не шедевры Просвещения, а пасквили, вышедшие из под пера литературных париев, разоблачавшие пороки двора, произвол и коррупцию власть имущих4.

Но Шартье вообще критически воспринимает утверждение о неразрывной связи между напором обличительной литературы и падением авторитета монархии. Ведь чтение одних и тех же книг не приводило к тождеству взглядов читателей. Руссо высоко ценили и плебеи, и аристократы, и буржуа, в том числе, и политические враги: революционеры и контрреволюционеры. В библиотеках эмигрантов, конфискованных революционными властями, находили немало трудов этого мыслителя. Противники революции, заточенные в тюрьмах, нередко перечитывали книги просветителей, ту же Энциклопедию.

Шартье терзают и другие сомнения относительно роли книги в формировании революционных настроений в обществе. Они связаны с изменившейся практикой чтения. Рост в 4 раза на протяжении XVIII в. объемов печатной продукции, часть которой - памфлеты, пасквили - имело смысл читать только немедленно, поскольку они быстро теряли актуальность, диктовал иной подход к книге. Чтение перестало быть священнодействием, превратившись в будничное занятие. Безграничное доверие читателей к книге уступило место изначально критической позиции. "Читать - еще не значит верить", - афористично и убедительно заключает автор (с. 93).

Таким образом, Шартье считает натяжкой выводить мнения людей из круга их чтения, как это часто делалось в историографии. Сам он склоняется к тому, чтобы поменять местами обозначенные причину и следствие. Выдвигается гипотеза: "отход от государя, монархии и прежнего порядка - не результат хождения "философических книг", а, наоборот, залог их успеха" (с. 217). Иначе говоря, умонастроения претерпели решающие изменения до подъема критической литературы, и именно произошедшие ранее сдвиги в сознании вызвали жгучий интерес к ней.

Первостепенное внимание автора привлекают перемены в религиозной сфере, так много значившей в ту пору. Он подчеркивает, что падение авторитета церкви, обычно увязываемое с критикой просветителей, в действительности вызвано длительным, глубинным процессом утраты религией стержневого значения в системе общественных ценностей и выдвижения на ее место государственных интересов. Уже с XVI в. политика подчиняет себе и использует религию, не затрагивая при этом культа и его обрядов. Во второй половине XVIII в. легко обнаружим приметы дехристианизации - равнодушия и скептицизма по отношению к вере: от роста внебрачных рождений до слабой притягательности сана священника, а тем более пострига в монахи.

Шартье настаивает, что антиклерикальные настроения распространились по всей стране. Франция первой вступила на этот путь, в то время как в сопредельных районах соседних государств позиции религии к концу века практически не пошатнулись. И хотя ученый вынужден констатировать крепость веры в Эльзасе и Лотарингии, он все же заключает, что "освобождение от церковного влияния при всей своей неравномерности и контрастах... полностью преобразило Францию последней трети XVIII века" (с. 121).

Считая, что ограничители, предложенные государством Бурбонов для религии, способствовали нарастающей холодности в отношении людей к христианству, историк не показал, однако, механизмов, связывавших оба явления, хотя на другие причины религиозной индифферентности он все же ссылается. Отмечается, что раскол на протестантизм и католицизм, а затем полемика между иезуитами и янсенистами в рамках последнего сильно подорвали авторитет духовенства. Отчуждению населения от церкви, по сути, помогала часть священнослужителей, которая в духе Контрреформации предъявляла к мирянам жесткие требования морального порядка и настаивала на строгом соблюдении церковных канонов, что представлялось особенно обременительным рядовым обывателям.

Указывая на оформившееся в пору революции разделение Франции на часть, оставшуюся христианской и ту, что перестала быть таковой, Шартье объясняет данную ситуацию позицией священников, как главного субъекта религиозной истории. Там, где духовенство было многочисленным и сплоченным, жители не отступались от веры. В районах же, где церковников было сравнительно немного и где они неумело вели себя по отношению к пастве, обнаруживался отход от религии. Но конкретные исследования многих историков рисуют иную картину, свидетельствуя, что воздействие прихожан на кюре было сильнее, чем влияние духовных лиц на своих подопечных.

Показательны изыскания знатока истории Вандеи А. Жерара. Констатируя, что пастырские функции в департаменте осуществляли люди из одной среды, однокашники по семинарии, он замечает, что результаты присяги священников явились разными в районах бокажей и открытых полей. Ученый увязывает это с различием в позициях самих жителей, оказывавших давление на своих кюре5. Схожая ситуация прослеживается и в Анжу6. Вообще историки считают присягу духовенства своеобразным референдумом среди населения в отношении церковной реформы, иначе говоря, поддерживают они или нет традиционную веру.

Еще одна мысль Шартье представляется спорной и даже ошибочной. Напомним, что он считает всю предреволюционную Францию дехристианизированной страной. Но в научной литературе такая точка зрения не получила подтверждения. В связи с обсуждением монографии М. Вовеля "Дехристианизация II года"7 известный знаток проблемы Ж. Шолви, исследующий положение дел на Юге, заметил, что антиклерикализм имел успех лишь в ограниченных географических и социальных "секторах". Широким же слоям населения Южной Франции оставалась присуща глубокая религиозность, проявившаяся в период революции в защите веры и обрядов, распространении тайных молелен 8. И на западе страны, как признавал Ф. Гужар, дехристианизация, по большей части, насаждалась сверху, тогда как в народе ее сторонники были в явном меньшинстве, чем и объясняется быстрый спад движения в регионе9.

Вообще религиозные настроения и, шире, культурные представления французов не были однородными. Невидимая граница разделяла их по ряду признаков, в том числе, и половых. Ведь для женщин религия часто была средоточием высших духовных запросов, тогда как для многих мужчин исчерпывалась присутствием на воскресной мессе.

Можно говорить о существовании двух Франции: стране перемен и другой - традиционной. Первая оказалась восприимчивой к новым ценностям. Для нее характерно обмирщение духовной жизни. Религиозные мотивы в поведении вытеснялись интересами, здравым смыслом, знаниями. Центрами этой Франции стали города. Но исходившие от них импульсы достигали и тех сельских районов, что были открыты влиянию извне.

От такой Франции сильно отличалась традиционная. Здесь господствовали народная культура и "фольклоризированное христианство". Религиозные праздники и посты были важными вехами деревенского бытия. Страх греха и ада крепко засел в умах многих селян. Консервации традиционной религиозности могли способствовать специфика местности, отделявшей их от внешнего мира, а также и укорененность диалектов, затруднявших контакты между сельскими жителями.

Подытоживая мысли Шартье о мировидении, порывающем с ортодоксальной верой, следует, очевидно, согласиться с отысканием его истоков не в эпоху Просвещения, а гораздо раньше. Но стоит ли противопоставлять глубинные и медленные течения, постепенно расшатывавшие ведущую роль религии в обществе и кратковременный взрыв антиклерикальной пропаганды второй половины XVIII века? Обращает на себя внимание, что ряд примет дехристианизации ясно вырисовался только в 1770-ые годы. Так, именно за два десятилетия до революции обнаружился сильный отток из религиозных братств, причем, в основном, чиновников, судейских, буржуа - образованной, читающей публики. Эти перемены уже могли быть, отчасти, уже следствием влияния обличительной литературы эпохи Просвещения. Автор и сам пишет о широком хождении текстов, разрушавших основы христианской традиции (с. 116). Похоже, что коррозия религиозных убеждений стала результатом взаимодействия вековых тенденций с энергичной атакой критической мысли 50-80-х годов XVIII века. Импульс был задан давно, но появление множества подрывных сочинений катализировало антиклерикальное движение и придало ему большую масштабность.

Автор прослеживает и процесс дискредитации второй основы общества Старого порядка - королевской власти. В середине XVIII в. в критике государства обнаруживаются новые и значимые черты. Прежде оспаривались аспекты проводимой политики, подвергались атакам министры, королевское окружение, но не сам монарх. Следовавшие друг за другом в 1750-е годы вспышки общественного недовольства сопровождались появлением "подстрекательских воззваний", "подметных писем" с нападками и угрозами непосредственно в адрес Людовика XV. Полицейские шпики фиксировали разговоры, клеймящие короля.

И все же Шартье скептически оценивает предположение, что произошла полная и окончательная "десакрализация монархии". Ведь после 1774 г. и до революции выпады против следующего короля-Людовика XVI и не столь часты, и не столь резки, а временами и вовсе сходят на нет. А раз брань по поводу монарха не являлась во Франции чем-то органичным для предреволюционных десятилетий, то правомерно ли утверждать, что именно с 1750-х годов отношения между венценосцем и его подданными в корне изменились? Ученый считает, что разоблачительные прокламации и памфлеты сделались привлекательными для публики и широко распространились, поскольку король к этому времени перестал быть святыней в глазах людей. Как, и в случае с дехристианизацией, когда появлению ее очевидных примет предшествовало долгое и тихое отчуждение прихожан от их кюре, так и "поносные речи" против обладателя трона стали возможными из-за длительного ослабления уз между народом и монархией и потери последней ее особого священного ореола.

В научной литературе охлаждение населения обычно связывают с "отрывом" государя от большинства французов, с замыканием в придворном мирке, отказом от части ритуалов, утверждавших величие королевской власти. Шартье также отталкивается от этой гипотезы. Он подчеркивает, что система публичных церемоний начала разрушаться еще с 1610 г., с искажением традиционного погребального обряда при похоронах Генриха IV.

Но ученый приводит и контраргументы. Доступ в Версаль не был закрыт для публики и можно было попасть на празднества с участием короля. Получили распространение гравюры, настенные календари, свадебные грамоты с изображением членов королевской фамилии, что не позволяло французам "забыть" своего монарха. Вместо утраченных ритуалов появлялись новые. Благодарственный молебен по случаю наиболее торжественных событий, который служили одновременно во всех церквах страны, должен был усилить ощущение сопричастности народа к истории монархии. Но баланс оказывался неудовлетворительным. Простые люди не связывали свои благополучие и жизнь с судьбой короля, все равнодушнее относясь к его хворям и даже кончине. Ослабление религиозности тем более подрывало отношение к венценосцу, как к сакральной фигуре.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: шпоры по истории россии, шпори на пятках.





1  2  3 | Следующая страница реферата