Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

В марте 1920 г. деятельный, полный сил профессор-юрист становится первым деканом созданных по его инициативе Высших экономико-юридических курсов при Харбинском коммерческом училище, летом 1922 г. преобразованных в Харбинский Юридический факультет. Здесь он преподает государственное право, руководит философским кружком, редактирует некоторые тома факультетских "Известий". Но Устрялов не может не реагировать на "злобу дня", и вот он — ведущий харбинский публицист, провозгласивший парадоксальный тезис о неизбежности перерождения Советской власти в национальную русскую государственность, постоянный автор газеты "Новости жизни" и журналов "Сунгарийские вечера", "Вестник Маньчжурии", "Окно", издатель собственного альманаха "Русская жизнь". Одна за другой появляются его дерзкие, провокационные, вызывающие восторг и ненависть, книги, заложившие фундамент национал-большевистской идеологии — сборники статей "В борьбе за Россию" (1920), "Под знаком революции" (1925, 2-е издание 1927), "Наше время" (1934); брошюры "Россия (у окна вагона)" (1926), "Hic Rohdus, hic salta" (1929), "Проблема Пан-Европы" (1929), "На новом этапе" (1930); научные исследования "Политическая доктрина славянофильства" (1925), "О фундаменте этики" (1926), "Этика Шопенгауэра" (1927), "Итальянский фашизм" (1928), "О политическом идеале Платона" (1929), "Проблема прогресса" (1931), "Понятие государства" (1931), "Элементы государства" (1932), "Германский национал-социализм" (1933). Имя Устрялова начинает "греметь". Сначала в эмиграции, где у него появляются союзники — участники получившего скандальную известность сборника "Смена вех" (1921) во главе со старым товарищем Ключниковым, печатавшие работы "предтечи" в своих изданиях — парижском журнале "Смена вех" и берлинской газете "Накануне", и противники — вся остальная часть политического спектра Русского Зарубежья, от крайне правых из Высшего монархического совета до меньшевиков из Заграничной делегации РСДРП, от Маркова до Мартова. Чуть позже — на родине, где возник даже грозный ярлык, наклеивавшийся неблагонадежным — "устряловщина", а творцы "первого в мире социалистического государства" обругивали друг друга "устряловцами" или "полуустряловцами". Почти на каждую новую статью скромного харбинского профессора следует весьма нервная реакция советских вождей (кстати сказать, никто из них ни пол словом не обмолвился об эмигрантской публицистике Ильина или Федотова). В 1925 г. Устрялов принимает советское гражданство и поступает на службу в Учебный отдел Китайско-Военной железной дороги (КВЖД). В 1928 г. он уже — директор Центральной библиотеки КВЖД. Летом 1925 г. Николай Васильевич совершает поездку в дорогую его сердцу Москву, где выходит в то время официально разрешенный сменовеховский журнал "Россия", чьим автором является и он.

Однако со второй половины 20-х гг. триумфальное шествие "устряловщины" начинает встречать все более заметные препоны. Сначала прекращается регулярный выход на европейскую аудиторию — приказывают долго жить "Смена вех" и "Накануне". Затем обрубается московский канал — в 1926 г. запрещена "Россия". Большинство былых сподвижников из сменовеховцев превращаются в банальных "коммуноидов". Осложняется обстановка и в Харбине, после 1927 г. заканчивается сотрудничество с "Новостями жизни", газеты "Герольд Харбина", "День юриста", "Утро" оказываются лишь временными пристанищами. Новые сочинения все чаще приходится издавать брошюрами за свой счет. Меняются и общественные настроения: в городе усиливается японское влияние, все громче заявляют о себе правые и фашистские организации. В ноябре 1933 г. закрывается Центральная библиотека КВЖД. В июне 1934 г. из-за политических разногласий с руководством и частью преподавателей Юридического факультета Николай Васильевич вынужден уйти оттуда. Харбинское "гнездо" разорено: искать нового в Европе или вернуться на родину? Основатель национал-большевизма выбирает второе. 2 июня 1935 г., вскоре после продажи КВЖД Маньчжурии, он с семьей приезжает в СССР.

Сначала все складывается хорошо: Устрялов — профессор экономической географии в Московском институте инженеров транспорта, его статьи появляются в "Правде" и "Известиях". Но уже 6 июня 1937 г. он арестован по липовому обвинению в сотрудничестве с японской разведкой и связи с Тухачевским, а 14 сентября того же года — приговорен к расстрелу. В тот же день приговор приведен в исполнение. Прах Н.В. Устрялова покоится на кладбище Донского монастыря.

Большие мыслители порой, подобно истинным поэтам, бессознательно предсказывают свою судьбу. "Харбинский одиночка" назвал даже приблизительную дату своих похорон. В 1930 г. он обмолвился в одной из статей: "Лучше ежовые руковицы (курсив мой. — С.С.) отечественной диктатуры, чем бархатные перчатки цивилизованных соседей". Судьба словно джинн из восточной сказки послушно выполнила вырвавшееся пожелание…

Наталья Сергеевна Устрялова, выйдя из ГУЛАГа, попыталась в 1955—1956-х гг. восстановить доброе имя мужа, но ей сообщили, что "основания для опротестовывания приговора отсутствуют". Лишь много лет спустя, благодаря хлопотам невестки философа Е.И. Устряловой (вдовы его сына Сергея Николаевича), 20 сентября 1989 г. Пленум Верховного Суда СССР реабилитировал "Устрялова Н.В." Осталась, впрочем, гораздо более важная задача — реабилитировать его мысль.

ГЕНИАЛЬНЫЙ "ГОССЛУЖАЩИЙ"

Может быть, правы милые чеховские персонажи, и "через двести-триста лет жизнь станет такой прелестной"… Но пока не наступили эти манящие сроки и не сбылись хилиастические мечты, приходится считаться с печальными, суровыми, трагическими реальностями, искать величественное в печальном, возвышенное и осмысленное — в суровом и трагическом…

Николай Устрялов

Европа шла культурою огня,

А мы в себе несем культуру взрыва.

Огню нужны машины, города,

И фабрики, и доменные печи,

А взрыву, чтоб не распылить себя —

Стальной нарез и маточник орудий.

Отсюда — тяж советских обручей

И тугоплавкость колб самодержавья.

Бакунину потребен Николай,

Как Петр — стрельцу, как Аввакуму- Никон.

Макс. Волошин

Мы очень мало знаем об Устрялове как о человеке. Даже внешность его представляем весьма смутно. Лично мне известны только две фотографии лидера национал-большевизма: одна — юношеская (1908), с аттестата зрелости, другая — уже харбинская, но исключительно плохого качества. По ним невозможно почувствовать особость облика нашего героя: обычное интеллигентское лицо. Сохранился, правда, словесный его портрет в воспоминаниях воспитанницы Харбинского Юридического факультета: "Довольно высокий, одетый с изящной небрежностью, с небольшой эспаньолкой, придававшей ему нечто мефистофельское, Устрялов сразу овладел вниманием аудитории. Он читал с блеском, легко и непринужденно развивая тему, щеголяя цитатами, сам увлекаясь и увлекая слушателей" (7). Что ж, это совершенно совпадает с тем образом, который возникает при чтении устряловских сочинений: да, блеск, щегольство цитатами, увлекает и сам увлекается… Есть еще одно изображение, но уже созданное писательской фантазией в романе о Колчаке, где начальник отдела Русского бюро печати, мелькая в крохотном эпизоде, тем не менее играет роль далеко не второстепенную, ему автор доверяет вести с адмиралом единственную в книге глубокомысленную историософски-метафизическую беседу: "Человек, присланный по вызову, был довольно высок, плотен, с отрешенными как у больной овцы, глазами и типично профессиональной бородкой на тонкогубом лице. <…> Что-то в этом человеке сразу же насторожило Адмирала. Во всем его облике, в тоне, в манере держаться чувствовалась затаенная уверенность в чем-то таком, что недоступно пониманию многих, если не всех остальных, смертных и чем он не спешил поделиться с ближними" (8). Глаза как у "больной овцы" — это запоминается, но сентенции романного Устрялова (видимо призванного изображать некоего колчаковского черта-соблазнителя) о дьяволе — творце революции и о Боге, уставшем любить людей, в устах исторического Николая Васильевича совершенно не представимы… Кстати, кое-что можно сказать о его нравственных качествах: " <…> все, кто лично знал Устрялова, или же учился у него <…> единодушно говорят об Устрялове, как о человеке в высшей степени достойном" (9).

Всего этого, конечно, слишком мало, чтобы составить целостное представление о личности мыслителя. Не очень помогают и его дневники и письма, дошедшие до нас. Пожалуй, единственное, чем поражает их автор в человеческом плане — редкой душевной гармоничностью, отсутствием раздвоенности, каким-то спокойным ощущением своей правоты, но без всякой гордыни. Как будто и, правда, он что-то знал, недоступное другим… В остальном же — "все, как у людей". Мы привыкли, что русский философ обязательно должен, кроме писания своих трудов, чего-нибудь отчебучивать "по жизни": прожигать дни и месяцы под гитару и цыганские завывания, азартно проигрываться в рулетку, бить хлыстом иностранных дипломатов, сходиться в рукопашную схватку с "нечистым"… Ничего подобного за Устряловым не водится — в его биографии нет эффектных бытовых жестов, в этом смысле, он — типичный "буржуазный" интеллектуал, который интересен не сам по себе, а своим делом. То же касается и слабого места многих великих умов — женщин: никаких "поединков роковых", как у его поэтического любимца Тютчева, "треугольников", как у Герцена, возрастных мезальянсов, как у Розанова и Струве, или тем более — полусодмского беспорядка в сексуальных отношениях, как у девяноста девяти процентов культурной элиты Серебряного века. Норма: юношеские влюбленности, поэтично описанные в мемуарах, потом женитьба — одна-единственная, тихое семейное счастье. Ну, не мещанство ли! Похоже, что человеческая энергетика Устрялова бурлила только в идейных баталиях. Два главных события его жизни — приход к национал-большевизму и возвращение на родину — исторические, а не бытовые факты. Устрялов-человек — это Устрялов-мыслитель и политик.

Начинать надо, конечно, с религиозных взглядов, тем более, что эта тема — самая сложная. Агурский в связи с ней говорит об "искреннем христианстве" Устрялова (10). Действительно, в мемуарах, дневниках, письмах Николай Васильевич нередко аттестует себя верующим христианином и практикующим членом Православной Церкви. Он вспоминает, например, что в отрочестве пережил соблазн неверия, но ""атеистический период", очевидно, неизбежный, как корь, длился в жизни моей недолго" (11). В письме евразийцу П.П. Сувчинскому от 4 февраля 1927 г. читаем: "Скажу Вам, что сам я — человек вполне православный, в смысле бытового исповедничества (прекрасный термин!). Всегда верил в Бога, очень люблю бывать в русской церкви, чем вызываю подозрительность слева и неизменную сенсацию справа (правые очень глупы, и на религию, — прости меня Господи! — смотрят теперь лишь как на кукиш большевикам). Знаю, что русская культура органически взращена на почве Православия. Думается, воспринимаю непосредственно стихию Православия, как ее воспринимает всякий подлинно русский человек. <…> Как ученик Е.Н. Трубецкого, внимательный читатель Хомякова и постоянный посетитель заседаний московского религиозно-философского общества, конечно, знаком и с догматикой Православия. Но в своей, так сказать, полемической части и в своих вселенских притязаниях она меня всегда как-то не захватывала. Зосиму (старец в "Братьях Карамазовых". — С.С.) я чувствую и понимаю, а вот анализ западных исповеданий у Хомякова, при всей его яркости, считаю натянутым и односторонним. И когда теперь опять наталкиваюсь на Ваши формулы — "язычество есть потенциальное Православие", "Православие — высшее, единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства", "романское католичество закоренело и упорствует в своих заблуждениях" <…>, когда вижу, как Вы бьетесь в хитроумных, но бесплодных усилиях совместить признание истинности одного лишь Православия с каким-то признанием и других религиозных форм <…> — все это меня, признаться, мало трогает. Очень реально и живо чувствую, что "в доме Отца обителей много". Недавно в Японии мне пришлось вплотную коснуться крепчайшего уклада, связанного с "язычеством", бытового исповедничества, пронизанного буддизмом и особенно шинтоизмом. А Китай?.. Мне представляются элементарно фантастичными мечты о каком-либо оправославлении Востока. И — скажу прямо — даже как-то неприятно слышать о них…" (письмо хранится в коллекции Устрялова Гуверского архива, текст предоставлен О.А. Воробьевым, далее ссылки на этот источник — ГА).

Конечно, все это весьма вольнодумно, но не дает никаких оснований для отлучения Устрялова от христианства и Православной Церкви, в оздоровлении которой он видел "залог духовного исцеления России". Но нельзя не впасть в сомнение по поводу степени религиозности Николая Васильевича, — настолько ничтожно мало он уделяет внимания в своих сочинениях собственно духовным проблемам или вопросам церковной жизни. Вообще печатно он нигде не выступает под откровенной православной хоругвью. Он вовсе не пользуется традиционным языком русской религиозной философии от Хомякова до Карсавина. Христианство как культурологический или историософский факт — пожалуйста — об этом у него написано немало, но специфически христианскую оценку тех или иных явлений искать в устряловских текстах бесполезно. Это тем более странно, что учителя харбинского философа Вл. Соловьев и Трубецкой, да и все его соратники по МРФО с удовольствием употребляли (пожалуй, даже злоупотребляя ею) богословскую терминологию, неустанно твердя, о "богочеловеческом процессе", "софийности мира", "христианском отношении к современным событиям" и проч. Еще удивительнее то, что в своей национал-большевистской публицистике он почти не обсуждает (несколько абзацев из разных работ не составят и страницы) проблему "Церковь и Советская власть" (о которой, кстати, обильно писали Ильин и Федотов). Верующий, церковный человек не откликнулся ни на трагедию патриарха Тихона, ни на обновленческое движение, ни на декларацию митрополита Сергия, — хотя бы как на события большой политики! Что это? Дипломатия, исходящая из понимания того, что религия — не лучшая почва для диалога с большевиками? Нежелание впутывать в "злобу дня" самое интимное и святое? Естественная реакция отталкивания от нецеломудренной болтовни "старших" о последних вещах? Думаю, прав Агурский, утверждавший, что "оставаясь человеком религиозным", Устрялов "свел свою религиозную веру до ограниченной сферы личной духовной жизни" (12). Но тогда это уже не школа Соловьева, а школа его супостата — Н.Я. Данилевского…

Кстати, о Соловьеве. Устрялов неоднократно декларировал свою принадлежность к "философии всеединства", воспринятой им из рук Трубецкого. Как и на многих интеллектуалов его поколения (вспомним А.Ф. Лосева) Соловьев произвел на Николая Васильевича какое-то гипнотическое впечатление, говоря по-ленински, "перепахал" его. В дневнике 1912 г. молодой правовед признается: "<…> Соловьеву я обязан чуть ли не всем своим "философским миросозерцанием", и — кто знает — быть может, даже и многими переживаниями интимного, чисто уже субъективного свойства" (13). Конечно, почтительных ссылок на автора "Трех разговоров" (правда, в основном, поэтических) и комплементов в его адрес у лидера национал-большевизма сколько угодно, … но — ума не приложу — что у них общего в мировоззрении? Они расходятся по самым ключевым пунктам. Более или менее твердо Устрялов стоит на почве соловьевского анализа в "Путях синтеза", где он развивает излюбленную идею кумира своей юности о воплощении христианских принципов в истории "неверующими деятелями светского прогресса". Какие-то намеки проглядывают и в некоторых других работах. Но это, в конце концов, частности. На уровне экзистенциальном Соловьев и Устрялов едва ли не антиподы. Если последний как-то и вписывается в когорту "всеединщиков", то только диалектически, в качестве антитезиса. Но, с другой стороны, то, что впервые пробуждает наши ум и душу к самостоятельной работе, всегда прикровенно остается в нас, как бы мы потом далеко не уходили от своих первоистоков, — разрыв с ними не был бы возможен без изначального приобщения… Если же говорить о "школе" вообще, то думаю, "харбинский одиночка" не принадлежал к числу "школьных" философов, более того, в "немецком" смысле слова, он вовсе не философ. Нет у него никакой "системы" — разве, что ее эскизы. Надо признать, что собственно философские работы Устрялова, при всем их блеске, — лишь приложение к его публицистике, а никак не ее организующий центр. Без "Проблемы прогресса" или "Фундамента этики" национал-большевизм" легко представим, без "Борьбы за Россию" — невозможен. Повторяю: Устрялов в первую очередь политический мыслитель. "Этим и интересен". Ничего принижающего, впрочем, здесь нет. Макиавелли и Монтескье, Берк и Токвиль, Парето и Шмитт (а из наших: Карамзин, Бакунин, Иван Аксаков, Струве…) — не самая плохая компания.

Однако это не значит, что наш герой напоминал современных политологов — плоских и банальных, не видящих ничего кроме "рейтингов" и "финансовых потоков". Свой особый взгляд на "мир как целое" у него безусловно был. Я бы выделил три главных устряловских "экзистенциала". Первый — принятие мира. Принятие принципиальное, пожалуй, даже тотальное: "Узнаю тебя жизнь! Принимаю! // И приветствую звоном щита!"… Если продолжить "лирическое отступление", то как тут не вспомнить, проводимую из книги в книгу Л.Н. Гумилева, антитезу жизнеутверждающей и жизнеотрицающей идеи, иллюстрируемую цитатами из Гумилева-отца и Заболоцкого. Устрялов безоговорочно с теми, кто подобно творцам акмеизма и теории "пассионарности" уверен, что "мир прекрасен и прекрасна смерть, сопутствующая жизни…":

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: ответы 4 класс, готовые дипломные работы.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата