Духовные предпосылки евразийской культуры

Евразийство иногда упрекают в том, что оно дает слишком большой перевес натуралистическому обоснованию своих идей и что в нем материальный момент (география) определяет духовное содержание культуры, которая представляется как бы некоторой "надстройкой" над чисто физической базой. В этом смысле евразийство имеет как будто какой-то привкус марксизма. Нужно со всей силой протестовать против такого толкования евразийской теории культуры и истории. Евразийство всегда подчеркивало огромное значение духовных предпосылок культуры - тех духовных эмоций, которые являются движущими пружинами всякого культурного развития, тех "идей-сил", без наличности которых культура не только не может развиваться, но и существовать. Евразийство противопоставляет себя всем натуралистическим или биологическим теориям культуры, как экономический материализм, расизм и т.п. Но в то же время евразийство не отрывает "идей" от "материи", не впадает в отвлеченный идеализм, противопоставляемый отвлеченному материализму. Для евразийства всякая идеальность неотделима от некоторой связанной с нею реальности, даже "материальности". Идеальность и материальность суть диалектические моменты целостного бытия, так же как форма и содержание, непрерывность и прерывность, единство и множество, сила и масса. Оттого в целостности евразийской культуры, в относительном преломлении ее земного бытия материальный момент является вечным спутником идеального, который от этого не только не теряет своей ценности, но приобретает плоть и энергию, необходимую для реальной жизни и для реального исторического действия.

Определение духовной стороны евразийской культуры наталкивается на ту трудность, что "духовное" как порождение энергии и силы всегда находится в становлении и движении. Оттого духовное содержание культуры никак нельзя выразить при помощи чисто статических определений. Содержанию этому обязательно присущи подвижность и динамичность. Духовная сторона евразийской культуры никогда не есть простая "данность" - она в то же время всегда вечная заданность, задача и цель. Евразийский человек не только существует, но и творится в процессе культурного развития. Процесс культурного творчества никогда не есть процесс мирный, безболезненный и прямой. Культура претерпевает те же болезни роста, что и физический организм. Отрицательный момент истории, о котором говорил Гегель, всегда дает себя знать и в культурном развитии. Его реальным проявлением являются культурные революции и "скачки", столь же неотделимые от истории человеческих обществ, как и от истории физического и животного мира.

Россия в ее московский период истории, вплоть до второй половины XVII века, представляла собой некоторый подлинный мир в себе, духовные предпосылки которого были именно евразийскими. Не только чрез постоянные бытовые связи, но и через Византию и ее влияние Восток в России соприкасался с Западом. Но насколько этот московский мир был далек от Европы - в этом может убедиться всякий, кто прочтет свидетельства и впечатления от Московии любого старого европейского путешественника.

Решительное движение этого самодовлеющего мира в сторону Европы впервые произошло в результате культурной революции, произведенной Петром Великим. Евразийцы всегда подчеркивают, что построенная этим царем по европейским образцам Российская Империя фактически не была ни Европой, ни Азией, а представляла собой образование подлинно "евразийское". Вторая культурная революция в смысле движения на европейский Запад была произведена большевиками. Большевизм можно рассматривать как дальнейший "скачок" в направлении европеизации России, однако и в результате его Россия еще не стала Европой. Напротив, русский марксизм и ленинизм ярко выразил все свои не европейские, чисто "евразийские" черты. Для уяснения духовного смысла этих двух революций нужно подчеркнуть, что Петр хотел привить России культурные формы Европы существующей, настоящей, тогда как большевизм стал прививать России формы Европы социалистической, то есть будущей, идеальной, мифической, которой в действительности никогда еще не существовало. Большевистская Россия опередила Европу тем, что она вздумала реализовать у себя одну из европейских социальных утопий. Тем самым в России неизбежно кончается процесс подражания Западу. Для современной России идейно Запад уже исчерпан. Напротив, революционные элементы Европы хотят ныне подражать России, провозглашая известные лозунги: "Да здравствует наша Октябрьская Революция... Да здравствуют Советы!" - России необходимы ныне новые идеалы. Первые евразийцы это поняли и формулировали их с предельной и исчерпывающей ясностью.

"Освободив свое мышление и мироощущение от давящих его западных шор, - писал в 1922 году И. С. Трубецкой, - мы должны внутри себя, в сокровищнице национальной русской духовной стихии, черпать элементы для создания нового мировоззрения. В этом духе мы должны воспитывать и подрастающее поколение. В то же время вполне свободные от преклонения перед кумиром западной цивилизации мы должны всемерно работать на создание самобытной национальной культуры, которая сама вытекая из нового мировоззрения, в то же время обосновала бы собою это мировоззрение. В этой огромной всеобъемлющей работе есть дело для всех, не только для теоретиков, мыслителей, художников и ученых, но и для техников, специалистов и для рядового обывателя. Общим требованием, предъявляемым ко всем, является радикальный переворот в мировоззрении" ("На путях", Берлин, 1922 года, стр. 314).

Евразийство хочет преодолеть Запад не извне, не изнутри - из самого духа Запада, который стал ныне для евразийского человека собственным и своим. Ныне уже не только верхи русского общества проникнуты западными началами, как это было в старой дореволюционной России - ныне широчайшие слои русского демоса захвачены западным активизмом, энергетизмом, продуктивизмом, экономическим материализмом и атеизмом. От того задача евразийства становится не только национальной, но и вселенской: русский народ должен в себе и через себя преодолеть западного человека, который распространил свою культуру на весь мир. Этой вселенскостью евразийство резко отличается от фашизма, национал-социализма и т.п. течений, которые являются доктринами националистическими, не ставящими перед собой никаких всечеловеческих задач.

Такое преодоление евразийство видит в "исходе к Востоку", следовательно, в приятии тех ценностей, которые лежали в основании восточных культур и пренебрегались и отрицались новейшим Западом. Дело идет не о том, чтобы объазиатить Россию и весь мир, но чтобы построить новую культуру на осознанном синтезе Востока с Западом - культуру евразийскую. Можно сказать, что этот зов к Востоку раздается не только из уст евразийцев. Сам Запад в своем современном духовном кризисе начинает иначе относиться к Востоку, начинает внимательно к нему прислушиваться и старается его понять. С некоторым правом можно сказать, что ныне и Европа стала "евразийствовать", что еще раз подчеркивает вселенские задачи евразийской доктрины 1.

До некоторой степени Запад был уже стихийно преодолен большевизмом, несмотря на чисто западнический характер вдохновляющего большевиков марксистского идеала. Отличительной от новейшей Европы чертой Востока является то особое религиозное горение, та особая атмосфера веры, которыми были проникнуты древние и восточные культуры. По общему признанию, эта атмосфера веры составляла основную особенность духовной жизни старой России. И надо сказать, ее не мог погасить русский марксизм, несмотря на официальную проповедь неверия. "Жизнь будет хороша, прекрасна, мы построим абсолютно счастливую жизнь" - таков главный мотив, увлекавший революционные массы русского народа. Во имя этой прекрасной жизни приносились миллионы жертв. Тяжести русской действительности переносились зачастую без ропота и с подъемом. Нельзя представить себе этих настроений без наличия глубокой веры в близкий земной рай - в то, что старые социалисты называли Новым Иерусалимом, новым царством Божьим на земле. Достаточно усомниться на мгновение в спасительной силе коммуны, и весь коммунистический строй станет немыслим. Падет его основная идеократическая предпосылка, на которой он весь стоит и держится. Русский марксизм по духу своему гораздо более похож на старый религиозный социализм начала XIX века, чем на социализм "научный". На Западе этот религиозный социализм вдохновлял небольшое количество интеллигентов, вышедших из религиозной католической среды (каким был, например, Сен-Симон). В России он захватил широкие народные массы и стал огромным народным движением. Возможно ли это без того горения веры, о котором мы говорили?

Сен-симонисты верили, что наступит время, когда промышленность будет подлинным культом Предвечного". Можно сказать, что в современной России это время уже наступило. Вера в окончательную победу социализма, как некоторого абсолютно благого дела создала там "неуклонный подъем энтузиазма пролетарских масс" и породила ту энергию промышленного строительства, которая вызвала в жизнь новое отношение к производительному труду в виде ударничества, социалистического соревнования и т.д. Психологические настроения, внушаемые при этом массам, являются формами титанического пафоса, вдохновения и подъема, подобными религиозным эмоциям и чувствам. Заимствованный у Запада продуктивизм движется в России не мотивами личного эгоизма, не инстинктом личного обогащения, а некоторыми коллективными эмоциями, в которых воскрешается романтика общего сотрудничества, общего дела и коллективной солидарности всех трудящихся.

На Востоке человеческая личность всегда была более связана с общественным целым, чем на Западе. Восток чужд был западному индивидуализму и социальному атомизму - этим краеугольным камням новейшей западной культуры. Реакция против индивидуализма на Западе, проявившаяся в органических социальных теориях, в воззрениях исторической школы XIX века, в учениях западной социологии, наконец в западных социализме и коммунизме, была только идейным течением, которое слабо отразилось на строе действительных учреждений и реальной общественной жизни. Общественный уклад Запада продолжает быть узкоиндивидуалистическим, вплоть до возникновения новейших массовых общественных движений в лице фашизма и расизма. И нет спора, что ранее возникновения этих последних движений, русский большевизм радикально перестроил действительное отношение личности к обществу, решительно сошел с почвы экономического и политического индивидуализма. Экономический индивидуализм никогда не имел выдающихся защитников в России, так же как здесь не были популярны и широко распространены индивидуалистические учения о естественных правах человека и гражданина. Для психологии русского человека характерно было скорее воззрение, согласно которому личность неразрывно связана с обществом и находит оправдание только в отправлении некоторой социальной миссии, в "общем деле". Таким образом, большевизм в противоположность западному марксизму не пытался связать себя с индивидуализмом. Отсюда резкое отрицание им либеральных и демократических учреждений Запада, недоверие к буржуазным правам личности и к европейскому парламентаризму. Сказанным и объясняется острая вражда большевиков к классической западной социал-демократии, ко всему тому, что на русском языке называется меньшевизмом. Большевизм можно даже упрекнуть в том, что вопрос о личности и обществе он практически решил слишком "по-азиатски", что политическая и экономическая система русского коммунизма безраздельно отдала личность на службу государству и, таким образом, прегрешила против проповедуемого самими ленинцами диалектического подхода к решению проблемы личности и общества. Это диалектическое решение заключается не в том, что личность растворяется в обществе, или, наоборот, общество погашает свое самостоятельное существование в отдельных личностях, но в том, чтобы синтезировать индивидуальное с универсальным, частное с общественным. К этому и сводится истинно евразийское решение этой проблемы, которое было сформулировано евразийцами и в их воззрениях на хозяйство (государственно-частная система) и в их философии права.

Евразийство, наконец, не раз указывало, что в русском коммунизме фактически превзойден был даже экономический материализм Маркса, несмотря на то, что учение о зависимости идеологии от экономической базы составляет неотъемлемую часть ленинистского символа веры. В экономической практике русских большевиков-коммунистов не экономика определяет идеи, а наоборот, идея, план руководит экономикой Экономика занимает подчиненное положение по отношению к плану и, таким образом, вся система носит характер идеократической. Ложность такого рода идеократии заключается в том, что руководящая идея в ней сама по себе чисто "экономична". В ней нет ничего, кроме культа производства во имя чисто гедонистического идеала удовлетворения первоначальных потребностей - идеала сытости. Духовные потребности, хотя и не отрицаются большевиками, но, поистине, самостоятельное существование их в марксистской теории никак не оправдывается. Преодоление экономического материализма русским коммунизмом является, следовательно, чисто формальным и по существу материализм будет преодолен в России только тогда, когда на место марксистской системы ценностей будет поставлена система ценностей евразийская.

В основе всякой культуры всегда лежат некоторые духовные ценности, наполняющие строящих культуру людей пафосом творчества и требующие соответствующего этим ценностям построения и оформления жизни. Ценности эти обыкновенно не осознаются носителями данной культуры. Можно сказать, что культура обычно является продуктом подсознательного творчества и ценности, лежащие в основании культуры, впервые должны быть открыты культурной философией 2.

Небезынтересны попытки определения основных принципов, характерных для отдельных типов культур, сделанные европейскими философами культуры, Шпенглером и отчасти примыкающим к нему Фробениусом. Мы говорим об известном противопоставлении античного, апполоновского человека человеку новому, европейскому, "фаустовскому". Первый будто бы лишен был чувства бесконечности и не стремился к овладению ею. Он любил замыкаться в свой узкий мир, в свой город, в ограниченность доступных ему пространств. Он был глубоко провинциален во всех проявлениях культуры, в своей религии, науке, философии и т.п. Второй, фаустовский человек, напротив, видит бесконечность и стремится к ней; все его миросозерцание охвачено чувством бесконечности и к овладению бесконечностью стремится его деятельность. Несколько варьируя мысль Шпенглера, Фробениус полагал, что названные два миросозерцания характеризуют душу восточного и западного человека: первый живет, чувствуя себя как бы в пещере, и не считает мир своим домом ("Вельтхёле", "Хёленгефюль"), второй живет в мире, как в своем доме, и чувствует его бесконечность, его широту ("Вельтвайте", "Вельтгефюль") 3.

Примечательно, что обе названные попытки одинаково двигаются по линии чисто пространственных определений. Это свидетельствует, что их сделал западный человек, который сам погружен в созерцание пространства и всю культуру свою понимает как овладение пространством и всем тем, что в пространстве заключено. Сколь далек был от подобных путей, например, представитель индийской культуры, который отлично чувствовал бесконечность мира, но чисто внешнее овладение пространством вовсе не считал положительным достижением! Духовное противопоставление двух основных культурных типов, восточного и западного, следует выразить не путем этих внешне пространственных определений, но рядом следующих метафизических антитез, примирение которых составляет историческую задачу евразийской культуры.

1. Потустороннее и посюстороннее

Мы думаем, что нет более интенсивного и принципиального противоречия в жизнеощущениях, составляющих последний двигательный мотив всякого культурного творчества, чем противоречие между стремлением к посюстороннему и стремлением к потустороннему. Диалектическим отношением этих двух понятий в конце концов определяется противопоставление между Западом и Востоком. Запад, в пределах обозреваемой нами исторической его жизни "большого стиля", всегда был более посюсторонен, чем Восток. Это совершенно неоспоримо по отношению к идеалам новейшей западной культуры, основная задача которой сводится к тому, чтобы "отречься от неба и покорить землю". Но тому, кто стал бы отрицать наш тезис по отношению к старому религиозному Западу, можно указать на несомненную посюсторонность католического идеала земной теократии, исповедание которого кладет резкую грань между христианским Востоком и христианским Западом. Мы думаем даже, что заслуживает полного внимания мысль Достоевского о том, что новейший западный социализм, как идея окончательного безбожного устроения на земле, генетически связан с католическим учением о земной теократии. И в противоположность этому - какая устремленность в потустороннее характеризует основы духовного мировоззрения Востока! Вспомним хотя бы акосмизм китайской и индийской философии, вспомним учение о крайней трансцендентности Божества восточных гностиков, восточное безразличие к земному устроению, пренебрежение ко всякому экономизму и технике. И не может быть спора о том, что восточное православие гораздо более обращено к потустороннему, чем западный католицизм. От того у нас и не привилась идея земной теократии, хотя мы и чужды были в то же время чисто отрешенному идеализму. Восточное православие не отрицало плоти, но требовало ее преображения. Потусторонний мир оно не отрывало от материи, которую однако представляло просветленной божественным светом, превращенной в результате мистического акта в начало, сопричаствуюшее божественной энергии 4. Диалектика истории привела ныне евразийский мир к крайней ступени исповедания посюсторонних идеалов. Русский коммунизм есть последнее слово западного увлечения посюсторонностью, последняя попытка построения "земного рая". Но все более и более отдаляется момент знаменитого "прыжка из царства необходимости в царство свободы", и все более и более выветривается хилиастическая вера во всеспасающую коммуну. Коммунизм становится относительным, земным делом, повседневной политикой с ее мелкими заботами и дрязгами. Объемлющее Россию горение веры требует нового объекта, нового наполнения. Наступают сроки, когда "завоевание земли" требует не отречения от небес, но их нового раскрытия. Перед евразийским миром встает задача примирения вновь раскрывшегося потустороннего с земной практикой как наследием коммунизма - задача примирения Востока с Западом.

2. Покой и движение

Идеологи западной культуры прославляют активность западного человека, противопоставляя ее пассивности человека восточного 5. И действительно ни одна культура не освободила такого количества энергии, как культура европейская. Она как бы находится в постоянной деятельности и в постоянном движении. Европейский человек не знает покоя и его стыдится. Жизнь больших европейских городов с ее нервным движением является истинным символом западной культуры.

В философии существовала древнейшая дилемма: что выше - движение или покой? Восточный человек предпочитал покой движению, западный делал противоположный вывод. Отношение к покою восточного человека укоренено в глубоких основах восточной философии. Миросозерцание Востока полжило в основе всего сущего некоторый неподвижный божественный центр, "недвижущуюся среду", которая управляет всем миром благодаря своей "неподвижной активности" ("Шунь-юнь" - в китайской философии, со свойственным ему состоянием "неподвижной активности - вей-кю-вей"; "Эс-Сакира" в мусульманской мистике; "Пакс профунда" в мистике позднейшей). Мы поймем своеобразную мудрость этого учения, если отметим, что всякое изменение и всякое движение мыслимы только как процессы в бытии несовершенном. Совершенная полнота бытия не требует изменений, так как изменение в сторону лучшего для нее не нужно, а всякое другое изменение означало бы утрату этой полноты, ее ухудшение. Совершенно такой же смысл обнаруживает и чисто физическое движение или перемена места. Существу вездесущему незачем двигаться или переменять место, ибо оно и без того находится во всех местах одновременно и вечно. Движение и можно рассматривать как проявление стремления к вездесущести, свойственное бытию ограниченному и относительному. Стремление это глубоко диалектично по своей природе. В движении своем тело как бы хочет выйти из своей пространственной ограниченности, хочет быть не только "здесь", но и "там", но никогда не может этого достигнуть: занимая новое место, оно тем самым теряет старое. Движение, стало быть, есть такое стремление к вездесущести, которое никак ее не может достигнуть. Оно достигло бы вездесущести тогда, когда приобрело бы абсолютную скорость, то есть было бы одновременно и "здесь" и "там", что означает уже утрату движения. Нельзя двигаться в самом себе, как нельзя перепрыгнуть через собственные плечи. Все это показывает метафизическую пустоту и бесплодность движения, его подлинную относительность. И все это обнаруживает конечную пустоту миросозерцания, которое движение превращает в высшую категорию.

Евразийский мир ныне заражен стихийным стремлением к движению не менее, чем мир западной культуры. Энергетизм стал основным идеалом коммунистической России или, по крайней мере, идеал этот ей старательно и упорно прививается. Ничто не передает этих настроений постоянно движущейся суеты и крайнего энергетического подъема лучше, чем некоторые произведения советской литературы (например, "Время, вперед!" Катаева). Самое чтение этих произведений наполняет душу ощущением какой-то вечной спешки, какого-то нервирующего беспокойства, какой-то предельной энергетической напряженности. Наступят, и, может быть, уже наступают сроки, когда евразийский человек, утомленный этой почти что бесовской пляской, поймет мудрость успокоенного созерцания. Он поймет, что конечным метафизическим и религиозным идеалом является "покойное движение", или "движущийся покой" - это высочайшее диалектическое обобщение мистики. Тогда и произойдет примирение противоположности "спящего" Востока с "энергетическим" Западом.

3. Теория и практика

Западная философия была по преимуществу теоретической. Она культивировала чистую теорию, которая для нее была некоторой "целью в себе". Этот теоретический дух западной философии можно почувствовать, прочтя первые страницы "Метафизики" Аристотеля и сравнив их с любым древним индусским или китайским философским трактатом. И если на Западе существовала философия не как "чистая теория", но как учение "спасения" (Хайльслере), то здесь восточные влияния несомненны (у пифагорейцев, Плотина, неоплатоников и т.п.). В особенности же характер чистой теории всякое познание приобрело в новой, буржуазной Европе, где наука стала отрешенной от практики, чисто самодовлеющей теорией и где сама философия стремилась стать чистой наукой. В противоположность этому восточная философия всегда сохраняла "практический" характер, всегда преследовала высшую духовную и в то же время деятельную цель - именно мистическую цель конечного освобождения и спасения. В этом смысле есть некоторое формальное сходство между восточной философией и известным стремлением Маркса слить философию с практикой и сделать всякое познание практическим. Но Маркс мыслил эту "практику" чисто материалистически, как технику, как чисто производственное изменение мира, как его использование в целях удовлетворения человеческих потребностей. Маркс также не знает чистой теории и чистой философии, что блистательно показало практическое применение его взглядов в России. Советско-марксистская философия менее всего является "чистой теорией" - нет, это есть средство классовой борьбы, метод коммунистической пропаганды, средство для более успешного проведения того, что называется политикой "генеральной линии" правящей партии. Теоретическая и философская Истина заменена здесь классовой целесообразностью и идеей технического успеха.

Евразийству свойственно стремление сблизить науку с практикой, сочетать ее с производственным процессом, придать ей лабораторный характер. Но техническое знание в свою очередь не может иметь самодовлеющего характера. Техника должна стоять на службе у высших целей, познание которых не достигается ни в лабораториях, ни в производственном процессе. Познаются они в духовном ведении, которое в то же время является и духовным деланием. Экономический материализм о таком знании ничего не ведает и ему не учит. Он наивно верит, что одних эгоистических классовых интересов угнетенных и бедняков достаточно, чтобы не только вдохновить мир к преобразованию материальной природы, но и фактически эту природу преобразить. Только преображенному духу может быть открыто, как может быть преобразована материя. Одной химией этой задачи не решишь, даже если ее слить с производством. Евразийство в этом пункте стремится синтезировать идею деятельного знания в ее восточном и "западном", марксистском понимании.

Сказанное можно выразить так: евразийство полностью принимает то посюстороннее дело, которое и сейчас с большою энергией производится по части экономического, социального и политического строительства особого мира Евразии. Оно желает интенсифицировать и усилить эту работу, сознательно и последовательно согласуя ее с исходными и исконными особенностями и отличительными чертами евразийского мира. Но всю эту работу оно стремится освятить и осмыслить стремлением к потустороннему, в плане которого человек-творец является не кем иным, как помощником Бога.

Евразийство - само движение и ценит движение. Но оно не согласно в движении, переходящем в суету, видеть какой-то конечный идеал. Оно понимает, что мир, по своему несовершенству, обречен на движение. Евразийство чутко прислушивается к законам движения и стремится полностью использовать их. Но из бездны движения оно чует и слышит тот мир "неподвижной активности", в котором благодатно снято и преодолено тяготеющее над нами несовершенство.

Евразийцы - все в практике. Но "практическая практика" для них только ступень и путь к конечному освобождению и спасению.

Так сочетают они предельное напряжение в делах мира сего, тех делах, значение которых в последние столетия с особенной силой выразил Запад, с сохранением живыми и мощными непреходящих ценностей Восточного Духа.

Таким путем подготовляют они грядущий - евразийский - исторический синтез.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат на тему труд, купить дипломную работу.





1  2 | Следующая страница реферата