Эстетика русского декаданса на рубеже XIX - XX вв. Ранний Мережковский и другие

Чураков Д. О.

Канун наступающего ХХ века воспринимался современниками как некий итог исчерпавшей себя цивилизации, как преддверие неминуемого конца света. Бунтарскими и эсхатологическими настроениями были пронизаны философские, научные и, конечно литературные искания рубежа веков. Человек, вдруг оказавшийся перед лицом бездны, в обстановке "пира во время чумы", обуреваемый всевозможными предчувствиями и страстями, пытался нащупать новые точки опоры в пошатнувшемся мироздании. Из всех этих смутных ощущений родился, говоря словами крупнейшей современной английской исследовательницы русского серебряного века Аврил Пайман, новый вид ностальгии — тоска по далёкому будущему, грядущему за веком грандиозных катастроф и потрясений. В своём роде это была своеобразная религия, но религия совсем особого, не традиционного рода. Неслучайно именно рубеж XIX и ХХ вв. ознаменовался в России массовыми увлечениями всякого рода оккультными науками, мистическими откровениями и, в то же время, наряжённым творческим поискам и духовным пробуждением.

Наиболее ярко биение пульса этого времени проявилось в литературно-эстетическом движении, которое критиками называется русским декадентством, символизмом или, ещё определённей, — русским модерном. Хотя на этот счёт общих оценок нет, но чаще всего к русскому декадентству прямо или косвенно относят таких представителей отечественной словесности, как З. Н. Гиппиус, В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, Ф. К. Сологуб, и др. Яркими представителями модернизма в России являлись такие поэты более ранних поэтических течений, как, например, предсимволист Н. М. Минский, а так же некоторые прозаики, такие как Л. Н. Андреев. О своей близости декадентству заявлял И. Ф. Аненский, хотя каких-либо организационных или даже дружеских связей с ними у него не было. Наиболее полно философское наполнение, социальные корни и общественное значение модернизма может быть понято на примере жизни и творчества крупного российского мыслителя рубежа веков Д. С. Мережковского, — именно он одним из первых сформулировал основные принципы эстетики русского декаданса.

"Я родился 2-го августа 1865 года в Петербурге, на Елагином острове, в одном из дворцовых зданий, где наша семья проводила лето на даче", — писал Мережковский в одной из своих прозаических автобиографий. Предки его были выходцами с Украины. Как писал Мережковский о своём прадеде, "Фёдор Мережки был войсковой старшина на Украине, в городе Глухове. Дед, Иван Фёдорович, в последних годах XVIII века, в царствование императора Павла I, приехал в Петербург и в качестве дворянина поступил младшим чином в Измайловский полк. Тогда-то, вероятно, и переменил он свою малороссийскую фамилию Мережки на русскую — Мережковский". Украинские корни поэта не могли хотя бы косвенно не сказаться на мировоззрении Дмитрия Сергеевича. Украина была той частью восточнославянского мира, которая существенно больше, чем собственно Великороссия подверглась европеизации. Отсюда большая рационалистичность украинской философии и больший мистицизм украинской религиозности. Все эти черты были присущи зрелому Мережковскому.

Отец Д. С. Мережковского был удачливым чиновником, дослужившимся до действительного тайного советника, т. е. до чиновника 1-го класса по табелю о рангах, что соответствовало генерал-фельдмаршалу. К детям он относился в основном как к источнику шума и хлопот, проявляя отеческую заботу о них лишь материально. С самых ранних лет, поэтому, уделом Мережковского становится отягощённая роскошью отчуждённость. Атмосфера, окружавшая его, способствовала развитию замкнутой внутренней жизни; много лет спустя мемуаристы, исследователи и критики заговорят о "кабинетном характере" личности и творчества Д. С. Мережковского. Как писала прежняя, советская критика 20-х гг., символисты были отпрысками зажиточных, приобщённых к образованию социальных групп. "Мещанская обстановка жизни их отцов" им претила, они пытались вырваться из её цепких пут. Они не желали "ползать", их манило "летать". Несоответствие между мечтой и "затхлой обыденщиной" влекло их к бунту. Но к бунту эстетическому, бунту ущемлённого индивидуализма.

Однако так было не всегда, и в случае с Д. С. Мережковским уже первоначальный индивидуалистический бунт против "отцовских устоев" имел чётко выраженный общественный компонент. Поводом для конфликта стали памятные события 1 марта 1881 г.: "Отец приехал к обеду из дворца весь в слезах, бледный, растерянный и объявил о покушении на жизнь государя" — вспоминал Мережковский. Во всём произошедшем отец Мережковского видел плоды нигилизма. Старший брат Мережковского, студент-естественник, будущий известный биолог заступился за "извергов", как назвал Сергей Иванович революционеров. "Отец закричал, затопал ногами, — пишет далее Мережковский, — чуть не проклял сына и тут же выгнал его из дому". Юный Дмитрий был всецело на стороне брата. "…За героем я рвался на волю", — восклицал он в своих стихах, но ничем не мог помочь ему. Этот случай на долгие годы определил ход его духовного взросления.

С детства привыкший к великосветской атмосфере в своей семье, Мережковский с раннего возраста проникается скепсисом по отношению к людям. Рассказывая о годах своей учёбы, он крайне неуважительно отзывается о своих педагогах: "Учителя — карьеристы. Никого из них добром помянуть не могу" — полная противоположность отношения к своим наставникам такого величайшего русского поэта, как А. С. Пушкин. Столь же серы были воспоминания Мережковского и о годах студенчества: "Университет дал мне немногим больше, чем гимназия. У меня так же не было школы, как не было семьи".

В эти же 80-е гг. появляются его первые поэтические опыты. Отец Мережковского, о котором тот был столь низкого мнения, оценил поэтические упражнения сына. В 1879 г. по его протекции Мережковский знакомится с Е. К. Воронцовой, а на следующий год — с Ф. М. Достоевским. Стихи начинающего автора Достоевского не впечатлили. "Слабо… слабо… никуда не годится…, — передаёт его слова Мережковский, — …чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать". Оценка со стороны человека, которого можно без преувеличения назвать совестью русской словесности, глубоко оскорбила и раздосадовала Мережковского, и до конца дней он так и не смог понять её глубины. Для Мережковского страдание, о котором говорил Достоевский, заменила "тоска", уныние, "холод и мрак".

Вскоре у Мережковского происходит встреча, так же существенно повлиявшая на его судьбу. В 1888 г. в Боржоми он познакомился с 18-летней З. Н. Гиппиус. Вскоре, в 1889 г, они становятся мужем и женой. Их брак не был обычным в обыденном понимании этого слова. Как и вся жизнь этих людей, он носил характер смелого эстетического и нравственного эксперимента. Тем не менее, глубокая духовная и человеческая связь между ними была необычайно велика. Как писала сама Гиппиус, "мы прожили с Д. С. Мережковским 52 года, не разлучаясь, со дня нашей свадьбы в Тифлисе, ни разу, ни на один день". В пронзительно искреннем письме к В. В. Розанову от 14 октября 1899 г. Мережковский писал о своей жене: "…она ведь не другой человек, а я в другом теле", и для таких оценок было немало оснований.

К моменту женитьбы Мережковский был уже "известным поэтом" — именно так характеризовал 30-летнего поэта популярный "Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона". Обширные связи Мережковского помогли Гиппиус быстро войти в художественную богему тогдашнего столичного общества. ""Какой обольстительный подросток!" — думалось при первом на неё взгляде", — восстанавливал портрет молодой поэтессы С. К. Маковский. Но будет не правильным полагать, что своей известностью Гиппиус обязана исключительно мужу — её успех был закономерным признанием её незаурядного литературного дарования. З. Н. Гиппиус родилась в 1869 г. в семье обрусевших немецких дворян. С раннего детства её наклонности к занятиям литературой проявились в полной мере. Уже в ранних её стихотворениях отразилась не только личность самой Гиппиус, но и лицо всей эпохи. По убеждению Д. Мирского, "именно она, гораздо больше, чем Бальмонт или Брюсов, сыграла наиболее плодотворную и личную роль в начале нашего поэтического возрождения 90—900-х годов". Оценки других современников звучали не менее весомо. В. А. Злобин утверждал, что в браке с Мережковским "руководящая, мужская роль принадлежит не ему, а ей". По словам многолетнего секретаря и почитателя Гиппиус, "она очень женственна, он — мужественен, но в плане творческом, метафизическом роли перевёрнуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рожает он. Она — семя, он — почва". О том же писала И. В. Одоевцева: "В их союзе они как будто переменились ролями — Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский — женским". Признания Гиппиус более осторожны, но ещё более интересны: "случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д. С—ча. Я её высказывала раньше, чем она должна была ему встретиться на его пути. В большинстве случаев он её тотчас же подхватывал (так как она, в сущности, была его же), и у него она уже делалась сразу махровее, принимала как бы тело, а моя роль вот этим высказыванием ограничивалась, я тогда следовала за ним".

Верны или преувеличены эти суждения, в любом случае брак с З. Гиппиус становится для Мережковского источником вдохновения и новых творческих исканий. Примечательно, что в том же 1888 г., когда происходит их встреча, Мережковский печатает свою первую статью в качестве литературного критика. По мнению А. Долинина, одного из первых исследователей творчества Мережковского, критика в наследии Дмитрия Сергеевича занимала едва ли не первое место и ему должна по праву принадлежать слава одного из самых тонких и проницательных критиков рубежа веков. Особенностью критики Мережковского некоторые авторы не без основания называют то, что со многими героями своих критических обзоров он был лично знаком и дружен. Среди писателей и поэтов, чьё творчество оказалось в центре внимания Мережковского, как критика, были А. П. Чехов. А. А. Блок, Г. Успенский. Но его центральной литературоведческой монографией этого периода становится "Толстой и Достоевский". Отчасти она была посвящена путям становления всей русской литературы, а отчасти — внутренней эволюции мировоззренческих позиций самого Мережковского.

Конец 80-х — начало 90-х гг. прошлого века вообще становится судьбоносным в жизни Мережковского. Именно в это время он начинает кардинально, уже как зрелый человек пересматривать свои прежние юношеские взгляды на окружающий мир. До этого, на протяжении 1880-х гг., они всецело базировались на модной тогда философии позитивизма. Вероятно, адептом позитивизма Мережковский стал не без влияния своего брата, занимавшегося естественными науками, а так же университетского историко-филологического образования. Постепенно у Мережковского накапливается разочарование в способности позитивизма решать важнейшие мировоззренческие проблемы, всё больше волновавшие поэта. Вряд ли, однако, следует говорить о полном разрыве Мережковского с позитивизмом. Влияние позитивистской философии и, ещё шире, мировосприятия, сказывались в духовных искания Мережковского и потом. Можно даже предполагать, что переход на позиции религии есть, в определённой мере, развитие субъективно-идеалистических тенденций, которыми так богат позитивизм рубежа веков, причём, в особенности, российский.

***

Внешним выражением новых духовных ориентиров Мережковского и становится символизм. Первые эстетические, этические и философские эксперименты в области символизма идут на страницах журнала "Северный вестник", выходившего с 1885 по 1898 гг. Его гостеприимством пользовались многие ведущие ранние символисты. Кроме Мережковского, это Гиппиус, Минский, Ф. Сологуб. Идейным руководителем журнала, преобразовавшим его совсем в духе Мережковского "от позитивизма к идеализму" являлся критик А. Л. Волынский. Помимо этого символисты сотрудничают в те годы с журналами "Живописное обозрение", "Русский архив", "Вестник Европы", "Русская мысль" и др.

Многие русские модернисты считали для себя важным отмежеваться от обвинений их в упадничестве. Мережковский и Гиппиус были среди них. Мережковский, к примеру, так писал о своих духовных исканиях конца прошлого века: "под влиянием Достоевского, а так же иностранной литературы, Бодлера и Эдгара По, началось моё увлечение не декадентством, а символизмом (я и тогда уже понимал их различие). Сборник стихотворений, изданный в самом начале 90-х годов, я озаглавил "Символы". Кажется, я раньше всех в русской литературе употребил это слово". Похожие самооценки звучат и у Гиппиус которая, утверждала, что в период сотрудничества в "Северном Вестнике" её "занимало, собственно, не декадентство, а проблема индивидуализма". Гиппиус шла ещё дальше, и в отличие от мужа отрицала какое-либо влияние на себя со стороны западного декадентства, по той простой причине, что "мало читала" французских поэтов. Но уже современники Гиппиус подвергали это сомнению. К примеру, другой видный представитель раннего символизма В. Брюсов, заключал, что "оригинальность" Гиппиус 90-х гг. "восходит к идеям Бодлера, Ницше, первых французских символистов". Впрочем, не отрицал Брюсов и того факта, что творчество французских символистов Варлена, Малларме, Бодлера и других повлияло и на него самого.

Имело декадентство и другие корни. О некоторых из них, как, например, о влиянии на становление всего русского символизма философии и, особенно, поэзии В. С. Соловьёва, немало писалось и прежде. Так, М. Агурский в своём исследовании приводит отрывок из стихотворения Соловьёва, в котором заключается вся гносеология будущей эстетики русского декаданса:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами —

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

В этом своём мистическом кредо Соловьёв напрямую называет эмпирическое, т. е. реальное бытие иллюзорным отражением бытия истинного, но невидимого, недоступному чувственному восприятию. А поскольку наряду с этим Соловьёв упорно отстаивал идею общественного прогресса, в основе прогресса социального для него лежал прогресс духовный. Чтобы примирить факт неоспоримого материального прогресса конца XIX в. с предполагаемым упадком в народе христианской веры, он выдвигал парадоксальное положение, что ныне Дух Божий покоится не на верующих, а на неверующих. Этот парадокс объясним только в системе утончённого мистицизма Соловьёва, для которого видимое бытие — лишь тень истинного. Такое отношение к прогрессу позже так же войдёт органической частью в эстетику русского декаданса. Для русских символистов Соловьёв превращался, таким образом, в мыслителя, мистика, нащупавшего путь к истине, Абсолюту посредством внечувственного опыта, разума, Софии, а так же в стороннего наблюдателя, рассматривающего окружающее как совокупность символов иного, лучшего мира.

В наши дни критика постепенно начинает обращать пристальное внимание и на другие корни символизма, о которых в прошлом практически ничего не говорилось, но которые способны добавить в его понимание очень многое. К таким малоизученным тенденциям внутри декадентства относится, например, его тесное духовное родство с русским расколом, в особенности с сектантством. Но такая постановка вопроса не должна удивлять. Ещё выдающийся богослов и православный мыслитель русского зарубежья протоирей В. В. Зеньковский, полагал, что главная тема писаний Мережковского "определяется религиозным противлением "историческому" христианству".

О том же, только другими словами и с явным одобрительным подтекстом пишет современный российский исследователь творчества Мережковского О. Дефье: "значение Д. Мережковского для русской духовной и художественной культуры заключается, прежде всего, в его стремлении найти путь к преодолению кризисных процессов, которые были вызваны исчерпанностью авторитета исторической церкви". Понятно, что речь идёт, прежде всего, именно о православии. Обращает на себя внимание, что религиозное противление православию в качестве основной своей цели определяли так же отцы многочисленных в то время сект. Эта очевидная параллель становится более понятной, если учесть некоторые биографические данные Мережковского, Гиппиус и значительного круга других модернистов.

Ещё на заре своей литературной деятельности, в 1880 г. Мережковский знакомится с литературным метром тех лет С. Я. Надсоном, через которого он получает доступ в широкие образованные круги тогдашней публики. Происходит его встреча и с такими деятелями, как В. М. Гаршин, В. Г. Короленко, Н. К. Михайловский, Г. И. Успенский, с именами которых связано возникновение и первые шаги "Северного вестника". Двух последних Мережковский впоследствии назовёт своими учителями. Особенно большую роль в судьбе Мережковского сыграет Успенский, которого Г. В. Плеханов считал типичным, наиболее ярким представителем русского духовного движения эпохи разночинцев. Под влиянием Успенского, будучи ещё студентом-историком, Мережковский "ездил в народ", побывав на Волге, Каме, Оренбуржье, в Уфе, Тверской губернии. Его увлечения были столь сильны, что по окончании университета он собирался осесть где-нибудь в русской глубинке в качестве сельского учителя. Его друг, поэт-символист Н. Минский, "смеялся" и "держал пари, что этого не будет".

Он оказался прав, но это не даёт права списывать со счетов это увлечение народничеством молодого Мережковского, тем более он сам отнюдь не считал его "модой" или досадной случайностью. Важно, что именно те области России, в которых в пору своего студенчества побывал Мережковский, считались важнейшими очагами сектантства.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат по физкультуре, тарас бульба сочинение.





1  2  3  4 | Следующая страница реферата