Фрески Кастельсеприо

| Категория реферата: Рефераты по культуре и искусству
| Теги реферата: пушкин пушкин пушкин изложение, предмет культурологии
| Добавил(а) на сайт: Подогов.

Повествование о детстве Христа в фресках Кастельсеприо по характеру ближе всего к апокрифическому рассказу. Не столько отдельными мотивами, многие из которых позднее прочно вошли в византийское каноническое искусство, а сколько по общему тону, которым проникнуты эти сцены.

Все писавшие о фресках Кастельсеприо с похвалой отмечают в них живо подмеченные и переданные мотивы, как то: усталость богоматери в „Рождестве", вопросительные взгляды ее и Иосифа в путешествии в Вифлеем и т. п. Людям, воспитанным на итальянской живописи, подобные мотивы особенно по душе. Однако нельзя считать, что достоинства фресок Кастельсеприо заключаются в том, что в них верно и живо переданы жесты, взгляды и осанка фигур. Мастер никогда не терял ощущения того, что за „прекрасной видимостью" прячется еще более высокая красота и значительность. В Кастельсеприо мы имеем дело не со сценами каждодневности, а с событиями, имеющими отношение к судьбе всего человечества. При всех различиях в средствах выражения здесь, скорее, вспоминаются дивные библейские рисунки Рембрандта.

Особенное обаяние фресок Кастельсеприо заключается в том, что таинственный смысл происходящего неотделим в них от того, что находится перед глазами. Чудо в самой жизни человека, оно имманентно миру. Художник любуется стройными и гибкими телами, пастушескими сценами, красивой архитектурой, картинами природы, они приобретают особую привлекательность, так как в них самих, в их зримой чувственности, а не в отвлеченных непостижимых догматах раскрывается для него истина. Испуганный взгляд служанки в „Благовещении" — это не простой аффект, в нем еще волнение прозревшего человека. В „Рождестве" величественная фигура лежащей Марии — это не просто больная, страждущая женщина, это богиня, и ее печаль — от предчувствия выпавшего на ее долю испытания. В „Сретении" — согбенная фигура растроганного старца Симеона; это как бы сама воплощенная старость человечества на пороге новой жизни.

В фресках Кастельсеприо все подкупает естественностью, но и захватывает и проглядывающим сквозь него подтекстом. Редкое состояние художника! Он не утратил радости видеть и наблюдать жизнь, отдаваться зрительным впечатлениям, но вместе с тем способен в каждом явлении угадывать его непостижимый разумом смысл.

Особая зоркость видения, чуткость художника нашли себе выражение и в самом характере его живописи: в композиции, в фигурах, в пространстве, в манере выполнения и в колорите.

В фресках Кастельсеприо каждая сцена не образует вполне замкнутой картины, и потому „Рождество" сливается с „Поклонением", нечто подобное заметно и в других сценах. В этом усматривали воздействие на фрески древних иллюстрированных свитков, в которых сцены идут сплошным потоком, но на стыке одна отделялась от другой деревом или зданием. Что касается фресок Кастельсеприо, то вряд ли можно видеть в этой их особенности всего лишь плод подражания определенному приему, в ней проявляется сущность живописного мышления художника. Одно дыхание, единый ритм повествования пронизывает все сцены, потому в композициях нет средней оси, мертвой точки, вокруг которой развивалось бы действие. Это не исключает того, что в некоторых случаях композиция приобретает уравновешенный характер, складываются четкие группы. Фигура Иосифа в „Рождестве" высится над фигурой наклонившейся служанки и над соответствующим ей изображением собаки. Фигура богоматери в „Поклонении" высится на скале над поклоняющимися младенцу волхвами и фигурой Иосифа у основания скалы. Композиция образует классическую пирамиду.

В мире, в котором все свершается так естественно и непринужденно, движение фигур неизменно выражает их внутренний порыв. Движение это — не механическое перемещение тел, но признак душевного порыва, характера, неотделимая часть жеста. Ангел приближается к спящему Иосифу, едва касаясь ногами почвы, его паренье — выражение его одухотворенности. Спящий Иосиф лежит на ложе с поникшей рукой, вся фигура его пронизана трепетом жизни. Мария, уставшая, делает попытку опереться на локоть и подняться, и вместе с тем в ней проглядывает ее царственное величие. В большинстве фигур бросается в глаза необыкновенная легкость. Ослик, на котором сидит Мария, едва касается копытами почвы. Иосиф, торопливо сопровождающий ее, выставляет вперед мускулистую обнаженную ногу, но едва ступает по земле. Мамка протягивает Марии свою чудесным образом отсохшую руку, этот подчеркнутый жест выражает ее готовность поверить чуду.

Действие происходит в природе, на фоне легких, изящных построек. Сцены пространственны и глубоки, предметы первого плана выступают вперед. Но ворота и стены не имеют самостоятельного значения, они служат аккомпанементом к фигурам. Портик ворот за Иосифом в „Путешествии в Вифлеем" как бы толкает его фигуру вперед, вслед за Марией. В „Сретении" полукруглая ниша связывает фигуру Симеона с торжественно стоящей Марией. Ступени перед Марией видны сверху, подножие Иосифа — снизу, и этим вносится больше движения. Сцена „Рождество Христово" развернута в нескольких планах, на первом — самые крупные фигуры служанки, Иосифа, затем идет фигура Марии, дальше — овцы и явившийся пастухам ангел и, наконец, совсем вдали — стены замка и башни. Однако фигура Марии, как наиболее важная по своему значению, несмотря на то, что находится на втором плане, превосходит размерами все остальные.

Рисунок отдельных фигур отличается трепетностью, которая придает фрескам характер мгновенной фиксации художественного образа. Здесь не найти канонических, заученных или заимствованных поз. Недаром даже благовествующие ангелы в „Благовещении" и в „Сне Иосифа" неодинаковы.

Фигура Иосифа в „Рождестве Христовом" отличается величавостью, о которой позднее мечтали многие художники эпохи Возрождения. Корпус Иосифа высится, как могучая гора. Край его сутулой спины очерчен одним контуром. Сквозь тяжелую ткань плаща проглядывает тело. Исподняя одежда падает мелкими отвесными складками. Иосиф, сопровождающий Марию в Вифлеем, это полный энергии путник. В отличие от этого Иосиф в „Рождестве" — это погруженный в раздумье одинокий мудрец, мыслитель.

Фигура лежащей на скале Марии в „Рождестве" видна несколько в ракурсе (небывалое явление во всем византийском искусстве). Поднятые ноги слегка разбивают ее силуэт. Даже в мозаике „Добрый пастырь" в мавзолее Галлы Плацидии фигура сидящего пастыря не так пластична, как эта фигура. Темная тень на бедре и на плече подчеркивает лепку. Падающий край плаща усиливает впечатление, что ее тело поникло. В противовес к воздушной и легкой фигуре ангела здесь в самом рисунке выражена человеческая слабость Марии (все это независимо от Никейской догмы, едва ли не в противовес ей). Одна рука Марии открыта, другая закутана в ткань, и это повышает пластику тела. Превосходно переданы фигуры обеих служанок: та, которая держит младенца, более выпукла и мясиста, особенно ее обнаженная рука, другая вся изогнулась над купелью, ее голова оказалась ниже корпуса.

Краски фресок Кастельсеприо плохо сохранились, можно только догадаться об их характере. Преобладают нежно-розовые и тепло-охристые тона, уравновешенные бледно-изумрудными. Повторение тех же тонов и в фигурах, и в одеждах, и в нимбах лишает цвет материальности, усиливает цельность общего впечатления, переливчатость колорита. В выполнении фресок можно заметить традиционные приемы постепенного высветления: на плотный тон наносятся тени, сверху набросаны белесоватые блики. Наиболее отчетливо эта система выступает в передаче одежды. Лучше всего сохранилась голова первосвященника в сцене „Испытание водой". Вдохновенное лицо седобородого и седовласого старца с его горящим взглядом и нахмуренными бровями написано широко, последовательным наложением сочных бликов. Ясно передана его структура, в частности прямой нос старца и выпирающие скулы, хотя контур не подчеркнут, все обозначено при помощи одних высветлений. Широта письма фресок Кастельсеприо находит себе аналогию в раннехристианской живописи. Но в живописи римских катакомб все намечено лишь настолько, чтобы можно было узнать предмет. В Кастельсеприо построение форм более последовательно, лица более определенны и характерны, вместе с тем в них просвечивает классический идеал.

Наиболее близкие аналогии к фрескам Кастельсеприо — это фрески Сайта Мария Антиква, в частности архангел Гавриил из „Благовещения". Но в римских фресках фигуры более скованны, тяжелы и массивны, более статуарны и обособленны. Известная аналогия к фрескам Кастельсеприо — это мозаики из Оратории Иоанна VII века (фрагменты их — в церкви Сайта Мария ин Космедин в Риме ( A. Grabar, La peinture byzantine, p. 79.)). При всем различии техники мозаики и фрески их роднит прозрачность тонов, равновесие между холодным голубцом и теплым розовым, но в мозаиках фигуры стройнее, сильнее выделяется ритм контуров. В энкаустической иконе из Синая „Иоанна Крестителя" (Киев, Музей восточного и западного искусства) его фигура отчасти похожа на Симеона в Кастельсеприо, но носит более экспрессивный характер, в другой иконе „Богоматерь" похожа на богоматерь из „Благовещения". Но в обеих иконах нет свободы, легкости выполнения и классической гармонии пропорций, как в фресках. Видимо, обе иконы происходят с Востока.

Еще сильнее отличие фресок Кастельсеприо от византийской живописи эпохи Македонской династии. Прежде всего потому, что в ней более выступают догматическая основа и иконографические каноны. В ней более ясно, что живописными средствами доказывается учение церкви. В ней не столько нечто происходит, сколько пребывает в вечной неизменности. В выполнении византийских фресок этого времени сильнее сказываются иконописные приемы, выделение главных фигур, тенденция к симметрии, поворот фигур лицом к зрителю, тесная заполненность композиции. Классические жанры (миниатюра и резная слоновая кость), в которых преобладает момент любования, отделяются тогда от церковного искусства (стенопись и икона), которое создавалось в первую очередь в назидание и как предмет поклонения, и это также отличает фрески Кастельсеприо от византийской живописи.

Вновь открытые фрески так поразили всех авторов своим классическим характером, что в похвалу им все старались уверить себя, что они почти неотличимы от известных росписей из Помпеи и Геркуланума. Действительно, среди фресок первого тысячелетия фрески Кастельсеприо наиболее близки к классическому стилю поздней античности. Однако не нужно забывать и расхождений. И это вовсе не потому, что для мастера Кастельсеприо была недостижима красота классического искусства. Видимо, в поисках нового он вполне последовательно от нее отступал. Его фигуры не так телесны, как фигуры в помпейских росписях, не столь тяжеловесны, не так осязаемы. В них больше движения, порыва, одухотворенности, и это особенно касается летящих фигур. В античных росписях художник пользуется каждым случаем, чтобы показать силу и гибкость мужского тела, пленительность женской осанки, он поворачивает тела в разные стороны, чтобы доставить радость взгляду зрителя. Даже в фресках Виллы Мистерий в Помпеях, в сценах, рисующих приобщение человека к таинствам, полные тяжеловатые тела, которые как бы выталкивает вперед ярко-красный фон, самой живописью утверждается земное бытие, как оно есть, и мастеру незнаком еще тот пробегающий через фигуры пламень, тот душевный трепет, который в фресках Кастельсеприо знаменует новую эпоху в истории мирового искусства.

В работах об этом памятнике иногда упоминаются имена мастеров итальянского Возрождения, особенно треченто. Ведь и там в традиционные евангельские сцены включаются мотивы, навеянные живыми впечатлениями каждодневности. Однако фрески Чимабуэ, Каваллини и Джотто — это нечто решительно иное, в сущности, очень далекое от того, что представляют собой фрески Кастельсеприо. У итальянцев побеждает человеческое и только человеческое. Духовное как бы выносится за скобки, и потому небесные вестники выглядят как „deus ex machina". В итальянских фресках преобладает все осязаемое, в них мало движения, фигуры тяжелые, массивные, почти каменные. Достаточно сравнить хотя бы фигуру спящего Иоакима у Джотто с фигурой Иосифа из „Рождества" в Кастельсеприо. Итальянские мастера первые начали последовательно добиваться того, чтобы живопись была похожа на скульптуру, и это отчасти заметно уже у Джотто. Пространство у них носит „ящичный характер", четко отграничено, это пустота, в которую вступают и из которой выходят фигуры. Никогда у них нет впечатления, что пространство может создаваться движением человеческого тела, душевным устремлением. Если такие мастера, как Каваллини и Джотто, и видели в Риме фресковые циклы, подобные циклу в Кастельсеприо, то в сущности, они мало что взяли из них и пошли по иному пути.

Мастер фресок Кастельсеприо еще довольно независим от церковных догм и не связан иконографическими канонами. Он мог представить себе легенду, словно был свидетелем ее происшествий, он мог оживить ее собственным воображением. Все таинственное и духовное для него еще заключено в реальной жизни. Он смог это выразить с большей убедительностью и наглядностью, чем это удавалось художникам последующих периодов. Он вложил в свои создания все влечения своей души, всю свою веру, и потому в его произведении так ясно проступает поэзия, которая так дорога и для современного человека.

Цикл Кастельсеприо создан на важном историческом перекрестке. Памятник редкий, исключительный, неповторимый, он дает представление о том, как могло бы пойти развитие мировой культуры от изжившей себя поздней античности — прямо к новому времени, если бы вторжение на арену истории варварства не вернуло культуру на раннюю стадию, если бы суеверия, магия, догмы и каноны не наложили узды на тот подъем творчества, отблеск которого каким-то чудом уцелел на стенах забытого храмика Северной Италии.