Слово о "бессловесных"

Личутин В. В.

1.

Разговор о русском языке больной и тревожный для всякого совестливого человека и конца краю ему не будет, пока земля наша озабочена будущим и хочет радостно жить. Особенно нынче, когда грустно и тревожно в России, когда много развелось пустословья, сквернословья и злословья, когда русскому человеку выставлены всякие препоны и рогатки на пути, когда русским называться стыдно, укорливо, словно бы великий народ и не "выняньчил" огромные студные пространства со своих ногтей, поистратив силы и здоровье.

Не очередную годовщинку надо бы нынче править, а упасть бы на колени каждом властному и лихому чиновному, и нещадно биясь лбом о церковную паперть, просить прощения у матери — сырой земли и ее насельщиков, тех самых мужичонков и бабеней, наших защитников, кормильцев и поильцев, что горбатят, бессловесные, на ней от зари до зари. Ведь пропадет крестьянство, иль вовсе иструхнет, сойдет на мелочевку, то и некому станет нашей Родины защитить. Вовсе отринули мы крестьянина от себя, отряхнули, как прах, стыдимся даже на праздник вспомнить его, окликнуть тревожно по телевизору: "Ау? Жив-нет, курилка!?" И напрасно, ведь на этих суровых пространствах, в этой терпеливой русской груди, где живет мягкая чистосердечная русская душа, в особенной русской крови и зародилось в веках самое богатое, душевное, цветистое и многомысленное в мире слово, коему били поклоны и слагали свои гимны наши святые отцы, великие князья и многомудрые Божьи посланники от Аввакума до Шолохова: а среди них мы увидим и Ломоносова, и Пушкина, Гоголя и Достоевского, Тургенева и Есенина… Сохраним русскую землю, излечим от хвори и скорби русского пахаря, возлюбим его от всего сердца, поймем его величие, поможем в его нужде последней копейкой из казенной калиты, — то и годовщинок никаких во спасение языка не надо будет справлять. Ибо язык хранится и пестуется лишь на земле-матери в народе-простеце. А беда грозно, неотвратимо постучалась в ворота, и этого бряка не услышит только гордоус, пересмешник, пустой души человек. Ведь только в последние годы без пожара повыгарывали, запустошились, ушли в нети двенадцать тысяч деревень, замшились, обросли дурниной и чернолесьем десятки миллионов гектаров земли. С гибелью деревни исчезает не только ее побыт, не только нравственный скоп, не только праздничный сердечный лад, но и ощутимо мелеет верхний ходовой пласт языка, выпадают из оборота, уходят в нети метафорические ряды, рвутся, отмирают гибкие прежде, паутинные связи меж душами человека и природы, которые обозначаются лишь словом — и больше ничем… Не станет пахаря, то слово наше невольно зачерствеет, оскудеет, лишится душевности и духовности, сколько бы денег ни потратили на его позолоту. Да русская речь и не нужна станет вовсе, ибо ростовщик-процентщик, меняла и барыга, мировой плут и ловыга ловко, без переводчика, объяснятся и на "распальцовке", языке несчастных глухонемых. А чиновный человек, возомнив себя "дворянской костью", будет изъясняться на французском и английском. Нынешняя свобода слова, о которой так радеют демократы, это свобода для избранных, для "золотого миллиона", расхитившего русский пирог, и потому народ, как свидетель этого бесчиния, вовсе лишний, презренный, темный, "бессловесный" и о нем знать нет никакого интереса. И потому исчезли с экрана русская жизнь в её подробностях и мужик-кормилец с его бесконечными заботами о хлебе насущном.

За утратою почитания земли-матери потухает и значимость русского крестьянина (и трудового народа вообще), его полнота, его заповеданная власть на этой земле, усыхает его сила, меняется его выразительная физиономия, превращаясь в плаксивый, удрученный кукишок; уважение же к простецу-человеку дает горделивости, крылья вырастают за плечами, морщины расправляются, в глазах оживает искра, и такой мужичонко, подпоясавшись кушаком и поплевав на ладони, горы при нужде свернет. Русскому человеку не столько денег не достает нынче, сколько любви и сердечного отношения… А "бездольице жизнь укорачивает. От бездольица нынче и запомирал народ, побежал на погост".

Конечно, не хлебом единым жив человек. Хлеб приходит и уходит, как и всякий злак, в свой черед, чтобы умерев, родиться вновь, но добрая, совестная, учительная книга остается надолго, и от нее кормится наш всеобщий дух.. Кстати, и с житенным караваем не так все просто; он не только насыщает утробу, но поновляет кровь, вместе с тем и душу и невольно участвует в создании слова. Сейчас мы все охотники до мяконького и тепленького; ну и слава Богу, значит ожили. Но ведь в годы предавние нашими предками было сказано остерженье: "Да не едим хлеба горячева и гораздо мяхкова, но пусть переночует, ибо от него многие стомаховы (животные) болезни приключаются".

Вот и к книжке мы постепенно привыкаем мягкой, к книжке "милорда глупого", чтобы употребить без душевного труда и умственного напряга. А если душа заболеет? "Да кто ее видал, душу твою? — возразят мне. — Да и пустое, знать, все это, из мрака пришло, во мрак и канет". А по мне добрая книга — это как житняя коврижка, присыпанная маком. Иной слижет семя, захмелясь слегка, а от темного, как мать-земля, ячменного мякиша и отступится, не оразумев, что откусишь-то его мало, а жуешь долго, сытно и маетно. Но вот охоты-то и нет на маету, да и нужды вроде такой, когда лотки заполнены "мякиньким". А ты потерпи, сердешный, потерпи, вот тогда и ощутишь весь сытный, надежный ествяный дух хлеба, ставящего жилы. И не хотелось бы, да сравнял и сравнил хлеб с книгою, утробное с духовным, ибо одно без другого не живет: душа тоже постоянно духовной ествы просит и без нее тоскует, упадает в морок и печаль.

Даниил Заточник плакался из своего затвора, но жалобился своему господину с тем задним одухотворенным умом, когда каждое его художное слово несло не только явные, внешние, но и потаённые смыслы: "Я, княже, ни за море не ездил, ни у философов не учился, но был, как пчела, — припадая к разным цветам и собирая мед в соты; так и я по многим книгам собирал сладость слов и смысл их собирал, как в мех воды морские". С какой зримостью и страстью написано, как бы краски цветные браны от самой глубинной земли. А мы, пыщась нынче в своей гордыне и почитая себя за пуп земли, говорим, словно бы до нас ничего дельного и не было в прежние веки: де, всегда пьянчлив, заскорузл, угрюм и темен был русский мужик…

2.

Мы не знаем, как создается и живет мысль, как выглядит она, но верно знаем, что без слова она не живет, не может явить себя. Мы не знаем, да, пожалуй, и никогда не познаем, что есть слово в своей сущности, в своей сердцевине, почему оно так воздействует на человека и вообще на весь мир, благотворно преображая его иль роняя в жесточь и погибель. Его никогда не увидеть, не взять в полон, не замерить его энергии, побудительных свойств и качеств. Даже в простейшем слове зашифрована история рода и народа, но мы принимаем его, как божественный дар, в нем таится, нрав и норов, психология, заповедальность, союз земли и неба.

"Слово по воздействию своему на человека бывает благостное ("слово такое спокой приносит и радость"), бранное, возвышенное, вольное, вопленное, вразумляющее, глумливое, гневливое ("громом разразят тебя небеса"), доброе ("доброе слово, во время сказанное, свое возьмет"), докучливое и доносное ("самые поганые слова — с доносом, а завсе они поощрялись и прижились"), жалобное и жалостное, журливое и заботливое, заговорное и заманное, клятвенное и книжное ("красивы книжные слова, а все стариковские больше к правде тянут — как припечатают, либо молотом ударяют"), ласкотное и любовное, лживое и напутственное, наставительное и обличительное, облыжное и обманное, одобряющее ("за правду стой горой") и ободряющее, осуждающее и охальное (грубое, ругательное, поносное), песенное и поносное, похоронное, прекословное, приветное, приглашающее, притворное, провожальное, просительное, прощальное, пугающее, разговорное, расстанное, ругательное, сердечное, сквернословное, сплетенное, супротивное, тайное, торжественное, уговорное, угодливое, угрозное, утешное…" (Ксения Гемп. "Сказ о Беломорье").

Даже по этому перечислению видно, как глубоко и ёмко законсервированы в слове все переливы, интонации, качества и свойства русской души, связанной с Богом. Душа человеческая отлетает по смерти на небеса, а слово остается на земле, как охранительная соборная память нации, ее бесценное богатство. Так нуждается ли язык в охране иль это лишь "прихилки" по бездельности нашей?

В давние годы говорили одним языком и царь, и смерд. Только на письме в особости стояли, не прислоняясь к быту, языки высокого "штиля" — старославянский и церковный, не то чтобы сложные и непосильные для русских низов, просто лишние в обыденной жизни; ибо поп или тот же монастырский старец-переписчик были зачастую из крестьянской гущи, но хватившие грамотешки. После Петра дворянство, получив вольности, закрепило за собою и особый язык, мутный, искрученный, офранцуженный и онемеченный, почти лишенный национальных черт, потому на нем и не говорили, а изъяснялись. Пушкин решительно поднял затворы нарочитой плотины и впустил в затхлый пруд чистые воды народной речи. Но "неистовые ревнители", сторонники герметичности языка, после революции семнадцатого снова перекрыли шлюзы, поделили его на литературный и разговорный, язык верха и низа, привилегированной знати и язык мужицкий, пахнущий дегтем и чунями. Но язык, как бы ни ковали его в юзы, не спит на полатях и не дремлет на конике под образами, но кипит, как вода в родниковом ключе, крутит, как струя в речном омуте, опускаясь на дно, вроде бы умирая, и вновь подымаясь под солнце, живет, как тесто в квашне, наполняя избу кисловатым духом хлеба.

Грамотному черствому чиновнику на всем нужны ковы, заграды, препоны, рогатки (на этом и построена наша "демократия", без бумажки ты букашка), чтобы не распоясался вольный человек, не возжелал того непонятного счастия, коим чиновный не может обеспечить человека, смущаемого странным томлением и зовом. В письменном слове, прежде всего, и таится сладкая отрава, ожидание и предвкушение неведомого праздника; пусть и не состоится он, но пережитый миг блаженства за книгою был, и вот этот краткий миг душевного волнения и украшает будничную серую жизнь. Со словом шутки опасны, за ним нужен глаз да глаз.

У чиновного свой "союз герметиков", он служит ему, как верный пес и потому он пуще неведомых сил боится нарушения всякого регламента, установленного властью. И потому изо всех сил своих держится за норму.

…Нормой или мерою живет художник? — это вопрос не праздный. Норма — это пайка, ломоть, государственный способ управления народом, она была условной во все времена и зависит от чина личности в иерархической лестнице и лишь подчеркивает социальное неравенство. Мера — природная, эстетическая категория и не зависит от желания даже самого властного человека, но создается тысячелетиями национального опыта, вернее — она изымается из живой природы и принимается человеком, как единственная гармония. Мера — это сердцевина красоты и выступить против решится лишь нахрапистый противник природного равновесия.

И не слово виновато (просторечное, диалектное и т.д.), что нарушается порою гармония произведения; оно рассыпается, не склеивается, ибо нарушена мера в соотношении образов в ткани текста; вот так же если мало в тесте добротной муки, но много лебеды или мха, то лепешка рассыпается, не сбирается в кучку, и ежели что и получается от подобной выпечки, то цвета темного, вкуса тошнотного, сути ненажористой.

Когда мы притесняем народное слово, тем самым противимся духовной свободе народа, возражаем сердечному согласию, чувственной гармонии меж человеком и той природной средою, куда он поместил себя…

3.

Я еще застал время, когда мезенские девки-хороводницы пели на вечорках:

…Да вынимала да петербургское сукно,

Да я кроила да все прикраивала

Ай да ко кафтану, да приговаривала:

"Ай да уж ты будь, кафтан, не долог, не широк,

Ай да по подолику раструбистый,

Да по середке да пережимистый,

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: медицинские рефераты, м реферат.





1  2 | Следующая страница реферата