Предыдущая страница реферата | 7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 | Следующая страница реферата

Такими имманентными научному знанию средствами его интеграции должны были стать сущности более глубокого порядка, чем сущности частных наук.
Более глубокие сущности, предполагая сущности конкретных наук как свой частный случай, могли послужить оптимальным вариантом интеграции научного знания. Иными словами, на первой стадии развития научного знания формировались более или менее обобщенные отражения предметных областей известных на этой стадии конкретных наук. На следующей стадии сущности конкретных наук, а также всякие иные сущности, открытые социумом и отражающие произвольные сферы материальной и духовной жизни общества, образовали идеальную предметную область, сущность которой стала основой новой когнитивной дисциплины, отвечающей ранней философии.

В Египте и Месопотамии наука ранней цивилизации без существенных качественных изменений просуществовала до эллинистической эпохи (династии
Птолемеев, 305–31 до н.э., и Селевкидов, 311–64 до н.э.), и оригинальная философия в античном понимании там не возникла. Ее зарождение связано с периферией древнего мира ближневосточных цивилизаций: с греческой Малой
Азией (Иония, Милет: Фалес, 625–547 до н.э., Анаксимандр, 610–540,
Анаксимен, 586–528/25, Гекатей Милетский, ок. 520/516; Самос: Пифагор, ок. 537; Колофон: Ксенофан, 570 — после 478; Эфес: Гераклит, 520–460; и др.; прочие греческие философы были учениками, идейными наследниками или профессиональными последователями ионийцев).

Характерной чертой ранней греческой философии Малой Азии было открытие материальной сущности, составляющей единство всех мыслимых предметных областей материального мира (вода, воздух и апейрон Милетской школы и огонь Гераклита). Имелось также весьма абстрактное открытие еще одной сущности сущностей, а именно: общего закона, лежащего в основе всех без исключения закономерностей действительности (логос Гераклита). Сходную проблематику Пифагор (или его школа) решал количественным методом, возведенным в абсолют (сущность сущностей — число, а закон законов — количественные отношения).

Генезис греческой философии открыл существование сущностей второго теоретического порядка (например, бытие Парменида и его прототипа в ионийской философии). Попав в поле зрения деятелей умственного труда, теоретические сущности изменили структуру научного мышления, породив в конкретных науках математического характера представления о теоретических методах познания и соответствующих дедуктивных доказательствах научных положений. В Египте и Месопотамии математическое знание оставалось исключительно на эмпирическом индуктивном уровне. Генезис дедуктивного метода научного мышления невозможно вывести из практики эмпирических наук, поскольку он предполагает умение оперировать сущностями разного порядка, открытого в рамках философии. Эвристический путь к этому методу, таким образом, предполагает философский уровень как промежуточное звено.
В эмпирических науках индуктивным путем формируются представления о сущностях первого эмпирического порядка (ближневосточная математика и грамматика). Затем тем же индуктивным методом частные эмпирические сущности обобщаются в представлениях о сущностях неэмпирического всеобщего характера (ионийская философия в широком смысле слова, включая и пифагорейство). Затем появляется возможность выводить дедуктивным путем эмпирические сущности из сущностей всеобщего, т.е. теоретического характера. Возникший таким способом дедуктивный метод имел явно философское происхождение, что доказывается феноменами пифагорейской математики (например, дедуктивный метод доказательства теоремы Пифагора) и аристотелевской физики. Нельзя, конечно, упрощенно утверждать, что геометрия Эвклида (III в. до н.э.) явилась прямым применением пифагорейской философии, однако дедуктивные методы Эвклида (аксиоматика) имела архетипом философские дедуктивные методы выведения всех вещей из их единичных и даже единственных начал.

Объективно античная философия создала понятийный каркас, отражающий сущности разной степени глубины и способные служить интегративным началом для всех мыслимых наук ранней цивилизации. В рамках этого каркаса греческие науки приобрели классическую форму и просуществовали без революционных изменений до Нового времени. Более ранние ближневосточные науки в рамках своих средств интеграции также существовали долго без революционных изменений. Эти факты застойного существования знания могут объясняться тем, что средства социальной и духовной интеграции по своей природе имели консервативные свойства, допускающие дифференциацию и развитие наук только до определенного ограниченного предела.
Расконсервация аристотелевской науки произошла только в Новое время в связи с современным демографическим взрывом, промышленной революцией, дифференциацией западноевропейского общества и усвоением западноевропейским социумом новых статистических эвристических свойств.
Нам представляется, что объективные данные из духовной истории раннецивилизованного общества показывают, что его духовное развитие нельзя рассматривать как результат самодвижения духа, поскольку оно тесным образом зависело от действующих в обществе материальных закономерностей демографического и структурного свойства. По этой же причине факты стабилизации сперва ближневосточного, а затем античного общества нельзя рассматривать как проявление собственно духовного застоя.
На деле все выглядело несколько иначе.

Раннецивилизованное ближневосточное общество, благодаря своему демографическому и структурно–дифференцированному состоянию, приобрело объективные свойства открывать сущности и сделало заметный рывок от идеологического уровня первобытного общества, создав раннюю систему научного знания на базе эмпирических сущностей. В дальнейшем демографические и структурные свойства Египта и Месопотамии радикально не менялись. Соответственно не менялись и статистические эвристические свойства этих обществ. В результате их научное состояние также не претерпевало радикальных перемен, оставаясь законсервированным в рамках тех средств интеграции науки, которые были найдены еще на заре египетской и месопотамской цивилизации. Дифференциация наук оставалась в рамках этих средств потому, что способных их разрушить перемен в эвристических свойствах ближневосточного общества не происходило: не было радикальных перемен демографии и социологии общества.

В отличие от Египта и Шумера научная история греческой Малой Азии классической эпохи начиналась не с нуля. Общество этой периферии ближневосточного мира располагало представлением о первичных эмпирических сущностях египетско–месопотамской традиции, а потому греческий социум в своей статистической эвристической деятельности мог использовать первичные сущности как исходный материал обобщений, что привело его к открытию сущностей более глубокого порядка, составивших основу философского теоретико–научного и дедуктивного знания, неизвестного на
Ближнем Востоке. Эти открытия были следствием демографических и социальных процессов становления послемикенской греческой цивилизации, которая не была прямым продолжением микенской цивилизации. С образованием классической цивилизации греков демографическое и социальное состояние их общества в дальнейшем не испытывало радикальных перемен, чем можно объяснить и существенную длительную стабилизацию древнегреческой науки после обретения ею своих классических черт в III в. до н.э. Таким образом, в VI–III в. до н.э. были в основном реализованы и исчерпаны статистические эвристические свойства греческого социума, а наступивший вслед за этим видимый духовный застой античного общества был всего лишь следствием относительной социально–демографической стабильности. Как только греческое наследие попало в условия современного демографического взрыва, на его базе произошла современная научная революция, начавшаяся с реставрацией Коперником старой гелиоцентрической идеи Аристарха
Самосского (320–250 до н.э.).

Заключение

В своем исследовании мы предприняли попытку выявить некоторые социально–философские закономерности исторического процесса, способные объяснить то поступательное развитие древнего общества, которое привело его к цивилизованному образу жизни. История первобытного общества известна нам главным образом из археологических источников, которые рисуют определенную картину распространения популяций предков человека, а также смены их каменных индустрий.

Основная закономерность смены археологических культур состоит в том, что каждая новая культура длится менее, чем ее предшественница, и быстрее сменяется очередной культурой, которая в свою очередь имеет еще более короткую длительность. Это своеобразное ускорение исторического процесса отметил Б.Ф.Поршнев[122], однако никаких выводов, приемлемых для нашего исследования, указанный автор не сделал. Современные представления о смене и существовании археологических культур отличаются от тех, что были известны Б.Ф.Поршневу, однако в целом его наблюдения остаются в силе.
Если отвлечься от фактов сосуществования различных культур и рассматривать их последовательность стадиально, т.е. от начала одной культуры, до начала другой, обнаружится следующая картина. Доашельские индустрии, возникшие около 2,63 млн. лет назад, существовали до начала ашеля (1,4 млн. лет назад) в течение 1,23 млн. лет, ашель до начала мустье (ок. 310000 лет назад) — 1,09 млн. лет, мустье до начала ориньяка
(50000 лет назад) — 0,26 млн. лет, а ориньяк, закончившийся ок. 21500 лет назад, — 28500 лет. Иными словами, если доашель и ашель длились примерно одинаково, то стадиальная продолжительность мустье была уже вчетверо меньше, а длительность ориньяка — в девять раз меньше стадиальной продолжительности мустье.

Смена археологических культур сопровождалась повышением степени сложности технологии изготовления соответствующих им каменных орудий.
Таким образом, усложнение технологий, свойственных представителям биологического рода “человек” (ашель, мустье, ориньяк), происходило с очевидным ускорением, экспоненциально (но не в точном математическом смысле слова). Кроме “экспоненциального” развития первобытных технологий, в первобытной истории известен лишь один материальный процесс, развивающийся с определенным ускорением, — демографический рост человечества. Сравнение этих двух процессов заставляет предполагать их корреляцию во времени. Это предположение подтверждается следующими наблюдениями. Возникновение человека прямоходящего (1,6 млн. лет назад) сопровождалось его стремительным распространением из Африки в Евразию (от
Хорватии до Индонезии), что позволяет предполагать древнейший демографический взрыв в африканских популяциях данного гоминида. Этот демографический взрыв произошел накануне появления в Африке ашельской технологии. Возникновение ориньякской культуры, в свою очередь, было связано с первым в истории современного человека верхнепалеолитическим демографическим взрывом. Наконец, две крупнейшие технологические революции — неолитическая и промышленная — произошли непосредственно вслед за началом неолитического и современного демографических взрывов.
Таким образом, факты показывают, что изменения степени сложности человеческих технологий в истории являлись хронологическими следствиями изменений демографического состояния человечества.

Используя выводы из количественной теории информации К.Э.Шеннона, мы попытались показать, что оптимальным способом наследования технологии во времени является количественное соответствие степени сложности технологии по отношению к численности практикующего ее человеческого коллектива.
Отсюда следует, что изменения демографического состояния человеческих коллективов должны были сопровождаться изменениями степени сложности практикуемой ими технологии. Тем самым корреляция резких усложнений технологии с демографическими взрывами получает объяснение.

Происхождение количественной зависимости между демографическим состоянием наших предков и сложностью их технологий мы связали с обстоятельствами возникновения последних. По косвенным данным, как и современный человек, наши гоминидные предки обладали высоким уровнем удельного метаболизма (обмена веществ в течение жизни). Это биологическое обстоятельство создавало трудности для долговременного поддержания гоминидами своего экологического равновесия с экосредой (поскольку гоминиды слабо участвовали в популяционных волнах), в силу чего гоминиды нуждались в определенных средствах демографического самоконтроля. Если первые орудия появились у гоминид в охотничьих целях (возможны и другие предположения), то возникновение стабильных технологических традиций изготовления этих орудий мы объясняем как средство демографического контроля популяций гоминид. Такое объяснение подтверждает то обстоятельство, что все безорудийные гоминиды (с растительноядной экологией) бесследно вымерли, очевидно, не вписавшись в рамки долговременного экологического баланса со средой.

Между тем, биологический демографический процесс в популяциях предков человека продолжался, и время от времени их численность возрастала. С этими событиями мы связываем периодические изменения степени сложности технологий, свойственных нашим предкам. Предполагаемая нами демографо–технологическая зависимость позволяет объяснить наблюдавшиеся в истории смены населения первобытного мира. Человек прямоходящий произошел от австралопитека (“человека”) умелого, который в конце своего существования был носителем технологии типичного олдовая (культура без бифасов — двусторонне обработанных орудий). Человек прямоходящий стал носителем развитого олдовая А и древнего ашеля (последняя культура с бифасами). Эти культуры были технологически сложнее предшествующих, что свидетельствует о том, что человек прямоходящий имел несколько большие плотности населения, чем австралопитек умелый. О том же говорит и упоминавшийся демографический взрыв раннего человека прямоходящего. Оба гоминида были, предположительно, охотниками и, следовательно, занимали одну и ту же экологическую нишу, в которой между ними должна была возникнуть конкуренция. Однако человек прямоходящий имел более многочисленные популяции и более эффективную технологию, что может объяснить вытеснение им австралопитека умелого. Похожий случай произошел в начале верхнего палеолита, когда из Африки в Евразию пришел человек современного типа. Современное ему неандерталоидное население располагало менее сложными, чем верхнепалеолитические, индустриями и, следовательно, было малочисленнее, чем носители верхнепалеолитических культур.
Неандерталоиды и современные люди также занимали одну и ту же экологическую нишу, в которой конкурировали. В результате современный человек с его большей численностью (точнее, плотностью населения) и более эффективной технологией вытеснил своих неандерталоидных современников.
Сходные события происходили и в неолитическо–халколитическую эпоху, когда ближневосточные синокавказцы, а затем и индоевропейцы распространялись по
Европе, обладая большими плотностями населения и более сложной технологией производящего хозяйства, чем мезолитические аборигены.
Последние были вытеснены или ассимилированы и лишь на западе Европы, по–видимому, переняли производящее хозяйство, сохранив культурную преемственность с мезолитическим состоянием.

Австралопитек умелый был носителем, предположительно, охотничьих орудий. Следовательно, в экосреде он занимал эконишу, свойственную хищным животным, а относительная численность последних обычно впятеро уступает численности растительноядных млекопитающих аналогичных размеров. Таким образом, популяции австралопитека умелого, впятеро должны были уступать по численности популяциям растительноядных гоминид, современных ему австралопитеков африканских, массивных и бойсовых, что подтверждается тем обстоятельством, что палеоантропологические остатки этих существ встречаются гораздо чаще, чем остатки носителей орудий. Очень ограниченную численность австралопитека умелого контролировала его технология, а значит, его активное время было преимущественно занято различными формами жизнедеятельности, связанными с технологическим образом жизни. Тем самым технология стала выполнять в жизни этого гоминида две важные функции. Во–первых, технология ограничивала численность его сообществ и тем самым консолидировала их, в чем можно усмотреть самое раннее проявление становящейся социализации, т.е. зависимости сплоченности сообщества от технологического образа жизни.
Во–вторых, технология обеспечивала этому гоминиду равновесие с экосредой, а в сообществах высших приматов, сбалансированных с экосредой, действует этологический закон Дж.Крука, согласно которому структура сообществ высших коллективных животных определяется биопродуктивностью экосреды.
Это объясняет присутствие у первобытных гоминид кровно-родственных отношений, аналогичных отношениям по продолжению рода у высших приматов
(промискуитет и эндогамия, экзогамия, матрилинейность, патрилинейность с иерархической организацией). Тем самым кровно–родственные отношения гоминид попали в опосредующую зависимость от технологического образа жизни. Эта зависимость продолжалась вплоть до цивилизованной эпохи. Здесь можно видеть зарождение первичной социальной структуры.

Демографический рост, сопровождавшийся у наших предков усложнением технологии, предполагал повышение производительности их труда.
Следовательно, часть активного времени у них высвобождалась от производственных нужд. В интересах поддержания экобаланса со средой это свободное время не должно было применяться производительным путем (охота, собирательство). С другой стороны, это свободное время не могло оставаться праздным, так как это угрожало социальной целостности сообществ гоминид. В результате самое раннее первобытное общество освоило средства социализации своего свободного времени непроизводительным путем: заполнение его формами общения непрагматического непроизводительного характера, которые образовали вторичную структуру общества. Нужда в последних впервые возникла у гоминид, ранее всего в истории испытавших демографический взрыв и усложнение технологии, т.е. у представителей человека прямоходящего. По ряду косвенных и прямых данных, у этого гоминида можно констатировать появление жестового, а затем и звукового языка, способного служить средством непроизводственного общения, признаков ритуального поведения, знаковой графики, арифметического счета, нравственных форм поведения, магии, лунного календаря, тотемизма, фетишизма и, возможно, анималистической мифологии. У неандертальцев эти признаки вторичных общественных структур дополняются погребальным культом, анималистической скульптурой и гравюрой, музыкальной культурой и, возможно, анимизмом. Вторичные общественные структуры вызвали появление у наших предков соответствующих форм общественного сознания, еще лишенного признаков индивидуального самосознания, что объясняется социализирующим назначением сознания, которое в соответствии с данной функцией имело поначалу лишь общественный характер. Все указанные формы вторичных общественных структур отчетливо рассчитаны на непроизводственные формы общения, а вовсе не на самосознательную индивидуальную рефлексию. В эпоху человека современного типа первобытные формы общественного сознания продолжали существование и получили яркое выражение в изобразительном искусстве франко-кантабрийских стилей
Евразии. Анималистическое искусство местного стиля известно и в палеолите
Африки (Аполло кэйв XI, Намибия, поздний каменный век, 28000 лет назад).

Таким образом, в первобытности были заложены основы исторического процесса, выражающиеся в зависимости между демографическим состоянием общества и степенью сложности практикуемой им технологии, в зависимости первичных общественных структур от технологического образа жизни и в зависимости вторичных общественных структур от наличия нерабочего времени, высвобождаемого благодаря росту эффективности технологии. По нашей гипотезе, дальнейшая реализация этих зависимостей в историческом процессе привела социум к цивилизованному состоянию.

Судя по лингвистическим и археологическим данным (см. гл. II, 1), в мезолитическое время ок. 15000 лет назад в Передней Азии начался демографический взрыв, который сопровождался распространением по Ближнему и Среднему Востоку носителей синокавказских и ностратических языков. Этот демографический взрыв коррелировал с укрупнением переднеазиатских первобытных общин и, согласно нашим представлениям, повлек усложнение практикуемой ими технологии. Первобытное общество располагало лишь потребляющей формой хозяйства и соответствующими ему технологиями.
Позднемезолитический ближневосточный демографический взрыв привел к такому усложнению этих технологий, которое отвечает производящему хозяйству. Начальная фаза этой неолитической технологической революции, датированная ок. 11700 лет назад по калиброванной шкале (рубеж плейстоцена и голоцена), была выражена более чем скромно: мезолитическая охотничье–собирательская технология в Леванте и Загросе усложнилась путем включения в свой состав элементов земледелия и скотоводства, доля которых в добыче пищи сильно уступала вкладу традиционных охотничье–собирательских промыслов. На протяжении докерамического неолита
(11700–9130 лет назад, калиброванная календарная шкала) производящие формы хозяйства последовательно захватывали все большую часть производственной сферы, а в керамическом неолите (9130–7980) и халколите
(7980–6370) стали господствующими.

В ближневосточных общинах с доминирующим сельским хозяйством стали появляться признаки разделения труда (пока еще преимущественно индивидуального). В некоторых общинах, наряду с земледелием и скотоводством, представлены ремесло (гончарное дело, ткачество, производство предметов роскоши, металлургия, хлебопечение и др.), межобщинная торговля (в том числе обслуживаемая протошумерским предметным письмом) и умственный труд (администрирование, культ). Появление производящего хозяйства в специальной литературе обычно рассматривается как результат удачных целенаправленных изобретений. На наш взгляд, такой подход к проблеме не выдерживает критики. Во–первых, люди первобытного общества не обладали навыками индивидуального самосознания, а потому экстраполяция на их жизнедеятельность эвристических способностей современного человека неправомерна. Во–вторых, и это очень важно, зачатки производящего хозяйства встречаются и в первобытных обществах потребляющей экономики, однако не получают в этих обществах какого-либо институциализированного распространения. Так, элементы примитивнейшей агрокультуры имеются у австралийских аборигенов[123], а столь же примитивнейшие начала животноводства встречаются у южноамериканских индейцев; кроме того, некоторые признаки доместикации лошади отмечены в верхнем палеолите Франции[124]. Казалось бы, “изобретение”начал сельского хозяйства у австралийских аборигенов и индейцев должно было произвести переворот в их экономике. Однако ничего подобного не произошло (более того, австралийские аборигены выражали стойкое нежелание переходить к производящему хозяйству). Этот парадокс мы объясняем тем обстоятельством, что усвоение производящего хозяйства как акт усложнения технологии совершенно не соответствовало низкому демографическому состоянию сообществ австралийских и южноамериканских аборигенов (а также и верхнепалеолитических сообществ).

Соответственно, экспансию производящего хозяйства в неолите мы также не считаем целенаправленным изобретением. Строго говоря, увеличение удельного веса земледелия и скотоводства в хозяйстве неолитических общин надо рассматривать как следствие популяционного взрыва в среде доместицированных животных и растений. Этот популяционный взрыв необходимо связать с ближневосточным мезолит–неолитическим демографическим взрывом. При переходе от финального мезолита к докерамическому неолиту Леванта в ближневосточных общинах имел место десятикратный рост численности населения (например, в Абу Хурейра, Сирия, поздний натуф, 12800 календарных лет назад, или 11150 14С, 250±50 человек, специализированное охотничье-собирательское хозяйство; докерамический неолит В, 10740–9130 календарных лет назад, или 9350–7950
14С, 2500±500 человек, специализированная охота, начальное сельское хозяйство). В раннем керамическом неолите протогорода Чатал–Хююк (Конья,
Турция, 9420–8440 календарных лет назад, или 8200–7350 14С, ирригационное сельское хозяйство, охота) население составляло уже 4000±2000 человек
(Чатал–Хююк является демографическим лидером всех доцивилизованных обществ). По–видимому, по мере своего демографического роста ранненеолитический социум был вынужден пропорционально дополнять естественные источники пищи искусственными источниками, связанными с доместицированными организмами, что вызвало в их среде популяционный взрыв, пропорциональный неолитическому демографическому взрыву. Таким образом сформировалась сложная технология производящего хозяйства, закономерно соответствующая демографическому состоянию практикующего ее социума.

Пропорционально усложнению технологии производящего общества росла общая эффективность добычи этим обществом пищи. В результате у его членов высвобождалось активное время, которое, в соответствии с демографическими нуждами усложнения технологии, было использовано для развития непищевых сфер производства и распределения: ремесла и межобщинного обмена, о которых уже упоминалось. Прогрессировала и сфера вторичных общественных структур. В неолитическом социуме, таким образом, созрели предпосылки общественного разделения труда. Однако признаков существования институциализированных профессиональных групп в неолите не найдено (если не считать служителей культа Чатал–Хююка и западноевропейского мегалитического общества, появление которых указывает начало действительного разделения труда, однако нет свидетельств, что эти ранние жрецы осуществляли хозяйственные социально–регулятивные функции, и нет свидетельств соответствующего общественного разделения труда). Таким образом, неолитическое разделение труда еще не вышло за пределы индивидуального, которое свойственно первобытному обществу.

Возникновение профессиональных групп и общественного разделения труда как очередного усложнения общественной технологии мы связываем с достижением ближневосточными обществами “демографического рубикона”, т.е. примерно десятитысячной численности. Мы объясняем это следующим образом.
Население первобытных общин не превышало 5000 человек, а обычно было меньше в неолите и гораздо меньше в мезолите и палеолите (от 35±15 у человека прямоходящего до 250±50 у позднемезолитического человека и
2500±500 у неолитического). Малочисленный социум не подчиняется действию статистического закона больших чисел, а потому поведение его членов, если отвлечься от социальных структур, было случайным и непредсказуемым. Чтобы преодолеть этот дезинтегративный недостаток социум освоил однородную первобытную общественную структуру, подчиняющую поведение его членов общим стереотипным нормам. Такое общество не может допустить своей дифференциации на профессиональные группы, заведомо не подчиняющиеся общесоциальным стереотипам поведения, поскольку каждая профессиональная группа всегда имеет свой сложный специфический стереотип. Когда социум достигает примерно десятитысячной численности населения, случайное поведение его членов начинает подчиняться действию закона больших чисел и становится практически полностью предсказуемым. Для единообразной регуляции жизнедеятельности такого общества однородная структура становится не нужна, и десятитысячный социум может разделиться на профессиональные группы без ущерба для общей стереотипности своего поведения. Таким образом, тенденция к профессиональной специализации общества производящей экономики, появившаяся в неолите, в социумах достигших “демографического рубикона” получает возможность реализации на уровне общественного разделения труда. Материальной движущей силой этого процесса является то обстоятельство, что профессионально специализированное общество становится более эффективным, с точки зрения своего общественного производства.

Упомянутые количественно–статистические соображения, конечно, не следует абсолютизировать, однако фактом остается то, что численность цивилизованных сообществ разделенного труда обычно колеблется возле
“демографического рубикона” и может даже значительно превосходить его
(Мохенджо–Даре, Пакистан, 4710–4250 календарных лет назад, или 4105±65 —
3705±115 по радиокарбону, население — 40000 человек). Возможно, начала общественного разделения труда имели место уже в Чатал–Хююке, однако полностью там раскопан лишь “квартал жрецов”, так что вопрос остается открытым. Можно думать, что важное усложнение технологии, связанное с общественным разделением труда, было обусловлено, таким образом, демографическим ростом социума и отвечало постулируемой нами демографо–технологической зависимости.

Социум общественно–разделенного труда, в отличие от первобытного общества, уже не являлся однородным образованием и был дифференцирован на профессиональные группы, обладающие собственным производственным и поведенческим стереотипом со своими экономическими интересами. Поведение профессиональных групп было разнородным, и, следовательно, их функционирование угрожало целостности социума. Процесс разделения труда, по определению, является центробежными и противоречащим интегративным нуждам социума. В этих условиях можно было бы ожидать, что общество разделенного труда выработает особые средства интеграции своих профессиональных групп. Таким средством, как нам кажется, стала цивилизация, связанная с городским образом жизни.

На наш взгляд (гл. II, 2), цивилизацию (город) можно определить как предметную форму структуры общества разделенного труда. Она жестко зафиксирована в культовых, административных, производственных, жилых и фортификационных городских сооружениях и дополнена тесно связанными с городом сельскими поселениями. Город и его окружение образуют инфра– и метаструктуру цивилизации. Эта структура, благодаря своей предметности, является целостной и тем самым интегрирует органично связанные с элементами этой структуры подразделения труда. Таким образом, выявляется важная социальная функция городской цивилизации, выходящая далеко за пределы обыденных представлений о жилищном, административном, производственном и фортификационном назначении города.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: конспект урока изложения, реферат электрические.





Предыдущая страница реферата | 7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 | Следующая страница реферата