О происхождении и сущности серьезной музыки

Медушевский В. В.

Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам, слушающим (Мк. 4:24)

Представим: прибегает к великому царю бедный член садоводческого товарищества. Просит: «Великий царь, дай мне ведро навоза — мой огород чахнет без него». Отвечает царь: «Отвезите ему машину навоза».

Того ли просим и мы у великой музыки? Достойно ли общаемся с ней? Может она, конечно, одарить нас навозом эмоций и страстей, высокоумных идей и концепций, ласкающих ухо созвучий. Но ведь не это же — главное в ней!

В ее великой красоте — богатейшие потенции духовно-нравственного подъема общества. Они не востребованы ныне. Умалены по причине духовной сниженности исполнительских и теоретических интерпретаций, что связано с утратой человеком смысла жизни на земле.

“Высокая” музыкальная культура являет собой ныне — к счастью, не стопроцентно, но в значительной уже части — род гигантского подлога: под видом исполняемой классики — искусства высокой традиции — выказывает себя психология уже не духовного, а плотского человека. Пошлому исполнению поддакивает бездуховное слышание музыки. Установка слуха музыковедов, исполнителей, композиторов, слушателей, педагогов лишает музыку ее духовной крепости. Забыл, утерял человек знание о том, что истина обретается в лучшем, а искать среднее и посредственное — значит клеветать на бесконечную красоту истины.

Духовно-нравственный анализ музыки на уроках призван непрестанно возвращать музыке ее возвышенную красоту — через воспитание музыкального слуха как органа поиска такой неземной красоты.

Выдающийся музыковед Курт, придя в общеобразовательный лицей, привел учащихся и их родителей (они вместе пели в школьном хоре и со школьным оркестром исполняли кантаты и мотеты Баха) в восторг столь бурный, что лицей едва не превратился в консерваторию. Причину успеха Курт видел в том, что музыка стала изъясняться школьникам в духовных понятиях. Всякое иное объяснение, оставляя душу пустой, разоряет возвышенную любовь к музыке.

К чему стремились творцы шедевров, что слышали в музыке?

Для композиторов барокко ее высшее назначение — духовное возвышение людей. Гендель писал: «Я очень сожалел бы. если бы моя музыка только развлекала моих слушателей: я стремился их сделать лучшими». В музыке Моцарта Григ усматривал откровение райской красоты. Из цветущего красотой рая музыки, продолжал норвежский композитор, мы изгнаны грехами современной жизни. О светоносно-огненном содержании классической музыки, выступающим за пределы этого мира, говорит Э.Т.А.Гофман, писатель и композитор, автор первой романтической оперы: «Моцарт вводит нас в глубину царства духов. Нами овладевает страх, но без мучений, — это скорее предчувствие бесконечного. Любовь и печаль звучат в дивных голосах духов... Моцарт больше занимается сверхчеловеческим, чудесным, обитающим в глубине нашего духа». И Шуберт восторженно восклицает: «О Моцарт, бессмертный Моцарт, как много, как бесконечно много таких благотворных отпечатков более светлой, лучшей жизни оставил ты в наших душах!» К музыке самого Шуберта навсегда прилепилось определение: «божественные длинноты» — имеются здесь в виду состояния молитвенно-созерцательного восторга, заставляющего забыть о времени; современный композитор Александр Кнайфель сказал о нем: «Он, конечно, не мог не чувствовать божественного прикосновения». И несносный вульгарностью своих социологических интерпретаций Теодор Адорно подметил все же удивительное глубинное действие этой «освобожденной музыки преображенного человека»: «Мы плачем, не зная почему, потому что мы еще не такие, как обещает эта музыка».

Выражение «божественное искусство» не сходит с уст Бетховена. «Каждая нота моего скрипичного концерта продиктована Всевышним», — свидетельствовал он, почитавший себя ничем в сравнении с «Композитором мира», Богом. Поразительным образом слышит его Пятую симфонию Берлиоз. Как небо от земли отстоит его исполнительски-слуховое прочтение от ничтожного современного понимания. Нет здесь грубого самолюбования мышцы в исступленной натужливости интонирования, ни заносчивости слепой революционной гордыни, ни свирепой мощи кулака. В праздничном финале слышит Берлиоз иное, высшее: душа, пройдя все испытания, миновав и мистический ужас скерцо (о глубинном страхе скерцо писал также Шуман), разрешившись от земных уз, свободная, легкая, — вступает в бессмертный мир ликовании. Что может сравниться «с этой песней победы — песней, в которой душа поэта-музыканта, свободная отныне от всяких оков и земных страданий, кажется возносящейся в сиянии к небесам!»

О, кто бы прославил достойным образом музыку Глинки, Рахманинова, Чайковского, Римского-Корсакова, полную еще более великих откровений о непостижимой красоте духовного бытия! «Какая русская музыка!» — воскликнула пятилетняя девочка во время слушания увертюры к «Майской ночи». — «Почему ты думаешь, что русская? Ты же не слышала еще ни одной русской песни?» — «Взрослые этого не чувствуют. Дети — они все знают». — «Но все-таки: почему русская?» — «Потому что добрая». Устами младенца…

О православных корнях доброты русской земли, удела Богородицы, — о бесконечной свободе любви чад Божиих — часто не догадывается ум, а непорочное сердце ведает истину: «приступит человек, и сердце глубоко, и вознесется Бог» (Пс.63). О сердце русской культуры, в котором возносится Бог, проникновенно писал Гоголь. Время достойного истолкования русской музыки не пришло: помешала революция, закрутившая сердца смутою. Но мы в долгу перед ее высотой; в ней наша сила.

В личной ли религиозности гениев — причина высоты шедевров? О нет! Хотя в этом отношении они и выше нас.

Многие ли сподобились иметь святых друзей? А Глинка дружил со святителем Игнатием (Брянчаниновым), вел с ним беседы об искусстве. Из них, записанных святителем по просьбе Глинки, мы узнаем, что композитор в своей музыке искал непостижимо высокого, непостижимо прекрасного, имя чему — Бог. Известны слова Чайковского о музыке Глинки: в ней, как дуб в желуде, — вся последующая русская музыка. Без конца повторяют эту удивительную мысль. Но вдумаемся: какая великая сила заключила будущее в желудь настоящего? Та самая, что напитала пророческими откровениями творчество Достоевского, сообщила пророческий дар, по мысли Гоголя, и всей русской литературе. Это — святость. Для Гоголя и Достоевского это плеяда великих старцев Оптиной пустыни, для Глинки — святитель Игнатий. Сознавая величие целей, поставленных Богом пред русской культурой, Глинка незадолго до смерти едет к своему старому учителю Дену — изучать музыкальное искусство до-гуманистической традиции, дабы нащупать пути и отечественной музыки к ее древним и вечным церковным корням. Великие заветы — свое творческое предварение света будущего — Глинка передал Балакиреву, через него и Могучей кучке.

Сходно ощущал задачи русской культуры Чайковский. В церковных творениях Бортнянского он отмечал полное несоответствие их стиля духу православия — в жесткой критике угадывается позитивный идеал самого Чайковского. Его верой мы тоже можем восхититься. Смысл творчества он с самого начала видел в жертвенном служении Богу. «Я должен пожертвовать всем для того, чтобы развить и образовать то, что мне дано Богом в зародыше», — писал он сестре, мотивируя отказ от карьеры юриста. Отсюда, из идеи бескорыстного самоотверженного служения Богу, притом без малейшей примеси тщеславия (!), — необыкновенная ревностность в работе и стремительный возлет его гения. Как и у Пушкина, вера Чайковского возрастала, проясняясь со зрелостью души. Он стяжал дар слезной молитвы. В ней просил не пустяков, а главного, сущностно необходимого: смирения, любви, прощения, вразумления. Бог даровал просимое. Сладко было для композитора говорить Ему: «Господи, да будет воля Твоя» (из письма к Н.Ф.фон Мекк); выдающемуся православному педагогу С.А.Рачинскому он открыл сокровенное: научился тому, чего раньше не умел, — любить Бога. «Ежечасно и ежеминутно благодарю Бога за то, что Он мне дал веру в Него». Вера, действующая любовью, подвигала его бороться с мучившими его страстями, не соглашаться с ними.

И все же причина красоты шедевров — непредставимо глубже и выше личной религиозности творцов. Ум гениев может ошибаться, а художественный инстинкт (лат. — наитие, побуждение) чует правду и ведет творца к вершинам красоты.

Корень красоты — в самой сути высокого искусства. В великой цели искусства, укорененной в нем, как его суть.

Это единство данности и заданности Аристотель (возможно, задумавшись о смысле своего имени «Благой конец» — а кто ж я тогда в начале пути?) схватил в удивительном неологизме. Энтелехия! Буквально — «вцеленность». Энтелехия глубже и сильнее гуманистического, придуманного Кантом, термина «идеал» (от древнего корня со значением видеть, как в словах идея, идол, видеть). Идеал подобен журавлю в небе — может созерцаться на отдалении: красив, да без него можно и прожить. А энтелехия — внутри, в самой сердцевине, как основа бытия вещи. Ее не выкинешь без того, чтобы она перестала быть сама собою. Для человека отказаться от вкорененной в него великой цели бытия — значит перестать быть человеком. И народ без нее — уже (или еще) не народ. «Народ — собрание богочтителей» (св. Григорий Нисский). «Некогда не народ, а ныне народ Божий» (1 Пет. 2:10). Сроднение благодатью — в основании. А если энтелехия уничтожена ссорой с Небом? — Тогда совершается страшное превращение: «Без Бога нация — толпа, объединенная пороком. То ли глупа, то ли слепа, то ль, что еще страшней, жестока. И пусть на трон взойдет любой, глаголящий высоким слогом, Толпа останется толпой, пока не обратится к Богу» (Иеромонах Роман).

Действие энтелехии — и в творениях человека, в искусстве. Стиль — не просто отличимость творчества художника или эпохи. Стиль — высота и красота своеобразия, неудержимо влекущая к себе, к своей заоблачной вершине. И жанры поднимались энергией заключенной в них энтелехии.

Без последней вечной цели, ставшей сутью, не было бы и всей области серьезного искусства. Оно, великое светское искусство Нового времени, тоже имеет свою энтелехию. Томясь сердцем по ней, по ее небывалой красоте, создатель музыки настраивает по ней, как по камертону, свой слух и все творческие способности. Оказавшись внутри шедевров, она, как высшее их содержание, становится предпосылкой и главной силой художественного воспитания детей в школе.

К раскрытию энтелехии — цели-смысла-сути — высокого искусства мы приступаем.

Выше творцов бессмертного искусства — то, что свободно от смерти. Что именно? Искусство — одно из проявлений традиции и культуры.

Небывалое понятие Традиции (Предания) — один из замечательных даров христианства человечеству. Традиция — передача в поколениях возвышенной, осмысленной жизни с Богом, Подателем благодатной любви, вдохновения, весенней вечной новизны и обновления. Церковная сердцевина традиции, литургическая жизнь веры, есть передача полноты Божественной жизни, передача бессмертия в таинствах Церкви, причастие тварного естества человека нетварному естеству Божескому (ср.: 2 Пет.1:4). От сердцевины традиции освещаются светом и напитываются силой, мудростью светские (внехрамовые) сферы жизни.

С понятием традиции соотносительно понятие культуры. Традиция — семя, культура — почва сердца, человеческое стремление и готовность приять дар высшей Божественной жизни. Слово культура («возделывание») изошло из уст Божиих в раю. Возделывание рая души в близости Божией — жизненная задача человека и человечества. Чтобы семя проросло и дало плод, почва сердца должна быть не каменистой, но приуготовленной и увлажненной. Вечной, ниспосылаемой свыше новизне традиции отвечает жажда света и бесконечной высоты совершенства, составляющая нерв культуры.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: решебник по математике 6, страхование реферат.





1  2  3 | Следующая страница реферата