Воскресение жизни. ("Бессмертие" души)

Прот. Георгий Флоровский

Должны ли христиане, будучи христианами, непременно верить в бессмертие человеческой души? И что на самом деле означает бессмертие в пространстве христианской мысли? Подобные вопросы только кажутся риторическими. Этьенн Жильсон в своих Гиффордовских лекциях счел необходимым сделать следующее поразительное заявление: "В общем, — сказал он, — христианство без бессмертия вполне осмысленно, и доказательство этому то, что поначалу оно осмыслялось именно так. По-настоящему бессмысленно христианство без воскресения человека". Удивительной чертой раннего периода истории христианского представления о человеке было, по всей видимости, подчеркнутое отрицание ярчайшими авторами второго века природного бессмертия души. И похоже, что это не странное или абсурдное мнение отдельных писателей, но скорее всеобщая тенденция того времени. Не была она полностью утрачена и позднее. Епископ Андерс Нюгрен в своей знаменитой книге "Den kristna karlekstanken genom tiderna" восхваляет апологетов второго века именно за эту смелую мысль и видит в ней выражение подлинно евангельского духа. Основной акцент ставился в те годы — а, по мнению Нюгрена, должен был ставиться всегда — на "воскресении тела", а не на "бессмертии души". Ученый -англиканин XVII века Генри Додуэлл (Henry Dodwell, 1641-1711, бывший некоторое время "Кэмденовским профессором") издал в Лондоне любопытную книгу под весьма озадачивающим названием:

Эпистолярные рассуждения, доказывающие из Писаний и ранних отцов, что душа — исходно смертное начало, делаемое, однако, бессмертным или на вечную муку — по божественному изволению, — или на жизнь вечную — сочетанием с Божественным Крещающим Духом. Которыми доказывается, что со времен Апостолов никто, кроме епископов, не имеет власти давать Божественный Дух Бессмертия. (1706)

Доводы Додуэлла нередко запутанны и сбивчивы. Впрочем, основное достоинство книги — невероятная эрудиция ее автора. Додуэлл был, очевидно, первым, кто собрал огромное количество информации по раннехристианскому учению о человеке, хотя сам он и не смог надлежащим образом воспользоваться ей. И он абсолютно прав, когда утверждает, что христианство признаёт скорее не естественное "бессмертие", а сверхъестественное соединение с Богом, Который "единый имеющий бессмертие" (1 Тим. 6, 16). Неудивительно, что книга Додуэлла вызвала яростную полемику. Против автора было выдвинуто официальное обвинение в ереси. Несмотря на это, он обрел немало страстных сторонников, а анонимный писатель, "пресвитер англиканской церкви", опубликовал две книги на данную тему, приводя тщательное исследование патристических свидетельств тому, что "Святой Дух был творцом бессмертия, то есть бессмертие было особой новозаветной милостью, а не природным свойством души" и что "бессмертие было сверхъестественным для человеческих душ даром Иисуса Христа, сообщаемым Святым Духом в Крещении". Интересная черта этой полемики: позиция Додуэлла критиковалась в основном "либералами" того времени, и его главным литературным оппонентом был знаменитый Самуил Кларк (Samuel Clarke), настоятель прихода St. James, Westminster, последователь Ньютона, состоявший в переписке с Лейбницем, известный своими неортодоксальными взглядами и идеями, типичный представитель века "Свободомыслия" и "Просвещения". Удивительная ситуация: бессмертие атакуется "ортодоксом", а защищается просвещенцем. На самом деле этого и следовало ожидать. Ведь теория природного бессмертия была одним из немногих догматов просвещенного деизма тех лет. Человек эпохи Просвещения мог с легкостью отделаться от учения об Откровении, но не имел права усомниться в авторитете Здравого Смысла. Жильсон предположил, что "так называемая "морталистическая" доктрина XVII века первоначально была возвратом к позициям ранних Отцов, а не выражением, как обычно считается, настроений вольнодумства". Вообще говоря, подобное утверждение несерьезно. Положение вещей в XVII веке было куда сложнее и запутаннее описанного Жильсоном. Но в случае Додуэлла (и ряда других богословов) догадка Жильсона полностью обоснованна. Налицо "возврат к позиции первых отцов".

II

Душа как "тварь"

Св. Иустин в "Разговоре с Трифоном" повествует о своем обращении. В поисках истины он сперва пришел к философам и некоторое время был полностью доволен взглядами платоников. "Сильно восхищало меня платоново учение о бестелесном, и теория идей окрыляла мой ум". Затем он встретил учителя-христианина, пожилого и почтенного человека. Среди прочих вопросов, затронутых в их беседе, был вопрос о природе души. "Не следует называть душу бессмертной, — утверждал христианин. — Ибо, если она бессмертна, то и безначальна". Это, само собой, тезис платоников. Однако Бог один "безначален" и неразрушим и потому-то Он есть Бог. Мир же, напротив, "имеет начало", а души — часть мира. "Вероятно, было время, когда их не существовало". И значит они не бессмертны, "потому что и самый мир, как мы видели, получил начало". Душа не является жизнью сама по себе, но только "причастна" жизни. Один Бог есть жизнь; душа же может лишь иметь жизнь. "Ибо способность жить не входит в свойства души, но в свойства Бога". Более того, Бог дает жизнь душе "потому что хочет, чтоб она жила". Всё тварное "имеет разрушимую природу и может быть уничтожено и перестать некогда жить". Оно "тленно" (Dial. cum Tryph., 5-6). Важнейшие классические доказательства бессмертия, ведущие начало от "Федона" и "Федра", обойдены и проигнорированы, а их основные предпосылки открыто отвергаются. Как указал профессор А. Э. Тейлор, "для греческого сознания athanasia [бессмертие] и aftharsia [бессмертность] неизменно означали почти то же самое, что и "божественность", подразумевая нерожденность и неуничтожимость". Сказать "душа бессмертна" для грека то же, что сказать "она нетварна", то есть вечна и "божественна". Всё, что имеет начало, обязательно имеет конец. Другими словами, греки под бессмертием души всегда понимали ее "вечность", вечное "предсуществование". Только то, у чего не было начала, способно бесконечно существовать. Христиане не могли согласиться с этим "философским" положением, ведь они верили в Творение, а следовательно, должны были отказаться от "бессмертия" (в греческом понимании этого слова). Душа не независимое, не самодостаточное существо, но именно тварь, и даже своим бытием она обязана Богу, Творцу. Соответственно, она может быть "бессмертной" не по природе, то есть сама по себе, но лишь по "Божией воле", то есть по благодати. "Философская" аргументация в пользу природного "бессмертия" базировалась на "необходимости" бытия. Напротив, утверждать тварность мира — значит подчеркивать прежде всего то, что он не является необходимостью, и, точнее, не необходимо его бытие. Иными словами, сотворенный мир есть мир, который вовсе мог бы не существовать. Это означает, что мир целиком и полностью ab alio [зд. "произошел от другого"] и ни в Коем случае не a se [зд. "произошел от себя"]. Как излагает это Жильсон, "некоторые существа радикально отличны от Бога хотя бы тем, что они могли бы вовсе не существовать и всё еще могут в некоторый момент прекратить существование". Из "могут прекратить" однако не следует, что их бытие на самом деле прекращается. Св. Иустин не был "кондиционалистом", и его имя призывалось поборниками "условного бессмертия" совершенно напрасно. "Я не утверждаю, что души уничтожатся..." Основная цель этого спора — акцентировать веру в Творение. Мы находим аналогичные рассуждения и в других произведениях второго века. Свт. Феофил Антиохийский настаивал на "промежуточном" качестве человека. "По природе" человек ни "бессмертен", ни "смертен", но, скорее, "способен к тому и другому". "Ибо, если бы Бог сотворил его вначале бессмертным, то сделал бы его Богом". Если бы человек, слушаясь божественных заповедей, изначально избрал бессмертную часть, он был бы увенчан бессмертием и сделался бы Богом — "Богом воспринятым", Deus assumptus (Ad Autolycum, 24 et 27). Татиан идет даже дальше. "Душа сама по себе не бессмертна, эллины, но смертна. Впрочем, она может и не умирать" (Oratio ad Graecos, 13). Взгляды ранних апологетов не были свободны от противоречий, да и не всякий раз удавалось точно эти взгляды выразить. Но основной пункт всегда был ясен: проблему человеческого бессмертия необходимо рассматривать в свете учения о Творении. Можно сказать иначе: не как исключительно метафизическую проблему, а в первую очередь как религиозную. "Бессмертие" — не свойство души, но нечто всецело зависящее от взаимоотношений человека с Богом, его Господом и Творцом. Не только окончательный удел человека определяется степенью причастности Богу, но даже самое человеческое существование, его пребывание и "выживание", — в руце Божией. Священномученик Ириней Лионский продолжает ту же традицию. В своей борьбе с гностиками у него была особая причина подчеркнуть тварность души. Душа не приходит из "другого мира", не знающего тления; она принадлежит именно этому сотворенному миру. Сщмч. Иринея убеждают в том, что для бесконечного существования души должны быть "безначальными" (sed oportere eas aut innascibiles esse ut sint immortales), иначе они умрут вместе с телами (vel si generationis initiumacceperint, cum corpore mori). Он отвергает подобный аргумент. Являясь тварями, души "продолжают свое существование, доколе Богу угодно" (perseverant autem quoadusque eas Deus et esse, et perseverare voluerit). Здесь "perseverantia" [пребывание], очевидно, соответствует греческому diamone]. Сщмч. Ириней использует практически те же слова, что и св. Иустин. Душа не является жизнью сама по себе; она участвует в жизни, дарованной ей Богом (sic et anima quidem non est vita, participates autem a Deo sibi praestitam vitam). Один Бог есть Жизнь и Податель Жизни (Adv. haeres. II, 34). Климент Александрийский, несмотря на свою приверженность платонизму, упоминает вскользь, что душа не бессмертна "по природе" (Adumbrationes in I Petri 1, 9: hinc apparet quoniam non est naturaliter anima incorruptibilis, sed gratia Dei... perficitur incorruptibilis [отсюда очевидно, что душа не нетленна по природе, но Божия благодать... делает ее нетленной]). Свт. Афанасий доказывает бессмертие души при помощи доводов, восходящих к Платону (Adv. gent., 33), но тем не менее настойчиво повторяет, что всё тварное по природе своей текуче и подвержено разрушению (Adv. gent., 41). Даже блаж. Августин осознавал необходимость ограничения бессмертия души: "Anima hominis immortalis est secundum quendam modum suum; non enim omni modo sicut Deus" [Человеческая душа бессмертна лишь до некоторой степени — в отличие от Бога, ее бессмертие не абсолютно] (Epist. ad Hieronymum; PL 23, 721). "Поскольку эта жизнь так непостоянна, можно назвать ее смертной" (In Ioann., tr. 23,9; ср. De Trin. I, 9, 15 и De Civ. Dei XIX, 3: mortalis in quantum mutabilis). Преп. Иоанн Дамаскин говорит, что ангелы тоже бессмертны не по природе, но по благодати (De fide orth. II, 3) и доказывает это примерно так же, как и апологеты (Dial. contr. manich., 21). Акцент на аналогичном утверждении можно найти в соборном послании свт. Софрония, патриарха Иерусалимского (634), зачитанном и благосклонно принятом Шестым Вселенским Собором (681 г.). В последней части этого послания Софроний осуждает ошибки оригенистов — предсуществование души и апокатастасис — и четко говорит, что "разумные существа", хотя и не умирают, всё равно "бессмертны не по природе", но только по Божией благодати (Mansi XI, 490-492; PG 87.3, 3180). Следует добавить, что даже к XVII веку на востоке не забыли разобранный нами ход мысли ранней Церкви и известен интересный диспут тех лет между двумя православными епископами Крита именно на эту тему: бессмертна ли душа "по природе" или "по благодати". Можно подвести итог: при обсуждении проблемы бессмертия с христианской точки зрения надо всегда помнить о тварной природе души. Само бытие души не необходимо, то есть, можно сказать, "условно". Оно обусловлено творящим fiat, исходящим от Бога. Однако данное бытие — бытие, не содержащееся в природе, — не обязательно преходяще. Творческий акт — свободное, но не подлежащее отмене Божие деяние. Бог создал наш мир именно для бытия: ибо Он создал всё для бытия (Прем. 1,14). И не может быть отречения от этого творящего повеления. Здесь — ядро парадокса: имея не необходимое начало, мир не имеет конца. Он держится непреложной Божией волей.

III

Человек смертен

Современные мыслители настолько озабочены "бессмертием души", что исходный факт человеческой смертности практически забыт. Лишь недавние "экзистенциальные" философии снова властно напомнили нам о конечности человеческой жизни, взглянув на нее sub specie mortis [с точки зрения смерти]. Смерть — катастрофа для человека. Она — его "последний (или, вернее, окончательный) враг" (1 Кор. 15, 26). "Бессмертие", безусловно, термин, содержащий отрицание; он связан с термином "смерть". И здесь нам вновь предстает острый конфликт между христианством с одной стороны и "эллинизмом", а прежде всего платонизмом, — с другой. У. Г. В. Рид в недавно вышедшей книге "The Christian Challenge to Philosophy" очень удачно противопоставляет две цитаты: "И Слово стало плотию и обитало с нами" (Ин. 1, 14) и "Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике" (Порфирий. Vita Plotini, I). Далее Рид продолжает: "Если провести подобным образом непосредственное сравнение евангельского чтения на Рождество с уловленной Порфирием сутью учения его наставника, станет совершенно ясно, что они абсолютно несовместимы, что невозможно себе представить христианина-платоника или платоника-христианина; и платоники, надо отдать им должное, прекрасно осознавали этот тривиальный факт". Я лишь добавлю, что, к сожалению, "этот тривиальный факт", похоже, незнаком христианам. Из века в век, вплоть до наших дней, платонизм является излюбленной философией христианских мудрецов. Мы не задаемся целью выяснять сейчас, как такое могло произойти. Однако это, мягко говоря, печальное недоразумение произвело невиданную путаницу в современных взглядах на смерть и бессмертие. Мы можем пользоваться известным определением: смерть есть отделение души от тела (Немесий. De natura hominis, 2 — он цитирует Хрисиппа). Для грека это освобождение, "возврат" в родную область духов. Для христианина — катастрофа, перечеркнутое человеческое существование. Греческой теории бессмертия никогда не разрешить христианскую проблему. Единственно достойное решение дает весть о Воскресении Христовом и обетование грядущего Всеобщего Воскрешения мертвых. Вновь обратившись к истокам христианства, мы обнаружим, что эта мысль была ясно высказана уже в первые века. Св. Иустин весьма настойчив по данному поводу: "Если вы встретитесь с такими людьми, которые... не признают воскресения мертвых и думают, что души их тотчас по смерти берутся на небо, то не считайте их христианами" (Dial. cum Tryph., 80). Неизвестный автор трактата "О Воскресении" (приписываемого обычно св. Иустину) очень точно излагает суть вопроса: "Что такое человек, как не животное разумное, состоящее из души и тела? Разве душа сама по себе есть человек? Нет — она душа человека. А тело разве может быть названо человеком? Нет — оно называется телом человека. Если же ни та, ни другое в отдельности не составляют человека, но только существо, состоящее из соединения той и другого, называется человеком, а Бог человека призвал к жизни и воскресению: то Он призвал не часть, но целое, то есть душу и тело" (De resurr., 8). Афинагор Афинский проводит аналогичное рассуждение в своем превосходном сочинении "О воскресении мертвых". Бог создал человека для вполне определенной цели — вечного бытия. Раз так, "Бог наделил самостоятельным бытием и жизнью не природу души саму по себе и не природу тела, взятую отдельно, но, скорее, людей, состоящих из души и тела, чтобы обеими частями, с коими люди рождаются и живут, достигать им по окончании земной жизни общей цели; душа и тело составляют в человеке единое живое существо". Человек исчезнет, утверждает Афинагор, если будет разрушена целостность этой связки, ведь в таком случае личность тоже разрушится. Бессмертию души должна соответствовать неизменность тела, нетление его собственной природы. "Существом, наделяемым рассудком и разумом, является человек, а не душа сама по себе. Следовательно, человек должен всегда оставаться состоящим из души и тела". Иначе получится не человек, а лишь части человека. "А вечное соединение невозможно, если нет воскресения. Ибо, если нет воскресения, природа всего человека не сохранится" (De resurr. mort., 15). Основной предпосылкой подобных рассуждений было включение тела как части в полноту человеческого бытия. А из нее следует, что человек перестанет быть человеком, если душе придется навеки "развоплотиться". Этот факт строго противоположен заявлениям платоников. Эллины скорее мечтали об окончательной и совершенной дезинкарнации. Тело — узы души. Напротив, для христиан смерть не есть нормальный конец человеческого существования. Она — крах и безумие. Она — "оброк греха" (Рим. 6, 23). Она — лишение и извращение. И с момента грехопадения таинство жизни вытеснено таинством смерти. "Союз" души и тела, безусловно, таинственен, о чем говорит непосредственное ощущение человеком органичного психофизического единства. "Anima autem et spiritus pars hominis esse possunt, homo autem nequaquam" [Душа же и дух могут быть частью человека, но никак не человеком], — писал сщмч. Ириней (Adv. haeres. V, 6, 1). Тело без души — лишь труп, а душа без тела — лишь призрак. Человек не бестелесный призрак, а труп не часть человека. Человек не "бесплотный демон", упрятанный в плотскую темницу. Вот почему "отделение" души от тела и есть смерть именно человека, прекращение его существования, его существования как человека. Следовательно, смерть и тление тела, можно сказать, стирают из человека "образ Божий". В умершем уже не всё человечно. Преп. Иоанн Дамаскин в одном из знаменитых песнопений чина погребения передает это так: "Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробёх лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразну, безславну, не имущую вида". Преп. Иоанн говорит не о человеческом теле, но о самом человеке. "Наша красота по образу Божию" — не тело, а человек. Он воистину "образ неизреченной славы Божией", даже если "носит язвы прегрешений". А смерть открывает нам, что человек, это "разумное изваяние" Божие — используя выражение сщмч. Мефодия (De resurr. 1,35,4:) — всего лишь труп. "Наги кости человек, червей снедь и смрад". Можно назвать человека "единой ипостасью в двух природах", причем не из двух природ, а именно в двух природах. Смертью эта единая ипостась раскалывается. И человека больше нет. Поэтому мы, люди, ожидаем "искупления тела нашего" (Рим. 8, 23). Как пишет апостол Павел в другом послании, "потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью" (2 Кор. 5, 4). Вся мучительность смерти как раз в том, что она — "оброк греха", то есть результат нарушенных взаимоотношений с Богом. Она не просто естественная ущербность или метафизический тупик. Смертность человека есть смертность отпавшего от Бога, Который единый Жизни Податель. А находясь в подобном отчуждении, человек не может оставаться, "пребывать", полноценным человеком. Смертный, строго говоря, недочеловек. Акцентировать человеческую смертность не значит предлагать "натуралистическое" толкование человеческой трагедии; напротив, это значит обнажить ее глубокие религиозные корни. Чувство смертности человека было важнейшей точкой опоры святоотеческого богословия, ибо это было предчувствие обетованного Воскресения. Бедственность существования во грехе ни в коей мере не умалялась, однако ее рассматривали не с позиций исключительно этики и морали, но и с богословской точки зрения. Греховное бремя состоит не только в нечистой совести и сознании вины, но и в необратимом расколе всей человеческой природы. Падший человек более не человек: он онтологически деградировал. И свидетельством такой "деградации" стала человеческая смертность, человеческая смерть. Вне Бога природа человека становится рассогласованной, в некотором смысле начинает фальшивить. Здание человеческого естества теряет устойчивость. "Союз" души с телом оказывается непрочным. Душа, лишенная жизненной энергии, больше не может оживотворять тело. Тело превращается в застенок и могилу души. Теперь физическая смерть неизбежна. Тело и душа уже, можно сказать, не состроены, не подходят друг другу. Нарушение Божией заповеди, по выражению свт. Афанасия, "возвратило людей в их естественное состояние". "Чтобы, как сотворены были из ничего, так и в самом бытии, со временем, по всей справедливости потерпели тление". Ибо тварь, приведенная в мир из небытия, так и существует над бездной ничто, всегда готовая к низвержению (De incarn., 4-5). "Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать" (2 Цар. 14, 14). "Естественное состояние", о котором говорит свт. Афанасий, есть течение космических циклов, цепко засасывающих падшего человека, и этот плен — знак человеческой деградации. Человек лишился своего привилегированного положения в тварном мире. Однако его метафизическая катастрофа — лишь проявление исказившихся взаимоотношений с Богом.

IV

"Я есмь воскресение и жизнь"

Воплощение Слова было истинным явлением Бога. Более того, оно было откровением Жизни. Христос — Слово Жизни (1 Ин. 1,1). Воплощение уже само по себе отчасти оживило человека и воскресило его природу. Не просто обильная благодать излилась на человека в Воплощении, но природа его была воспринята в сокровенное единение, единение "по ипостаси" с Самим Богом. Отцы ранней Церкви единодушно видели в подобном достижении человеческой природой вечного причастия Божественной Жизни всю суть спасения. "То спасается, что соединяется с Богом", — говорит свт. Григорий Богослов. А что не будет соединено, вовсе не может спастись (Epist. 101, ad Cledonium). Эта мысль была лейтмотивом всего богословия первых веков: у сщмч. Иринея Лионского, свт. Афанасия Великого, Каппадокийцев, свт. Кирилла Александрийского, преп. Максима Исповедника. Однако кульминацией Воплотившейся Жизни стал Крест, смерть Воплотившегося Господа. Жизнь полностью открыла себя в смерти. Вот парадокс, тайна христианской веры: жизнь в смерти и через смерть, жизнь из могилы, Тайна могилы, чреватой жизнью. И христиане рождаются заново в подлинную, вечную жизнь только пройдя в крещении смерть и погребение во Христе; они возрождаются со Христом в крестильной купели (ср. Рим. 6,3-5). Таков непреложный закон истинной жизни. "То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет" (1 Кор. 15, 36). Спасение было совершено на Голгофе, а не на Фаворе, и даже на Фаворе говорили о Кресте Христовом (см. Лк. 9, 31). Христос должен был умереть, чтобы дать жизнь с избытком всему человечеству. Необходимость эта не от мира сего — она являет собой Божественное установление, императив Божественной Любви. И нам не удастся понять сию тайну. Почему истинная жизнь должна была открыться в смерти Того, Кто Сам был "воскресение и жизнь"? Единственно возможное разъяснение в том, что Спасение должно было стать победой над смертью и человеческой смертностью. Окончательным врагом человека является именно смерть. Искупление не просто прощение грехов или примирение с Богом. Оно — освобождение от греха и смерти. "Покаяние не выводит из естественного состояния (в которое вернулся человек, согрешив), а прекращает только грехи", — говорит свт. Афанасий. Ибо человек не только согрешил, но и "впал в тление". Итак, Божие милосердие не могло допустить, "чтобы однажды сотворенные разумные существа и причастные Слова Его погибли, и через тление опять обратились в небытие". Следовательно, Слово Бога сошло и стало человеком, приняв наше тело, чтобы "людей обратившихся в тление снова возвратить в нетление, и оживотворить их от смерти, присвоением Себе тела и благодатью воскресения уничтожая в них смерть, как солому огнем" (De incarn., 6-8). Таким образом, согласно свт. Афанасию, Слово стало плотью, дабы изгнать "тление" из человеческой природы. Однако смерть побеждается не явлением Жизни в смертном теле, а вольной смертью Воплотившейся Жизни. Слово воплотилось ради смерти во плоти, подчеркивает свт. Афанасий. "Слово облеклось для сего в тело, чтобы, обретши смерть в теле, истребить ее" (De incarn., 44). Или, цитируя Тертуллиана, "forma moriendi causa nascendi est" [назначенность к смерти есть причина рождения] (De came Christi, 6). Основной мотив смерти Христа — человеческая смертность. Христос умер, но преодолел смерть и поборол смертность и тление. Он оживил саму смерть. "Смертию смерть разруши". Поэтому смерть Христова явилась, можно сказать, распространением Воплощения. Крестная смерть важна не как смерть Непорочного, но как смерть Воплотившегося Господа. Используя удивительно смелую формулировку свт. Григория Богослова, "мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить" (Or. 45, in s. Pascha, 28). Ha Кресте умер не человек. У Христа нет человеческой ипостаси. Его личность — божественная, хотя и воплотившаяся. "Ибо страдал и подвизался подвигом терпения не человек малозначащий, но вочеловечившийся Бог", — говорит свт. Кирилл Иерусалимский (Catech. 13, 6). Справедливо утверждать, что на Кресте умер Бог, но умер лишь в Своей человеческой природе (которая "единосущна" нашей). Это была вольная смерть Того, Кто Сам есть Жизнь Вечная. Разумеется, это обыкновенная человеческая смерть, смерть "по человеческой природе", однако происходит она внутри ипостаси Слова, Воплотившегося Слова. А следовательно — ведет к воскресению. "Крещением должен Я креститься" (Лк. 12, 50). Это крещение — крестная смерть и пролитие крови: "Крещение мученичества и крови, которым Сам Христос тоже был крещен", — полагает свт. Григорий Богослов (Or. 39, 17). Смерть на Кресте как крещение кровью — вот в чем самая суть искупительной тайны Креста. Крещение — это очищение. А Крещение Креста было, можно сказать, очищением человеческой природы, следовавшей к возрождению в Ипостаси Воплотившегося Слова. Это было омовение человеческой природы потоком жертвенной крови Божественного Агнца, и прежде всего — омовение тела, то есть смыты были не только грехи, но и немощи человеческие, и даже сама смертность. Такое очищение явилось приготовлением к грядущему воскресению — очищение всей человеческой природы в лице ее нового, мистического первенца, "Последнего Адама". Это было крещение кровью всей Церкви и, более того, всего мира. Еще раз процитируем свт. Григория Богослова: "Очищение не малой части вселенной и не на малое время, но целого мира и вечное" (Or. 45, 13). Господь умер на Кресте. Это была настоящая смерть, но всё-таки не совсем как наша — хотя бы потому, что она являлась смертью Воплотившегося Слова, смертью внутри неделимой Ипостаси Слова, ставшего человеком, смертью "воипостазированной" человеческой природы. Это не меняет онтологических свойств смерти, однако теперь она приобретает иное значение. "Ипостасное единство" не нарушилось, не разорвалось смертью, а поэтому, хотя тело и душа разделились между собой, они всё равно остались связанными через Божество Слова, от которого отстранены не были. В этой "нетленной смерти" преодолеваются и "тление", и "смертность", а значит — начинается воскресение. Сама смерть Воплотившегося знаменует воскресение человеческой природы (преп. Иоанн Дамаскин, De fide orth. III, 27; ср. Нот. in Magn. Sabbat., 29). "Сегодня Господь наш Иисус Христос — на кресте, и мы празднуем", — по резкому выражению свт. Иоанна Златоуста (In crucem et latronem, hom. 1). Крестная смерть стала победой над смертью не только потому, что за ней последовало Воскресение. Она — победа сама по себе. Воскресение является лишь результатом и проявлением Крестной победы, совершившейся, едва уснул Богочеловек. "Умираеши и оживляеши мя..." Вот как описывает это свт. Григорий Богослов: "Он отдает Свою жизнь, но Он властен взять ее назад, и завеса раздралась, ибо тайные двери Небес отверзлись; камни расселись, мертвые восстали... Он умирает, давая жизнь, разрушая Своей смертию смерть. Он погребен, но восстает вновь. Он нисходит во ад, но выводит оттуда души" (Or. 41). Тайна воскрешающего Креста особенно чтится в Великую Субботу, день сошествия во ад. Ведь сошествие во ад — уже Воскрешение мертвых. В результате Своей смерти Христос соединяется с умершими, и это — дальнейшее распространение Воплощения. Ад — обиталище тьмы и смертной тени; он скорее место безумной тоски, чем заслуженного наказания, мрачный шеол, место безысходного развоплощения, едва тронутое тусклым скользящим лучом не взошедшего пока Солнца, лучом надежд и упований, пока не исполненных. Там проявлялась онтологическая немощь души, терявшей в смертном разлучении способность быть подлинной энтелехией своего тела — бессилие падшей, уязвленной природы. Да и не "место" вовсе, а духовное состояние — "темница духов" (см. 1 Пет. 3, 19). Именно в эту темницу, в этот "ад" нисходит Господь и Спаситель. Во тьме бледной смерти загорелся неугасимый свет Жизни — Божественной Жизни. "Сошествие во ад" — явление Жизни среди отчаяния растворенных смертью; это торжество над смертью. "Тело умерло не по немощи естества вселившегося Слова, но для уничтожения в нем смерти силой Спасителя", — говорит свт. Афанасий (De incarn., 26). Великая Суббота есть нечто большее, чем просто канун Пасхи. Она — "благословенная суббота", "Sanctum Sabbatum — requies Sabbati magni", по слову свт. Амвросия Медиоланского. "Сия бо есть благословенная суббота, сей есть упокоения день, воньже почи от всех дел Своих Единородный Сын Божий" (стихиры на Господи воззвах, вечерня Великой Субботы). "Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти" (Откр. 1, 17-18). "Надежда бессмертия" христиан основана и держится этой победой Христа, а не какой-нибудь "природной" способностью человека. Кроме того, отсюда следует, что такая надежда обусловлена историческим событием, то есть историческим явлением Себя Богом, а не изначальным устройством или свойством человеческой природы.

V

Последний Адам

Смерть еще не упразднена, но беспомощность ее уже продемонстрирована. "Да, мы все еще умираем прежней смертью, — говорит свт. Иоанн Златоуст, — но не остаемся в ней; а это не значит умирать. Власть смерти и истинная смерть есть та, когда умерший уже не имеет возможности возвратиться к жизни; если же после смерти он оживет, и притом лучшей жизнью, то это не смерть, а успение" (In Hebr., hom. 17. 2). Или, по выражению свт. Афанасия, "наподобие семян, ввергаемых в землю, мы разрешаясь не погибаем, но как посеянные воскреснем" (De incarn., 21). Произошло исцеление и обновление человеческой "природы", а поэтому восстанут все, все будут воскрешены и всем возвратится полнота их естества, хотя и в преображенном виде. Отныне всякое развоплощение временно. Мрачная юдоль ада уничтожена силой животворящего Креста. Первый Адам своим непослушанием раскрыл и реализовал врожденную способность к смерти. Второй Адам послушанием и непорочностью реализовал способность к бессмертию, причем настолько полно, что смерть стала невозможной. Подобную аналогию проводит уже сщмч. Ириней. Вера во Христа была бы тщетной и бесполезной без надежды на Всеобщее Воскресение. "Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших" (1 Кор. 15,20). Христово Воскресение есть новое начало. Оно — "новое творение". Можно даже сказать, эсхатологическое начало, последний шаг на историческом пути Спасения. Но нам всё-таки следует ясно различать исцеление природы и исцеление воли. "Природа" исцелена и возрождена как бы принудительно, могучей властью всесильного и всепобеждающего Божия милосердия. Здравие, так сказать, "навязано" человеческой природе. Ибо во Христе вся человеческая природа ("семя Адама") окончательно очищена от несовершенства и смертности. Обретенное совершенство обязательно сыграет свою роль, обязательно проявится в полной мере в надлежащие сроки — во Всеобщем Воскресении, воскресении всех: и праведных, и грешных. И, что касается природы, никто не сможет уклониться от царского указа Христа, никто не сможет воспротивиться всепроникающей мощи воскресения. Однако волю человека нельзя исцелить приказом. Человеческая воля должна сама устремиться к Богу. Должно возникнуть добровольное и искреннее чувство ответной любви и преклонения, должно произойти "свободное обращение". Только в "таинстве свободы" возможно исцеление воли человека. Только таким, свободным, усилием входит человек в новую вечную жизнь, явленную Христом Иисусом. Духовное возрождение происходит только в условиях абсолютной свободы, через самоотвержение и посвящение себя Богу во Христе. На это различие настойчиво указывал Николай Кавасила в своем превосходном сочинении "О жизни во Христе". Воскресение есть "восстановление естества" и Бог дает его даром. Царство же Небесное, и созерцание Бога, и соединение со Христом есть наслаждение желания, а значит доступно только восхотевшим, и возлюбившим, и возжелавшим. Бессмертие получат все, подобно тому как во всех действует Божий промысл. От нас не зависит, воскреснем мы после смерти или нет, равно как не зависело от нас наше рождение. Христовы смерть и воскресение приносят бессмертие и нетление всем в одинаковой степени, ибо всякий человек имеет то же естество, какое и Человек Христос Иисус. Но никого нельзя принудить к желанию. Таким образом, воскресение — всеобщий дар, а блаженство приимут лишь некоторые (De vita in Christo II, 86-96). И вновь дорога жизни предстает стезёй самоотречения и смирения, самопожертвования и самозаклания. Следует умереть для себя, чтобы жить во Христе. Каждый должен сам совершить личный и свободный акт соединения со Христом, Господом, Спасителем и Искупителем — через исповедание веры, через выбор любви, через мистическую клятву верности. Кто не умрет со Христом, не сможет жить с Ним. "Если мы через Него не готовы добровольно умереть по образу страдания Его, то жизни Его нет в нас" (сщмч. Игнатий Богоносец, Magnes., 5; здесь явно Павлов слог). Это не только аскетическое или нравственное указание или просто угроза. Это -— онтологический закон духовной жизни, закон самого бытия. Ведь возвращение здравия человеку обретает смысл исключительно в причастии Богу и жизни во Христе. Для находящихся в беспросветной тьме, для нарочно отрезавших себя от Бога даже само Воскресение должно казаться безосновательным и излишним. Но оно придет — придет как "воскресение осуждения" (Ин. 5, 29). И им завершится трагедия человеческой свободы. Мы воистину на пороге таинственного и непостижимого. Апокатастасис [восстановление] природы не исключает свободу воли — воля изнутри должна быть движима любовью. Это ясно осознавал свт. Григорий Нисский. Он вполне допускает что-то вроде всеобщего обращения душ в загробном мире, когда Правда Божия откроется и предстанет с абсолютной и неотразимой очевидностью. Именно здесь проявляется ограниченность эллинистического мироощущения. Для него очевидность решающим образом влияет на волю, то есть "грех" — просто "неведение". Сознание эллинов должно было пройти долгий и тяжкий путь аскетизма, аскетического хранения и испытания себя, чтобы избавиться от интеллектуалистических заблуждений и наивности и обнаружить бездны мрака в падших душах. Лишь через несколько веков аскетических трудов, у преп. Максима, мы находим новую, переосмысленную и углубленную, трактовку апокатастасиса. Преп. Максим не верил в неизбежное обращение упрямых душ. Он учил о природном апокатастасисе, то есть о восстановлении каждого человека в полноте своей природы, о вселенском явлении Божественной Жизни, которая станет очевидна всем. Однако те, кто во время земной жизни коснел в угождении плотским страстям, жил "противоестественно", не смогут вкушать это вечное блаженство. Слово Божие есть Свет, просвещающий умы верных, но судным огнем попаляющий тех, которые по любви к своей плоти обитают в ночной тьме этой жизни. Разница здесь между epignosis и methexis. "Признавать" не значит "соучаствовать". Бог действительно будет во всех, но только в святых Он будет пребывать "милостиво", в нечестивых же — "немилостиво". И грешники будут отчуждены от Бога отсутствием решительной воли к добру. Мы вновь имеем дело с разделением природы и воли. Воскресением вся тварь будет возрождена, то есть приведена к совершенству и абсолютному нетлению. Однако грех и зло коренятся в воле. Эллинистическое мышление заключает отсюда, что зло неустойчиво и неизбежно должно исчезнуть само по себе, ибо ничто обойденное Божией волей не вечно. Вывод христианства прямо противоположен: бывает инертная и упрямая воля, и такое упрямство не может вылечить даже "всеобщее Исцеление". Бог никогда не совершает насилия над человеком, а значит причастие Богу нельзя навязать упрямцу. По выражению преп. Максима, "не рождает Дух воли не хотящей, но Он лишь желающую (волю) преобразует для обожения" (Quaest. ad Thalass., 6). Мы живем в другом мире — он стал другим после искупительного Христова Воскресения. Жизнь явлена, Жизнь восторжествует. Воплотившийся Господь — Второй Адам в полном смысле этого слова, и в Его лице было положено начало новому человечеству. Теперь несомненно не только окончательное "выживание" человека, но и осуществление в нем Божией цели Творения. Человек сделан бессмертным. Он не может совершить "метафизическое самоубийство" и вычеркнуть себя из бытия. Однако даже победа Христа не навязывает "Вечную Жизнь" противящимся существам. Как говорит блаж. Августин, для твари "быть не то же, что жить" (De Genesi ad litt. I, 5).

VI

"И жизнь вечная"

В христианском мировоззрении неизбежно напряжение между "данным" и "ожидаемым". Христиане чают "Жизни будущего века", но им известна и Жизнь, чаяние уже сбывшееся: "ибо Жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную Жизнь, которая была у Отца и явилась нам" (1 Ин. 1, 2). Это не только временное напряжение между прошлым, настоящим и будущим. Это напряжение между предрешением и решением. Можно сказать, что Жизнь Вечная предложена человеку, но его дело — принять ее. Увенчается ли успехом божественное "предрешение" по отношению к конкретной личности, зависит от ее "решимости верить", состоящей не в том, чтобы "признавать", а в том, чтобы искренне "соучаствовать". Начало христианской жизни — новое рождение водой и Духом. И прежде всего нужно "покаяние" — внутреннее изменение, сокровенное, но полное. Символика Святого Крещения сложна и многопланова. Однако в первую очередь это символика смерти и воскресения Христа (Рим. 6, 3-4). Это таинство воскресения со Христом через соучастие в Его смерти, восстание с Ним и в Нем к новой и вечной жизни (Кол. 2, 12; Флп. 3, 10). Только пройдя погребение, христиане совоскресают Христу: "если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем" (2 Тим. 2, 11). Христос воистину Второй Адам, но люди должны родиться заново и соединиться с Ним, чтобы наследовать Его новую жизнь. Апостол Павел говорил о "подобии" смерти Христа (Рим. 6, 5). Однако "подобие" здесь нечто много большее, чем внешнее сходство. Оно не просто символ или воспоминание. Для самого апостола подобие заключалось в том, что Христос может и должен "изобразиться" в каждом из нас (Гал. 4,19). Христос — Глава, все верующие — Его члены, и в них обитает Его жизнь. Это тайна Всего Христа— "totus Christus, Caput et Corpus" [весь Христос: Глава и Тело]. Все призваны и каждый способен верить и питаться верой и крещением с тем, чтобы жить в Нем. Поэтому крещение есть "возрождение", новое и благодатное рождение в Духе. По слову Кавасилы, крещение есть начало именно блаженной жизни во Христе, а не просто жизни (De vita in Christo II, 95). Свт. Кирилл Иерусалимский исчерпывающе объясняет истинную сущность всей крещальной символики. Это правда, говорит он, что в крестильной купели мы только "уподобляемся" смерти и погребению и, переживая их "символически", не восстаем из настоящей могилы. Однако "уподобление бывает в образе, а спасение в самой вещи". Ибо Христос был подлинно распят, подлинно погребен и подлинно воскрес. "В самой вещи" — перевод греческого ontos, слова, которое даже сильнее, чем просто alethos, "на самом деле". Оно подчеркивает исключительное значение смерти и воскресения Христа, явившихся абсолютно новым достижением. Теперь Он дал нам возможность, "подражательно" соучаствуя в Его страстях , "в действительности" получить спасение. Это не только "подражание", но и "подобие". "Христа распяли и погребли в действительности, но тебе даровано испытать распятие, погребение и воскресение с Ним в подобии". Иными словами, в крещении человек "таинственно" нисходит в смертный мрак, но всё-таки восстает с Воскресшим Господом и переступает из смерти в жизнь. "И всё над вами совершено в образе, потому что вы образ Христов", — заключает свт. Кирилл. То есть все соединены Христом и во Христе, отсюда — сама возможность "подобия" в таинстве (Mystag. II, 4-5, 7; III, 1). Свт. Григорий Нисский также подробно останавливается на этой теме. В крещении есть два аспекта: рождения и смерти. Плотское рождение есть начало смертного существования, конец которого — тление. Надо найти второе, новое рождение, ведущее в вечную жизнь. Во время крещения "присутствие Божественной силы возводит к нетлению рожденное в тленной природе" (Or. cat., 33). Это происходит через подражание и уподобление во исполнение завещанного Господом. Только идя вослед Христа можно пройти лабиринт жизни и найти выход. "Ибо я сравню путь страждущего человечества под вечно бдящей стражей смерти со странствиями в лабиринте". Христос вырвался из него после трехдневной смерти. В крещальной купели "совершается полное подобие того, что сделал Он". Смерть "изображена" водной стихией. И как Христос воскресением вернулся к жизни, так и крещающийся, связанный с Ним по телесной природе, "подражает воскресению на третий день". Это только "подражание", а не "тождественность". В крещении человек не воскресает на самом деле, но лишь освобождается от природной поврежденности и неизбежности смерти. В крещающемся разрывается "дурная бесконечность порока". Он не может воскреснуть, потому что не умирает и всё время таинства пребывает в этой жизни. Крещение — лишь тень грядущего воскресения, и, проходя обряд, человек лишь предвкушает благодать всеобщего восстания из мертвых. Крещение — начало, a воскресение — конец и совершение, и всё, что происходит в Великом Воскресении, имеет свои зародыши в крещении. Можно сказать, что крещение — это "подобие воскресения" (Or. cat., 35). Заметим, что свт. Григорий особенно подчеркивал необходимость сохранять и тщательно оберегать благодать, полученную в крещении. Ибо ею изменяется и преображается не только природа, но и воля, которая тем не менее остается абсолютно свободной. И если душу не очищать и не охранять свободным усилием воли, то крещение не принесет плода. Преображение не осуществится до конца, а новая жизнь не воспримется вполне. Это не подчиняет крещальную благодать санкции человека — Благодать нисходит всегда. Она, однако, не может быть навязана никому, кто сотворен свободным по образу Бога, — ей требуется согласие и отклик синергийной любви и воли. Благодать не согревает и не животворит замкнувшиеся и упрямые, по-настоящему "мертвые" души. Необходимы встречное движение и соработничество (Or. cat., 40). Причина этого как раз в том, что крещение есть таинственная смерть со Христом, причастие Его вольным страданиям и Его жертвенной любви, которое может произойти только свободно. Таким образом крещение, будто живая священная икона, отражает и изображает Крестную смерть Христа. Крещение одновременно смерть и рождение, погребение и "баня пакибытия". "Время умирать, и время рождаться", по выражению свт. Кирилла Иерусалимского (Mystag. II, 4). То же самое справедливо в отношении всех таинств. Все таинства установлены именно для того, чтобы дать возможность верным "соучаствовать" в искупительной Христовой смерти и этим получить благодать Его воскресения. Таинствами подчеркивается и демонстрируется необычайное, вселенское значение жертвы и победы Христа. Это явилось основной мыслью труда Николая Кавасилы "О жизни во Христе", в котором было превосходно обобщено всё учение о таинствах Восточной Церкви. "Затем и крестимся мы, чтобы умереть Его смертью, и воскреснуть Его воскресением; помазываемся же, дабы соделаться с Ним общниками в царском помазании обожения. Когда же питаемся священнейшим Хлебом и пием Божественную чашу, сообщаемся той самой плоти и той самой крови, которые восприняты Спасителем, и таким образом соединяемся с Воплотившимся за нас, и Обоженным, и Умершим, и Воскресшим... Крещение есть рождение, миро бывает в нас причиной действования и движения, а хлеб жизни и чаша благодарения есть пища и истинное питие" (De vita in Christo II, 3-4, 6). Все церковные таинства содержат разнообразные символы, которыми "уподобляются" и изображаются Крест и Воскресение. Символика эта реалистична. Символы не просто напоминают нам о чем-то, имевшем место "в прошлом" и давно ушедшем. То, что случилось "во время оно", дало начало "Вечному". Все священные символы являют собой и в себе истинную Реальность, которую абсолютно адекватно раскрывают и передают. Эту священную символику венчает великая Тайна, совершающаяся во Святом Алтаре. Евхаристия — сердце Церкви. Она — Таинство Искупления в его высочайшем смысле. Она больше, чем "уподобление" или простое "воспоминание". Она — сама Реальность, одновременно скрытая и явленная в Таинстве. Евхаристия есть "совершенное и последнее Таинство — говорит Кавасила, — нельзя и простираться далее, нельзя приложить большего". Это "предел жизни". "После же евхаристии нет уже ничего такого, к чему бы нам стремиться, но, остановившись здесь, должны мы стараться узнать то, как до конца сохранить сие сокровище" (De vita in Christo IV, 1,4, 15). Евхаристия есть сама Тайная Вечеря, происходящая, можно сказать, вновь и вновь, но, несмотря на это, не повторяющаяся. Ибо, творя ее всякий раз, мы не просто "изображаем", но на самом деле присоединяемся к топ же "Тайной Трапезе", сотворенной единожды (и вовеки) Самим Божественным Первосвященником как преддверие и начало вольной Крестной Жертвы. И истинный Священник каждой Евхаристии — непременно Сам Христос. Свт. Иоанн Златоуст неоднократно повторял это: "Итак, веруйте, что и ныне совершается та же вечеря, на которой сам Он возлежал. Одна от другой ничем не отличается" (In Matt., hom. 50, 3). "Действия этого таинства совершаются не человеческой силой. Тот, Кто совершил их тогда, на той вечери, и ныне совершает их. Мы занимаем место служителей, а освящает и претворяет дары сам Христос... Это та же самая трапеза, которую предлагал Христос, и ничем не менее той. Нельзя сказать, что ту совершает Христос, а эту человек; ту и другую совершает сам Христос. Это место есть та самая горница, где Он был с учениками" (hom. 82,5). Это вопрос первостепенной важности. Тайная Вечеря была принесением жертвы — Крестной жертвы. Жертвоприношение продолжает длиться до сих пор. Христос до сих пор является Первосвященником Своей Церкви. Таинство — то же, Священник — тот же, и Трапеза — та же. Еще раз обратимся к творениям Кавасилы: "Принеся и пожертвовав Себя единожды за всех, Он не прекращает Своего вечного служения, совершая его ради нас, и всегда будет в нем нашим ходатаем пред Богом" (Stae liturgiae expositio, cap. 23). Воскрешающая мощь Христовой смерти в полную силу проявляется в Евхаристии, которая есть "врачевство бессмертия, не только предохраняющее от смерти, но и дарующее вечную жизнь во Иисусе Христе", по слову сщмч. Игнатия (Ephes. XX, 2). Это "небесный Хлеб и Чаша жизни". Это страшное Таинство становится для верных "обручением Жизни Вечной", и именно потому, что сама смерть Христа уже была Торжеством и Воскресением. В Евхаристии соединены начало и конец: воспоминания евангельских событий и пророчества Апокалипсиса. Она —sacramentum futuri [таинство будущего], потому что она — воспоминание Креста. Евхаристия есть таинство предчувствия и предвкушения Воскресения, "образ Воскресения" (выражение молитвы на потребление Св. Даров литургии свт. Василия Великого). Только "образ" не потому, что она простой символ, а потому, что история спасения продолжается и надо ожидать, чаять жизни будущего века.

VII

Христиане, будучи христианами, не должны верить философским теориям бессмертия. Они должны верить во Всеобщее Воскресение. Человек — тварь. Самим своим существованием он обязан Богу. Человеческое бытие не необходимо. Оно — милость Божия. Но Бог сотворил человека для бытия, то есть для вечности. Достичь же вечности и обрести ее можно только в единении с Богом. Нарушение этого единства подрывает, хотя и не обрывает, человеческое бытие. Человеческие смерть и смертность свидетельствуют о нарушенном единстве, об одиночестве человека, о его отчужденности от источника и цели своего бытия. Однако действие творящего fiat продолжается: единство восстанавливается Воплощением. В смертной тени вновь явлена Жизнь. Воплотившийся — Жизнь и Воскресение. Воплотившийся — Покоритель смерти и ада. Он — Первенец Нового Творения, Первенец из умерших. Физическая смерть человека — не отдельное "природное явление", а, скорее, зловещее клеймо изначальной трагедии. "Бессмертие" бестелесных "душ" не решает человеческую проблему. А бессмертие в мире, лишенном Бога, бессмертие без Бога или "вне Бога" тотчас превращается в вечную муку. Христиане, будучи христианами, стремятся получить нечто более великое, чем "природное" бессмертие. Они стремятся к бесконечному единению с Богом, то есть, по удивительному выражению ранних отцов, к обожению (theosis). Ничего "натуралистического" или пантеистического в этом нет. Обожением называют тесное, сокровенное причастие человеческих личностей Живому Богу. Быть с Богом — значит пребывать в Нем, становясь причастником Его совершенства. "Так что Сын Божий стал сыном человеческим для того, чтобы человек сделался Сыном Божиим" (сщмч. Ириней Лионский, Adv. haeres. III, 10, 2). В Нем человек навеки соединен с Богом. В Нем — наша Жизнь Вечная. "Мы же все открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа" (2 Кор. 3, 18). И в конце времен вся тварь войдет в Благословенную Субботу, в самый настоящий "День упокоения", таинственный "Осмый день творения", когда наступят Всеобщее Воскресение и Грядущий Век.