Тотем и табу девственности

Женский вариант мифа

Переживание универсального мономифа - это один из аспектов многогранной проблемы возрастных кризисов. Языки древнейших народов отразили традиционное разделение человеческой жизни на возрастные этапы - детство, юность, зрелость, старость. На каждом этапе общество предъявляет к человеку определенные требования, характерные именно для этого возраста. Выполнение этих требований нормальный человек считает совершенно естественным, привычным для себя - потому что он обладает всеми необходимыми для этого способностями. Но так происходит лишь тогда, когда он уже утвердился, стабилизировался в новом качестве; когда он полностью идентифицировал себя со стереотипом своей возрастной группы. А сам кризис, период перехода из одной жизни в другую, бывает очень  болезненным и трагичным. По сути это и есть болезнь - невроз перехода. В случае ее удачного разрешения мы говорим, что это болезнь роста; но в случае неудачи человек так и остается невротиком, который и во взрослой жизни продолжает пользоваться инфантильными способами переживания и реагирования.

Первые три части данной работы посвящены трем способам восприятия мономифа. А поскольку адекватное восприятие мифа возможно лишь на основе идентификации с его персонажем, то можно сказать, что мы рассмотрели пути Героя и Антагониста. В этой части мы будем говорить о Волшебной Невесте. Проблема Героя применима ко всем возрастным кризисам, но наиболее ярко она отражает проблемы юношеской инициации, проблемы вхождения подростка во взрослую жизнь. Проблема Антагониста-хранителя связана с кризисом середины жизни. Мы рассматривали Антагониста, как развитие темного аспекта Героя-невозвращенца, с которым идентифицирует себя человек, чья жизнь уже прошла свой пик и двинулась на закат. Характерно, что при этом человек переживает все тот же универсальный мономиф, но он трагически теряет идентификацию с солярным Героем, переключаясь на другой архетипический объект. В этом блоке мы рассмотрим женский образец для идентификации в рамках мономифа, а в следующем - завершим наш цикл, посетив совершенно особую область мира иной реальности - страну, обозначенную на старинных картах, как dementia praecox, и переименованную Юджином Блейлером в шизофрению.

Проблема Антагониста, как мы говорили, была проблемой смены объекта идентификации. Мы применили подход, не характерный для теории универсального мономифа. Но даже говоря об ином архетипическом объекте, мы все равно продолжали при этом ориентироваться на мужской героизм, воспроизводящий ситуацию эдипального бунта мальчика-инфанта, как на движущую силу героического мономифа.[1] Переживание мифа мужчиной может многое объяснить в его трансформациях, но мужские героические паттерны не всегда применимы к женщине. Хотя женщина в своем развитии должна совершать практически те же переходы, что и мужчина, но физиологическая обусловленность этих переходов несравнимо жестче. Подросток становился мужчиной, когда его вместе со сверстниками насильственно подвергали обряду инициации, т.е. в сравнительно произвольно выбранное (по отношению к циклам его организма) время. Сегодня общество пытается переложить бремя инициации юношей на армию, которая начинает отлавливать подростков сразу после совершеннолетия (которое для них так и называется - призывной возраст). Очень размазано во времени и сексуальное угасание мужчины, и здесь переход (проводы на пенсию) тоже должен фиксироваться произвольной привязкой, например, к календарной дате юбилея. Для женщины же первая менструация и климакс - два действительно шоковых момента, четко разделяющие ее судьбу, радикально отрезающие ее от всей прошлой жизни. Мы знаем, что именно эти физиологические процессы так часто являются спусковым механизмом невроза. Так же физиологичны, привязаны к телесности и другие моменты критических женских переходов - дефлорация и рождение ребенка. Рождение нового человека, разумеется, запускает процесс перехода и у мужчины, но для него отцовство - чисто психическая трансформация, тогда как женщина перестраивается и психически, и физиологически. Для мужчины этот переход обусловлен в основном социально, а для женщины социальные аспекты материнства, безусловно, вторичны по отношению к телесно-инстинктивным. Именно эта относительная свобода мужчины от физиологической привязки перехода и обусловила мужской характер героической мифологии.

Как мы уже отмечали, развитие ментальной культуры повышает критичность восприятия, разрушает примитивную наивность. Поэтому непосредственное личное участие в коллективных ритуалах анимистических культур постепенно сменилось созиданием и внутренним переживанием племенных героических мифов, а затем и этнических и суперэтнических религий. Фокус перехода все больше смещался от телесности к социальности, что и привело к патриархальности  мифологии, религии, да и всей структуры общества. Но женские переходы и сегодня жестко связаны с физиологическими трансформациями. Создается впечатление, что многие из загадок так называемой женской психологии  являются не более чем проявлениями женской физиологии. Можно восхищаться блестящими построениями Карен Хорни по поводу психологических причин предменструальной тревожности, но резкие изменения гормонального фона в этот период обесценивают все «психологические» теории. Мужчина гораздо более свободен в этом отношении, т.е. в гораздо большей степени открыт для сублимаций, для культуры и для мифа, как мы его сегодня понимаем.

Одним из следствий патриархальности общества стало расщепление женского паттерна перехода, появление женщин, проходящих трансформацию по мужскому типу. Чтобы прояснить это явление, нам следует обратиться к работам нашего соотечественника Владимира Проппа, составившего морфологическую схему русской волшебной сказки. Во многих культурах, писал Пропп, юноши, прошедшие инициацию, до брака жили в особом «мужском доме» - огромном закрытом доме за сплошным забором, сказочном доме охотников или разбойников.[2] Часто мужской дом стоял на сваях, его дверь всегда была закрыта, и для всех женщин он был запретным местом. Исключение составляли старухи, как существа уже практически бесполые, и девушки, удовлетворявшие сексуальные потребности жителей холостяцкого дома. Такая девушка добровольно жила в мужском доме несколько лет, пользовалась уважением соплеменников и имела полную свободу сексуального выбора. В общем бараке у нее была отдельная закрытая комната, в которую никто не смел даже заглядывать. В эту комнату ей передавали пищу, и она питалась там отдельно от всех. Отголоски этих традиций мы можем видеть в таких сказках, как «Амур и Психея», «Аленький цветочек» или «Руслан и Людмила», где хозяин сказочного дома невидим, а еда появляется перед героиней непонятным волшебным способом. Но через несколько лет девушка должна была покинуть мужской дом, освободив место для более юной преемницы. Девушка выходила замуж, обычно за одного из своих бывших любовников. Отсюда берут начало сказочные мотивы повторного брака, когда царевич хочет жениться на соседской царевне, а на него предъявляет права дочь морского царя, с которой он соединился в ином мире, где-нибудь на дне морском.

Долгое пребывание девушки в мужском доме, естественно, открывало ей весь комплекс специфических мужских тайн, закрытых мужских ритуалов. Поэтому прежде чем покинуть запретный дом, девушка должна была пройти посвящение по мужскому типу, что гарантировало сохранение узнанных ею тайн. И только после этого ее можно было отдать жениху. А посвящение по мужскому типу - это, как мы знаем, всегда вариация сошествия в царство мертвых, ритуал символического умирания. Этот ритуал мы видим, например, в сказке «Белоснежка и семь гномов» или в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях». В них героиня как бы умирает, но, конечно, не насмерть, и братья (а мужская община была именно братской) кладут ее в хрустальный (алмазный) гроб. Материал придает гробу особые свойства - известно, что прозрачный кварц и хрусталь с древнейших времен считались магическими и использовались шаманами и колдунами в их обрядах. Уложенная в магический гроб как бы мертвая царевна была уже готова для передачи своему жениху, которому оставалось лишь подойти к ней и совершить простейший ритуал оживления - поцелуй или надевание кольца. Мне кажется, что сказка о Белоснежке во многом проясняет для нас феминистские цели - строить женскую судьбу по мужскому типу. В их основе - неудовлетворенное желание быть сексуально привлекательной для большого числа молодых гиперсексуальных мужчин и пользоваться неограниченной свободой сексуального выбора. Т.е. быть Белоснежкой в мужском доме, знать мужские тайны, проходить посвящения по мужскому типу, а главное - отнять у мужчины и узурпировать драгоценнейшее право сексуального выбора. И не на несколько лет блистающей юности, а на всю жизнь.

Я холодно отношусь и к феминисткам, и к сексменьшинствам, потому что считаю их дезертирами с полей великой битвы между полами. Эту войну человечество ведет с самого начала своей истории; можно сказать, что оно родилось в горниле этой войны, унаследовав ее от своих предков, ранних гоминидов. Эволюция гоминидов пошла по пути развития рук и мозга. До определенного момента эти процессы взаимно стимулировали друг друга, пока не стали взаимоисключающими. Дело в том, что прямохождение, необходимое для развития рук, изменило (сузило) форму таза, жестко ограничив размеры родовых путей. А это, в свою очередь, ограничило объем мозга новорожденного до 350 кубических сантиметров. Таким образом, дальше увеличивать мозг можно было только вернувшись на четвереньки, т.е. отказавшись от развития рук, и наоборот, развивать руки можно было лишь отказавшись от увеличения мозга. На этом критическом пороге объем мозга гоминидов был примерно в два раза меньше чем у современного человека. Эволюция практически мгновенно разрешила данную проблему, найдя эффективное, но довольно болезненное для нас решение. Гоминиды стали рожать детей физически недоношенными, т.е. опасно беспомощными. Нормальный, доношенный детеныш примата становился относительно самостоятельным к исходу первого года жизни; при этом объем мозга новорожденного был в два раза меньше объема мозга взрослой особи. А у современного человека это соотношение составляет примерно один к четырем. Такая беспрецедентная недоношенность растянула период детской беспомощности на долгие годы, приведя нас к схеме двухфазного сексуального развития с латентным периодом посредине. Для сохранения рода гоминиды вынуждены были социальными способами приспосабливаться к изменениям своей физиологии (вопреки поверхностным аналогиям, это социальное приспособление было в корне отлично от физиологического изменения сумчатых, позволяющего им донашивать своих также совершенно нежизнеспособных детенышей). У приматов все было просто - после спаривания самец и самка разбегались в разные стороны, самка рожала детеныша, с которым возилась не больше года, после чего выпускала его на вольный выпас и была готова к новому спариванию. Можно сказать, что детеныши приматов взрослели между течками матери. Но женщины-гоминиды потеряли эту самодостаточность; они уже не могли в одиночку поднять своих совершенно беспомощных детей. Единственным выходом было создание семьи, т.е. постоянное привязывание мужчины к женщине. До этого самец был привязан к самке только на период течки, т.е. на период ее способности к воспроизводству. Эволюция устранила течку у женщин-гоминидов, сделав их постоянно способными к зачатию, т.е. постоянно желанными для мужчин. Так гоминиды обрели свою гиперсексуальность, сублимации которой и создали всю человеческую культуру. Мужчина вместо прежних разовых сексуальных раздражителей (которые, конечно, приятней, чем Новый Год - но зато и реже), получил постоянный сексуальный раздражитель, до сих пор являющийся для него источником сильнейшей боли и высочайшего блаженства. Женщина также получила от природы царский подарок - способность испытывать оргазм при половом акте. Похоже, такой уникальной способностью не обладает больше ни один биологический вид. Одновременно с постоянной готовностью к воспроизводству появилась проблема предохранения от нежелательной беременности. В кочующем племени охотников-собирателей женщина могла нести только одного ребенка, т.е. она должна была стремиться к тому, чтобы интервал между рождениями был не менее четырех-пяти лет. И женщина три-четыре года кормила грудью своего гипертрофированно недоношенного малыша. При этом в ее организме вырабатывался пролактин - гормон, подавляющий овуляцию. Таким образом, первобытная семья могла несколько лет заботиться о ребенке, дать ему время встать на ноги. Так сформировались институты группового и моногамного браков,  поле великой битвы полов.

Эти рассуждения могут увести нас очень далеко. Человек унаследовал от своих предков-гоминидов семью, т.е. саму основу структуры общества. И мы знаем, что кроме этого он унаследовал также и некую сумму технологий - приемы охоты и собирательства, навыки владения огнем, обработки кремния и многие другие. Но мы почти ничего не знаем о культурном наследии, полученном человечеством. В захоронениях неандертальского человека находят каменные орудия и пищу, пыльцу цветов, а иногда и рога каменных козлов, попарно уложенные в круг около головы. Это означает, что у неандертальцев существовали ритуалы захоронений и вера в загробную жизнь. Кости животных, найденные в пещерах неандертальцев, позволяют говорить о существовании культов некоторых зверей. На стоянке неандертальцев во Франции обнаружено захоронение костей более двадцати медведей, накрытое огромной каменной плитой; в пещере в Швейцарии - тринадцать медвежьих черепов, уложенных в каменные ниши или обложенных камнями. В пещере в Ливане найдены кости оленя, выкрашенные красной минеральной краской. Эти находки не являются строгим доказательством полученного человечеством культурного наследия, так как неандертальцы не были нашими предками; но сходство верований и ритуалов первобытных людей и неандертальцев позволяет сделать предположение об общих корнях этих верований. Таким образом, мы можем предположить, что свои ранние ритуалы, веру в загробное существование, тотемизм и вообще все анимистическое мировоззрение человечество не открыло, а унаследовало от своих предков-гоминидов, которые даже анатомически были совершенно не похожи на современного человека. Вспомните об этом, перечитывая «Тотем и табу» Фрейда. Может быть, мифический праотец, убитый и сожранный братской ордой, и ставший впоследствии прообразом всех человеческих богов, даже не был человеком. Может быть, человечество тысячи лет поклонялось богам, рожденным по образу и подобию ранних гоминидов.

Главное анатомическое различие современных людей и гоминидов, которое в данный момент нас интересует - это объем головного мозга. Вполне возможно, что прообраз всемогущего бога имел в два раза меньше мозгов, чем те, кто сегодня поклоняется ему и рассуждает о неисповедимости его путей.

И это не просто лирическое отступление. Убийство праотца первобытной орды и зарождение тотемизма есть исторический коррелят все той же инфантильной эдипальной ситуации, филогенетический перелом, непрерывно отражающийся в онтогенезе. И в этом переломе - истинный праобраз героического перехода, праобраз универсального мономифа. По существу, Фрейд открыл настоящий миф, даже два - про эдипов комплекс - на онтогенетическом уровне, и про убийство праотца - на филогенетическом. Первый миф давно принят на вооружение всеми психоаналитиками мира, а второй, похоже, до сих пор не оценен по достоинству. Собственно, сейчас мы и пытаемся исправить эту ситуацию.

Вернемся к женскому варианту мифа. К счастью для человечества, большинство женщин все же проходило свои трансформации по женскому типу. Как и для мужчин, для женщин переломной точкой жизни является подростковая инициация, объявляющая ребенка взрослым, т.е. самостоятельным в решениях, обладающим правами и обязанностями члена общества. Юношам во время инициации наносились различные ритуальные раны, характер которых зависел от местной обрядовой мифологии. Наиболее часто встречались обрезание крайней плоти, отрубание мизинца (так часто упоминаемое в народных сказках) и выбивание зуба (до боли знакомое нам по сновидениям) - т.е. действия, наиболее ярко символизирующие кастрацию. Но лишь символизирующие. А при инициации девушек рана наносилась всегда в одном и том же месте, и редко была чисто символической. Согласно теории Р.Рейтценштейна, инициированная девушка становилась женщиной потому, что в акте ритуальной дефлорации она символически оплодотворялась тотемным предком, и после этого могла рожать полноценных членов тотемного рода. Обряд инициации был направлен именно на это магическое оплодотворение, т.е. на обретение социального статуса, а лишение девственности было лишь символом, способом телесной привязки к совершенной трансформации. В некоторых дописьменных культурах девушки и до инициации пользовались сексуальной свободой, теряли девственность и даже рожали детей. Но это были «неправильные», нетотемные дети, и их просто убивали. «Правильных» детей женщина могла рожать лишь после совершения ритуала инициации.

Ритуальная дефлорация - процедура хоть и не бескровная, но вполне естественная и необходимая (рано или поздно, так или иначе, но девственность должна быть потеряна; неестественен, наоборот, статус старой девы). Однако следует отметить, что до сих пор широко практикуются и обряды «настоящего» женского обрезания (84 миллиона женщин более чем в тридцати странах Африки, Азии и Латинской Америки). Обычно это клитородектомия - частичное или полное удаление клитора. Реже встречаются инфибyляция (удаление клитора и части внешних и внутренних половых губ) и мусульманская сунна (удалении кожистых складок, закрывающих клитор). При «обрезании во славу Фараона» после полного удаления внешних половых губ и частичного - внутренних, рана зашивается таким образом, чтобы оставшееся отверстие было минимальным. Здесь прослеживается определенная извращенная цель - сделать половой акт болезненным (нежеланным, отвратительным, страшным) для женщины, т.е. подавить в ней все генитально-сексуальные желания. Если считать, что ампутация клитора - эрогенного фокуса женщины! - призвана лишить ее удовольствия от полового акта (а в Сомали и Судане именно так и считают), то «обрезание во славу Фараона» - лишь последовательное продолжение все той же бесчеловечной политики.

Женское обрезание является настоящим членовредительством со всеми сопутствующими болевыми ощущениями - и в этом оно сближается с мужскими обрядами инициации. Но у мужчины даже обрезание крайней плоти (при всех издержках комплекса кастрации) все же не снимает ни сексуальное желание, ни сексуальное удовлетворение (оргазм). Тогда как женщину подобная операция буквально кастрирует в ее эмоциональной сексуальности. Возможно, истоки этой жестокости проявляются в до сих пор существующих поверьях некоторых племен (например, в Сьерра-Лионе), что если клитор вовремя не отрезать, он вырастет до размеров мужского полового члена. В этом случае клитородектомия действительно является символической кастрацией, препятствующей превращению девушки в мужчину - с его агрессивностью, жестокостью и прочими атрибутами маскулинности.

Предположение о возможности превращения клитора в пенис может показаться нам бредовым. Но как, например, (в рамках анимистического мировоззрения) можно объяснить странную анатомию африканских пятнистых гиен, у которых самку практически нельзя отличить от самца? Даже зачатие и рождение детенышей гиен совершается через ложномужской пенис. Этот атрибут, вкупе с другими характерными чертами (пожирание падали, почти человеческий хохот) делает образ гиены поистине ужасающим.

Женское обрезание - действительно очень широко распространенный современный ритуал, практикуемый как в древней, коллективной форме (привязанной к определенному возрасту, когда его проводят скопом со всеми девушками племени этого возраста), так и в более новой, индивидуальной форме (привязанной к определенному событию в индивидуальной биографии - перед свадьбой или во время беременности[3] ). Причем практикуется он не только в местах проживания племен с подобной традицией, но и в среде эмигрантов, живущих во вполне «цивилизованных» странах. В Англии женское обрезание было официально запрещено в 1985 году. Нам может показаться, что этот невыполняемый эмигрантами запрет - ни что иное, как запрет на проведение данной операции в стерильных условиях медицинских центров и перевод ее в исходную стихию антисанитарии. В нашей памяти еще свеж аналог - когда запрет на водку выплеснул на рынок лавину отравленных суррогатов. Но эта борьба (в отличие от наших антиалкогольных компаний) должна вестись до конца. Здесь тот редкий случай, когда люди страдают не от отсутствия (неэффективности) ритуалов, а от несоответствия практикуемых обрядов реалиям времени. И тот редкий случай, когда даже понимание смысла обычая не делает его менее отвратительным. Женское обрезание, безусловно, должно прекратиться. Нам же остается лишь надеяться, что оно - не единственный способ, препятствующей психологическому превращению девушки в мужчину; что новое время сформирует новые, менее кровавые ритуалы.

С развитием культуры обряды перехода должны становиться менее жестокими - но это совсем не значит, что когда-нибудь они будут комфортными, приятными и безопасными. Довольно опрометчиво объявлять торжественные ритуалы нового времени (конфирмация, прием в пионеры) законными правопреемниками обрядов инициации. Если переход к новой жизни сопровождается ужасом и болью, то и отражающий его ритуал должен в сжатом и усиленном виде нести в себе ужас, боль, неуверенность - и их преодоление.

Весьма интересное исследование формализованных обрядов девичьего сообщества (последней трети XX века) мы можем найти в работах доцента кафедры философии и социологии ШГПИ (г. Шадринск Курганской области) Сергея Борисова «Культурантропология девичества»[4] «Латентные механизмы эротической социализации». По его мнению, современным (на исследуемый период) аналогом ритуала женской инициации является первое гинекологическое обследование школьниц - акт в лучших традициях примитивных обществ коллективный, принудительный и привязанный к определенному возрасту. Этот осмотр, пишет Борисов, «может восприниматься девочками-подростками как акт инициации, обряд вступления в мир "женской взрослости"». «Знакомство с воспоминаниями девушек (Борисов использует самоописания студенток Шадринского пединститута) о первом посещении гинекологического кабинета позволяет высказать предположение о том, что подлинный смысл осмотра заключается не в получении медицинских сведений или профилактике, а в психологической "ломке" девочек, своеобразной семиотической дефлорации». Этот вывод основывается на том, что при осмотре не только нет речи о мазках и прочих анализах, но более того - даже в медицинской карте не делается никаких записей по результатам обследования! Факт поистине потрясающий даже для тех, кто весьма поверхностно знаком с бюрократизмом нашей медицины.[5] Зато всегда присутствует ставший ритуальным вопрос - живет ли девушка половой жизнью. Понятно, что девушки, прошедшие определенные этапы полового созревания, неосознанно ищут инициации и так или иначе ее находят. И когда общество предоставляет им формализованный ритуал, единый для всей страны (одни и те же кресла, одна и та же процедура, и жрицы в однотипных белых халатах с одним и тем же (ритуальным!) вопросом[6] ) - они хватаются за него - потому что его можно использовать как необходимое символическое сопровождение совершающегося перехода. Но девушкам-то в этот период действительно жизненно необходимо хоть за что-то уцепиться! Другое дело усталая задерганная врачиха, мысли которой полностью поглощены пьянством мужа, двойками сына или болячками свекрови. Ей могут быть глубоко безразличны и ее пациентки, и их переживания. И если при всем этом, выполняя (даже халатно!) предписания минздрава, она все-таки совершает таинство обряда сопровождения - значит действительно можно говорить об уже установившемся ритуале. Конечно, для многих девушек он не срабатывает - но это уже другой вопрос, касающийся тотальной невротичности современного общества.

Катастрофическое снижение эффективности всех ритуалов - признак общей невротичности культуры. Непрохождение ритуала женской инициации (феминистками, лесбиянками, «деловыми»[7] женщинами) - признак разложения патриархальности семьи и общества. Дело, конечно, не в том, что кого-то вовремя не осмотрел гинеколог. Просто некоторые женщины не желают использовать для символического сопровождения инициации ни одну из предоставляющихся им возможностей - потому что элементарно не желают эту инициацию проходить. При такой установке даже первый (второй, третий, N-й) половой контакт с мужчиной не сделает маскулинно ориентированную девушку женщиной.

Если первый гинекологический осмотр в нашей стране действительно стал ритуалом, то по общеритуальным законам даже сама эта тема должна стать закрытой (табуированной) как для мужчин (похоже, до Борисова никто ее не исследовал; да и само такое исследование стало возможным лишь на фоне общего кризиса идеологии[8] ), так и для девочек допубертатного возраста (в их фольклоре гинекологическое обследование проходит по теме «страшилки»). Реальная рана (дефлорация) заменилась символической (осмотр); смысл ритуала стал завуалирован. Однако осталось вполне достаточное количество аналогий.

Подобным же образом, считает Борисов, и регулярные школьные медосмотры «можно рассматривать в качестве механизма девичьей половой социализации», т.к. они «интенсифицируют процессы телесно-половой саморефлексии, ускоряют процессы идентификации по типу "взрослой женщины"». На медосмотрах девочки получают опыт коллективного принудительного обнажения (а по максимуму - и пальпации). По сути, это опыт стыда и его коллективного преодоления. А поскольку стыд есть индивидуальный индикатор нарушения социального запрета (прямым действием или исполнением неосознанного желания), то и опыт преодоления стыда является одновременно опытом снятия запрета. Во время первого[9] визита к гинекологу девушка (уже практически без поддержки подруг) получает опыт радикальнейшего обнажения и сопутствующего стыда, который она преодолевает. Запрет на половую жизнь при этом символически снимается - а это и есть главный итог женской инициации. Уже в самом вопросе «живешь ли ты половой жизнью?» содержится недвусмысленное указание: я спрашиваю тебя так потому, что ты уже можешь (тебе уже можно, разрешено) это делать.

Стыд есть один из модусов страха, а страх и боль - неотъемлемые переживания истинных инициаций (в отличие от современных торжественных ритуалов, пытающихся их заменить). Современные ритуалы не выполняют свою роль вовсе не потому, что они торжественны - но скорее потому, что они не более чем торжественны (т.е. не опасны, не болезненны, не страшны и т.д.) Из ритуала как бы изъят один (ужасающий) полюс переживаний. Торжественность, гордость, разумеется, также присуща подростковой инициации - во-первых, за то, что «дорос» (в буквальном смысле) до нее; во-вторых, за то, что ее прошел (выдержал испытание, тест на взрослость). Этот аспект инициации (гордость) также присутствует в самоописаниях, собранных Борисовым: «нам надо было идти в кабинет гинеколога, все девочки стояли возле этого кабинета и еще гордились этим перед нашими парнями. А они ходили и смеялись над нами. А мы стояли такие гордые, показывая всем видом, какие мы большие»… «О, это было ужасно страшно, но интересно, и, даже немного хотелось через это пройти, ведь это будет лишний раз доказывать твою взрослость». Но, как отмечает сам Борисов, «позитивные чувства» в такого рода воспоминаниях скорее исключение, чем правило; обычно «ожидание визита сопровождается чувством страха». Весьма сухая формулировка. Но если быть точным, страх можно испытывать лишь перед чем-то уже знакомым; страх перед неизвестным - это чувство несколько иной природы, а именно: жуть и ужас.[10] Именно ужас и является «знаком» настоящей инициации, а «торжественность» без него - не более чем пустая форма.

Скорее всего, врачиха-гинекологиня является фигурой, символически замещающей настоящего жреца - мужчину-дефлоратора (на что прямо указывают самоописания шадринских девушек: «На следующий день после посещения больницы мы, уединившись во время перемены от мальчиков, бурно обсуждали вчерашнее. И все дружно согласились с мнением, что было ощущение, как будто тебя изнасиловали»[11] ). Но вполне возможно, что данный ритуал в нашей стране сложился (патологично) в ориентации на жрицу и требует уже именно жрицы. Здесь огромное поле для исследований - причем их уж точно должна провести женщина.

Потому что все локти не укусишь. Есть хорошие задумки, которых самому не поднять. Например, идея исследовать деятельность хирургов, ожидающих чего-то от судьбы. Близкий родственник болен (в критическом состоянии), дочка сдает последний вступительный экзамен, время защищать диссертацию, или просто карьерные ожидания. Не возникает ли при этом неосознанная тенденция умилостивить судьбу архаичнейшим жертвоприношением? Не поймите меня вульгарно - я говорю не о грубых врачебных ошибках. Их-то как раз не будет - бессознательное изощренно заметет следы, подстроившись под «объективные обстоятельства». Даже при самых честных намереньях, ловить собственный хвост - занятие бесперспективное. Потому что постоянная тенденция к ускользанию - не результат его злой воли, а естественно присущий ему способ бытия. Поэтому я предлагаю полностью игнорировать причины летальных исходов, и просто составить их статистику - на периоды «ожидания» и на «спокойные» периоды. Естественно, к такой информации врачи никого не подпустят - это исследование должен провести сам врач. Но его надо провести - ведь если я прав, оно может действительно спасти чью-то жизнь.

Предыдущий абзац можно считать моим вкладом в извечную (и самую животрепещущую) психоаналитическую дискуссию - о наличии у психоаналитика диплома врача. Мое твердое убеждение - нельзя запрещать врачам практиковать клинический психоанализ. Они, конечно, сто раз это заслужили и еще сто раз заслужат. Но единственный достойный запрет - это запрет запрещать.

Вернемся к нашим истокам, к ритуалам первобытных племен. Обряд оплодотворения девушки тотемным предком был символическим повторением изначального акта сотворения человеческого рода, когда Великая Праматерь зачала от волшебного зверя, Хозяина леса. Она родила первых людей, т.е. дала им физическую телесность, а магические способности, необходимые для выживания и служения своему клану, они получили от тотемного Праотца в ритуале подростковой инициации. Юноши получили магию войны и охоты, девушки - магию деторождения. И с тех пор, по первобытным представлениям, каждая дефлорированная девушка должна рожать, давать телесность новым членам тотемного рода. А истинный дух, магические способности, должен вдохнуть в них тотемный предок в процессе первой инициации. Большинство сказок завуалировали главную цель этого перехода - обретение новых способностей, обретение магии, подменив ее дарением волшебных помощников или волшебных предметов. Например, в иной мир, в тридесятое царство, Герой обычно добирается на подаренном коне - окультуренном животном земледельческих обществ. В более древнем варианте сказки Герою помогает волк - дикий зверь из дикого леса. Но самый архаичный (и самый близкий к первоначальному ритуалу) способ добраться до иного мира - самому обернуться зверем или птицей, т.е. обрести магические способности и воспользоваться ими. Это, конечно, не значит, что люди дописьменных обществ умели превращаться в зверей и птиц. Но по первобытным представлениям удача в любой охоте практически полностью зависела от применяемой магии, и лишь в очень незначительной степени - от физической силы охотника, его опыта, настроения и т.д. Считалось, что убить зверя - элементарное дело; но найти его, подманить, заставить выйти на охотника - вот достойная магическая задача. Именно этому и должен был научиться юноша во время инициации.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: отчет по практике, краткий доклад, антикризисное управление.





1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата