Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Здесь начинаются, однако, подлинные бедствия и для философии, ведь когда классическое понятие о сознании подверглось критике, все настойчивее стали говорить о возможности того, что мышление, по сути, есть именно грамматические категории. Не должны ли, например, совпадать грамматические категории древнегреческого языка с категориями «менталитета»? Здесь весьма плодотворным, например, будет сравнить их с категориями Аристотеля и, тщательно разобрав все нюансы и, выяснив, что они не имеют ничего общего, сделать вывод, что менталитет древнего грека был, к примеру, противоречив. Все это было бы смешно, когда бы этот намеренно утрированный пассаж не воспроизводил проблематику множества современных гуманитарных штудий. Но нельзя серьезно вводить язык как независимую законодательную по отношению к сознанию сущность после того, как мы усомнились в законодательной способности самого сознания.

Грамматическая теория не выдерживала никакой критики еще у самых оснований своей истории. Секст Эмпирик, например, в своем трактате «Против ученых» (I. 66) указывает на то, объект грамматики не может быть мыслим. Действительно, во-первых «речь людей бесконечна. А в отношении бесконечного не может быть опытного знания». А во-вторых, сам язык определяется (и ведь это определение подхватывает Фуко а «Археологии знания» [7.29]) как конечная форма бесконечных высказываний. Т. е. грамматические формы, для того, чтобы была возможность их применения, должны отвечать правилам суждения a priori, быть хотя бы строго всеобщими. Следовательно, мы с необходимостью должны понимать всякую грамматическую форму как категорию мышления, поскольку она априорна. И с другой стороны, если это не так, то ни один человеческий язык в принципе освоить нельзя, так как опыт слушания не может дать той необходимой и строгой всеобщности, чтобы грамматическая форма была усвоена.

Уже здесь мы необходимым образом пришли к пониманию языка, противостоящему его классической модели. Прежде всего, указанные проблемы могут стоять только перед понятием языка, ограниченном рамками суждения. Законодательная сила такой трансцендентной сущности может быть существенно ослаблена, если понимать язык не как сущность, а как существование.

Подлинным основоположником такого понимания стал Гумбольдт. Подобно тому, как Ницше, «подорвавший» классическую метафизику, предложил генеалогию сознания, Гумбольдт полагал, что определение языка может быть только генеалогическим, основанным на том, что язык «в сущности есть нечто постоянное, в каждый момент исчезающее… Он есть не дело (сделанное),… а деятельность». Однако понятие деятельности, при всем его объеме, не представляется достаточным, поскольку возвращает нас к прежнему предположению о законодательной автономии языковых структур: «Язык есть столько же деятельность, сколь и произведение… Язык есть орган, образующий мысль». Но все же представление о языке как о деятельности делает понятие о нем соразмерным с другими понятиями о человеке. Онтология сущности заменяется онтологией существования, и язык предстает как постоянно меняющийся, становящийся и убывающий в соответствие с природой его самого и природой человека. Такое понимание языка фиксируется, например, у Витгенштейна в понятии «языковой игры».

Здесь необходимо уже вспомнить и об одном из наших вопросов: основательно ли допущение, будто понятия можно «применять», называть, выражать в языке. Гадамер именует такое допущение «наивностью полагания» и утверждает, что оно «равносильны разрушению самой ткани философствования». Гадамеров термин, возможно, ведет свое происхождение от Гуссерля, который говорил, что «рационализм XVIII в., и тот способ, которым он пытался найти почву для европейского человечества, были наивными» [3.61]. Основное замечание Гадамера состоит в том, что такое описание отношения сознания к понятиям или словам не оставляет места историчности их возможного отношения. «Единичное сознание, — по его словам, — если, конечно, оно претендует быть сознанием философским, такой свободой не располагает». [1.25] Язык, и это отчетливо показал Хайдеггер, предпослан любому акту рефлексии и есть по природе способ мироистолкования. Таким образом, вводится понятие об историчности такого явления, как язык. [1.24] Отношения языка и мышления не могут быть мыслимы как законодательные.

С наивностью полагания связано основное допущение лингвистической картины языка. Выше было показано, что имеющееся у нас представление о языке основано на анализе только форм высказывания. Однако это значит, фактически, рассматривать «естественный язык» как искусственный — выражение не есть единственный или даже приоритетный случай действительного употребления языка. Более внимательное наблюдение за употреблением действительного языка сразу же показывает ограниченность имеющегося у науки концептуального аппарата [5.281]. Однако «прямой» анализ действительного употребления языка не избавляется от полагания языка как объекта и вынужден вводить новые допущения. «Обстоятельства употребления предложений языка вообще не имеют одинаковой структуры… Любая предложенная общая теория вынуждена быть навязанным образцом, который уделяет внимание одним особенностям, игнорируя другие…» [5.283]

В качестве двух важнейших препятствий на дальнейшем пути к языку становятся: допущение языка как автономной структуры до опыта сознания и говорения [5.280]; допущение мысли об изоморфизме всех видов человеческой деятельности, в том числе и языковой и коммуникативной. Совершенно очевидно, что эти два аспекта тесно взаимосвязаны: они дают возможность рассматривать деятельность человека как в корне своем семиотическую и подверженную прямому влиянию структур языка (такое допущение является основанием, например, для структурной антропологии Леви-Строса). Обратной стороной этой взаимосвязи выступает рассмотрение языка как производной от той или иной стороны человеческой деятельности (например, от производства).

Такое толкование языка будет, кроме того, весьма абстрактным. Возникает банальный вопрос: где и когда в действительности происходят эти события языка, высказывания и обозначения. В абстрактном понятии языка как действия фактически игнорируется временной его характер, а также непосредственная включенность в него говорящего. Справедливо будет разделяить коммуникацию и общение: в первом все, к чему человек обращается (как в деятельности, так и при высказывании), полагаются этим обращением как объект; во втором человек обращается к субъекту, что и для него самого значит существенную смену позиции, а, возможно, и самой сущности. Подобным образом Гадамер разводит понятия «высказывания» и «слова». Первое из них уже было разобрано: высказывание соответствует структуре наивного полагания, теоретическому абстрагированию в рамках классического понимания логики и сознания. «Слово» же — это не единица словаря и не единица предложения, но «singularia tantum». «Это слово, к кому-то обращенное, кем-то выслушиваемое, слово, «роняемое» в определенной жизненной ситуации и становящееся осмысленным благодаря этой ситуации» [1. 53-54]. Еще Секст Эмпирик, по ходу дела (Против ученых. I.124) замечая, что понятие звука наталкивается на непреодолимую преграду в виде понятия о времени, коснулся важнейшей темы, суть которой состоит в проблеме повествовательной идентичности.

Проблему эту сформулировать можно так. Порядок речи можно рассматривать как с точки зрения самой речи, так и с точки зрения языка. При этом язык, в общем понятии, является законодателем по отношению к речи, предстает в роли категорий и схем для нее. В этом смысле язык рассматривается как вневременное основания временного потока речи. Любой анализ, основанный на понятиях языка, вычленяет структуру, каждый элемент которой (равно как и она вся) выступают в каждый момент речи все вместе, как целое, являясь таким образом основанием для всякого возможного понимания, ведомое «презумпцией совершенства». Именно на основании этого можно построить, например, таблицу спряжения глагола или схему каждого конкретного предложения. Эти схемы будут являться условием определенности и понятности речи в каждый конкретный момент ее протекания, но сами они мыслятся вместе и могли бы быть выражены «по смыслу», в неком едином иероглифе или звуке.

Однако речь протекает во времени, и важной проблемой здесь становится проблема синтеза. На каком основании дискретные единицы речи и категории языка явлены в данном речевом акте как целое? Каково основание прямого выражения смысла, отталкиваясь от которого можно отследить сопутствующие «второстепенные» смыслы? От ответа на этот вопрос зависит напрямую возможность мыслимости системы языка как целого. Совершенно очевидно, что ответить на этот вопрос нельзя, не рассмотрев саму ситуацию речи: взаимоотношение в данный момент речи и действия, речи и молчания, речи и мысли, а также то, каким образом попутно с той или иной формой выражение конституируется произносящий речь, предмет речи и ее адресат (это является проблемным полем герменевтики Поля Рикера). При этом язык сам представляет возможность истолкования жизненного мира и самоистолкованияя.

Такой подход по сути можно было бы назвать прагматическим, поскольку он основывается не на тщательном анализе языка как объекта, но на опыте обращения с языком. Заметим здесь, что наука филология также есть по сути не исследование языка. Однако основание, на котором филолог может обратиться к языку, составляет допущение возможности понимания: понимание другого человека и текста. Именно поэтому мы не можем просто отбросить лингвистическую концепцию языка.

Сами филологи неоднократно применяли следующий метод: группируя исходный лексический фонд по темам, они получали как бы экспозицию того вещного, природного и социального окружения, в котором жил человек, говорящий на языке. (Выражение «говорить на языке» не представляется неудачным. Да, вполне возможно, что не мы владеем языком, но он нами. Однако говорить «на» языке значит также иметь язык в основе своей речи, находиться на языке как на основании). Действительно, если проводить тематизацию лексики, объединять слова в группы исключительно по их значению, не зависимо от их явной или скрытой этимологии (и сами группы объединять по тому же принципу), то очень скоро все слова разделятся на имена и глаголы, причем первые будут, естественно, систематизированы на основании аристотелевых видо-родовых отношений. Последовательное проведение того же самого принципа способно изменить взгляд на происхождение языка. Нашими подлинными языковыми предками могут оказаться не странные люди, жившие в степной части Восточной Европы, а весьма отличавшиеся от них древние греки. Ведь именно от них мы получили, фактически, большую часть словаря, с помощью которого мы приучены осмысленно высказываться о нашем положении в мире. И более того: это не просто набор древнегреческих моделей, а та его часть, которую можно было бы назвать христианско-неоплатонической. Философская же мысль уже не игнорирует факт того, что масса наиболее употребительных «слов и выражений» напрямую восходит к терминологии охоты и кулачного боя: «ускользание мысли», «достижение результата», «занять твердую позицию в этом вопросе», «обойти проблему», «случайно напасть на верное решение». Уже только формальный анализ лексики показывает, насколько она тесно связана с тем, что мы привыкли именовать жизненным миром. Филология предполагает похожий метод изучения отношений между языками, основанный на сходном понимании сути дела. Он именуется «ареальным». Суть его состоит в том, что рассматривается сходство языков, существующих на одной территории, вне зависимости от их исторического родства.

Мы можем предположить более тесную связь языка с телесными и социальными практиками, определяемую вовсе не тем, что язык в них используется. С такой точки зрения может оказаться, что грамматика как часть структуры языка тоже имеет свое происхождение и не является в этом отношении абсолютной. Т. о., мы выходим к исторической «археологии» языка.

Феноменологический поворот открыл возможность такого рода анализа. Однако важным здесь является не эта возможность, а мыслимое понятие о языке, независимое от абсолютного статуса, проблем возможности означивания и выражения. Язык рассматривается вписанным в речь, диалог, дисциплинарную практику и опыт мышления. Такой язык, кроме всего прочего, не становится проблемой для мысли: он никакому мышлению не мешает и не пытается мыслить сам. Самостоятельная логика языка, о которой часто говорят, не есть логика, нормативная для мышления. Важным достижением феноменологии в сфере понятия о языке стал, по Гадамера, отказ от допущения, «будто понятия можно “применять”» [1.25].

Интенциональная аналитика сознания как единства мыслимого и мыслящего отрывает возможность рассматривать основной феномен языка как акт, общий для обозначаемого и обозначающего.

Язык вписывается в жизненный мир человека. Обращение к языку есть возвращение к самому говорящему субъекту. [4.49] Однако дело не ограничивается простой констатацией этой двойственности: необходим анализ определенного феномена, открываемого в языке, а именно того, «каким образом наш познавательный аппарат расширяется и оказывается в состоянии познавать то, чего сам в себе не содержит». Именно такая аналитика и выводит нас к описанию структуры предпонимания, предвосхищение, которое и остается, по мнению Мориса Мерло-Понти «местом истины» [4.62].

Гадамер считает, что размышления «позднего» Витгенштейна были «конвергентны» феноменологической аналитике феноменов языка [1.24]. «Ранний» Витгенштейн как представитель логического позитивизма в силу своего таланта довел до совершенства представление о языке, ведущее свою генеалогию напрямую к Гоббсу. В поздний же период своей жизни Витгенштейн подвергает критике классическую английскую семантику и вводит понятие «языковых игр». В этом понятии фиксируется иное, чем классическое, понимание статуса языка: он, как и у Гумбольдта, рассматривается как действие. Витгенштейн фактически переходит к рассмотрению языка как существования, к разбору отношений между его элементами как жизненной основы человеческого разумения. Он пытается прояснить всякую возможность употребления языка, его заучивания, вписанности его в контекст действий, факты неявного выражения смысла и возможность значения вообще. [ср. 7.XVII] Т. о., концепция языковой игры знаменовала конец попыток придать языку трансцендентный характер. Витгенштейн предлагает рассматривать высказывания здесь и теперь, в контексте ситуации и попытаться определить, на каких основаниях именно в отношении данного высказывания можно говорить о понимании, использовании знака, смысле и выражении смысла, позиции говорящего и привлечения им своего опыта и знанияя… «Как функционирует какое-нибудь слово, нельзя угадать. Следует вглядеться в его употребление и научиться на этом», — говорит Витгенштейн («Философские исследования». 340). «Язык — это феномен, который мы знаем из нашего языка».

Выступая против «наивности полагания», Витгенштейн тщательно анализирует (в работах «Философские исследования» и «О достоверности») феномены знания и высказывания. Человек, осуществляющий акт высказывания о том, что он что-либо знает, основывается на уверенности в этом. Витгенштейн останавливается на этой убежденности (и связанных с ней сомнении, вере и д.п.) как на основном элементе структуры языковой игры (ср. напр. «О достоверности» 435-446). При этом убежденность мыслится не как основание, но как единица описания не только возможности высказывания и знания, но структуры самого Я, опыта рассудка, веры, позиции по отношению к собеседнику. «Я действую с полной уверенностью. Но это моя собственная уверенность. «Я это знаю», — говорю я кому-то другому; и тому есть какое-то обоснование. Для моей же веры нет никакого обоснования» («О достоверности» 174-175).

Витгенштейн, т. о., приходит к понятию языка как структуры, по отношению к которой нельзя указать законодательной инстанции (ни сознания, ни рафинированной логической формы самого языка). «Языковые игры» предполагают сложные отношения субъекта и содержания высказывания и знания, неабсолютный статус самого субъекта, высказывания и адресата высказывания, мыслимых в непрерывном становлении. Витгенштейн, фактически, предлагает отказаться от понимания языка как законодательства природы и рассматривать его законы как законы свободы.

Подлинным открытием языка (с совершением которого у языка появился шанс открыться) стали работы Мартина Хайдеггера. Хайдеггер призвал оставить, наконец, бытие быть, а языку дать место как языку.

Когда Гумбольдт говорил, что «язык» есть нечто «в каждый момент преходящее», он указывал на речь. Речь — это то, что существует с определенностью только тогда, когда говорится. Гумбольдт говорил, что «язык есть постоянно повторяющаяся работа духа сделать членораздельный звук выражением мысли… Это — определение не языка, а речи, как она каждый раз произносится; но, собственно говоря, только совокупность таких актов речи и есть язык». Смысл и речь неразрывны с говорящим и слушающим. «Слышание конститутивно для речи» [8.163]. Данность произносимой мною речи — это данность меня как говорящего. Поэтому ответственность за слова лежит на том, кто говорит. Когда же человек занимается болтовней, то он не говорит. Поэтому слухи не имеют источника.

Дать слово языку — это говорить. И говорить должен я, человек. «Путь к языку» не лежит через разрезание его речи. Мы уже много раз возвращались и вот мы вновь вернулись — к языку. Не мы установили имена вещам, не мы разделили речь на слова и звуки. Но говорим мы сами. «Путь к языку в смысле речи есть сказ… Сказ есть указывание… Сказ есть скрепляющая всякую явь собранность многосложного в себе показывания, которое повсюду допускает указанному остаться при себе самом… Разбиение сказа собрано событием и развернуто в строй многосложного показывания…» [9. 267-268].

Речь, т. о., резюмирует Хайдеггер в п. 34 «Бытия и времени», равноисходна с такими фундаментальным экзистенциалами, как расположение и понимание. Гумбольдт также говорит, что речь и понимание суть разные проявления одной способности Язык есть «вовне-выговоренность речи», «словесная целостность», которая «внутримирно обнаружима в качестве подручного». В бытийной конституции речи можно обнаружить такие ее конститутивные моменты, как сообщение, выражение, исповедь и т.д. Однако постичь сущность языка и речи, ориентируясь только на один их этих моментов, или же на их простой синтез, методически неудовлетворительно. «Решающим остается прежде проработать онтологически-экзистенциальное целое речи на основе аналитики присутствия». «Осознание того, — пишет Гадамер, — что язык есть способ мироистолкования, предпосланный любому акту рефлексии, явилось тем пунктом, с которого развитие феноменологического мышления Хайдеггером и его последователями пошло в новом направлении и повлекло за собой ряд философских следствий, в особенности же следствие их историцизма» [1.24].

В аналитике языка важную роль играет факт его соотнесенности с речью: с позициями и обращенностью говорящего, с контекстом и действием. При этом герменевтический подход (это хорошо видно у Рикера) предполагает конкретный анализ тех форм повествовательной идентичности, позиции субъекта, которые являются и становятся в каждый конкретный момент речи. Следовательно утверждение Гадамера, что языковая стихия является средой, в которой осуществляется понимание и взаимопонимание, не отменяет понятия о том, что сам язык, сама среда становится в ходе достижения понимания. Понимание, интерпретация не есть процесс, руководимый языком как абсолютной инстанцией, и позиция субъекта не есть отношение подчинения этой субстанции. Напротив — «это жизненный процесс», в котором сам язык становится ни в меньшей степени, чем говорящий [2. 447-448]. Движение в герменевтическом круге, серия следующих друг за другом набросков каждый раз привносят нечто новое, делая бытие языка бытием в возможности. Так, по-видимому, следует понимать такие слова Гадамера: «Язык — это универсальная среда, в которой осуществляется само понимание. Способом этого осуществления является истолкование… Языковой характер понимания есть конкретность действенно-исторического сознания» [2. 452-453].

Сказанное не предполагает отказа от понятия выражения, следует только иметь в виду, что не оно одно является в языке, и оно вовсе не всегда выражает то, что «обозначает». Абстрагирование сознанием с помощью языка некоторых содержаний восприятия не является основной формой существования языка. Язык есть опыт мира, а точнее — отношения к миру. Отношение человека к миру проявляется в его обращенности к миру и в его отстраненности от него [2.514]. Для Хайдеггера понимание есть основание бытия человека в мире и его отношения к нему. Когда же Гадамер говорит, что «мире есть то целое, с которым соотнесен схематизированный языком опыт» [2.518], то это не следует понимать как указание на причинно-следственную связь, это есть констатация характера самого отношения. С одной стороны, в языке высказывается обращенность человека к миру и сам его жизненный мир, с другой стороны, язык есть один из видов такого обращения. «Языковой характер человеческого опыта мира не включает в себя опредмечивания мира» [2.520].

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: рефераты по медицине, світ рефератів, тезис.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата