Экстремальный опыт

Вадим Руднев

Агату Кристи исключили из клуба детективных писателей за ее, возможно, лучший роман - "Убийство Роджера Экройда". Дело в том, что в этом романе убийцей оказывается сам рассказчик, доктор Шепард. Но он строит свое описание событий  так, как будто он не знает (как не знает и читатель до самого конца), кто убийца. Эркюль Пуаро догадывается, в чем дело, и доктору Шепарду приходится заканчивать свою рукопись (совпадающую с романом), признанием, что он совершил убийство.

При этом можно сказать, что в каком-то смысле вплоть до конца своего повествования доктор Шепард действительно не знает, кто убийца. Он не знает этого как сочинитель романа от первого лица. Оказавшись убийцей, он нарушил не только уголовные законы - он нарушил законы детективного жанра, и поэтому, к сожалению, можно констатировать, что Агату Кристи правильно выгнали из клуба.

Развязка этого романа является сильнейшим шоком, причем прагматическим шоком (см. прагматика) для читателя, потому что читатель детектива естественным образом отождествляет себя с рассказчиком - такова психология чтения беллетристики. И поэтому когда оказывается, что убийца - рассказчик, у читателя невольно возникает странная, но закономерная мысль: "Оказывается, убийца - это я".

Автор словаря не может сказать, что читатель обязан испытать подобное чувство, поэтому отныне я буду ссылаться на собственный интроспективный опыт. Этот Э. о. тесно связан с тем, как мы представляем себе онтологию и поэтику ХХ в., в частности переплетение внутренней прагматики рассказа и внешней прагматики реальности (см. текст, реальность, время, виртуальные реальности,"Портрет Дориана Грея", "Бледный огонь", "Хазарский словарь").

Можно было бы сказать, что я просто анализирую состояние человека, который под воздействием "волшебной силы искусства" решил, что он убийца. Но это было бы не совсем точно. Во-первых, я анализирую свой опыт, который произошел однажды со мной в реальности по прочтении романа "Убийство Роджера Экройда". Вовторых, этот опыт был чрезвычайно специфичен. Если угодно, это был опыт понимания, или самопознания, но не в мистическом смысле, а именно в прагматическом: я каким-то образом понял, что попался в прагматическую ловушку, каким-то образом понял, что я убийца, и, возможно, я подумал тогда нечто вроде: "Ах, вот оно что!.."

Это как если бы человек вдруг понял, например, что он негр.

Есть непреложное "детское" правило при чтении беллетристики: если рассказ ведется от первого лица, то это значит, что герой останется жив. Это правило можно как-нибудь обойти, но нарушить его напрямик довольно трудно. Конец моего рассказа не может совпасть с моей смертью - это прагматическое противоречие, так как "смерть не является событием в жизни человека" (Л. Витгенштейн). И вот Агата Кристи сделала нечто подобное: ее рассказчик умер как рассказчик в конце рассказа. И одновременно читатель умер как читатель. Агата Кристи превысила свои полномочия, слишком "высоко подняла прагматическую планку". Если бы она писала модернистсквий роман, то, пожалуйста, там все можно, но она писала детектив - и то, что она сделала, был запрещенный прием, удар ниже пояса.

Подобные прагматические сбои были уже у Достоевского. (Я исхожу из естественной предпосылки, что этот автор является непосредственным предшественником литературы ХХ в.) Например, когда Раскольников спрашивает у Порфирия Петровича: "Так кто же убил?" - здесь самое интересное, что он спрашивает это искренне, потому что он еще прагматически не перестроился, для других людей, для внешнего мира он еще не убийца. В начале ХХ в. Иннокентий Анненский и Лев Шестов поэтому вообще считали, что никакого убийства старухи не было, все это Раскольникову привиделось в болезненном петербургском бреду. Это, конечно, был взгляд из ХХ в., взгляд людей, прочитавших "Петербург" Андрея Белого, людей, вкусивших, так сказать, от прагматической "ленты Мебиуса" культуры ХХ в. Такая точка зрения была бы почти бесспорной, если бы речь шла не о Достоевском, а о Кафке или Борхесе.

Второй пример, связанный с Достоевским и убийствами,- роман "Братья Карамазовы". Строго говоря, нельзя сказать, что читателю точно известно, что Федора Павловича Карамазова убил Смердяков. Да, он признался в этом Ивану Карамазову, но ведь они оба тогда находились, мягко говоря, в измененных состояниях сознания. Как можно верить сумасшедшему свидетелю, который ссылается на сумасшедшего Смердякова, который к тому времени уже покончил с собой? Чтобы свидетельство было юридически легитимным, нужно два живых и вменяемых свидетеля. Поэтому суд и не поверил Ивану Карамазову - и правильно сделал. Но это вовсе не значит, что судебной ошибки не было и Федора Павловича убил Дмитрий.

У Конан-Дойля есть рассказ, в котором Шерлок Холмс анализирует роман Достоевского и приходит к выводу, конечно парадоксальному и шокирующему, что убийцей отца был Алеша. Доводы великого сыщика были убедительны, при том что он не мог, скорее всего, знать, что Достоевский в третьей части романа, оставшейся ненаписанной, намеревался сделать Алешу народовольцем и убийцей царя, что то же самое, что отца (ср. словосочетание царьбатюшка).

Вернемся, однако, к Э. о., испытанному читателем романа Агаты Кристи. Наиболее фундаментальной чертой, связанной с переживанием себя убийцей, была черта, которую можно выразить в следующем убеждении: "Со мной может случиться все что угодно". Конечно, прежде всего это переживание, близкое к тому, что мы испытываем в сновидении, где с нами может "случиться" действительно все что угодно. Но особенность данного Э. о. состояла не в этом.

Современный американский философ-аналитик (см. аналитическая философия) Сол Крипке написал книгу с довольно скучным названием "Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке (см. - В. Р.)". Первая и самая захватывающая глава этой книги анализирует ситуацию, при которой человек производит действие сложения 67 и 55. Крипке говорит, что ничем логически не гарантировано, что ответ будет 122, а не, скажем, 5. Нельзя логически гарантировать, что вчера этот человек под сложением понимал именно то действие, которое он применил сейчас. Вчера это могло быть совсем другое действие, результаты которого не совпадают с сегодняшними. Этот экспериментальный аналитический опыт родствен тому, который описываю я.

Ведь я мог просто забыть, "запереть" в своем бессознательном тот факт, что я убийца, и чтение романа Агаты Кристи в результате прагматического шока, подобного погружению в себя в сеансах трансперсональной психологии , позволило мне вспомнить что-то из своего прошлого или из прошлого своих прежних воплощений.

Но что значит "быть убийцей"? Это прежде всего значит "не быть жертвой". Но жертва и убийца неразрывно связаны, они нужны и интересны друг другу (ср. "Три дня Кондора"). Эти два состояния находятся в одной плоскости.

Конечно, я понимаю и понимал тогда, что я не убийца, а писатель, но я понимаю также, что я писатель ХХ в., который, может быть, за эти несколько секунд проник в истину.

Список литературы

Руднев В. Исследование экстремального опыта // Художественный журнал, 1996. - No 9.

Крипке С.А Загадка контекстов мнения: //Новое в зарубежной лингвистике.- Вып. 18, 1987.