Энергия критического суждения

Всеволод Сахаров

Литературная критика как любимое занятие русской интеллигенции

Сегодня о литературной критике пишут у нас много, эти статьи и книги посвящены в основном известным именам и главным вехам ее непростой истории и потому неизбежно неполны. Но и они показывают, что цели и проблемы критики на протяжении трех веков ее бытования в нашей словесности остаются неизменными. Здесь история указывает на теорию и одновременно на общественное значение критики и критиков. Ощущает это значение и литература, писатели, само общество. Ведь не случайно же жаждавший влиять на литературу и общество Достоевский не ограничивался своими великими романами, а все время писал статьи и рецензии, издавал журналы, завершил жизнь критическим «Дневником писателя». Стоит честно, т.е. профессионально написать критическую статью или рецензию, и быстро выясняется, что нет мира под оливами.

Любое честное и обоснованное суждение критика о писателе, произведении или самой литературной ситуации обладает скрытой энергией, нарушает сложившиеся в литературе взаимоотношения и понятия, пробивает устоявшиеся штампы, ставит под сомнение те или иные частные репутации и всю систему литературных ценностей, словом, неожиданно порождает то, что в политике называется «принципом домино». Оно сразу выходит за пределы собственно критики, поскольку и сама она не ограничивается литературой, становится частью русского общественного сознания. Происходит шум, спор, скандал, взрыв, а взрыв в литературе часто бывает полезен, ибо сокрушает ложные ценности и дутые репутации и освещает все вокруг. Критика невозможна без безоглядной смелости, личных заблуждений, «драгоценного раздражения» (слова Гончарова о Белинском) и неизбежных в этом живом деле «преувеличений от увлечения» (любимое выражение Г.Н.Поспелова, моего завкафедрой и оппонента на дипломной защите на филфаке МГУ), но они должны быть искренними, непосредственными, частью натуры пишущего. Как говорили в старину, нужен кураж. Потому так много думали и писали у нас на тему «Об искренности в критике».

Позволим себе один пример из собственной литературной судьбы. Автор на заре туманной юности начинал именно как критик, и к тому же шумный и вызывавший раздражение и споры, и как-то поместил в газете «Литературная Россия» рецензию на сборник прозы Василия Шукшина «Беседы при ясной луне». И высказал там довольно банальную мысль: эта книжечка маленьких рассказиков будет повесомее иных романов. Да, не очень ново, но в данном случае это была реальная правда. И сразу выяснилось, что такая правда никому не нужна.

В те блаженные времена свежая газета утром уже лежала в почтовом ящике подписчика, и отклик приходил сразу. А члены редколлегии получали свой номер днем ранее прямо в редакции. Неожиданно позвонил главному редактору «Литроссии» человек очень тогда весомый – прозаик Петр Лукич Проскурин, лауреат всех премий и обладатель всех регалий, чьи объемистые романы о страданиях Захара Дерюгина переиздавались, экранизировались и т.д. Это был суровый разнос, причем тяжеловесное и капризное неудовольствие маститого писателя вызвала именно моя скромная рецензия и именно фраза о весомости романов. Каюсь, никогда не читал ни одной его книги и совсем не думал о нем. Но сразу понял смысл солдатской поговорки «Пуля виноватого сыщет». Знаю, что Шукшин успел эту рецензию прочитать, но вот его мнения, увы, не услышал. А жаль, оно для меня как критика куда ценнее и интереснее… Впрочем, помню замечательное, очень уместное в данной ситуации шукшинское суждение: «Критическое отношение к себе – вот что делает человека по-настоящему умным». Отношу его не только к писателю, но и к честной критике, воспитывающей в творческом человеке такое строгое, честное отношение к себе и своим творениям.

Взаимоотношения писателя и критики – проблема вечная и острейшая, можно привести множество пренебрежительных суждений литераторов о попытках людей нетворческих объяснять и судить творца. «Критики – это всегда те, которые пытались быть художниками и не успели… Они знают высоту и размер… И толпе критики говорят, что хорошо и что дурно… По отношению к толпе они необходимы – они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается», - сердился Лев Толстой. И был, конечно, прав.

Однако есть и признание Гончаровым правоты Добролюбова в статье об обломовщине, имеется и письмо замечательного прозаика Н.С.Лескова к критику А.С.Суворину: «Чего мне недостает? – Вы отгадали: именно критики. Я очень чуток, и правдивое замечание меня восполняет и родит во мне много мыслей. Критики я никакой не слыхал…». Однако именно великие русские писатели умели спокойно и тактично указать критике ее место в литературном процессе. Сказал же Тургенев: «Критика наша, особенно в последнее время, не может предъявить притязания на непогрешимость, – и тот писатель, который слушается её одной, подвергается опасности испортить своё дарование».

А когда критика оказывалась несостоятельной или слишком робкой, те же писатели обнаруживали необходимую глубину и беспощадность суждений о творчестве своих собратьев по перу, и скромный, тихий Чехов вдруг «прихлопнул» любимца марксистской критики и Горького Леонида Андреева одной точной фразой: «В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья». И это было сказано именно в чеховском письме к Горькому, отличавшемуся тем же врожденным недостатком несомненного, как и у его друга Леонида Андреева, дарования.

Но самокритичности и терпимости в нашей литературе всегда как-то не хватало. И не только в советском тоталитаризме тут дело. Так бывало и в иные, куда более либеральные времена. Мы все привычно браним царскую цензуру, сильно преувеличивая ее жестокость, разумность и решительность, и цензуру советскую (хотя и по личному опыту знаем ее патологическую трусливость, безыдейность и беспринципность), но всегда у нас имелась и ныне существует иная, неофициальная, но куда более влиятельная и деспотичная цензура – мнение либеральной «общественности», умело закрывающее перед нарушителем норм и приличий все двери редакций и окошечки издательских касс. Тронули одного давно ушедшего критика-классика, и начинается общий шум, иногда превращающийся в гвалт, умело режиссированные взрывы эмоций.

Критику А.В.Дружинину, поэту К.К.Случевскому, прозаику Н.С.Лескову и публицисту В.В.Розанову дорого обошлись их публицистические походы против социальной критики школы Белинского и наследия революционной демократии 1860-х годов. Не изменили общей ситуации и неизбежное крушение «деревенского» народничества и приход «европейской» литературы русского индивидуалистического декаданса (именно на этой грани было уникальное явление Максима Горького). Никто не мог снять с литературной критики вериги общественности, служения, публистичности.

«Крайнее утилитарное направление публицистики хотело бы не дать и этого места искусству, а устранить его совсем из круга жизни», - сетовал Гончаров, сам жестоко пострадавший от революционно-демократической критики. Слово сказано. У нас в советское время много и уверенно писали о критике, литературоведческих трудах и философских воззрениях Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Плеханова и даже В.Воровского с Луначарским, но цитировали при этом одни и те же их сочинения. А автор «Обломова» нашел для всех этих творений одно правильное название – публицистика. Публицистического же литературоведения и философии просто не бывает, как не бывает публицистической физики или химии.

Хотела ли русская литературная критика быть только публицистикой? Нет, она в лучших ее явлениях и именах была именно литературой. Сведение ее главных задач к «общественности» и публицистике порождало протест, неизбежный индивидуализм и личные искания подлинных художественных ценностей, точнее, возврат к ним, известным еще Пушкину-критику.

Затравленный демократической и декадентской критикой В.В.Розанов писал о другом замечательном, замолчанном литературном критике 1880-х годов Ю.Н.Говорухе-Отроке (Николаеве): «Он вовсе не имел «общественных» чувств… В его писаниях общество, его судьбы, тревога о его будущем не занимают никакого места… Он был весь погружен в то единственное, что в истории, в народе можно было созерцать под углом вечности, - в человека. Человек, его лицо, его сердце, и никогда «человечество» 60-х годов, - его занимали. И в этом он представляет собой заметное и ценное звено перехода тех лет в нечто новое и противоположное». Современный критик-эстет М.В.Толмачев, благоразумно отъехавший из грубой России в культурный Мюнхен, верно пишет: «Главная, ведущая тенденция критики начала XX века, при всем разнообразии ее проявлений, состояла в отталкивании от критической традиции XIX века, превратившей критическое слово в разновидность революционной публицистики».

Да, конечно, но неужели те же Говоруха-Отрок, Константин Леонтьев, сам Розанов – это только «отталкивание», одна только творческая и идейная полемика с наследием «передовой» публицистики 1860-х годов? Они встретили самый яростный отпор или упорно замалчивались на протяжении столетия именно потому, что знали уже и захотели публично сказать на языке литературной критики свою другую реальную правду, показать недостаточность и субъективность демократической идеологии. И разве сами они отказывались от острейшей публицистики, от «общественности», от газетной работы? Одного «отталкивания» в критике и литературе мало.

Вот идеолог русского символизма А.Л.Волынский в нашумевшей книге «Русские критики» (1896) вознамерился решительно пересмотреть многое в общей картине развития критики и устоявшиеся репутации ее виднейших представителей и так объяснял свою смелость: «Преследуя научную правду – ради чисто философских целей, - а не практическую справедливость, критика исторических явлений должна быть беспощадною в своих приговорах над отживающими системами и отдельными превратными суждениями». Но на чем же должны основываться эти беспощадные приговоры критики? Что в данном случае означают слова «научная правда» (разве есть ненаучная?) и почему они противопоставлены понятию «практическая справедливость»?

Ключевые слова здесь – «философские цели», литературная критика, по мнению Волынского, должна служить философии русского символизма, утверждать его идеи, создавать новую эстетику. Его мало интересовало, что символизм – это весьма пестрое и обширное литературное направление, художественный метод и потому не обладал собственной оригинальной философской системой и, тем более, не был ею, а приспособил к своим литературным нуждам и использовал на разные лады не очень оригинальный объективный идеализм и неоплатонизм своего духовного предтечи и учителя Владимира Соловьева, скорее кабинетного философа и университетского профессора, чем самобытного поэта. Критик «декадентского» журнала «Северный вестник» стоял за очередной возврат к «философской эстетике» (мы знаем это странное убеждение, что философская эстетика – это хорошо, а просто критика – плохо) и новый отказ от общественной роли литературной критики. Поэтому нашумевшая тогда книга его состоит из полемических журнальных статей, ибо «антиобщественному» критику «Северного вестника» Волынскому весьма сердито отвечали именно крепкие «общественники», маститые хранители наследия 1860-х годов.

Попробовал знаменитый автор «Силуэтов русских писателей» Ю.И.Айхенвальд задеть в этой предельно субъективной, безусловно, талантливой книге того же Белинского, и сразу поднялась эмоциональная буря не только в журнальной, но и академической среде, породившая известную книгу Айхенвальда «Спор о Белинском» (1914). Сразу же выяснилась подлинная цена «объективной» академической науки, не говоря уже о журнально-газетной либеральной критике. Ученые, призванные дать литературной критике научную оценку, предпочли примкнуть к безоглядным апологетам, пишущим священные иконы, а не верные портреты великих критиков-демократов. Они и другим запрещали иметь свое обоснованное суждение о Белинском и других критиках-демократах, а это уже не наука, а цензура.

А после октябрьской революции 1917 года и этот неравный спор был решительно прекращен «сверху», в Москве, Ленинграде и других городах поставлены соответствующие памятники, по спискам ЦК КПСС названы улицы и университеты, поспешно изданы «академические» собрания сочинений и бесчисленные книги и статьи, официальная канонизация Белинского, Чернышевского и Добролюбова была завершена на государственном и юридическом уровне. Не согласные с этой политикой литературные критики, и Айхенвальд в их числе, высланы или вынуждены были бежать из советской России, не сделавший этого автор вышедшей в 1918 году замечательной книги о Белинском Р.В.Иванов-Разумник подвергся за свои взгляды аресту и попал в концлагерь. Гениального критика Розанова уморили голодом у стен богатейшего монастыря России, а даровитого публициста-«нововременца» М.О.Меньшикова за его критические статьи просто расстреляли на глазах у семьи. И только в берлинском изгнании иронический В.В.Набоков смог написать главу о Чернышевском в своем романе «Дар», но и эту блестящую, неотразимую в своем саркастическом критицизме «книгу в книге» либеральная редакция парижских «Современных записок» с обычными для «левой» интеллигенции публичными обвинениями и истериками выкинула при журнальной публикации. Обыкновенная история… Инерция чисто русской «общественной» цензуры и кружковой демагогии возобладала и в вольном Париже, словно люди никуда не уезжали. Ибо то же самое я видел в «послетвардовской» редакции либерально-интеллигентского «Нового мира» в 1970-е годы, когда там печатался.

Давление тоталитарной и групповой мысли на сферу критического суждения в России всегда было велико и усложнило многие писательские судьбы, открыв дорогу номенклатурному официозу, который и завалил эту дорогу неудобочитаемыми «кирпичами» политиздатовских и гослитовских монографий о корифеях революционно-демократической критики. Тем не менее, о литературной критике продолжали много и интересно писать, несмотря на понятный риск и все официальные и цензурные препоны, хотя и «протаскивали» иногда свои чисто литературоведческие работы по цеху эстетики в издательстве «Искусство» (книги В.К.Кантора «Русская эстетика второй половины XIX столетия и общественная борьба» и Б.Ф.Егорова «Борьба эстетических идей в России середины XIX века», целиком, вопреки «идеологическим» названиям и редакциям издательств, основанные на материале литературной критики), появлялись капитальные историко-литературные монографии типа классической в своем роде книги Н.И.Мордовченко «Русская критика первой четверти XIX века» (1959) и сборники научных статей, были, помимо уже упоминавшейся книги Б.И.Бурсова и работ Б.Ф.Егорова (содержательна и его последняя книга «От Хомякова до Лотмана»), любопытные статьи В.В.Кожинова, Ю.И.Селезнева и П.В.Палиевского, блестящая работа известного пушкиниста С.Г.Бочарова о К.Н.Леонтьеве, вышла по-«литгазетски» осторожно взвешенная, кружково-«цеховая» книга лезущего в номенклатуру будущего благополучного владельца окололитературного холдинга «Знамя» С.И.Чупринина «Критика – это критики. Проблемы и портреты» (1988), где некоторых несимпатичных автору критиков и многих реальных проблем этого «горячего», весьма опасного «цеха» просто нет, что как-то не вяжется с директивным названием книги. И, конечно же, написаны замечательные академические работы по теории критики – «О мастерстве литературной критики» того же Б.Ф.Егорова и «Анатомия литературной критики» А.М.Штейнгольд.

Далее наступила и еще не завершилась смутная пора «преодоления догм» и «смены вех», она в первую очередь коснулась и истории русской литературной критики. Результаты прежней многолетней работы в этой области обобщены в солидном вузовском учебнике «История русской литературной критики» (2002), появились по-новому написанные книги о Белинском (Г.Ю.Карпенко, Е.Ю.Тихоновой и др.) и даже о «запретном» Булгарине (работы А.И.Рейтблата и Н.Н.Акимовой), но главное еще впереди, полная и подлинно научная история русской литературной критики только создается, и в этом пестром потоке интересных переоценок пока лучше видны и понятны мы сами, наше переходное время. Объективная, т.е. научная оценка наследия русской литературной критики еще впереди. Выяснилось, что мы пока не очень далеко ушли от времен Айхенвальда, нам по-прежнему запрещают всякий разумный и обоснованный научный спор, любые объективные суждения о том же Белинском, о котором, как оказывается, все уже давно сказано и написано.

Очевидна и в наши дни сохранившаяся прежняя «неакадемичность» подхода к критике как явлению общественному, запечатлевшему долгую и непростую жизнь русского общественного сознания через художественную литературу, это меняющееся общество и диалектику личности, ее души показавшему в своих художественных образах. Эта «неакадемичность» продолжает во многом определять наши споры и исследования. Раньше русская читающая публика с полным основанием считала мыслителями великих наших писателей и верила им как учителям жизни, отворачиваясь от штатных университетских мудрецов и докторов философии. Обиженный и удивленный этим обстоятельством чешский философ Т.Г.Масарик после бесед с Львом Толстым восклицал: «Поэтому в России так процветает литературная критика и так бедна философская критика».

И теперь видим, в сущности, то же, хотя уровень писателей-мыслителей и самой литературной критики совсем иной. Иногда кажется, что литературы сейчас нет, значит, нет и критики тоже. Да, прежних нет и не будет, новые будут, и мы их увидим, дождемся, кончится же когда-то постмодернистское безвременье, заменившее подлинную критику с оглядкой на мнение влиятельных, т.е. денежных людей составленными ежегодными списками букеровских и иных номинантов (см. статьи А.Латыниной и П.Басинского в «Литературной газете»), превратившее ее в обслугу. Ничего плохого здесь нет, такова жестокая, но справедливая русская традиция, придут другие учителя жизни, изменятся и сами читатели.

А время и место литературной критики в России останется прежним: «Она есть строгий и обстоятельный комментарий к литературе, который вносит в нее недостающее, исправляет неправильно сказанное, осуждает и отбрасывает ложное, и все это – на основании сравнения ее содержания с живой, текущею действительностью, как понимает ее критик» (В.Розанов). И в то же время, русская критика – не поставленный Добролюбовым беспощадный окололитературный часовой, не слуга одного только общества и текущей действительности, никто не избавлял ее от литературности и художественности, от верного и глубокого понимания подлинного художества, образов литературного произведения и идей его творца, от неизменного уважения к происхождению и внутренним законам любого самобытного художественного мира, имеющего не только историческое, но и абсолютное значение. Этим объясняются неослабевающая энергия критического суждения, столь важная роль нашей литературной критики в духовной культуре и общественной жизни России.