«Этот необыкновенный лиризм…». Гоголь и церковнославянский язык

Воропаев В. А.

В набросках и материалах по русской истории, относящихся к первой половине 1830-х годов, Гоголь заметил: "Честь сохранения славянского языка принадлежит исключительно русским". Сохранить язык – это значит сохранить (ни больше ни меньше) – не только культуру и душу народа, но и сам народ, говорящий на нем. Как-то раз, уже на склоне своей жизни, Гоголь с горечью сказал своей знакомой, Екатерине Александровне Хитрово, что ему бывает странно слышать признания в незнании славянского языка. "Зачем признаваться, – недоумевал он. – Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить".

Гоголь настойчиво стремился выработать такой стиль, в котором сливались бы стихии церковнославянского и народного языка. Это подтверждается и собранными им "Материалами для словаря русского языка", где представлены слова и диалектные, и церковнославянские. Писателя восхищало уникальное свойство русского языка – делать самые неожиданные переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи. Но под русским языком Николай Васильевич разумел "не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык…"

Эти мысли легли в основу характеристики Гоголем русского языка в статье "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" (1846), которую по праву можно назвать эстетическим манифестом писателя. "Необыкновенный язык наш есть еще тайна, – говорит Гоголь. – Он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны – выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека…"

Не удивительно, что Гоголь отчасти и проник в тайну этого рождающегося языка. Приобретая драгоценный опыт, он стремился поделиться им с друзьями-писателями. Вот что писал он поэту Николаю Языкову летом 1843 года из Бадена: "В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтение покажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом в руке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебя величавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал. Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выдешь! Лира твоя наберется там неслыханных миром звуков и, может быть, тронет те струны, для которых она дана тебе Богом".

Сходным образом работал и сам Гоголь, о чем свидетельствуют тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Эти выписки Гоголь делал не только для духовного самообразования, но и для предполагаемых писательских целей. Он говорил: "Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рожденье верховной трезвости ума – который исходит от наших церковных песней и канонов…" Тайна этого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта. Как явствует из содержания тетрадей, он внимательно прочел служебные Минеи за полгода – с сентября по февраль – и сделал выдержки на каждый день.

Примечательно, что Гоголь работал над фольклорными текстами так же, как и над текстами богослужебных книг. Метод был один. Так, читая труды известного фольклориста и этнографа Ивана Михайловича Снегирева (из которых он делал пространные выписки), Гоголь писал своему приятелю историку Михаилу Погодину в мае 1839 года из Рима: "Есть в русской поэзии особенные, оригинально-замечательные черты, которые теперь я заметил более и которых, мне кажется, другие не замечали… Эти черты очень тонки, простому глазу незаметны, даже если бы указать их. Но, будучи употреблены как источник, как золотые искры рудниковых глыб, обращенные в цветущую песнь языка и поэзии нынешней, доступной, они поразят и зашевелят сильно".

Как человек с чуткой поэтической душой Гоголь особенно ценил псалмы святого пророка Давида. "Перечти их внимательно, – писал он тому же Николаю Языкову в феврале 1844 года из Ниццы, – или, лучше, в первую скорбную минуту разогни книгу наудачу, и первый попавшийся псалом, вероятно, придется к состоянию души твоей. Но из твоей души должны исторгнуться другие псалмы, не похожие на те, из своих страданий и скорбей исшедшие, может быть более доступные для нынешнего человечества..."

Лира самого Гоголя наполнялась не слыханными миром прекрасными звуками от Давидовых псалмов. Поэтическая душа русского писателя воспринимала их не только как источник духовности и глубоких мыслей для творчества художника. Его поражала высочайшая поэзия, тонкий лиризм языка Псалтири. И он связывал поэтическую чуткость русского человека именно с Псалтирью, по которой как по основному (а иногда единственному) учебнику народ русский учился грамоте. Отношение Гоголя к Псалтири как к непревзойденному художественному творению созвучно суждению Оптинского старца Варсонофия, который говорил, что Псалтирь – это высшее художественное произведение, которое когда-нибудь слышало человечество, что нет среди них равного ей, что читать ее надо на церковнославянском языке, так как он сильно воздействует на человека. И что наслаждаться ею можно, лишь имея высокую, чуткую ко всему прекрасному душу.

Не случайно Гоголь советовал своей старой приятельнице Александре Осиповне Cмирновой во дни уныния и тоски учить наизусть псалмы Давида: "...молитесь. Если ж вам не молится, учите буквально наизусть, как школьный ученик, те псалмы, которые я вам дал, и учитеcь произносить их с силою, значеньем и выраженьем голоса, приличным всякому слову". Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспоминала, как Гоголь, читая в их доме псалмы, восклицал: "Только в славянском все хорошо, все возвышенно!"

Сохранилось два гоголевских автографа на церковнославянском языке с выписками из Псалтири. Один из них, хранящийся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, содержит 15 псалмов и предназначался, вероятно, Александре Смирновой. Второй – из гоголевского фонда Российской государственной библиотеки – показывает, что Гоголь несколько раз принимался за переписывание Псалтири: записи оставлены на 3, 6, 9 и 11-м псалмах.

Еще один гоголевский автограф – списки псалмов параллельно на греческом и латинском языках – представляющий собой альбом в переплете из пятидесяти двух листов, также хранится ныне в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки. По свидетельству современников, Гоголь ежедневно читал по главе из Ветхого Завета, а также Евангелие на церковнославянском, латинском, греческом и английском языках.

Судя по всему, через язык как главный инструмент писателя Гоголь искал пути к духовному творчеству. Духовная (церковно-православная) литература по форме отличается от светской, хотя у них есть общие приемы, в том числе и художественные, стало быть, и стилистические, языковые. Но духовное творчество преследует строго определенную цель – объяснять смысл жизни в соответствии с христианским вероучением. Писатель, взявшийся решать вопросы сокровенной жизни "внутреннего человека", должен основательно знать традицию церковной литературы, идущую от Святого Евангелия. В своем зрелом творчестве Гоголь пришел именно к такому пониманию целей литературного труда. Зимой 1843/44 года в Ницце он написал для своих друзей два духовно-нравственных сочинения, которыми они должны были руководствоваться в повседневной жизни, – "Правило жития в мире" и "О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии". Эту попытку духовного наставления можно представить себе как подступ к "Выбранным местам из переписки с друзьями" – в этих "правилах" содержатся многие идеи будущей книги. Здесь Гоголь открыл новый для себя жанр, близкий к традиции святоотеческой литературы.

Суть творческого развития Гоголя заключается в том, что от чисто художественных произведений, где литургическая, церковная тема была как бы в подтексте, он переходит к ней непосредственно в "Размышлениях о Божественной Литургии", в сочинениях, подобных "Правилу жития в мире" (собственно духовная проза), и в публицистике "Выбранных мест из переписки с друзьями". Молитвы Гоголя, написанные им во второй половине 1840-х годов, свидетельствуют о его богатом молитвенном опыте и глубокой воцерковленности его сознания.

Гоголь был едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мысль которого могли питать святоотеческие творения. В один из приездов в Оптину Пустынь он прочитал рукописную книгу – на церковнославянском языке – преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания "Мертвых душ", принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о "прирожденных страстях", он набросал карандашом: "Это я писал в "прелести" (обольщении. – В.В.), это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о "гнилых словах", здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение "Мертвых душ". Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души".

Итак, Гоголь шел и в жизни, и в творчестве самым трудным, самым сложным путем – путем церковной аскетики – очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний.