Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Отсутствие непосредственно-экзистенциальной вовлеченности Ставрогина в сферу непреходящих жизнеутверждающих ценностей иссушает его сердце и делает неспособным к искренней вере. Вместе с тем он прекрасно понимает, что без "полной веры" и соответственно абсолютного осмысления человеческое существование приобретает комический оттенок и теряет подлинную разумность. Поэтому Ставрогин пытается добыть веру "иначе", своим умом, рассудочным путем. Однако в контексте всепоглощающего рационалистического знания, позитивистской науки, прагматического отношения к жизни "самодвижущийся нож разума" (И. Киреевский) уводит его от желанной цели, до самой основы рассекает душу и пожирает саму возможность органической и ненасильственной веры. Особое состояние главного героя подмечает в романе Кириллов: "Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует" (II, 7, 98).

В результате Ставрогин оказался словно распятым (сама его фамилия происходит от греческого слова крест) между безмерной жаждой абсолюта и столь же безмерной невозможностью его достижения. Отсюда его "вековечная, священная тоска" и байроническая пресыщенность, предельная расколотость сердца и ума, как бы симметричное, равновеликое тяготение к добру и злу, безысходная борьба "подвига" и "ужасных страстей", что и предопределило "поэмные", трагедийные измерения произведения.

Нравственная раздвоенность, "ненасытимая жажда контраста", привычка к "противучувствиям" превращают искания одаренной и бесстрашно волевой личности в чреду вольных и невольных злодейств, в "насмешливую" и "угловую" жизнь. "Пробы" и "срывы" Ставрогина - и на этом автор ставит особый акцент - испытывают опять-таки давление рассудочного "ножа", носят скорее экспериментальный, нежели естественный характер, ни аргументами "за", ни доказательствами "против" не убеждают его в существовании Бога, а потому не вовлекают сердце в органическую область совести, покаяния и любви. Напротив, подобные эксперименты окончательно выхолащивают человеческие чувства, опустошают душу, делают Ставрогина похожим на "восковую фигуру" с "омертвелой маской" вместо лица. Крайняя раздвоенность и предельное равнодушие ("ни холоден, ни горяч") захватывают и идейные увлечения главного героя, который поровну "распределяет" парадоксально сочетающиеся в нем устремления и метания, с одинаковой убежденностью и почти одновременно проповедует взаимоисключающие учения - православие Шатову и атеизм Кириллову. И тот, и другой видят в Ставрогине идейного "отца", сполна претерпевают в судьбе неизгладимое влияние расколотого сознания "учителя".

Однако не только теоретики-мономаны, "съедаемые" собственной идеей, признают "верховенство" Ставрогина. Пальму первенства отдает ему и "главный бес". Подобно тому как Смердяков в "Братьях Карамазовых" возводил совершенное им отцеубийство к положению Ивана Карамазова ("если Бога нет, все позволено"), так Петр Верховенский осознавал себя "обезьяной" и "секретарем" богоборца Ставрогина, который успел принять участие и в сочинении устава революционной организации. "Вы предводитель, вы солнце, - уверяет его младший Верховенский, - а я ваш червяк... без вас я нуль…, муха, идея в стклянке, Колумб без Америки" (II, 7, 395 - 394). Хлестаковствующий террорист не без оснований метит Ставрогина на роль несущего знамя "начальника", Ивана-царевича, Стеньки Разина в планируемых на будущее террористических действиях, находя в нем выдающуюся личность и "необыкновенную способность к преступлению". С солнцем сравнивают центрального персонажа "Бесов" не только идейные "дети" и "обезьянствующие" подражатели, но и капитан Лебядкин, его "Фальстаф", в судьбе которого тот сыграл свою роль. Демоническое обаяние Ставрогина испытывают и многие второстепенные лица, особенно женщины, чьи судьбы ломаются от его прикосновения.

Достоевский считал важным подчеркнуть главенство и "отцовство" в современном мире того состояния крайнего безверия, нравственной относительности и идейной бесхребетности, которое метафизически-обобщенно воплощает в романе Ставрогин и которое питает, поддерживает и распространяет малые и большие, внутренние и внешние войны, вносит дисгармонию и хаос в человеческие отношения.

Вместе с тем писатель был убежден, что сила черного солнца не беспредельна и зиждется в конечном счете на слабости. Юродивая Хромоножка, чья проницательность основывается на опыте многовековой народной мудрости, называет Ставрогина самозванцем, Гришкой Отрепьевым, купчишкой, сам же он видит в себе порою вместо демона - "гаденького, золотушного бесенка с насморком". Петр Верховенский иногда находит в нем "изломанного барчонка с волчьим аппетитом", а Лиза Тушина - ущербность "безрукого и безногого".

"Великость" и "загадочность", титанизм и поиски "горнего" осложняются у главного героя "прозаическими" элементами, а в драматическую ткань его образа вплетаются пародийные нити. "Изящный Ноздрев" - так обозначается один из его ликов в авторском дневнике. Тем не менее личностная выстраданность, философская значимость, историческая весомость обусловили "поэмную" доминанту этого образа. Писатель признавался, что взял его не только из окружающей действительности, но и из собственного сердца, поскольку его вера прошла через горнило жесточайших сомнений и отрицаний. В отличие от своего создателя, Ставрогин, однако, оказался органически неспособным преодолеть трагическую раздвоенность и обрести хоть сколь-нибудь заполняющую пустоту души "полноту веры". В результате безысходный финал, символический смысл которого достаточно емко выразил Вяч. Иванов: "Изменник перед Христом, он неверен и Сатане... Он изменяет революции, изменяет и России (символы: переход в чужеземное подданство и в особенности отречение от своей жены, Хромоножки). Всем и всему изменяет он, и вешается, как Иуда, не добравшись до своей демонической берлоги в угрюмом горном ущелье" (Иванов В. Родное и Вселенское. М., 1994, с. 310).

Глубинное смысловое значение внутреннего развития образа Ставрогина Достоевский как бы проиллюстрирует через несколько лет после завершения романа рассуждениями "логического самоубийцы" в "Дневнике писателя". Вывод, вытекавший из них, заключался в том, что без веры в бессмертие души и вечную жизнь бытие личности, нации, всего человечества становится неестественным, немыслимым, невыносимым: "только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря смысла жизни (ощущаемая хотя бы в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собою самоубийство" (I, 24, 49).

Воплощенный в образе Ставрогина духовно-психологический и историко-метафизический вывод писателя как бы разбавлялся и смешивался с особенностями тех или иных жизненных проявлений, социальных сфер, характерологических типов и ложился в основу всеобщего беспорядка умов, царящего в его произведении.

Причудливое переплетение драматических, лирических, иронических, пародийных нитей, ткущих неповторимый облик главных героев романа, отражается и в его общей атмосфере непредсказуемого скрещения основных сюжетных узлов и побочных эпизодов, религиозно-философских диалогов и уголовных преступлений, любовных историй и политических скандалов. "Вихрь сошедшихся обстоятельств" несет с собою мутную стихию "всеобщего сбивчивого цинизма", раздражения и озлобленности, слухов и интриг, убийств и самоубийств, шантажа и насилия, кощунства и беснования, разврата и распада. "Точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул", - отмечает рассказчик.

В водоворот нигилистического безумия попадают люди самых разных возрастов, профессий, социальных групп. Их общую характеристику дает Петр Верховенский, оглашающий заговорщикам свои расчеты: "Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!" (II, 7, 394).

Разряд "наших" готов пополниться и "дряннейшими людишками", которые, по наблюдению рассказчика, получают вдруг перевес в "смутное время колебания и перехода" неизвестно куда и громко критикуют "все священное". К таковым относятся "хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос..." (II, 7, 431 - 432).

Вместе с тем Достоевский показывает, что "пожар в умах" пленяет вслед за "дряннейшими людишками" не только всякую "сволочь" и "буфетных личностей". Он с глубоким сожалением обнаруживает, что во времена потрясений и перемен, сомнений и отрицаний, скептицизма и шатости в основополагающих убеждениях и идеалах в чудовищные общественные злодеяния вовлекаются и простодушные, чистые сердцем люди. "Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем!... В возможности считать себя, и иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, - вот в чем наша современная беда!" (I, 22, 89).

Писатель считал, что причины поступков современного человека с его раздвоившейся и нервозной природой бесконечно сложнее и разнообразнее, нежели их рационалистические и утилитарные объяснения. Даже в душе "самого смиренного и семейного титулярного советника", констатирует рассказчик в "Бесах", таятся разрушительные инстинкты, о которых можно судить по особенной веселости, испытываемой при виде огня на пожаре. "Вообще в каждом несчастии ближнего, - отмечает он в другом месте, есть всегда нечто веселящее посторонний глаз - и даже кто бы вы ни были". Автор представляет в романе многоразличные типы придавленного до желчи благородного самолюбия, заносчивой гордости, полураспущеиных юношей, "людей из бумажки", "лакеев мысли", возвышенных циников, безропотных исполнителей, бессильных путаников, "дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины" - типы, в основе поведения которых нет бытийного фундамента и высшей руководящей идеи, а господствуют изменяющиеся обстоятельства и иррациональные случайности. Так, в натуре Лизы Тушиной, по словам хроникера, было много прекрасных стремлений и самых справедливых начинаний, но все в ней "как бы вечно искало своего уровня и не находило его, все было в хаосе, в волнении, в беспокойстве". А "маленький фанатик" Эркель был "такой дурачек, у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости".

Отсутствие коренного духовно-нравственного стержня и подлинно великого начала жизни обусловливают, по логике автора, формирование неполного, незаконченного, недосиженного человека, способного на неоднозначные действия. Отсюда особая недосказанность в изображении тех или иных персонажей, в мотивации их душевных движений. Например, Кириллов характеризуется как "отрывистый", а Шатов (сама его фамилия говорит о духовной неустойчивости) - как "шершавый" человек. У Липутина же слабость, нетерпеливость, вредность, завистливость могут поочередно или все вместе определять его поведение.

Поэтому в романе так много "срывающихся", "визжащих", нарочито противоречащих людей. Тот же Шатов, сорвавшийся из нигилизма в другую крайность, без особого успеха пытается уверовать в Бога. Кириллов, "корчащийся" под идеей Человекобога, заканчивает жизнь самоубийством. Липутин же, "большой либерал и в городе слывший атеистом", всю семью держал "в страхе Божием и взаперти". В племени "корчащихся" от отсутствия вечных святынь и непоколебимых ценностей оказываются развитые дворяне и провинциальные обыватели, прогрессисты и консерваторы, правительственные администраторы и военные чины. Перед такой общностью социальные и идейные разграничения отступают на задний план и не мешают немыслимым, казалось бы, сочетаниям и альянсам. Так, губернаторша Лембке входила в число "тех именно консерваторов, которые не прочь связаться с нигилистами, чтоб произвести бурду".

Однако, во всей этой "бурде" хаотического кружения "потерявших нитку" людей есть для автора своя закономерность, отразившаяся в поведении "кусающегося" подпоручика, который выбросил из квартиры иконы, разложил "в виде трех налоев" сочинения Фохта, Бюхнера и Молешотта и зажигал перед каждым из них церковные свечи. По всему произведению разлита атмосфера снижения духовного и возвышения материального, подмены веры в Бога верой в позитивные законы науки. "Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе", - провозглашает Петр Верховенский. В ответ на бессвязные мысли Шатова о рождении нового человека в мир как о таинстве жизни Виргинская возражает: "просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой тайны..."

Разоблачением таинственного значения и высшего смысла жизни в романе заняты многие "бесы" и "бесенята". Так, Лямшин запускает мышь в оклад иконы и с помощью семинариста подсовывает продавщице Евангелия соблазнительные фотографии, студенты считают, что "предрассудок о Боге произошел от грома и молнии", а капитан Лебядкин распространяет прокламации с воззванием запирать церкви и "уничтожать Бога". Призывы "расстрелять Бога" и "предать навеки мщению церкви, браки и семейство" находят свой отклик в военной среде. Посетив пехотный полк, Петр Верховенский с удовлетворением отмечает: "Об атеизме говорили и уж, разумеется, Бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда..."

"Новые идеи" же, призванные заменить "расстрелянного" Бога и связанные с ним духовные ценности, покоятся на принципах пользы, естествознания, борьбы за существование, "равенства, зависти и... пищеварения". К "положительным наукам" апеллируют в произведении почти все нигилисты, находя в них аргументацию для своих бесчинств, в том числе и для убийства Шатова.

Для Достоевского не было никакого парадокса в том, что в отсутствии твердых нравственных оснований "польза", "наука", "прогресс" чреваты "распадом", "безумием", "апокалипсисом", запечатленным в сне Раскольникова и разлитым в художественной атмосфере "Бесов". Он был глубоко убежден, что "раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов" и что, "начав возводить свою "вавилонскую башню" без всякой религии, человек кончит антропофагией".

Данная истина была для Достоевского абсолютно бесспорной, как и та мысль, что без совершенных личностей не может быть и совершенного общества, что для братства необходимы братья и что с "недоделанными" людьми не осуществятся никакие "великодушные идеи". На сто верст кругом, удручается рассказчик в романе, не было никого похожего хотя бы с виду на будущего члена "всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии". А Верховенский-отец в очередном недоумении спрашивает сына: "Да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?" (II, 7, 204).

Вопрос Степана Трофимовича автор рассматривал как основную проблему, от решения которой зависит будущее России и всего человечества и которая по-своему ставится в эпилоге. Серия больших и малых катастроф в последней части произведения завершается холодно-рассудочным самоубийством Ставрогина, как бы свертывающим художественную перспективу романа в безнадежный апокалиптический круг. Однако образ "большой дороги", на которую выходит старший Верховенский, покидая обезумевший провинциальный город и плененный "бесами" мир", словно обещает исцеление от тяжкой болезни грядущим поколениям, если они вернутся из "отцовских" тупиков воинствующего атеизма, самодовольных теорий, мечтательных утопий, недодуманных подражаний, насильственных перемен на главный "дедовский" путь единения на основе высших духовно-нравственных ценностей. "Весь закон бытия человеческого, - утверждает перед самой смертью Степан Трофимович, отставивший в сторону "либеральную болтовню", - лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим (т. е. Богом - Б. Т. ). Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает" (II, 7, 619 - 620).

Достоевский полагал, что без подлинной (а не придуманной) "великой нравственной мысли" невозможны нормальное развитие, гармоничный ум и жизнеспособность личности, общества, государства, поскольку именно в ней человек постигает "всю разумную цель свою на земле", осознает в себе "лик человеческий" и обретает нерушимый смысл той или иной деятельности. Один из второстепенных персонажей, играющих огромную роль в поэтике "Бесов" и преломляющих их стержневую проблематику, замечает: "Если Бога нет, то какой же я после этого капитан". По убеждению писателя, только полное и непосредственное воцарение в душе абсолютного идеала стирает в ней низменные "идеалы" и идолы, отклоняет натуру от эгоистического своеволия и рождает в ней подлинную любовь к ближнему. В его логике, величайшая любовь, являющаяся главной движущей силой идеала и как бы венчающим синонимом совершенного развития в личности Христа, есть одновременно и величайшее самостеснение, жертва, путь к настоящему просвещению.

По мнению Достоевского, смысл истинного просвещения выражен в самом корне этого понятия, есть "свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни". Идеал, великое, высшее - эти слова и понятия наиболее близки миросозерцанию писателя. Только они, не раз подчеркивал он, определяют человеческое в человеке и по-настоящему объединяют людей. Потому-то писателя так тревожило время, полное, по его словам, самых невыясненных идеалов и самых неразрешимых желаний. Еще более его беспокоило пренебрежительное отношение некоторой части современников к этим понятиям как к "вздору" и "стишкам". "Об идеалах бредят одни фантазеры, - представлял он мнение подобных людей, - а с грязнотцой-то и лучше" (I, 26, 174).

Но именно в потере вековечных идеалов, великих мыслей, в отсутствии высшего сознания, высшего развития, высшего смысла, высших целей жизни, в исчезновении "высших типов" вокруг Достоевский видел корни и главную причину духовных болезней своего века. "Почему же мы дрянь?" - спрашивал он и отвечал: "Великого нет ничего". И не образованием, не внешней культурностью и светским лоском, не научно-техническими достижениями, а лишь "возбуждением высших интересов" можно перестроить глубинную структуру эгоистического мышления. "Да тем-то и сильна великая нравственная мысль, тем-то и единит она людей в крепчайший союз, что измеряется она не немедленной пользой, а стремит их будущее к целям вековечным, к радости абсолютной".

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: фонды реферат, вулканы доклад, ломоносов реферат.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата