Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Причины духовного кризиса своей эпохи Достоевский видел в наступлении “периода человеческого уединения”, о котором он подробно пишет в "Братьях Карамазовых":

“...Ибо всякий-то теперь стремится отделить лицо свое наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты бытия лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение... всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает... Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. (14; 275-276).

Уединение Раскольникова в комнатке-гробе оказывается в свете этой цитаты знамением времени. Необыкновенное умение прозревать за всяким явлением современности (войнами, нашумевшими судебными делами, общественным протестом или скандалом) его духовную первопричину было вообще отличительной чертой таланта Достоевского. В "Преступлении и наказании" подобные обобщения вкладываются автором в уста Порфирия Петровича: “Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитируется фраза, что кровь “освежает”; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце” (6; 348).

Раскольников был задуман, с одной стороны, как типичный представитель поколения разночинцев 60-х годов, которые особенно легко становились фанатиками идеи. Он — недоучившийся студент, который благодаря своей образованности может уже самостоятельно мыслить, но еще не имеет четких ориентиров в духовном мире. Испытав одиночество и унизительность нищенского существования, он знает жизнь только с негативной ее стороны, и потому не дорожит в ней ничем. Живя в Петербурге, он не знает России; ему чужды вера и нравственные идеалы простых людей. Именно такой человек беззащитен против носящихся в воздухе “отрицательных” идей, так как ему нечего им противопоставить. К Раскольникову вполне применимо сказанное в "Бесах" о Шатове: “Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться они с нею никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их потом проходит как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем придавившим их камнем”(10; 27). “Подпольное”, “каморочное” происхождение идеи предопределяет ее абстрактность, отвлеченность от жизни и бесчеловечность (каковые качества и были присущи всем тоталитарным теориям в XIX и ХХ веках). Не случайно Достоевский дает Раскольникову следующую характеристику: “он был уже скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток”. Такой человек превращается в носителя идеи, ее раба, уже утратившего свободу выбора (вспомним, что Раскольников совершает преступление как бы против своей воли: идя на убийство, он ощущает себя приговоренным, которого везут на смертную казнь).

Однако Раскольников не простой нигилист. Он не строит никаких планов социального переустройства общества и насмехается над социалистами: “Трудолюбивый народ и торговый; “общим счастьем” занимаются... нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться “всеобщего счастья”” (6; 211). Недаром так карикатурно представлен в романе социалист Лебезятников. Раскольников относится к своим товарищам с каким-то аристократическим презрением и не желает иметь с ними ничего общего. Раскольников воспринял нигилистические идеи более глубже и основательней, нежели его современники-социалисты и разом дошел в них “до последних столбов”. Его идея выявляет глубинную сущность нигилизма, заключающуюся в отрицании Бога и преклонении перед самоутверждающимся человеческим «я». (Социализм в понимании Достоевского — тоже попытка человечества «устроиться на земле без Бога», по своему земному разуму, но очень наивная и далекая. Это — расхожая, популярная разновидность нигилизма, в то время как «высший» нигилизм — индивидуалистический). Таким образом, идея Раскольникова имеет и религиозную подоснову — не случайно Раскольников сравнивает себя с Магометом — "пророком" из “Подражаний Корану” Пушкина. Богоборчество, основание новой морали — вот какова была последняя цель Раскольникова, ради основания которой он решил “осмелиться” и взять. "Если Бога нет, то все дозволено" — вот окончательная формулировка этого “высшего нигилизма”, которую он получит в "Братьях Карамазовых". Таков, по мнению Достоевского, русский национальный вариант нигилизма, ибо для “русской натуры” характерны религиозность, невозможность жить без “высшей идеи”, страстность и стремление доходить во всем, и в добре и во зле, до “последней черты”. Эту авторскую мысль проводит в романе Свидригайлов, объясняя Дуне преступление ее брата: “Теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди... широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.” (6; 378).

Порфирий Петрович характеризует Раскольникова как “человека удрученного, но гордого, властного и нетерпеливого, в особенности нетерпеливого.” (6; 344). Вместе он видит в натуре у него необыкновенную силу и прямоту: “Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния” (6; 345).“Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять и с улыбкой смотреть на мучителей, — если только веру иль Бога найдет” (6; 351). Само имя героя вызывает у нас ассоциацию с раскольниками — фанатиками веры, добровольно уединившимися от ради нее от общества. Кроме того, в этой “говорящей фамилии” содержится намек на некий “раскол”, противоречивость и раздвоенность в характере персонажа — между чувствами и умом, между отзывчивой натурой и отвлеченно теоретизирующим разумом. Так, по мнению Разумихина, Родион “угрюм, мрачен, надменен и горд; <...> мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда <...> просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются <...> Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то” (6; 165).

В этой характеристике явственно прослеживаются романтические мотивы, идущие от Лермонтова и Байрона: безмерная гордость, ощущение безысходного вселенского одиночества и “мировой скорби” (“Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть,” — проговаривается неожиданно Раскольников перед Порфирием - 6; 203). Об этом нам свидетельствует и преклонение Раскольникова перед личностью Наполеона, бывшего вместе с Байроном идеальным героем и недосягаемым кумиром русского романтизма. В характере Раскольникова действительно сказывается некая надменность, происходящая от ощущения своей исключительности, что и заставляет одних инстинктивно ненавидеть его (как толпа всегда ненавидит подобных гордых отшельников, которые только гордятся этой ненавистью — вспомним ненависть к Раскольникову Лужина, приставов, мещанина или товарищей каторжников), а других — относиться к нему с безотчетным признанием его превосходства (подобно Разумихину, Соне или Заметову). Даже Порфирий Петрович проникается к нему уважением: “Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю” (6; 344). “Не во времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего нужно быть солнцем” (6; 352).

Теория Раскольникова.

Преступление Раскольникова гораздо глубже обычного нарушения закона. “Знаешь, что я тебе скажу, признается он Соне, если бы только я зарезал из того, что голоден был... то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это!” Раскольников убил сам принцип, по которому человеческие деяния могут быть определены и испокон веков определялись как преступные. При утрате этих принципов неизбежен подрыв общественной морали и распад всего общества вообще.

Сама по себе идея о разделении всех людей на два разряда: гениальных, способных сказать миру “новое слово” и “материал”, годный лишь произведения потомства, равно как и делаемый отсюда вывод о праве избранных людей жертвовать ради своих высших интересов жизнями остальных – идея, мягко говоря, не новая. Ее провозглашали индивидуалисты во все века. Еще Макиавелли положил ее в основу своей теории правления. Но у Раскольникова на эту идею наслаиваются веяния времени: модные для XIX века идеалы прогресса и общественного блага. Поэтому преступление получает сразу несколько мотиваций, скрывающихся одна под другой. По внешним, “объективным” причинам, Раскольников убивает, чтобы спасти от ужасающей нищеты себя, мать и сестру. Но такая мотивация быстро отметается им самим. Мнимость ее обнаруживается, когда Раскольников в ужасе от совершенного преступления хочет выбросить в канал все награбленное, не интересуясь даже его количеством и ценой. С другой стороны, Раскольников пытается оправдать свое преступление соображениями высшего блага, которое он принесет миру, когда благодаря своему первому “смелому” шагу он состоится как личность и свершит все ему предначертанное. Именно этот вариант теории излагает Раскольников в своей статье, а затем и в первый свой приход к Порфирию: новое слово гения движет все человечество вперед и оправдывает любые средства, но “единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует” (6; 199). “Одна смерть и тысяча жизней взамен” “ведь это же арифметика”. Разве не имел бы право Ньютон или Кеплер пожертвовать сотней жизней, чтобы подарить миру свои открытия? Далее Раскольников обращается к Солону, Ликургу, Магомету и Наполеону — повелителям, вождям, полководцам, самый род деятельности которых неизбежно связан с насилием и пролитием крови. Он называет их завуалированно “законодателями и установителями человечества”, новое слово которых заключалось в их социальных преобразованиях и которые уже потому все были преступники, что, “давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и ото отцов перешедший” (6; 200). Отсюда следует вывод, что всякий гений, говорящий новое слово,— разрушитель по своей природе, ибо “разрушает настоящее во имя лучшего” (6; 200).

Однако “небольшая ошибочка” этой теории заключается прежде всего в том, что в один ряд ставятся всевозможные “великие люди” согласно весьма расплывчатому критерию их “великости”, в то время как открытия ученого привносят в мир нечто совсем иное, нежели деяния святого, а талант художника совершенно иноприроден таланту политического деятеля или полководца. Однако пушкинский вопрос, совместимы ли “гений и злодейство”, как будто совсем не существует для Раскольникова. Полководцы же и властители в силу самой природы своей деятельности играют жизнями людей, будто в шахматы, и даже самых выдающиеся и привлекательных из них трудно назвать благодетелями всего человечества. Тем более что большинство из них льют человеческую кровь, вовсе не обладая гением Ликурга и Наполеона, а просто в силу полученной ими власти. Именно честолюбие и гордость являются их первичным стимулом или, по крайней мере, необходимым условием достижения ими власти. Итак, отождествление гениальности с преступностью, пленившее Раскольникова, неверно даже теоретически, не говоря уже о том, что у самого Раскольникова пока еще нет никакого “нового слова”, кроме самой его теории. “Благостность” же последней для человечества прекрасно демонстрирует последний сон героя в эпилоге, где эта идея — будто бы овладевшая всеми умами и заменившая на Земле прежний нравственный закон — показана во всей своей разрушительной силе. Действие ее оказывается подобным моровой язве и приводит мир к Апокалипсису.

Раскольников и сам осознает, что напрасно он уверял себя в высшей целесообразности и оправданности своего “эксперимента” и “целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха!” (6; 211). Соне он признается в последней причине своего убийства: “Я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил — вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть! <...> мне надо было узнать тогда, вошь ли я, как все, или человек?” <...> тварь ли дрожащая или право имею...” (6; 322). Итак, это был психологический эксперимент над собой, тест на собственную гениальность. Не случайно как важнейший “авторитет” выдвигается им Наполеон — уже совсем не благодетель человечества, а тиран, сделавший всю Европу ареной блистательных парадов своей славы и устлавшего ее трупами жертв своего честолюбия. Бесконечное самоутверждение, вседозволенность, дерзкое преступание всех границ и норм — вот та черта, пленившая Раскольникова в Наполеоне и составившая ядро его идеи: “Свободу и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!” (6; 253).

Смысл названия романа и судьба главного героя.

Заглавие романа "Преступление и наказание" призвано подчеркнуть одну из важнейших идей Достоевского: нравственную, внутреннюю неоходимость наказания для преступника. Интересно, что в общепринятом немецком переводе роман называется “Schuld und Sühne” — “вина и возмездие”, чем был подчеркнут его философско-религиозный смысл, хотя буквальный юридический перевод был бы “Verbrechen und Strafe”. Русское же название с редкой многозначностью вбирает в себя оба смысла. Слово “преступление” уже семантически говорит о “переступании”, “перешагивании” через некую границу или “черту”, и Достоевский сознательно активизирует это первичное значение. На протяжении всего романа Раскольников говорит, что сущность его преступления заключалась в том, чтобы переступить через нравственность: “Старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь... я переступить поскорее захотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался...” (6; 211).

Мотив “переступания” прослеживается на судьбах чуть ли не всех героев романа, которые по разным причинам оказываются как бы на рубеже, на пороге жизни и смерти и переступают “черту” либо целомудрия и чести, либо долга, либо нравственности. Мармеладов говорит про себя, что он место потерял, “ибо черта моя наступила” (6; 16). Предавшись своему пороку, он “перешагнул” через своих родных: Катерину Ивановну, детей и Соню. Соня, по мнению. Раскольникова, тоже переступила... через себя: “Ты тоже переступила... смогла переступить. Ты на себя руки наложила. Ты загубила жизнь... свою” (6; 252). В утонченное удовольствие и игру превращает переступание всяких моральных норм Свидригайлов, чтобы хоть как-то подогревать свои пресыщенные чувства. Так, он отзывается о разврате: “Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, а тут непременно придется перейти через меру. <...> но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы.” (6; 362). Дуне пока только предстоит подобный выбор. Раскольников ядовито замечает ей: ”Ба! да и ты... с намерениями... Что ж, и похвально; тебе же лучше... и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь...” (6; 174). (И наоборот, о матери Раскольникова говорится, что она “на многое могла согласиться... но всегда была такая черта... за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить” - 6; 158). Но все эти “переступления” совершенно различны по своей природе, и одни из них ведут к смерти героя, другие — к страшной духовной пустоте и самоубийству, от других возможно спастись, искупив вину тяжким наказанием.

Наказание — не менее сложное понятие в романе. Его этимология — “наказ”, “совет”, “урок”. Этот “урок” дается Раскольникову самой жизнью и заключается в страшных нравственных мучениях, которые преступник претерпевает после убийства. Это и отвращение, и ужас перед совершенным злодеянием, и постоянная боязнь быть разоблаченным (так, что преступник был бы даже рад, если бы уже сидел в остроге), и крайняя духовная опустошенность, к которой привело “переступание границ”. Убийца нарушил саму основу духовного мира, и тем самым “будто ножницами отрезал сам себя от всех” (6; 90). “Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались в душе его” (6; 81). Не угрызения совести — их не было, а мистическое сознание своего бесповоротного разрыва с человечеством угнетает героя. Всего яснее этот разрыв сказывается на отношениях Раскольникова с самыми близкими ему людьми: матерью и сестрой, которым он из-за своей страшной тайны не может отвечать любовью. При встрече после долгой разлуки у него не поднимаются руки обнять их. Он смотрит на них ”точно из-за тысячи верст” (6; 178), и вскоре становится совершенно равнодушен к их судьбе. Спровоцировав разрыв Дуни с Лужиным, Раскольников неожиданно и жестоко бросает своих близких и сам — в чужом городе, где у них более никого нет знакомых: “Оставьте меня! Оставьте меня одного!... <...> я это наверно решил... Что бы со мной ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем. Это лучше... <...> Иначе, я вас возненавижу, я чувствую... Прощайте!” (6; 239).

Мучения его страшны. “Точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение” (6; 335). “... чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой...” (6; 337). Сознанием своим он отчетливо понимал, что настоящих улик на него нет и ему ничего не грозит: страшный эксперимент как будто полностью удался, но само сознание временами погасало, наступала полная апатия, прерываемая кошмарными снами.

Для правильного понимания душевного состояния героя очень важен мотив болезни, который сопровождает Раскольникова на протяжении всего романа. После преступления Раскольников возвращается почти в умопомрачении и весь следующий день проводит будто в бреду. Затем он сваливается в горячке и лежит в беспамятстве четыре дня. Выхоженный Разумихиным, он снова встает на ноги, но лихорадочное, ослабленное состояние его продолжается, не исчезая до конца. Для окружающих не понятно, что причина его болезни — духовная, и они пытаются как-то ее объяснить, списывая на болезнь все странности в поведении Раскольникова. Врач Зосимов определяет, что болезнь должна была готовиться в нем долгие месяцы еще до наступления кризиса: “Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два... али пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось?... а? Сознаетесь теперь , что, может, и сами виноваты были?” (6; 171). Один только Порфирий насмешливо указывает Раскольникову: “Болезнь, дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню””, все это так-с, да зачем же , батюшка, в боолезни-то да в бреду всё такие именно грезы мерещатся, а не прочие, могли ведь быть и прочие-с?” (6; 268).

Раскольников лучше всех понимает свое состояние. Вся его статья была посвящена рассуждению о том, что совершение преступления всегда сопровождает затмение ума и упадок воли, которые “охватывают человека, подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления. <...> Вопрос же болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не чувствовал себя в силах разрешить” (6; 59). Автор же пытается показать по ходу сюжета: сама теория Раскольникова и была болезнь, подхваченная им в Петербурге, наподобие чахотки. Начало болезни совпадает с моментом первоначального замысла убийства, которое было лишь переходом болезни в открытую форму. Болезненные состояния подавленности и помрачения бывали у Раскольникова еще и до преступления, когда идея “переступить” уже угнездилась в его душе и завладела всеми его помыслами. Как только он разрешил себе кровь по совести, он уже совершил убийство в душе, и сразу же последовало наказание. (Это дало повод философу Льву Шестову сострить, что Раскольников вовсе не убивал старушки, это на него наговорил сам Достоевский, студент же, отвлеченный теоретик, совершил убийство лишь в воображении). Далее болезнь продолжает истощать и изнурять его, грозя оказаться смертельной. “Это оттого, что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я сам измучил и истерзал себя и не знаю, что делаю... <...> выздоровлю и... не буду терзать себя... А ну как совсем не выздоровлю?” (6; 87).

Таким образом, и преступление, и наказание начинаются до убийства. Настоящее же, официальное наказание начинается в эпилоге и оказывается для главного героя исцелением и возрождением.

Раскольников не принял в расчет своей натуры. Он думал достичь путем преступления состояния полной легкости и свободы, а оказался скован угрызениями совести — ненавистными для него доказательствами своей принадлежности к низшему разряду людей, которым самой природой не дозволено “переступать”. Но при этом герой не раскаивается и пребывает убежденным в своей теории. Он разочаровывается не в ней, а себе самом. “Он должен пройти через мучительное раздвоение, “перетащить на себе все pro и contra”, чтоб достичь самосознания. Он сам для себя загадка; не знает своей меры и своих пределов; заглянул в глубину своего “я”, и перед бездонной пропастью у него закружилась голова. Он испытывает себя, делает опыт, спрашивает: кто я? Что я могу? На что имею право? Велика ли моя сила?”[4]

Достоевский не просто выявляет в "Преступлении и наказании" отрицательную духовную энергию байроновского индивидуализма: это уже было сделано Пушкиным в “Цыганах” и “Евгении Онегине”. Достоевский идет далее и подвергает сам образ демонического героя-богоборца жестокой и злой деромантизации. Оказывается, если убрать у демонического романтического героя его блестящий романтический ореол, то на месте Наполеона и Каина окажется совершенно ординарный убийца. Раскольникова убивает именно “некрасивость” его преступления. “Наполеон, пирамиды, Ватерлоо — и тощая гаденькая регистраторша, старушонка-процентщица, с красною укладкой под кроватью, — ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к “старушонке”! <...> Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего” (6; 211). “Боязнь эстетики есть первый признак бессилия” (6; 400). Жестокой насмешке подвергается “лжебайроновская” поза Раскольникова Порфирием Петровичем: "Убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит" (6; 348). Окончательно обличает попытку Раскольникова сохранить благородную позу и совместить преступление с высокими идеалами Свидригайлов: (“Шиллер-то в вас смущается поминутно!”).

По верному обобщению И.Л. Альми, “Раскольников мало-помалу приходит к пониманию лежащих перед ним возможностей

Одна — желанная — внутренне преодолеть содеянное, соединиться с людьми “поверх преступления”.

Другая — полярная ей — уйти от всех, жить на “аршине пространства”.

Последняя — убедившись в недостижимости двух первых, “кончить” любой ценой — самоубийством или признанием”[5].

Вначале Раскольников изо всех сил стремится встать на первый путь, желая доказать самому себе, что “не умерла его жизнь вместе с старою старухой” (6; 147). Эта возможность кажется ему доступной однако лишь в редкие моменты душевного подъема: в полицейской конторе, при осознании, что его пригласили туда вне связи с содеянным преступлением, когда на Раскольникова внезапно нападает страшная словоохотливость и откровенность, затем в первый вечер по выздоровлении от тяжелой горячки, когда Раскольников впервые после пяти дней выходит на улицу, болезненно оживляется, заговаривает с прохожими и великолепно побеждает “психологически” Заметова, и самое главное, когда ему удается помочь бедствующей семье Мармеладовых, искренне пожертвовав всеми своими скудными средствами и тем заслужив детский поцелуй Поленьки и живую благодарность Сони. Ему, однако, лишь на короткое время удается обмануть себя. Затем Раскольников непонятной ему силой отбрасывается сначала ко второму, а затем к третьему исходу. Иначе «предчувствовались безысходные годы <...> холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства» (6; 327).

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: сочинения по русскому языку, рефераты на казахском, скачать реферат бесплатно без регистрации.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата