Тема обреченности в поэзии

| Категория реферата: Сочинения по литературе и русскому языку
| Теги реферата: качество реферат, тезис
| Добавил(а) на сайт: Ugol'nikov.

"Надежды нет" (А. Величковский "Надежды нет и нет определенья...") - этот вывод делают многие, подчас очень сильные люди. Иногда в поэтических текстах совпадают почти буквально целые строки: "Ни надежд, ни веры больше нет" (Л. Пастернак-Слейтер "Отъезд за границу"). Это не только крик отчаяния, но и простая констатация факта. "Кончилась наша эпоха" (В. Андреев "Сердце, ты было счастливым...") -таково горестное резюме забытого в изгнании поэта. "Песнь российской оппозиции" (Странник), что сложил эмигрант, звучит как голос одиночки, хотя слово "оппозиция", не имея в русском языке множественного числа, означает группу людей. "Никогда не говорить о счастье" - вот табу, которое накладывает на себя изгнанник (Б. Поплавский "Уход из Ялты"). Остается лишь "доживать" "неизжитый век", ощущая, "как стынет сердце год за годом" в тоскливом ожидании смерти, которая "положит последний штрих" на измученное бесплодными ожиданиями лицо (Е. Таубер "Все мы как-то доживаем...", "Играют дети на дворе...", "Лицо - послушная глина...").

"Человек начинается с горя" - вот новая формула жизни (А. Эйснер "Надвигается осень. Желтеют кусты..."), зафиксированная в поэтических строках. Однообразие и пошлость жизни, безнадежность, пустота впереди убивают волю, ослабляют желание жить. Самое страшное время для душевно обездоленного человека - ночь, когда он остается наедине с самим собой, когда "в окна помертвелые Смотрят фонари", когда "молится И мается Род людской" (М. Вега "У кого бессонница..."). Ночь правит миром, она "развернула над морем и сушей Черное знамя победы своей" (Ю. Джа-нумов "Ветер приносит мне запахи ночи..."), а в это время "одинокая, без сна Душа томилась болью давней. Молясь... Чтоб... вьюга замела в ней И самый след минувших дней" (Г. Голохвостов "Вьюга"). Ведь самое страшное - это не то, что нет сна, а то, что нет пробуждения: "Нет уж больше пробужденья Для души моей больной" (Д. Рат-гауз "Ранним утром ты заснула..."), и сон, которого так ждут ночью, часто возникает как символ всей жизни в эмиграции: "полжизни - сон", который отупляет человека, делает душу "двойной", делит ее пополам. "Мятежной гордости полна" одна ее часть, другая пребывает в постоянном сне, отбирающем даже память о полноценной жизни: "проснулась... и не помнит сна" (С. Маковский "Полжизни душно-плотской яви...").

Но и утро нового дня не приносит облегчения. В ранний час, когда "по сонным ресторанам. Тушат ламп холодный свет... И ползет больным туманом В окна мокрые рассвет" (М. Залесский "Рассвет"), каждый раз умирает душа, так и не воскреснув для новой жизни, будто слово "рассвет", вынесенное в название стихотворения, символизирует не начало, а конец. И так "день скользит за бессмысленным днем" (И. Кнор-ринг "Старый квартал"). Может быть, поэтому одной из самых важных тем в поэзии в эмиграции первой волны была тема обреченности, бессмысленности жизни. Она звучит почти во всех лирических произведениях поэтов-эмигрантов. "Страх и скорбь, нужда, разруха" (В. Иванов "Зверь щетинится с испугу...") - вот круг, замкнутость которого не в силах разорвать человек. Так вынужден он жить изо дня в день, так живут все, и он ничем не выделяется, подвергшись незримому нивелированию. "Мир плоско выравнен", "равняют всех" (В. Иванов "Различны были прежде меры..."), прошли времена, когда человек отличался от миллионов других "лица необщим выраженьем" (Е. Баратынский), в этом и заключается трагедия истинного художника.

"Изверившийся человек", который "постиг тщету" жизни, "перед смертью безоружной" более всего жалеет, что его стихи канут "в бездонность пустоты" (И. Северянин "В забытьи"). "Как спутанная пустота" представляется дорога жизни другому поэту - М. Форштетеру. Не в силах "разорвать позорной сети" - "паутины" тоски -его лирический герой понимает, что "час свободы мнимой" не спасет его от "черного... круга" небытия. Он, "смертью подступившей пьян", не может "преодолеть" "тщету и суетность и прах" "звериной жизни"; ему остается последнее - "цепенеть" и молча "биться" "в ее когтях", а когда и на это не станет сил - "уныло" "тлеть", хотя он давно уже "непосильной платой" заплатил судьбе "за радостно-летучие мгновенья, за грех гордыни", за счастье и горе быть поэтом ("Как встарь, размеренный и точный...", "Последнее", "Без сил, больной и Богу непокорный...").

Немногим удавалось выстоять в борьбе за существование. Люди ломались, ломались физически (спивались, кончали с собой), ломались нравственно, т.е. приспосабливались к условиям бездуховного существования, становились обывателями: богатели или беднели — неважно, но теряли главное — Божественную душу. Потеря Бога в своей душе - это самая страшная беда, которая может произойти с человеком; многие понимали это и несли свой крест со смирением, благодаря Господа за посланные мучения: "Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал, Я принял смиренно, - любил и страдал". Однако поэт все же призывает смерть как избавление от страданий: "Не слаще ли сладкой надежды земной - Прости меня. Господи! - вечный покой?", понимая, что кощунствует, так как желание смерти, пусть даже для самого измученного человека, несовместимо с заповедями христианства. Трудно осудить изверившегося, больного художника, в стихах которого рефреном звучит слово "смерть": "...смерть так проста, Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста!", "Скоро скажу я с улыбкой сыновней: Здравствуй, родимая Смерть!", "И мысль одна: умереть!". Он понимает несостоятельность своей позиции, знает, что следует "страдать и любить... до конца, и знать, что за подвиг не будет венца" (Д. Мережковский "Склоняется солнце, кончается путь...", "Пятая", "Иногда бывает так скучно..."), но, увы, не всякий способен на вечный подвиг. Страшно извериться, когда не вымолишь у бога самой малости -"любви"; правда, нужен еще и "заброшенный дом", и "луна", и "розовый куст", и многое другое, но все это укладывается в первое желание - обретение "любви". И поэт понимает, "как беззащитен, в общем, человек", как немощен. Страшны слова: "Брось, Не надейся", обращенные к "слепцу, калеке", но нет сил, "чтоб уйти, такова усталость" (А. Штейгер "В сущности, так немного...", "...Наутро сад уже тонул в снегу...", "Неужели навеки врозь?..", "Сентябрь").

Один из нечзбежных мотивов поэзии отчаявшихся душ - душевная болезнь. Обстановка массового психоза (будь то и сталинской России или в эмиграции) - вот фон многих лирических произведений. В них присутствуют "психофабрики" (Странник "Песнь российской оппозиции"), "специальные психбольницы" (Н. Воробьев "СПБ"), где "сумасшедшие люди кричат", а равнодушные психиатры делают убийственные заключения: "Эти русские - просто одно наказанье" (Ю. Одарченко "В перетопленных залах больницы..."). Однако не следует забывать, что душевная болезнь как симптом нравственного здоровья - старая и постоянная тема русской литературы. Достаточно вспомнить героя чеховской "Палаты № б" или булгаковского Мастера. Именно то "безумие", которое охватило лирических героев русских поэтов-эмигрантов, станет впоследствии ступенью в их новую жизнь, где ждет освобождение от ночных и дневных кошмаров, где свет истины озарит их измученные души,

Однако чаще слова "истина" и "правда" - "Божественный глагол" (Пушкин) поэта - становятся для эмигрантов синонимами таких слов, как "утраченные надежды", ибо жажда познания делает поэта нс богаче, а беднее. Лирический герой Д. Кленовского, вспоминая прожитые годы, "вышел к истине простой" и горькой: "...сердце на могильных плитах Не написало ничего". Не новая мысль для эмигранта, но вывод, который венчает конец стихотворения, символичен: поэт стал "одною истиной богаче. Одною радостью бедней" ("Я думал до сих пор, что наша...").

Чтобы разрушить "несносный" "ритуал" жизни, идущей строго по календарю, и перетасовать убогий "бессменных истин каталог", поэт выдумывает "странный... мир", который вдруг да окажется "волшебной ширмой", и она "убережет... от лжи ночной, от правды дня" (В. Дукельский "Не врут календари: без сна..."). Этой "ширмой" может стать даже воспоминание. И поэтические образы, возникающие в лирике различных поэтов, как уже говорилось выше, часто словно бы переходят из стихотворения в стихотворение, особенно если они связаны с впечатлениями детства, общими для многих авторов. "Кружится, вертится шар голубой...", - пронзительно звучит "украденный" шарманкой старый мотив (П. Ставров "Кружится, вертится шар голубой..."). "Крутится медленно шар голубой...", - выводит знакомую мелодию "охрипший орган" (С. Прегель "Шарманка"), но "некуда шарику, негде упасть" (Став-ров), и "щелкает зонтика черная пасть" (Прегель), завершая маленький спектакль, больно напомнивший детство. Однако образ знакомого музыкального инструмента -переносного механического органа -• и связанного с ним неизменно нищего шарманщика сопутствует поэтам-эмигрантам, живущим в разных странах и городах, и "хрипит шарманка" (А. Эйснер "Воскресенье"), снова и снова напоминая о дорогих утратах.

"В цепях своей тоски, в печали по былом" вяло течет эмигрантская "жизнь-изгнание", заставляя, однако, делать глобальные выводы: "...Земля, ты тоже в мире пленница". И "нет конца бессмысленной орбите" жизни планеты и жизни человека (И. Британ "Колода старых карт, знакомая до муки...", "В полях изгнания горит моя звезда...", "Еще, еще там стрелка передвинется..."). Бессмыслен и короток путь эмигранта. "Мертворожденные мечты" (Э. Чегринцева "Сжимала все упорней тьма..."), и прежде всего мечта о России, - начало и конец всякого желания и чувства - отодвигаются все дальше: "Когда мы в Россию вернемся... Пешком по размытым дорогам, в стоградусные холода. Без всяких коней и триумфов... пешком... добредем..." (Г. Адамович "Когда мы в Россию вернемся... о, Гамлет восточный, когда?.."). Но на "тяжелых котурнах мечты" (Е. Рубисова "Предисловие") далеко не уйдешь: "больница... в бреду", "коль славен", "тонкие свечи в морозном и спящем Кремле", "нищенский флаг", который "трехцветным позором полощется" над побежденными, и в конце "две медных монеты на веки" (Адамович). - вот в коротких словах вся оставшаяся жизнь, [Заметим, что ощущение безвыходности и предвкушение близкого конца вызывает у многих поэтов желание заменить слово "смерть" эвфемизмом который взят ими из старинного русского обряда, когда родной человек, а если его уже нет рядом, то "прохожий... два медяка на глаза... положит" (А. Штейгер "Только утро любви не забудь...")] В маленьком стихотворном шедевре Адамовича отразилось все то, что волновало и мучило лучшие умы русской эмиграции, когда каждый становился философом - европейским Гамлетом на русский манер: "О, Гамлет восточный...". Этот своеобразный оксюморон точно определяет склад психологии и философии русского эмигранта.

Человек живет, постоянно сознавая, что "половина жизни обуглена, А вторая -черней сурьмы" (Е. Бакунина "Вспоминаю покров глазетовый..."), ощущая себя "над щелью узкой и сырой. Над гибелью неотвратимой" (Е. Таубер "Играют дети на дворе...") и зная о том, что нравственных "калек так много" (Э. Чегринцева "Снег падает, и не ломает ноги..."). Он движется по жизни лишь для того, чтобы стать в итоге "гробом и простым и черным Среди повапленных гробов" (И. Голенищев-Кутузов "Реквием"). Нужно "законопатить" "щелки. Чтобы не видеть неба и луны" (М. Вега "Хранительница химер"), но и это не помогает убежать от жизни, от самого себя: "ужас привычный, ночной нетопырь", "pavor nocturnus" (ночной ужас, боязнь темноты) поселился в душе, человек словно идет (во сне или наяву?) по "сточным трубам", и это - "все, что осталось" ему до конца дней (Б. Нарциссов "Pavor nocturnus", "Сон о трубе"). "Нету ласки, нет слез, нет прощенья" (Н. Харкевич "Осень") - самого главного, чем жив на земле человек.

Итак, миссия поэта - рассказывать, поведать миру о бессоницах, тоске, одино честве, убожестве жизни в изгнании, о слезах: "...Здесь слишком много слез, В безумном и несчастном мире этом. Здесь круглый год стоградусный мороз..." (А. Штейгер "Не до стихов... Здесь слишком много слез..."). Это ощущение душевного холода присутствует практически во всех произведениях поэтов-эмигрантов ("...в стоградусные холода" - Адамович; "в... холоде странной свободы" - Г. Иванов "Все неизменно и все изменилось..."). Человек живет, всю жизнь ощущая, что это его "последние ночи, предсмертные дни" (С. Луцкий "Шахматы"). Существование возможно лишь "с тоской своею вместе" (Л. Кельберин "Восемь дней, почти без перерыва..."). Надо приучиться не жить, а "быть только соглядатаями жизни" (Б. Новосадов "Как тягостно и зреть и сознавать..."), когда "душа как гость в чужой квартире" (М. Чехонин "Глобтроттер" - скиталец).

Даже искусство не согревает душу. Музыка, рассеяв на мгновение мрак жизни, вызвав дерзостную мысль о том, что "не будет сладостнее мига", исчезает, и действительность грубо врывается в забытье: напрасно "распустилось сердце, как палитра", последний аккорд вызывает лишь "зубовный скрежет" и "проклятье" (Ю. Крузенштерн-Петерец "Музыка"), потому что "реет отзвук катастрофы" даже "в сладчайшей музыке минут" (Ю. Мандельштам "Как неожиданны ч редки..."). Впереди пустота, "исхода нет" (К. Померанцев "Что, если все, о. все без исключенья...") - то состояние души, которое ощущал еще Блок ("Ночь. Улица. Фонарь. Аптека..."). "Без-любое веселье" (Ю. Мандельштам "Все то же - люди, имена и лица..."), "убогое счастье" в "мире расчетливой скуки" (В. Гальской "Элегия") толкают эмигранта подчас к страшным, безбожным мыслям о сведении последних счетов с жизнью, к холодному вопросу: "Скажите, это очень больно?.." (Н. Воробьев "Я никогда не умирал...").

Возможно, для того чтобы попытаться это передать, нужны не стихи, а проза: "Здесь должен прозой говорить всерьез Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом" (А. Штейгер "Не до стихов... Здесь слишком много слез"). Это вовсе не филологический вопрос - это вопрос философский: совместимы ли высокая поэзия и проза жизни? Лучше всего на него ответили те, кто грубые мотивы презренной прозы обратили в "мелодию" стиха, которая всегда "становится цветком".

Литература

Цитаты в статье приводятся по "Мы жили тогда на планете другой...". Антология поэзии русского зарубежья. Кн. 1-3. М., 1994-1995.