Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4 | Следующая страница реферата

Отказ от власти, уклонение от участия в общественно-политической деятельности, удаление из города в сельскую местность, на лоно природы, наконец, уход из жизни по политическим мотивам – все это было так или иначе проявлениями разочарования в старых идеалах и нормах, выработанных гражданской общиной. Проблема соотношения vita activa и vita contemplativa – жизни активной и жизни созерцательной – была одной из острейших для мыслящих людей того времени и, в частности, для Сенеки. Обоснование созерцательного, философского образа жизни мы находим в трактате "О досуге", где автор сравнивает отношение стоиков и эпикурейцев к общественной деятельности (res publica). Мнение Эпикура резюмируется так: "Мудрец не должен заниматься общественными делами за исключением крайней необходимости". Точку зрения Зенона Сенека формулирует следующим образом: "Мудрец должен заниматься res publica, если ему что-либо не воспрепятствует" (De otio, III,2). Однако далее Сенека утверждает, что не существует государства, которое может терпеть истинного мудреца, и нет мудреца, который смог бы вынести какое-либо реальное государство (VIII,1–4). Поэтому на практике sapiens вынужден предпочесть otium, созерцательную жизнь, т.е. эпикурейский идеал. Сенека считает, что по существу это не противоречит стоической доктрине, поскольку мудрец, удаляясь от "малого" государства, не перестает быть гражданином "большого" (мира) и служит ему, постигая благо и истину. Однако эта оговорка еще более отдаляет философа от традиционной римской позиции23.

В другом трактате, "О краткости жизни", Сенека советует Паулину, префекту анноны, оставить свои общественные обязанности и посвятить себя созерцательной жизни (возможно, это Помпей Паулин, занимавший ответственные посты при Нероне.– Plin. N.N. XXXIII,143; Тас. Ann., XIII,53,2; XV,18,4). Бросается в глаза пренебрежительное отношение философа к самой должности Паулина, занимающегося "желудками людей" (De brev., XVIII,6). Сенека преисполнен презрения к "занятым" (occupatis), мелким и крупным политическим дельцам, которых собаки насилу выгоняют из судов, за которыми следуют толпы клиентов (XII,1). "Мерзкими" называет философ тех, кто до последнего дня жизни, стремясь к наживе, отправляет государственные должности. В пример приводится девяностолетний Секст Туранний, который никак не мог оставить службу при Гае Цезаре (у Сенеки – образец тирана) и заставил домашних оплакивать свою отставку (XX,2–3; ср.: Тас. Ann. I,7; XI.31).

Призыв посвятить себя философскому досугу проходит и через все "Письма к Луцилию". Сенека убеждает адресата, что государственная деятельность недостойна добродетельного человека, это "цепкое зло", от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. "Жалкая прокураторская должность", провинция и все, что они сулят, скрывают от глаз Луцилия здоровую жизнь (Ер., XIX,5; XXI,9). Государство – закуток, лишь выйдя из которого на широкий простор и поднявшись к небесам, можно понять, "как низко стоят кресла в сенате или в суде" (LXVIII,2). Дела, "навязанные честолюбием", совершенно бесполезны, это дела "ради самих дел", да притом еще "грязные и унизительные" (XXII,4,8), "пустые" (XXXI,4); занимающиеся ими лишь притворяются занятыми, "множат дела и сами у себя отнимают дни..." (LXII,1). Под стать этим делам и сами "занятые". Лишь по обычаю (подразумевается: уже давно не отвечающему действительности) можно назвать соискателей на выборах "доблестными мужами" – bonos viros (III,1). Что может быть гнуснее стариков, с усердием готовящихся занять должности (XLV,17)? Поиски почестей – ambitum – занятие тщеславное, бессмысленное и ничтожное (LXXXIV,11). Все это – стучаться в двери могущественных гордецов, переписывать по алфавиту бездетных стариков, обладать влиянием на форуме, – может быть, и власть, но всем ненавистная, недолгая и, если оценить ее по-настоящему, "нечистая" (sordida) (LXIII,10).

Таков был внутренний фон размышлений Сенеки, когда он в "Письмах к Луцилию" в последний раз отвечал на важнейший вопрос своей жизни: должен ли мудрый (точнее – стремящийся к мудрости, каким он считал и себя) участвовать в делах государства?24 Существо ответа не оставляет сомнений. Цель всех наставлений, из которых соткано содержание "Писем", – убедить читателя в необходимости оставить "пустые занятия" и посвятить все время, всю жизнь философскому досугу. В VIII письме Сенека призывает Луцилия "скрываться и запереть двери", удалиться, последовав его примеру, от людей и дел и заняться "делами потомков" (VIII,1–2). В последующих наставлениях эта же мысль излагается в различных вариантах, пока в XIV письме не появляется развернутая аргументация против участия в res publica. Вначале она сводится к тому, что избегать государственной деятельности следует потому, что она опасна. Следуя фактически эпикурейскому правилу "живи незаметно", Сенека рекомендует не только никого не задевать, избегать опасного властителя, но и это делать незаметно, не подавая повода подозревать себя в его осуждении (XIV,7–8). Даже философией надо заниматься "тихо и скромно" (XIV,11).

Сенека обращается к излюбленному историческому деятелю – Катону Утическому. Но мы не найдем здесь обычных дифирамбов в честь последнего героя республики. Напротив, Катон подвергается самой серьезной критике. Сенека высказывает мнение, что мудрецу не следовало бы вмешиваться в res publica, поскольку речь шла уже не о свободе, давно погубленной. Вопрос заключался в другом: кто, Помпей или Цезарь, завладеют государством. Но в предшествующие годы, до начала войны между Цезарем и Помпеем, мудрому вряд ли допустимо было участвовать в разграблении rei publicae (XIV,13). Подвергая таким образом сомнению деятельность героя "стоической оппозиции" (а некогда и своего!), Сенека зовет Луцилия последовать примеру "тех стоиков, которые, когда их отстранили от государственных дел, не оскорбляли никого из власть имущих, но удалились, чтобы совершенствовать свою жизнь и создавать законы для рода человеческого" (XIV,14).

Философ так горячо высказывает свою мысль, что даже "не замечает", что ситуация, анализируемая им, собственно не имеет отношения к адресату, поскольку Луцилия никто не удалял от государственных дел. Напротив, его приходится убеждать, что отказ от государственной карьеры выгоден (XXVI,1); много спустя (судя по номерам "писем") мы узнаем, что ему еще предстоит долго "добиваться освобождения от должности" (LXV,2). Сенека даже настаивает, что если освободиться будет невозможно, то следует "вырваться силой" (XIX,1) и т.д. Моралист радуется успеху своих наставлений: "Ты понял уже,– пишет он,– пора освободиться от этих на вид почетных, на деле никчемных занятий, и спрашиваешь только, как этого достичь" (XXII,1). Но и далее, вплоть до последних писем, Сенека не устает убеждать Луцилия (и других читателей) в тщетности честолюбивых устремлений и необходимости отойти от общественных дел (CXVIII,3–4).

Приведенный "пример" с Катоном имел особый подтекст, понятный читателям-современникам. Во-первых, он заключался в объяснении поведения самого Сенеки (otium после отставки в 62 г.); во-вторых, смысл exemplum состоял не только в том, что человек, отстраненный от res publica, должен был уйти из мира политики вообще. Сенека также указал условие, при котором удаление от государственных дел должно стать результатом свободного выбора для sapiens. Это условие – утрата свободы, время гражданских войн, ситуация, обозначенная Цицероном словами res publica amissa. В новых условиях мудрец должен отделить себя от res publica – от государства как особого института, не совпадающего с гражданским коллективом, общиной,– и думать уже не о том, как служить ему, а как воспользоваться хотя бы теми благами, какие оно способно предоставить, избегая опасностей, сопряженных с участием в государственных делах.

Свою позицию в ситуации, наступившей с установлением единовластия, Сенека и разъясняет в полугротескном XIV, а потом в проникнутом до циничности рационализмом LXIII письме. Философ не претендует на участие в государственной деятельности и не собирается вмешиваться в политику или осуждать существующие порядки в государстве. Он полон благодарности правителю (не уточняет даже, какому) за предоставленную ему возможность заниматься философией, быть свободным и от государственных дел, и от связанных с ними опасностей. Сенека уверяет (и было бы неверно видеть здесь лишь попытку обезопасить себя), что ошибаются те, кто полагает, будто приверженцы философии "презирают должностных лиц и царей, всех, кто занимается общественными делами". Напротив, никто не испытывает к ним такой благодарности, как философы. Ведь их цель – праведная жизнь – недостижима без общего спокойствия в государстве, ведь именно им, обладающим наивысшими ценностями – духовными, в случае неблагополучия в государстве придется потерять более всего. Поэтому философы благодарны своему "кормчему" и чтят правителя как отца (LXXIII,1–2,8). "Мудрый не станет отрицать, сколь многим он обязан тому, чье правление и попечение дарят ему щедрый досуг и право распоряжаться своим временем и покой, не нарушаемый общественными обязанностями" (LXXIII,10).

Полемичность приведенных рассуждений Сенеки представляется очевидной. Свой вариант (идеал ли?) "философского досуга" Сенека противопоставляет другой общественной позиции, уязвимой в отношении политической благонадежности. Этот "стоящий за кадром" вид "досуга" связан с недоверием к государству. Именно от такой позиции явно отгораживается Сенека. В том, насколько опасным было обвинение в подобном образе мысли, показало выступление Коссуциана Капитона на процессе Тразеи (Тас. Ann., XVI,22) и исход этого дела. Еще более энергично и, представляется, более искренно и последовательно, Сенека обрушивался на другой вид "досуга"– iners otium или desidia – на извращенную роскошь (luxuria).

С пылом, предполагающим какие-то вполне конкретные социально-политические, а возможно, и личные мотивы, Сенека обличает безделие и роскошь как противоречащие законам природы. Его сочинения содержат множество примеров извращенного образа жизни. Люди, порабощенные кухней и желудком, щеголи и т.п. не занимаются ничем полезным, но их нельзя назвать и свободными от дел (otiosus), они заживо похоронили себя. Наиболее возмутительное извращение естественного образа жизни представляют "антиподы" (antipodes) – полуночники, "живущие навыворот" (retro vivunt – Ер., CXXII,2,5,7); они боятся смерти и так же несчастны, как ночные птицы. Их жизнь подобна смерти, их пиршества сходны с погребальными обрядами. С особым негодованием Сенека пишет о тех прожигателях жизни, которые прикрывают свое поведение именем философии, будь то эпикурейской или стоической (De vita, XII,3–4), пытаясь представить его как своего рода "философский досуг". Явно неприязненное отношение к ним Сенеки вполне понятно. Лжефилософы компрометировали истинных любомудров, давая обильную пищу пересудам.

Философия всегда оставалась в Риме явлением чужеродным и вызывавшим подозрения. Это создавало обширное поле для всевозможных спекуляций в целях травли политических противников. Оказывается, в рассматриваемое время существовал некий лагерь непримиримых врагов и хулителей философии (qui philosophiam latrant). Они выискивали недостатки того или иного ее поклонника, чтобы опорочить философию как таковую и связанный с ней образ жизни – "философский досуг", поскольку "чужая добродетель служит укором их собственным прегрешениям" (De vita, XIX,2–3, XVII–XX; Тас. Ann., XVI,32).

Обличения Сенеки – не проявление мизантропии25. Их явный социально-политический подтекст, очевидно, был вполне понятен современникам. Исключительная популярность писателя засвидетельствована даже его литературным противником – Квинтилианом (Inst. orat., X,1,125–131). Осуждение delicatus, antipodes имело, конечно, вполне конкретный социальный адрес.

Дальнейшее рассмотрение нашего сюжета вновь возвращает к мысли о том, что досуг как таковой и его типы были не просто формами бытового поведения, а воплощением и обозначением определенных жизненных и политических позиций. Для того, чтобы морализирующий язык инвектив и апологий Сенеки стал понятен в их конкретно-историческом содержании, попытаемся совместить кажущиеся нам абстрактными рассуждения и оценки с канвой событий времени принципата Нерона, которая прослеживается в первую очередь по "Анналам" Тацита. При таком сопоставлении информация, предоставляемая этими двумя авторами, удивительно удачным образом взаимодополняется. Кажущиеся абстрактными морально-философские рассуждения Сенеки – ценнейший комментарий к конкретным событиям, описываемым Тацитом, у которого, как правило, отсутствуют развернутые оценки интересующих нас фактов.

Особая актуальность темы досуга в идеологических коллизиях середины I в. и ускользающий от современного читателя исторический подтекст "дела Тразеи" начинают проясняться в свете некоторых особенностей и тенденций развития принципата Нерона26.

Тразея Пет в качестве влиятельного члена сената выступил против указа, разрешавшего Сиракузам допускать к играм большее, чем обычно, число гладиаторов. Недоброжелатели Тразеи обвиняли его в том, что он занимался "столь незначительными вопросами", "пустяками" и отмалчивался, "когда речь шла о главнейшем". Тацит, в целом благоприятно оценивающий Тразею, не пытается оспорить это обвинение, цитируемое несколько раз и в различных вариантах. Похоже, что историк то ли оказался не в состоянии разобраться в сущности дела, то ли по каким-то соображениям предпочел обойтись без комментариев. Странно и то, что Тацит, в других местах вполне определенно высказывавшийся об истинной сущности принципата (1,2; 4,1), здесь не пытается опровергнуть явно абсурдное утверждение обвинителей Тразеи, что сенаторы якобы "могут беспрепятственно высказать все, что бы ни пожелали, а также потребовать обсуждения своих предложений" (XIII,49).

Впрочем, сомнение противников Тразеи в необходимости для государства сенатской "свободы" (...si rem publicam egere libertate senatoria...), борцом за которую он был, ясно указывает на провокационный характер подобных заявлений (XIII,49,2). Более того, если верить Тациту, даже друзья Тразеи были в недоумении и нуждались в разъяснениях по поводу его речи в сенате. Потребность в них могла действительно возникнуть в том случае, если бы Тразея впервые проявил себя таким образом. Но из объяснения Тразеи, выглядящего в изложении Тацита не то оправданием, не то угрозой, ясно, что он регулярно участвовал в обсуждении столь "ничтожнейших" вопросов для демонстрации своей готовности "взять на себя заботу о существенном" (XIII,49,4). Кроме того, выступление об устройстве гладиаторских игр в провинциальном городе затрагивало проблему излишеств в общественной жизни и, следовательно, бросало тень на характер досуга самого императора. Не случайно Тацит далее описывает переход Нерона к "открытым бесчинствам" (XIII,49).

Проблема otii оказывается в центре идеологической и политической жизни Рима с самого начала принципата Нерона. Отсутствие интереса к государственной деятельности (которая, как отмечалось, была сердцевиной традиционной системы ценностей) и приверженность к тому, что относилось к сфере "досуга", не могли не обратить на себя внимание поборников "старинных нравов" (mores maiorum). "Старейшие" (seniores) сразу же отметили, что Нерон был первым из принцепсов, нуждавшимся в чужом красноречии (речи сочинял для него Сенека), поскольку с раннего детства обратил свой деятельный ум на иные занятия: искусство чеканки, пение, умение править конными упряжками (XIII,3).

Эти необычные и чуждые староримскому идеалу viri boni интересы невозможно объяснить лишь индивидуальными наклонностями юного принцепса или особыми условиями окружения, воспитания и исключительными материальными возможностями – вне тенденций морального перерождения общества, связанных с кризисом полисных ценностей. Нерон оказался "свободным"" от традиций и ориентированным на модель культуры, в центре которой находился индивидуалистический потребительский идеал otium. "Золотая молодежь", чьим кумиром был Нерон, с иронией относилась к преданиям о мозолистых ладонях консула Цинцинната, который, победив противника, возвращался к своему плугу. Родители и деды ровесников Нерона лишь понаслышке знали, что такое "истинная республика". Старые идеалы были чужды его поколению, которое невозможно было вдохновить примером предков. Через несколько лет выяснилось, что потребности подобных подданных (не граждан!) предполагают и такого правителя-прагматика, как Веспасиан.

Таким образом, столкновение между ориентациями на res publica и на otium было принципиальным политическим конфликтом между противостоящими друг другу социальными силами. Разворачиваясь в первую очередь в сферах общественной психологии и идеологии, размежевывая политические группировки, философские ориентации, эстетические симпатии, сталкивая поколения, этот конфликт был провозвестником заговоров и последовавших за ними репрессий, сыграв определенную роль в подготовке гражданской войны 68–69 гг.

На первых порах приверженность императора ко всему, что относилось к сфере "досуга", современники расценивали как легкомыслие, свойственное возрасту. Поскольку важнейшие вопросы государственного управления решались такими искушенными и в то же время добросовестными политиками, как Сенека и Бурр, это не вызывало особой тревоги. Надо думать, Сенека вполне сознательно стремился дать выход дурным наклонностям Нерона в сфере otium, дабы избежать опасности их проявления в области res publica (XIII,2); на этом собственно и строилось зыбкое политическое равновесие. Однако Сенека переоценил свои возможности и недооценил на сей раз опасности монархического режима, о которых сам неоднократно напоминал. Поскольку "досуг" стал средоточием интересов не частного лица, а монарха, да еще воспитанного в духе "милосердия", он неизбежно должен был как-то соотнестись с res publica.

Конфликт нарастал исподволь, но неуклонно. Чуть более чем через год после прихода к власти молодого принцепса (начало 56 г.) город Рим почувствовал "отвратительную разнузданность" (XIII,25). В начале 57 г. на Марсовом поле начинает сооружаться огромный амфитеатр, о чем с неудовольствием сообщает Тацит (XIII,31), а в 58 г., как упоминалось, Нерон перестает скрывать свои "бесчинства" (XIII,47). Не исключено, что это и имел в виду Тразея, говоря о "существенном" (XIII,49).

Поскольку активность принцепса была направлена на сферу "досуга", к ней же было обращено и общественное мнение. Центральным событием 59 г. было убийство Агриппины, после чего "досуг" Нерона решительно вторгается в область политики, и это проявляется в учреждении "ювеналий". Говоря о развращающем влиянии этих "притонов", которые стали "рассадниками разнузданности и непотребства", Тацит, безусловно, приводит мнения противников таких увеселений (XIV,15). Главным событием 60 г. становится учреждение "пятилетних игр", или "нероний". То, что Тацит считает необходимым довольно подробно изложить взгляды противников и сторонников развлечений принцепса, показывает, что эти эстетические по природе воззрения выступают здесь как выражение политических позиций двух группировок – поборников старых идеалов res publica и неронианцев.

Консерваторы, рассказывает Тацит, вспоминали, что на их памяти "старики" (seniores, фигурировавшие в цитировавшемся пассаже XIII,3) порицали даже Гнея Помпея за возведение постоянного театра. А в старину, рассуждали они, народ и вовсе смотрел представления стоя, ибо опасались, что в противном случае он будет проводить в театре "целые дни в полном безделье" (dies totos ignavia continuaret). Дальнейшая аргументация поборников старины также сводилась к тому, что "вследствие заимствованной извне разнузданности" молодежь проводит время в "праздности", вместо того чтобы служить в войске и совершенствоваться в военном деле. Но более всего поборников старины и negotium возмущает то, что всем этим "извращениям" отданы даже ночи, скрывающие "мраком" все непотребства (XIV,20), что, как мы видели, полностью соответствует рассуждениям Сенеки.

Показательно, что сторонники развлечений – неронианцы прежде всего защищались от последнего обвинения, утверждая, что всего лишь несколько ночей за целое пятилетие было отдано веселью, но не разгулу, и празднества озаряло такое количество огней, когда ничто предосудительное не могло скрыться (XIV,21). Эстетизированные категории "солнца" и "мрака", "дня" и "ночи"27 : стали идеологическим оружием в борьбе неронианцев и сторонников традиций. Это была борьба двух культур. Одна, традиционная, была культурой, порожденной civitas, и предполагала идеал служения rei publicae, другая, отрицая традиционные полисные ценности, отстаивала индивидуалистический идеал otium. При Нероне это противостояние ощущалось совершенно явственно, но уже во времена Тацита его смысл был не вполне понятен, и, приводя аргументы сторонников нероний, писатель не особенно категоричен в их осуждении. Явно путаясь в оценках, он констатирует, что эти "игры прошли без явного ущерба для благонравия" и даже греческая одежда, в которую в те дни многие облачились, по прошествии игр вышла из употребления (XIV,21).

Официальная идеология нового режима эволюционировала, показав изнанку пропагандистской фразеологии Августа, провозгласившего наступление "золотого века". Появился император, который не пожелал довольствоваться домотканой одеждой. Нерон решил осуществить "золотой век" для себя и своих фаворитов, без стеснения распоряжаясь в личных целях ресурсами империи (XV,42). Это поставило "досуг" в центр идеологической борьбы.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: темы рефератов по информатике, какой ответ.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4 | Следующая страница реферата