Германизм в зеркале русской идеи: исторические перспективы Германии в отражении русского утопического традиционализма рубежа XIX-XX веков

Д. В. Бугров

Непростая история взаимоотношений русского и германского народов, прошедшая в XX столетии через горнило двух опустошительных мировых войн, служит предметом изучения многих представителей гуманитарных наук обеих стран. Особое место в ряду проблем, характеризующих динамику процесса межкультурного общения и взаимодействия, занимает вопрос о восприятии друг друга великими соседями по большому европейскому "дому", о стереотипах и фобиях, которые в течение длительного времени служили (и отчасти продолжают служить) неким препятствием на пути к обоюдовыгодному диалогу1 . Примечательно, что к концу XX века из поля зрения исследователей не ускользнула и столь любопытная проблема, как соотношение идеологии консерватизма на материалах истории общественно-политической мысли России и Германии2 .

Окончательное преодоление взаимного недоверия и настороженности невозможно без развенчания предубеждений и отказа от привычных поведенческих схем - таких, как противопоставление "своего" и "чужого", порождающее весьма живучие предрассудки, передаваемые из поколения в поколение. XXI столетие - конечно, если оно действительно явится столетием торжества прогресса, разума и гуманизма - неизбежно поставит перед человечеством чрезвычайно непростую задачу. Речь идет о необходимости отказа от антиномии "свой - чужой" и перехода к дихотомии "свой - другой". Хочется верить, что доминантой в глобальном межэтническом полилоге станет трансформация мнимых антиподов в реальных симбионтов, - в противном случае начавшийся техногенный век может породить такие катаклизмы, перед которыми ужасы минувших эпох покажутся невинными забавами периода детства или отрочества цивилизации.

Известно, что ни один из европейских народов не вступал с русским в столь тесное, долговременное и многоуровневое взаимодействие во всех его проявлениях (от партнерства к противоборству и наоборот), как германский народ. Это взаимопроникновение было и остается чем-то гораздо более широким и глубоким, чем простое соприкосновение центральноевропейского гегемона с восточноевропейским.

Преодоление стереотипов невозможно без идентификации причин, их порождающих. Сегодня, когда мир адаптируется к вызовам глобализма и мультикультурализма, комбинирует новации и традиции, определяет свое отношение к фундаментализму и робко пробует на вкус диковинный плод под названием "толерантность", представляется актуальным обращение к опыту предыдущего излома веков - эпохи, когда XIX век с его верой в торжество и необратимость прогресса уступал место новому столетию, которое поставило под вопрос практически все ориентиры века-предшественника. Особенно интересен, на наш взгляд, анализ набора средств и методов, имевшихся в арсенале тех, кому по определению было присуще неприятие иностранного влияния как чуждого и вредоносного, - ревнителей традиций, которые, находясь на консервативных позициях, поддерживали и развивали сложившиеся догмы. Реанимируя стереотипы, противопоставляя "чужому" - "свое", традиционалисты стремились показать, что у "чужого" нет будущего, что оно эфемерно и обречено.

С. П. Хантингтон, типологизируя консервативное мышление, выявил такие подходы к его изучению, как "автономный" (рассматривающий консерватизм вне политической конъюнктуры и обусловливающий его психологическими наклонностями части социума), "ситуационный" (утверждающий, что консерватизм - идеология, проявляющаяся во всех исторических ситуациях, когда возникает явный вызов существующему социальному порядку) и "аристократический" (трактующий консерватизм как мировоззрение общественных сил, против которых направлена буржуазная революция)3 .

В 1929 году К. Мангейм, анализируя утопическое сознание в своем фундаментальном труде "Идеология и утопия", отметил и любопытный феномен консервативного утопизма4 . В другой работе, специально посвященной консервативному мышлению, известный немецкий социолог детально дифференцировал традиционализм и консерватизм. Традиционализм, на его взгляд, имманентно "полуреактивен" и, следовательно, преимущественно психологичен, инстинктивен и дорефлексивен. Консерватизм же, напротив, сознателен и рефлексивен, поскольку является более поздним инструментом оберегания традиции. "Традиционалистское поведение представляет собой практически чистую серию реакций на раздражители, - пояснял К. Мангейм. - Поведение консервативное - осмысленно, вдобавок осмысленно по отношению к изменяющимся от эпохи к эпохе обстоятельствам"5 .

Спустя сорок лет польский социолог Е. Шацкий двинулся дальше и, прослеживая различия и взаимосвязь утопии и традиции, предложил рассматривать консерватизм как одну из двух разновидностей традиционализма - ту, главным мотивом которой является стремление сохранить и упрочить сложившийся порядок вещей. Именно этим консерватизм отличается от архаизма - другой формы традиционалистского мироощущения, отстаивающей необходимость уничтожения существующего порядка во имя восстановления некогда утраченных истинных ориентиров и ценностей. Таким образом, согласно концепции Е. Шацкого, традиционализм может являть собой попытку консервации (консерватизм) либо реставрации (архаизм) некоего наследия, которое уходящее поколение должно передать сменяющей его генерации6 .

П. Ю. Рахшмир, авторитетный российский исследователь консервативной идеологии в прошлом и настоящем, выделяет три варианта консерватизма: традиционалистский, либеральный (умеренный) и экстремистский7 .

Следует отметить, что убеждения русских традиционалистов рубежа XIX-XX веков в целом соответствовали основным постулатам доктрины консерватизма в том виде, как ее резюмировал С. П. Хантингтон: фундаментом общества является религия; общество развивается путем передачи мудрости предшествующих поколений последующим; опыт и обычай предпочтительнее, нежели разум и логика; коллектив выше личности; люди не равны, и это неравенство закрепляет сословная организация общества.

Российские историки в последние годы уделяют особое внимание изучению специфики отечественного консерватизма. Это вполне объяснимо, ведь в предшествующий период данная проблема могла рассматриваться советскими исследователями лишь в контексте пресловутого торжества победившего социализма над реакционной монархической идеологией. В 1990-е годы в России появились серьезные работы, посвященные развитию консервативной парадигмы в историческом контексте8 .

Значительный интерес представляют материалы дискуссии, развернувшейся на страницах журнала "Отечественная история" уже в новом тысячелетии. А. В. Репников резонно отмечает, что, "несмотря на принадлежность к консервативному лагерю многих выдающихся писателей, историков и философов, единой "консервативной теории" в России так и не сложилось". При этом "смешение либеральных и консервативных элементов мировоззрения тех или иных деятелей говорит не столько о двойственности их сознания, сколько о еще одной специфической черте русского консерватизма". К тому же, как справедливо указывает А. В. Репников, "под воздействием модернизационных процессов, происходивших в стране на рубеже XIX-XX веков, русский консерватизм не оставался чем-то неизменным". Ближе к концу XIX века старая ценностная "триада" ("православие, самодержавие, народность") также нуждалась в обновлении, и консервативные круги "пытались сконструировать на базе охранительной традиции новую, достаточно мобильную идеологию, которая должна была противостоять набиравшим силу и вес в обществе либеральным и социалистическим идеям". При всем многообразии различных проектов, по мнению А. В. Репникова, базовые концептуальные постулаты российского консерватизма рубежа XIX-XX веков вполне могут быть идентифицированы: признание своеобразия, самобытности политического и духовно-нравственного пути развития России; констатация доминирующей роли государства и незыблемости самодержавной власти; стержневая религиозная константа (тезис о православии как единственной "незамутненной" разновидности христианства и вывод о богоизбранности России и ее особом предначертании); стремление к сохранению сложившейся общественной иерархии в виде сословного строя; настороженное отношение к развитию капитализма в стране и требование учета специфики отечественной экономики (в особенности - общинного уклада российской деревни); последовательная критика либерализма, парламентаризма и социализма9 .

В свою очередь, В. В. Зверев определяет консерватизм как "явление, постоянно присущее человеческому обществу, своеобразный противовес безоглядной вере в прогресс и нигилистическому отрицанию традиционной культуры". Консерватизму присуща преимущественно защитная функция, и поэтому, с точки зрения В. В. Зверева, "недостаток наступательности в консервативной идеологии является одной из изначально присущих ей слабостей". Эта слабость, свойственная консерватизму вообще, в России усугубилась несовпадением "консерватизма элитарного" (воплощенного в идеологические формулировки и конструкции) и "консерватизма народного" (крестьянского, житейского). Закономерным итогом стало политическое фиаско консервативного движения в России начала XX столетия10 .

Версия К. Мангейма о том, что развитие консервативной утопии во многом определяется развитием ее антиподов11 , не вызывает возражений - по крайней мере на русском материале. В самом деле, дифференциация утопических сюжетов этого направления в XIX веке шла под воздействием либеральной литературы, а затем, к началу XX столетия, утопический традиционализм, защищавший неограниченную монархию и православную ортодоксию, идентифицировал себя в упорной борьбе с утопизмом социалистическим. Но, помимо отечественных либералов и социалистов, под огонь критики российских консерваторов неминуемо попадали и их зарубежные собратья. Болезненно протекавший модернизационный процесс вызывал реакцию отторжения у русских традиционалистов, в полный голос заявлявших о себе на литературном поприще. Не случайно, по распространенному в филологической среде мнению, "литература XIX столетия, во многом опережая отечественную философскую мысль этого времени (идея особой предопределенности русской судьбы, мессианства, эсхатологическая идея), создает свой образ России и русского человека"12 . Этому образу усилиями консервативных идеологов был противопоставлен бездуховный, эгоистично-рациональный образ Европы и европейца. И если поначалу мишенью сторонников традиционализма по понятным причинам, обусловленным франкофонным космополитизмом русской аристократии, являлись Франция и французы (как в утопических сюжетах Ф. В. Булгарина), то к исходу XIX века, в силу изменившихся социально-экономических и внешнеполитических реалий, внимание российских критиков европеизма и вестернизации акцентируется на Германии и ее жителях. Закономерно, что антиномия "германский - русский" нашла отражение и на бытовом уровне (вспомним: "что русскому хорошо, то немцу - смерть", "русский мечтает - немец строит планы").

Интерес к германскому опыту подогревался среди апологетов русской идентичности еще и потому, что, как гораздо позднее, в 1947 году, тонко подметил религиозный мыслитель Г. П. Федотов (специалист по русской духовности, почти четверть века проживший в эмиграции), любопытство вызывало "национальное чувство Германии, самой динамической нации Европы"13 .

Известный приверженец идеи русского мессианизма Л. А. Тихомиров, автор фундаментального труда "Монархическая государственность" (1905), отмечал, что невозможно предугадать длительность существования той или иной национальной общности: "Государство и нация живут не один день, а неопределенно долгий период, который, по мерке дня, является "вечностью". Мы даже не можем сказать, есть ли срок жизни государства и народа"14 .

Закономерно предположить, что вопрос о "сроке жизни" великого западного соседа, окончательно оформившегося в 1871 году в Германскую империю, весьма волновал общественное мнение России - и не в последнюю очередь той его части, которая и на пороге новейшего времени продолжала настойчиво защищать ценности отечественного традиционализма.

К. П. Победоносцев, виднейший консервативный теоретик и практик 2-й половины XIX - начала XX века, говоря о борьбе славянофилов 1830-1850-х годов с "тлетворным" влиянием "надвигавшейся с Запада тучи космополитизма и либерализма", видел в аксаковском кружке "крепость здорового русского патриотического чувства", возведенную для защиты "инстинкта русской природы" от конкретного врага. Показательно, что могущественному обер-прокурору Святейшего синода главной угрозой виделись вовсе не британские либералы или французские социалисты, а "фальшивые" идеи, проникавшие в Россию именно из Германии: "То было время, когда Арнольд Руге в Германии проповедовал, что следует полагать основною целью совсем не отечество … а свободу, и что истинное отечество для ищущих свободы людей есть партия"15 . Удрученный тем, что на Западе "древние основы христианской государственности" подвергаются натиску "нахлынувших волн либерализма", К. П. Победоносцев тревожно заметил: "Провозглашается освобождение государства от церкви - до церкви ему дела нет. Провозглашается и отрешение церкви от государства: всякий волен веровать как угодно или ни во что не веровать". И вновь наибольшее беспокойство автора "Московского сборника" вызвал германский пример, который весьма заразителен: "Символом этой доктрины служат основные начала, провозглашенные Франкфуртским парламентом 1848/49 года".

Исторические перспективы объединенной Германии казались К. П. Победоносцеву весьма туманными. Он негативно оценивал практику выборов в ландтаги и рейхстаг; последствия этой практики виделись ему в пессимистическом свете: "В Германии введение общей подачи голосов имело несомненною целью утвердить центральную власть знаменитого правителя, приобретшего себе великую популярность громадными успехами своей политики… Что будет после него, одному Богу известно"16 .

После смерти Вильгельма I значительная часть русского дворянства с критической иронией и вместе тем с опасливой настороженностью присматривалась к Вильгельму II (этот оценивающий взгляд запечатлен в дневниковых записях правоконсервативного общественного деятеля, видного издателя А. С. Суворина)17 .

В 1871 году, в период очередного обострения восточного вопроса, пробудившего всплеск панславистских настроений, Н. Я. Данилевский, классифицируя "культурно-исторические типы", понимаемые им как "самобытные цивилизации", живущие, развивающиеся и умирающие по особым законам, вычленил "германо-романский, или европейский тип". Этому типу, по убеждению известного русского биолога, свойственны насильственность, чрезмерно развитое чувство индивидуальности18 . Выстроив систему антропологических аргументов, он попытался доказать, что европейцы (в первую очередь германцы), будучи представителями "прямочелюстных длинноголовых племен", по природе своей уступают славянским народам и тюркам, которые принадлежат, по его мнению, к "прямочелюстным короткоголовым племенам". И в социально-политическом, и в экономическом, и в культурном отношении гармоничная четырехосновная славянская цивилизация также имеет больше перспектив, нежели двуосновный германо-романский тип с его "преимущественно научным и промышленным характерами культуры"19 .

Критикуя Петра I и его ближайших преемников за "европейничанье", Данилевский настаивал на том, что в своем преклонении перед Европой правящие круги Российской империи до последней трети XVIII столетия (до Екатерины II) относились к России "с одною лишь ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, в особенности ко всему русскому". Содержание европейской истории с VIII по XVIII век, как полагал Данилевский, составлял "период напора Запада на Восток, или, точнее, период напора германо-романского, католического и протестантского мира на православный славяно-греческий мир, - период, длившийся от дней Карла Великого до дней Екатерины Великой". С конца XVIII века, с обозначением ближневосточных приоритетов российской внешней политики, началась новая эпоха - эпоха "отпора Востока Западу, отпора славяно-греческого мира миру германо-романскому"20 .

Любой из русских консерваторов мог бы подписаться под заключением К. П. Победоносцева: "Непомерное развитие материальной цивилизации всюду приводит к оскудению духовных начал, добра и правды и к распространению лжи в социальном быте и в социальных отношениях"21 . Проще говоря, формула Победоносцева такова: материальное благополучие = бездуховность.

Позднее, в 1922 году, эту проблему применительно к опыту Германии развил мыслитель, прошедший непростой путь от левого либерализма к русской идее, - Н. А. Бердяев. В статье "Воля к жизни и воля к культуре" он пришел к тому же выводу, что и ранее Победоносцев, но в несколько ином выражении, ибо поменял слагаемые формулы местами: высокая духовность = материальное неблагополучие. Бердяев противопоставил культуру и цивилизацию и сформулировал своеобразный закон обратно пропорционального соответствия уровней духовной культуры и материального благополучия: "Культура всегда бывала великой неудачей жизни. Существует как бы противоположность между культурой и "жизнью"". Поборник русской исключительности отдал должное германскому гению: "Высший подъем и высшее цветение культуры мы видим в Германии конца XVIII и начала XIX века, когда Германия стала прославленной страной "поэтов и философов". Трудно встретить эпоху, в которой была бы осуществлена такая воля к гениальности. На протяжении нескольких десятилетий мир увидал Лессинга и Гердера, Гете и Шиллера, Канта и Фихте, Гегеля и Шеллинга, Шлейермахера и Шопенгауэра, Новалиса и всех романтиков. Последующие эпохи с завистью будут вспоминать об этой великой эпохе".

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: защита реферата, дипломная работа совершенствование.





1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата