Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

Вместе с тем, отмечал Н. А. Бердяев, при всем расцвете культуры собственно "жизнь" в ее материальном понимании в Германии того времени "была бедной, мещанской, сдавленной". По мнению русского мыслителя, "Германское государство было слабым, жалким, раздробленным на мелкие части, ни в чем и нигде не было осуществлено могущество "жизни", культурное цветение было лишь на самых вершинах германского народа, который пребывал в довольно низком состоянии".

Что же касается объединенной Германии, то она, по убеждению Бердяева, обречена на бездуховность: "Цивилизация пытается осуществлять "жизнь". Она создает могущественное германское государство, могущественный капитализм и связанный с ним социализм; она осуществляет волю к мировому могуществу и мировой организации. Но в этой могущественной Германии, империалистической и социалистической, не будет уже Гете, не будет великих германских идеалистов, не будет великих романтиков, не будет великой философии и великого искусства - все станет в ней техническим, технической будет и философская мысль"22 .

Торжествуя по поводу феномена Ф. Ницше и успеха О. Шпенглера, Н. А. Бердяев провозгласил: "Тоска Ницше по трагической, дионисической культуре есть тоска, возникающая в эпоху торжествующей цивилизации. Лучшие люди Запада ощущали эту смертельную тоску от торжества мамонизма в старой Европе, от смерти духовной культуры - священной и символической - в бездушной технической цивилизации. Все романтики Запада были людьми, раненными, почти смертельно, торжествующей цивилизацией, столь чуждой их духу"23 .

Идентификация германского опыта занимала внимание Бердяева до 1922 года. Еще в 1918 году он посвятил этой проблеме целый раздел своей книги "Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности". Показательно название этого раздела - "Религия германизма". Это, пожалуй, одна из наиболее искренних, глубоких, законченных и далеких от ксенофобии попыток носителей русской идеи во всех ее проявлениях проникнуть в сущность "германского духа", вызвать его на свет, словно загадочного, могучего и пугающего джинна, определить его, поименовать (навесить ярлык?) и, наконец, успокоиться (преодолеть собственные комплексы и перестать опасаться?).

Бердяев подчеркнул, что отношение русских мыслителей и политических деятелей к "духу и материи германизма" противоречиво и схематично. Одни полагают, что "не существует никакой связи между старой Германией - Германией великих мыслителей, мистиков, поэтов, музыкантов - и новой Германией - Германией материалистической, индустриалистической, империалистической". Для них "связь между немцем-романтиком и мечтателем и немцем-насильником и завоевателем остается непонятной". По мнению других, "германский идеализм в конце концов и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества - от Канта идет прямая линия к Круппу". Русский философ, следуя утверждению, согласно которому "материализм есть лишь направление духа", попытался преодолеть отмеченную упрощенность восприятия германского опыта и пришел к соответствующему своим убеждениям выводу: "То, что мы называем германским материализмом, - их техника и промышленность, их военная сила, их империалистическая жажда могущества - есть явление духа, германского духа. Это - воплощенная германская воля".

Согласно Бердяеву, немец "отвергает мир, не принимает извне, объективно данного ему бытия как некритической реальности". В отличие от романских народов европейского Юга, которым мир "представляется освещенным солнечным светом", германский народ как народ-северянин, противостоящий суровой природе, абсолютизирует свою волю и мысль. "Немец - не догматик и не скептик, он критицист, - утверждал Бердяев. - …Он волюнтарист и идеалист". Вспоминая Экхардта и Лютера, Канта и Фихте, Гегеля и Гартмана, Бердяев сделал заключение: "Настоящий, глубокий немец всегда хочет, отвергнув мир как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и чувства".

"Немецкое сознание всегда нормативное. Немец не приобщается к тайнам бытия, он ставит перед собой задачу, долженствование. Он колет глаза всему миру своим чувством долга и своим умением его исполнять, - резюмировал Бердяев. - Другие народы немец никогда не ощущает братски, как равные перед Богом, с принятием их души, он всегда их ощущает как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец как единственный источник порядка, организованности и света, культуры для этих несчастных народов".

Отношение приверженцев русской идеи к духу германизма, к вере германского разума "в свою организаторскую миссию в мире, духовную и материальную", выразилось в противопоставлении ими германского сознания русскому. Порядок, организация, дисциплина, рационализм, техницизм, формализм - в этих проявлениях германского мировосприятия носители идеи русского мессианизма видели нечто глубоко чуждое русской национальной почве. Германское сознание, по словам Бердяева, "импонирует, но эстетически не привлекает". По его же оценке, "трагедия германизма есть прежде всего трагедия избыточной воли, слишком притязательной, слишком напряженной, ничего не признающей вне себя, слишком исключительно мужественной…".

Отметив, что "нам, русским, особенно противен этот немецкий формалистический пафос, это желание все привести в порядок и устроить", Бердяев видит в германском рационализме и волюнтаризме "трагедию, противоположную трагедии русской души": "Германский народ - замечательный народ, могущественный народ, но народ, лишенный всякого обаяния". Перспективы развития Германии представлялись Бердяеву проблематичными: "В германском духе нет безграничности - это в своем роде великий и глубокий дух, но ограниченный, отмеренный дух, в нем нет славянской безмерности и безгранности".

Вердикт Бердяева неутешителен для "религиозного германского мессианизма": "Германец менее всего способен к покаянию. И он может быть добродетельным, нравственным, совершенным, честным, но почти не может быть святым. Покаяние подменяется пессимизмом… Апокалипсис германцы целиком предоставляют русскому хаосу, столь ими презираемому. Мы же презираем этот вечный немецкий порядок… Центральной германской Европе не может принадлежать мировое господство, ее идея - не мировая идея. В русском духе заключен больший христианский универсализм, большее признание всех и всего в мире"24 .

Приверженец появившегося в 1920-е годы евразийского толкования идеи русского мессианизма, Н. С. Трубецкой идентифицировал германское мироощущение как эгоцентрическое, националистически высокомерное25 .

Так или иначе любой автор, пытавшийся заглянуть в будущее России, вынужден был ответить и на вопрос о том, что ожидает в этом будущем ее соседа - Германию. В этой связи огромный интерес, на наш взгляд, представляет стремление осмыслить исторические перспективы Германии, проявившееся в отечественной социокультурной утопии на грани XIX-XX столетий.

К началу XX века русская утопическая литература, отдаляясь от классических образцов с их первичностью нравственного идеала, быстро модернизировалась (во многом - под влиянием новейшей западной литературы) и концентрировалась на первоочередном выражении идеала социальной организации, разумного устройства общества. При этом многочисленные авторы выстраивали свои прогнозы сообразно собственным политическим убеждениям, и на старте XX века русская литературно-утопическая мысль в целом соответствовала известной классификации К. Мангейма, одного из основателей социологии знания, выделившего в 1929 году четыре уровня утопической рефлексии: религиозно-хилиастическое, либерально-гуманистическое, консервативное и социалистическо-коммунистическое сознание26 .

Русская литература досоветского периода традиционно служила ареной острейшей борьбы идей - в силу особенностей политических реалий России (отсутствие, а впоследствии неразвитость парламентаризма, стесненность процесса образования политических партий и т. д.). И конечно же, особенно ярко борьба мнений относительно альтернатив развития страны выразилась в крайне интересном, но, к сожалению, слабо изученном жанре отечественной прозы - социокультурной утопии. Именно этот жанр позволял сторонникам той или иной альтернативы в известной степени произвольно конструировать некое идеальное будущее, воплощающее осуществленный политический идеал.

"Мечтатели и провозвестники новых политических и социально-экономических оснований общественного устройства придавали своим планам ясность и занимательность, излагая их в виде романов или путешествий, - констатировал составитель раритетного каталога утопий В. В. Святловский. - Беллетристика, став излюбленной формой выражения социальной мысли, обрисовывала государство будущего - новый социальный строй - в определенной и законченной картине"27 .

Ему вторит автор фундаментального труда "История утопии", заметный персонаж политической и культурной жизни Польши последней трети XIX - первой трети XX века А. Свентоховский: "Человеческая масса увлекается каким-нибудь учением только тогда, когда это учение согревает им чувства". "Недостаточно бывает дать им принципы желательного общественного строя, им надо видеть этот строй целиком, во всех мелочах и найти в нем удовлетворение всех своих нужд и опасений, - продолжает польский либерал. - Поэтому утописты старались наполнить свои планы иллюзией живой действительности и касались мельчайших деталей"28 .

Наконец, знаменитый деятель бельгийской и международной социал-демократии рубежа XIX-XX веков Э. Вандервельде похожим образом определяет задачи утопической литературы: "Такие литературные произведения приятно конкретизируют абстрактные схемы, отвечают на тысячу мелких вопросов, которые срываются с языка неверующих, приучают нашу мысль свободно двигаться вне исторических категорий…"29 .

А. Свентоховский высказал спорное мнение о том, что утопий "более всего произвели французы, затем - англичане, менее - немцы и итальянцы, а у славян можно только отыскать слабые зародыши их", что объясняется экономической и политической неустроенностью (не отсталостью!) славянских народов: "Может ли быть утопистом народ, сброшенный или в продолжение целых веков скатывающийся в бездну несчастья?"30 .

Из далекого XVIII столетия тезис польского прогрессиста печально оспаривает М. М. Херасков, один из пионеров русской литературной утопии: "…ежели нет благополучных обществ на земле, то пусть они хотя в книгах находятся и утешают наши мысли тем, что и мы со временем можем учиниться счастливыми"31 . Цель своего участия в развитии утопического жанра поясняет известный публицист-почвенник, экономист, выступавший против мероприятий С. Ю. Витте, консервативный общественный деятель конца XIX - начала XX века С. Ф. Шарапов: "Я хотел в фантастической и, следовательно, довольно безответственной форме дать читателю практический свод славянофильских мечтаний и идеалов, изобразить нашу политическую и общественную программу как бы осуществленною. Это служило для нее своего рода проверкой. Если программа верна, то в романе чепухи не получится"32 .

До сих пор существует ошибочное, на наш взгляд, мнение, согласно которому утопическая литература в России имела сугубо коммунистическую окраску, что было обусловлено спецификой российского феномена интеллигенции с ее страдательностью, жертвенностью, обостренным чувством справедливости, оппозиционностью в отношении любых проявлений социально-политической активности автократической власти. В частности, А. Свентоховский заметил: "До сих пор утопия принимала обыкновенно вид социализма и коммунизма. Это объясняется тем, что она выступала в защиту народных масс, угнетенных и эксплуатируемых привилегированным меньшинством, являющимся главным виновником общественной несправедливости"33 . Именно такая точка зрения получила преобладающее развитие в отечественной историографии, хотя другой признанный исследователь утопической литературы - В. В. Святловский - в 1922 году утверждал обратное, настаивая на том, что до 1917 года "Красная звезда" А. А. Богданова "была единственной русской утопией с социалистическим содержанием", к тому же это "утопия не социальная; она должна быть отнесена к типу технических утопий"34 .

Очевидно, оба утверждения далеки от истины. Социалистическая утопия в России была достаточно развита (вспомним хотя бы Н. Г. Чернышевского). С другой стороны, социализм - отнюдь не единственная идеологическая составляющая мощного пласта отечественной утопической литературы.

Само понятие "социокультурная утопия" требует уточнения, поскольку является предметом многолетней неутихающей дискуссии. На рубеже XIX - XX столетий Ф. Клейнвехтер заметил, что уже с XVII века становится популярной особая форма литературной утопии - staatsromane, т. е. "государственный роман", повествующий о путешествиях по вымышленным странам и отражающий прежде всего описание их совершенного государственного устройства35 . По убеждению А. Фойгта, утопии - это "идеальные образы других миров, в возможность существования которых можно лишь верить, так как научно она не доказана"36 . В. Ф. Тотомианц дополнил это определение так: "Утопией можно назвать все те построения лучшего социального будущего, которые не нашли практического осуществления"37 . В. В. Святловский в своем "Каталоге утопий" относит к этому жанру "только те утопические произведения, которые имеют преимущественно экономическое, социально-философское или социально-политическое содержание", оставляя за его пределами "утопии в технике, описания несуществующих стран или чудовищ, утопии явно сказочного или сатирического характера, утопии-фантазии из звериного эпоса"38 .

Более современным и полным представляется мнение В. П. Шестакова: "На протяжении истории утопия как одна из своеобразных форм общественного сознания воплощала в себе такие черты, как осмысление социального идеала, социальная критика, стремление бежать от мрачной действительности, а также попытки предвосхитить будущее общества"39 . В. Гуминский утверждает, что утопия как социальная фантастика - самая устойчивая разновидность фантастического творчества в человеческой истории, "тот тип фантастики, который тесно связан с самой природой общества и является своеобразной теоретико-художественной формой компенсации ущербной социальной действительности"40 . Интересна и позиция Э. Я. Баталова: "Утопию можно определить как произвольно сконструированный образ идеального социума, принимающего различные формы (общины, города, страны и т. п.) и простирающегося на всю жизненную среду человека - от внутреннего его мира до космоса"41 .

"Отличительная черта русской утопии, делающая ее столь непохожей на западноевропейскую, - отсутствие в ней детальной государственной регламентации. Принцип этой утопии такой: чем меньше государственного стеснения, тем лучше, - полагает С. Калмыков, концентрируя внимание на специфике отечественной литературной утопии 2-й половины XIX - начала XX века. - Другая отличительная черта русской утопии - ее всеобщий и даже вселенский характер: приглашаются все народы без различия языков и рас"42 . На наш взгляд, этот вывод является несколько поспешным и субъективным, несущим известный отпечаток политической конъюнктуры.

В свою очередь, А. С. Ахиезер, которого трудно упрекнуть в следовании конъюнктуре, трактует утопию слишком расплывчато и абстрактно: она - "представление об идеальном обществе, некритическая уверенность в возможности непосредственного воплощения в жизнь традиционных, мифологических, возможно, модернизированных идеологических экспектаций"43 .

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: защита реферата, дипломная работа совершенствование.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата