Предыдущая страница реферата | 19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29 | Следующая страница реферата

Повышенные скорости — это начало действия нового участка спрединга на Земле; миллионы лет копилось напряжение в плитах, и вот — раскол, образовался рифт или еще одна зона поддвига. Это утверждает геофизик Анатолий Александрович Шрейдер.

Его коллега Леопольд Исаевич Лобковский считает, что дело в ином — в тепловом режиме течений, несущих на, себе плиты. От трения мантийный материал разогревается и становится менее вязким. Скорость течений растет. Но и сцепление с плитой уменьшается. Под ней как бы появляется смазка. Плита начинает отставать. Однако восходящее мантийное течение уже не успевает за подвижностью горизонтального потока. И он слабеет. Его скорость убывает. Но тогда уменьшается трение и прекращается дополнительный разогрев. Вязкость материала становится прежней, а с ней и хорошее сцепление с плитой. Она вновь набирает скорость. Цикл завершен.

В дальнейшем пульсация возобновляется. А с ней — аритмия последующих планетарных событий.

Вот такие две интересные версии. Какая ближе к истине? Не исключено, что реальны обе. В самом деле, если образуется новая ветвь рифта, то становится больше подводных вулканов, и атмосфера больше получает углекислого газа. Хотя эффект, конечно, не столь уж значителен, поскольку протяженность новой ветви рифта относительно невелика. Или представьте себе второй вариант. Раздвигающиеся плиты, с появлением под ними подобия смазки, замедлили свое движение. Что происходит в это время в рифтах? Формируются более толстые фрагменты плит. Потяжелев, они глубже погружаются в мантию и тем самым увеличивают объем океанского ложа. Начинается падение уровня океана. Но оно сравнительно непродолжительно. С утратой «смазки» плиты обретают прежнее сцепление с несущим их потоком и вновь движутся быстрее. Рифт уже не успевает наращивать им прежнюю мощность. Худея, они как бы всплывают. Регрессия прекращается.

Тот и другой процессы могли действовать и порознь, и одновременно, усиливая друг друга или, наоборот, притормаживая. Но обе версии тоже говорят о том, что именно разные режимы подвижности плит — регулятор пресса, давящего посредством климатических колебаний на флору и фауну Земли. Просто в данном случае речь идет о более мелких зубчатых колесах все того же планетарного механизма.

Но разве во все времена исключительно из-за неустойчивости климата происходил калейдоскоп перемен в земной биоте? Ведь немало видов, родов, семейств все-таки продиралось через «огонь и воду» целых геологических периодов, с их нещадными чередованиями тепла и стужи, душной влаги и жесточайшей засухи. Продиралось с минимальными потерями. Но после этого вдруг по каким-то причинам или вовсе исчезали с лица Земли, или менялись до неузнаваемости. Так происходило не раз. И климатические сдвиги тут бывали непричастны к заключительной драме. Не в них было дело. А в чем?

НЕ ИСКЛЮЧАЯ КАТАСТРОФ...

...Денег в обрез. Но и времени тоже, пора ехать дальше. Надо покупать не торгуясь. Что в кбнце концов и делает Николай Иванович Вавилов. Иначе с этого мексиканского рынка никогда не уйдешь. Тут всего столько...

Он присаживается на корточки около разложенных на земле мешков с пестрой фасолью. Зачерпывает горсть семян. Внимательно рассматривает, даже губы сжал, русые усы нависли над подбородком. Какое здесь изу-йительное разнообразие фасоли! Конечно, он возьмет и эту пеструю, возьмет и коричневую, белую, крупную, мелкую,— ту, что уже приметил у других продавцов.

— Сюда, сюда, сеньор! — зазывают они странного человека в темном костюме, в белой сорочке с черным галстуком и в серой фетровой шляпе с высокой тульей. Какая удача! Он, кажется, собирается, купить все, что есть на их рынке.

А цепкий взгляд сеньора успел между тем пробежать по тыквам, разложенным повсюду. Боже, каких только нет! Больших, маленьких, круглых, как мячи, вытянутых наподобие колбас, суженных посреди, словно перетянутых бечевкой, овальных, приплюснутых, раздавшихся вширь, похожих на связку огромных апельсиновых долек... И бесчисленное множество цветовых оттенков. С таким разнообразием цвета и формы могут поспорить разве что перец и кукуруза. Вон у пожилого крестьянина в белом сомбреро, в домотканой рубахе навыпуск и холщевых штанах лежит горка убийственно жгучего перца; каждый — кроха величиной с ноготь. А напротив разложены настоящие гиганты в руку толщиной. Различия по вкусу только того, что Вавилову довелось попробовать, бесконечны.

О кукурузе разговор особый. Вот уже сколько дней он колесит по Южной Мексике, а пестроте сортов не видно конца. Что ни поле — своя кукуруза. На рынках тоже настоящий калейдоскоп. Кремнистая, с тонкими початками и крепкими, как камешки светло-желтыми зернами. Рисовая. У нее початки не длиннее пальца, а зернышки узенькие, с одного конца заостренные, похожие на птичьи клювики; брошенные на горячую сковородку, они взрываются, буквально выворачиваясь наизнанку и превращаясь в пухлые белые шарики, которые тают во рту; эта так называемая воздушная кукуруза — любимое лакомство детей и взрослых. У зубовидной, напротив, початки большие, тяжелые; зерна широкие, на каждом — выемка сверху, словно у коренного зуба; она кормовая. А сахарная? А перловая? А пленчатая? А... Можно перечислять до бесконечности, потому что здесь невероятное множество ее сортов и разновидностей. Их расцветка — настоящая радуга: от белой до черной, от темно-зеленой до темно-малиновой.

На крестьянских кукурузных полях Вавилов видел ее близких родичей из рода трипсакум, дикаря теосинте, который при созревании сам себя рассеивает. Этот сорняк так активен, что, кажется, дай волю, вытеснит со всех земель и кукурузу. Где только ее здесь не растят — от приморских низин до нагорий, что лежат выше 3 тыс. м, во влажных тропиках и в полупустынях.

Конечно, многоликость местных кукурузы и тыквы еще можно было бы отнести на счет вековых селекционных ухищрений индейцев. «А чьими усилиями,— спрашивает себя Вавилов,— создано разнообразие диких (да, диких!) перца, фасоли, хлопчатника?»

Интересная особенность: дикое какао мало отличается от культурного, дикая фасоль обвивает кустарники в горах, томаты не разводят, они просто так растут близ жилья. Порой трудно сказать, использует ли человек дикие растения, отобрав их сознательно для своих полей или просто потому, что они сами поселились около его хижины. На индейских базарах маленьких городов душистые и пряные растения, как правило, дикие, впрочем, многие плоды тоже.

Вавилов заносит в записную книжку еще одно важное наблюдение: «В диких лесах, покрывающих территорию Мексики, Гватемалы и других республик Центральной Америки, можно видеть в изобилии дикие плодовые, представляющие непрерывный ряд форм, связывающих современные культурные сорта с типичными дикарями».

Он перебрал в памяти те лесные и садовые авокадо, гвайавы, сливы, сапоты, боярышники, что встречал во время своих маршрутов, вспомнил буквально карнавальную разномастность кактусов на безводных плато, вспомнил о растущих вдоль дорог всевозможных бархатцах и циниях и дописал: «Здесь можно видеть воочию развернутый процесс формообразования множества энде-мичных видов».

...Озеро-Титикака. По одну его сторону — Перу, по другую — Боливия. Высота 3850 м. Дышится непросто, чувствуется разреженность воздуха. По озеру в нагруженном челне плывет индеец. С силой гребет, перенося весло то за правый борт, то за левый. Спешит по своим делам.

По берегам — поля лебеды. Ее здесь сеют как хлебное растение. И поля картофеля — привычного и вместе с тем совсем неизвестного. Вавилову попадались клубни весом до 1 кг. Тут вообще возделывают много незнакомых клубненосов, о которых русский земледелец, понятно, и слыхом не слыхивал: ока, ульюко, анью. Или вот еще картофельный брат — камоте. Похож на картошку по виду и вкусу. Вареный хорошо снимает жжение острого перца, которым перуанцы так любят приправлять пищу.

Дальше, за полями, раскинулись- степи, где пасутся стада альпак и лам. А почти у горизонта виднеются, вернее, лишь угадываются очертания древних каменных циклопических построек. Своеобразный мир.

Вавилов и его сотрудники открыли в Перу и Боливии такое разнообразие дикого и культурного картофеля, о котором прежде никто из ученых мира даже не подозревал.

Стоя над озером, он мысленно перебирает то, что увидел за последние месяцы на стыке американских континентов. В глазах пестрит, словно перед ним откинулась крышка сундука с сокровищами. Первозданные. Хлопчатник, волокнистые растения хенекен и сотол. Агава. Ее в глубокой древности использовали для изготовления своеобразной бумаги, заменявшей папирус.

В Мексике до 170 видов агав. А кактусов больше полусотни родов. Масличная чна. Дынное дерево. Ваниль. Восковое дерево. Георгины. Дурман. Тубероза. Табак...

Нет, всего, разумеется, не вспомнить. В одной Мексике 5,5 тыс. видов только деревьев и кустарников. Для сравнения: в европейской части СССР, включая весь Кавказ, их в 10 раз меньше. В маленькой Коста-Рике только орхидей около тысячи видов. А сколько каждый из них заключает а себе разновидностей!

Мексика и республики Центральной Америки располагают более чем половиной всех видов растений, обитающих на всём Североамериканском континенте. Это к тому же настоящее царство эндемиков — существ, встречающихся только здесь и нигде больше. Их полно и в Перу, Боливии, Эквадоре, Колумбии, Венесуэле.

Вдруг Вавилову приходят на ум слова, которые как бы высвечивают то главное, чем давно уже полнилась его душа, и которые точно передают все увиденное вокруг. Он спешит записать: «Пекло творения!»

Так формируется убежденность, что перед ним еще один «центр происхождения культурных растений». Позже он станет говорить о них шире — как об областях «развернутого видообразовательного процесса».

Почему такой процесс сосредоточен главным образом в немногих местах земного шара? Этим вопросом Вавилов задавался еще во время первой экспедиции в Иран и на Памир, где столкнулся с поразительным разнообразием злаков. Потом то же (даже в еще большей степени) обнаружилось в Закавказье, в Малой Азии и Северо-Западной Индии. Теперь-то ясно, что Закавказье — несомненный очаг происхождения большинства пшениц и ржи. И там, и в соседних областях — родина винограда, груш, черешни, граната, грецкого ореха, миндаля, инжира. В Грузии и Армении есть леса, состоящие почти сплошь из диких плодовых деревьев. Но главное в них — бесконечное разнообразие форм.

Еще Чарлз Дарвин писал: «Идея, что единство центра происхождения каждого вида есть закон, мне представляется наиболее надежной».

В определении таких центров многие ботаники руководствовались только поиском диких родоначальников тех или иных растений. Между тем некоторым «дикарям» удавалось очень быстро и широко расселяться. И 3?0 вводило ученых в заблуждение. Вавилов избрал другой критерий определения географических центров происхождения видов: наибольшее количество рас и разновидностей. oh установил, что именно области максимального разнообразия и есть центры формообразования. В самом деде, такое разнообразие — свидетельство творческих мук «природы, которым обязательно сопутствовали и множество «полуфабрикатов», и масса самого обыкновенного «брака». Так, скажем, местонахождение мастерской Гончара вернее всего определишь и по рядам сырых глиняных заготовок, и по череде готовых кувшинов да мисок, и по обилию черепков битых кринок.

В Иране, Закавказье и Афганистане обнаружилось более полусотни разновидностей одной только мягкой пшеницы, в то время как во всей Европе их едва наберется 15. Исключительная многоликость оказалась свойственной рису в Индии. Здесь Вавилов установил еще один центр, который был родиной и сахарного тростника, баклажана, огурца, манго, апельсина, лимона...

А как оригинален, своеобычен китайский первичный очаг! Во время своего путешествия по Синьцзяну Вавилов был поражен почти полным отсутствием многих растений, которые совсем недавно постоянно встречались ему по ту сторону Гималаев и Гиндукуша — в Афганистане и Индии. Но зато сколько здесь произрастало своего! Это была несомненная родина проса, сои, горчицы, женьшеня, гречихи. А где еще увидишь гигантскую редьку до пуда весом или такое множество непохожих друг на друга мандарин! Отсюда произошли также чайный куст, хурма, тунговое дерево, бамбук.

Обособленным центром было и Средиземноморье. Оно дало людям маслину, рожковое дерево, свеклу, другие овощи.

Еще один очаг составляли Эфиопия и Йемен. По числу растений он невелик. Однако разве можно остаться равнодушным перед феноменальным богатством форм эфиопский твердых пшениц. При полном отсутствии мягких. Впрочем, Вавилов все же сомневался, следует Ли этбт центр считать первичным.

Но как все-таки появились эти центры? Ведь дело не только да и не столько в том, что они дали массу культурных растений. Человек взял в пользование не так уж много. Отломил, можно сказать, лишь горбушку У каравая. Наибольшую его часть вообще не тронул.

Однако и «горбушка» очень красноречива. Очаги, открытые Вавиловым,— это настоящие мастерские живой природы, которые, возможно, поныне продолжают свою работу,

— Факт концентрации видообразовательного и формообразовательного процесса культурных растений,— говорил ученый,— стоит в полной связи с той же закономерностью в отношении дикой флоры.

Открытие центров привело его к мысли, что отныне сама проблема видообразования ставится как проблема возникновения не отдельных рас, которые, по представлению Дарвина, обособлялись в отдельные виды, а как происхождение их сложных систем, сообществ.

Почему же именно какие-то конкретные области земного шара выбрала живая природа под свои мастерские? В чем тайна их географии?

Поначалу Вавилову казалось, что никакой тайны тут нет. Есть просто приуроченность к гористым местностям. Мол, именно они предоставляют оптимальные условия для выделения разновидностей и сохранности всевозможных типов растений и животных. К тому же горы — прекрасные климатические изоляторы, сберегающие сортовые богатства в более или менее постоянных условиях.

Действительно, вавиловские центры в значительной степени приурочены к горным районам — Кавказу, Малой Азии, Памиру, Андам. Но по зрелому размышлению ученый все же пришел к выводу, что было бы большим заблуждением думать, будто это средоточие сортового богатства есть результат только разнообразных условий. Почему, спрашивал он себя, в Афганистане, безмерно богатом разными формами пшениц, совершенно отсутствуют целые виды, столь обычные для горной Абиссинии (Эфиопии), и так бедны ячмени? А флора Альп и Пиренеев вообще довольно однообразна. Бесконечными вариациями кактусов и агав природа упражняется на мексиканских полупустынных плато, ровных как стол. Растительное же население Тянь-Шаня и горных районов к северу от Гималаев не отличается оригинальностью. И прямо противоположная картина у подножия Гималаев южных.

Может, секрет заключен в каких-то особо плодородных почвах? Как выяснилось, и это не так.

В общем, нет, не в горах и не в почвах дело. А в чем же? Полвека назад ответ получен не был. Правда, Вавилов говорил, что «решающую роль в определении за той или другой горной областью формообразовательного центра играли исторические причины, а не только разнообразие среды», но о конкретном смысле этих «исторических причин» остается только догадываться.

Сегодня есть основания поискать ответ в геологических пределах. Давайте воспользуемся предложенным Вавиловым направлением, полистаем еще раз уже известные нам страницы земной истории, заглянем и в незнакомые.

Карта мира. Нет, не сегодняшнего, а того, каким он был 350 млн. лет назад, перед началом великого пермокарбонового оледенения. Она, конечно, слишком обща, но построенная на основе мобилистских реконструкций, все-таки дает представление о тогдашнем облике Земли. Как странно видеть ее такой. Вот ведь сила привычки! И знаешь, что каждый штрих на этой карте не единожды научно выверен, но все равно шевелится червь сомнения, неужели так оно и было?

На ней нет Атлантического океана — почти вся его акватория занята обеими Америками, придвинувшимися вплотную к Европе и Африке. И нынешнего Индийского океана не видно. На его месте Индостан, Австралия и Антарктида, которые, прижавшись к Южной Африке, выглядят припаянными друг к другу. Индийский океан, как и Атлантика, попросту говоря, еще не родились.

Все современные континенты сгрудились в единый огромный праматерик Пангею, то есть заключающую в себе все земли. Правда, плиты поменьше — Сибирская и Китайская— еще где-то неподалеку (присоединятся позже), но общей картины мономатериковой Земли это не меняет.

Пангею омывают воды Мирового океана. Такое разделение: в одном месте — «твердь», в другом — «хлябь», выглядит вроде бы искусственным. Между тем нечто похожее легко обнаружить, взглянув и на современный глобус с тихоокеанской стороны,— тоже почти целое полушарие покрыто водой.

Быстрое распространение древней буйной растительности на таком сверхматерике понятно. Особенно в северной части Пангеи, вблизи от тогдашнего экватора, В Донбассе, лежащем ныне в умеренной зоне, господствовал поистине африканский климат. В царстве тропических болот и душных лесов благоденствовали древовидные хвощи, плауны и папоротники. Столь же пышная флора распространялась в широкой полосе, изогнувшейся пологой дугой,— от Северной Америки до Южной Европы. Не менее естественно и быстрое расселение новой фауны ~г господство земноводных и гигантских стрекоз, жуков, тараканов.

Эпохи глубокой регрессии океана, начавшейся в конце карбона,— это время великого оледенения, усиления контрастности климата, который стал суше и холоднее, и время возникновения хвойных лесов, пресмыкающихся, а позже, в юре, ближайших предков первых млекопитающих, небольших зверьков, поедавших насекомых.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: архитектура реферат, диплом вуза.





Предыдущая страница реферата | 19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29 | Следующая страница реферата