Церковнославянский язык русской редакции: сфера распространения и причина эволюции

И. С. Улуханов

0. Русская летопись очень отчетливо и образно связывала принятие христианства и появление “книжных словес”, “книжного учения”, а следовательно и церковнославянского языка: iaко бо се нѣкто землю разорить. другыи же насѣеть. ини же пожінають. и iaдѧть пищю бескудну. тако и сь. [речь идет о Ярославе Мудром - И.У.]. оць бо сего Володимеръ [землю] взора. и оумѧчи (правильно: умягчи) рекше крщньемь просвѣтивъ. сь же насѣя книжными словесы ср(д)ца вѣрны(х) людии. а мы пожинаемъ ученье приемлюще книжное. Лавр. лет. 1377 51 об. (1037).

Исследование этих “книжных словес” (церковнославянского языка русской редакции) - сферы их распространения, их эволюции, путей и причин проникновения в русский язык, по-прежнему остается актуальной задачей.

В данной статье мы кратко остановимся лишь на двух вопросах, относящихся к истории церковнославянского языка русской редакции: 1) сфера его функционирования на Руси; 2) некоторые процессы эволюции церковнославянского языка и их причины.

1. Первый из названных вопросов тесно связан с вопросом о языковой ситуации Древней Руси, о разновидностях ее языка. Эта ситуация, как известно, по-разному описывалась и описывается историками русского литературного языка. Не имея возможности

излагать эти точки зрения (это делалось с разной степенью подробности в разных учебниках по истории русского литературного языка; см. также Чжин-Кю, Ким 2001), мы лишь назовем основные концепции, более подробно остановившись лишь на хронологически последней концепции - теории диглоссии.

Концепцию, согласно которой на Руси существовал единый язык с разными стилями (книжным и разговорным - “простонародным”) по-разному и с разной степенью детализации излагали А. С. Шишков, К. С. Аксаков, И. И. Срезневский, П. А. Лавровский, А. И. Ефимов. Церковнославянский (генетически старославянский) язык рассматривался как один из стилей древнерусского языка - книжный.

В 50-60-е годы XX века в советской научной литературе преобладала точка зрения, согласно которой разновидности языка Древней Руси назывались не стилями, а типами. Этот своеобразный компромиссный термин должен был, по-видимому, показать своеобразие различий между разновидностями языка Древней Руси: эти различия, по мнению сторонников данной теории, были слишком велики для того, чтобы считаться стилистическими, но слишком малы для того, чтобы считаться языковыми (т.е. различиями между двумя языками - церковнославянским и древнерусским). О трех типах (деловом, литературно-книжном церковнославянском, собственно русском литературном) древнерусского языка в 1955 г. писал Р. И. Аванесов (Аванесов 1955: 26). В 1958 г. на IV съезде славистов В. В. Виноградов, как известно, подробно изложил концепцию двух типов древнерусского литературного языка - книжно-славянского и народно-литературного, выведя деловую речь за пределы литературного языка (Виноградов 1958). Эта концепция излагалась затем в ряде курсов “Истории русского литературного языка” (например, Горшков 1969; Судавичене, Сердобинцев, Кадькалов 1990).

Вместе с тем, многие ученые полагали и полагают в настоящее время, что на Руси в течение всего средневековья функционировали два языка - церковнославянский и древнерусский (восточнославянский). Однако, роль каждого из этих языков оценивалась зачастую диаметрально противоположно: одни приписывали ведущую роль в развитии русского литературного языка церковнославянскому языку (А. А.Шахматов, Б. О.Унбегаун, Р. Пиккио и др.), другие (С. П.Обнорский, Л. П.Якубинский и др.) - древнерусскому.

По мнению Шахматова, “родоначальником письменного русского языка следует признать церковнославянский, который вместе с духовенством и священными книгами был перенесен к нам из Болгарии” (Брокгауз, Ефрон 1899). С принятием христианства этот язык (в основе южнославянский) получил широкое распространение: на нем писалась вся философско-религиозная литература, он проникал в светские жанры письменности и постепенно прочно вошел в речь образованных людей. При этом он сам подвергался влиянию живой восточнославянской речи, с течением времени становясь все более и более русским. Из Киевской Руси, куда церковнославянский язык проник из Болгарии, он стал распространяться в другие центры, подвергаясь воздействию местных говоров. Это воздействие, однако, не нарушало единства литературного языка на церковнославянской основе, который, по мнению Шахматова, из городских центров просачивался в деревню, в народные массы. В дальнейшем церковнославянский язык вступил в активное взаимодействие с разговорным языком города Москвы, вобравшим в себя черты северновеликорусских и южновеликорусских говоров. Этот язык, отразившийся в деловых документах Московской Руси, постепенно распространился в другие русские города. Результатом взаимодействия церковнославянского языка и московского говора и явился русский национальный литературный язык, возникновение которого следует отнести к XVIII веку.

Современный литературный язык, по мнению А. А. Шахматова, это “перенесенный на русскую почву церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие” (Шахматов 1941).

Шахматов убедительно показал, что церковнославянский язык сыграл огромную роль в развитии русского литературного языка. Вместе с тем дальнейшее изучение материалов древнерусской письменности и говоров показало, что Шахматов серьезно преувеличивал силу влияния церковнославянского языка за пределами литературы религиозно-философского характера. В частности, нет никаких данных для утверждения, что церковнославянский язык был разговорным языком образованных русских людей. Материалы памятников, многие из которых содержат записи разговорной речи, отчетливо показывают, что в речь образованных людей Древней Руси проникло весьма ограниченное число церковнославянизмов.

С. П. Обнорский, исследовав язык четырех древнерусских памятников (“Русской правды”, “Поучения” Владимира Мономаха, “Моления Даниила Заточника” и “Слова о полку Игореве”), выдвинул “положение о русской основе нашего литературного языка, а соответственно о позднейшем столкновении с ним церковнославянского языка и вторичности процесса проникновения в него церковнославянских элементов” (Обнорский 1946: 6). Некоторое время (40-е - первая половина 50-х годов XX в.) эта концепция господствовала в советской литературе по истории языка, но затем она подверглась критике. В. В. Виноградов, в частности в статье, опубликованной в 1969 г., писал: “Не подлежит сомнению, что только скудость и тенденциозная подобранность речевого материала могла привести С. П. Обнорского к такому одностороннему и антиисторическому выводу о возникновении и развитии древнерусского литературного языка” (Виноградов 1978: 257 - перепечатка статьи 1969 г.). В. В. Виноградов в этой статье уже “не говорит о своей гипотезе “двух типов” древнерусского литературного языка, а в тех отрезках текста, которые он прямо переносит из доклада 1958 г., слова “два типа” он заменяет словами “два вида” (Толстой 1978: 311). Там же В. В. Виноградов писал о “быстром развитии древнерусского литературного языка на церковно- славянской основе, но с многообразными включениями в его структуру элементов восточного словесно-художественного творчества и выражений живой бытовой речи” (Виноградов 1978: 258).

В какой бы терминологии не излагалась языковая ситуация Древней Руси, несомненным остается одно: на протяжении всего средневекового периода в книжно-литературной сфере происходило взаимодействие церковнославянского языка (книжно-славянского типа или стиля древнерусского языка) с восточнославянским (древнерусским) позднее - старорусским языком. Результатом этого взаимодействия явилось то соотношение славянизмов и русизмов, которое имеет место в современном русском литературном языке.

В последние десятилетия возникла еще одна интерпретация языковой ситуации Древней Руси - теория диглоссии, выдвинутая в 70-е годы XX в. Б. А. Успенским и поддержанная Г. Хюттль-Фольтер. По мнению Б. А. Успенского, “история русского литературного языка до XVIII в. - это история русского церковнославянского языка, т.е. церковнославянского языка русской редакции (русского извода)” (Успенский 1985: 3). “Только с этим (церковнославянским - И. У.) языком связываются культурные ценности и культурное сознание данного общества... Напротив, живой разговорный язык оказывается не связанным... ни с какими культурными ценностями; этот язык вообще выпадает из культурного сознания” (Успенский 2002: 29). “В случае диглоссии функции двух сосуществующих языков находятся в дополнительном распределении, соответствуя функциям одного языка в одноязычном языковом коллективе. При этом речь идет о существовании книжного языка, связанного с письменной традицией (и вообще непосредственно ассоциирующегося с областью специальной книжной культуры), и некнижного языка, связанного с обыденной, повседневной жизнью” (Успенский 2002: 24).

С нашей точки зрения приведенные высказывания, содержащие главные тезисы теории диглоссии, неадекватно отражают языковую ситуацию русского средневековья. “Культурные ценности и культурное сознание данного общества” связывались не только с церковнославянским языком (при всей его огромной роли в этих сферах). Несомненно, что к культурным ценностям Древней Руси относятся многочисленные произведения (составляющие между прочим основу университетского курса “Древнерусской литературы”), написанные не на церковнославянском языке: летописные рассказы, “Поучение” Владимира Мономаха, перевод “Девгениева деяния”, “Моление Даниила Заточника”, “Слово о полку Игореве”, “Задонщина”, сочинения Пересветова, Ивана Грозного (значительная часть), Котошихина, Арсения Суханова и др.

Если рассматривать всю книжную культуру Древней Руси как сферу действия только церковнославянского языка, то не остается ничего другого как отнести к этой сфере, например, язык летописей (Успенский 2002: 100, 101). Между тем, дифференцированное изучение летописного текста, учитывающее сложность его структуры и истории, свидетельствует скорее о том, что на церковнославянском языке написаны лишь отчетливо выделяющиеся ограниченные части: отрывки из канонической, церковно-учительной и историко-повествовательной литературы, оригинальные произведения (“повести”), выдержанные в агиографической традиции, религиозно-моралистические комментарии летописца к описываемым событиям (Еремин 1949; Улуханов 1969). В самих летописных рассказах (при всех различиях в степени их “окниженности”) церковнославянский язык не используется (см., например, Мельничук 1983; Франчук 1986).

Из сказанного ясно ключевое значение данных о языке русских летописей для решения центральных вопросов языковой и культурной ситуации Древней Руси. Необходимы полные исследования всех сторон этого языка (наименее исследованным остается его грамматический строй) с учетом всех сохранившихся списков; но уже имеющиеся исследования не подтверждают теорию диглоссии, поскольку говорят о широком употреблении в книжно-литературной сфере Древней Руси не только церковнославянского языка, но и языка, близкого к разговорной речи.

Приведем несколько типичных контекстов из летописного рассказа, которые свидетельствуют о том, что летописный рассказ написан не на церковнославянском языке.

Летописные рассказы Киевской летописи - одни из самых близких к живой речи по сравнению с рассказами других русских летописей. Для летописцев, принимавших участие в создании Киевской летописи (прежде всего Петра Бориславича, которому, как полагает В. Ю. Франчук, принадлежит почти половина текстов Киевской летописи, см. Франчук 1986: 155) характерна ориентация на восточнославянскую лексику даже в тех случаях, когда имелся достаточно употребительный и адаптированный церковнославянский синоним; например: ѡ(т)толѣ же ни ѡдинъ члвкъ не переѣха боле того на сю сторону. но Гюрги ѡборотѧ полкы своia поиде прочь. бѣ бо ему вѣсть ѡже идеть в помочь ему. сватъ Володимеръ из Галича. Ипат. лет. (1425) л. 156об. (1151 г.). Конечно, по отношению к таким контекстам (а они типичны как для этой летописи так и для многих других) не может быть и речи о якобы свойственной летописи ориентации на “ту же систему норм, которая свойственна языку конфессиональных текстов” (Успенский 1987: 67). Однако, это утверждение неадекватно и по отношению к наиболее книжным из рассказов, представленных в русских летописях (например, в “Повести временных лет” или Галицкой летописи), ср. контексты из Галицкой летописи: и видив же Ростиславъ приходъ ратны(х) исполчивъ же вои свое. Роусь и Оугры и Лѧхы и доиде противоу имъ. пѣшцѣ же ѡстави противоу врато(м) гра(д) стрещи вратъ. да не изиидоуть на помощь Данилоу. и не исѣкоуть праковъ. Ростислав же исполчивсѧ преиде дебрь глоубокоую. Ипат. лет. (1425) л. 269об.-270 (1249); и сташа ниже града. на рѣцѣ Ѡпавѣ не смѣѧхоу бо сѧ ѡ(т)лоучити(с) его. того же вечера при(д) Левъ. с вои имы плѣнъ вели(к) со собою. того же вѣчера створиша свѣтъ. да наоутрѣia преидоуть рѣкоу. и ѡбидоу(т) градъ. и кожгоуть всѧ внѣшнѧia храмы. и ѡграды и гоумна. Ипат. л. (1425) л.276 (1254).

Приведенные контексты показывают, что ориентация на церковно-книжные образцы даже в наиболее книжных рассказах имела ограниченный и поверхностный характер: имея возможность выбора между русским и церковнославянским словом, галицкий летописец регулярно предпочитал последнее, избирательно употребляя славянизмы: использованы только употребительные, основная же масса церковнославянской лексики остается за пределами летописи. При этом сохраняется при этом разговорная “основа” текста: синтаксическое построение, общеславянская и восточнославянская лексика (типичная летописная фразеология). Такого типа контексты также нельзя считать написанными на церковнославянском языке. О такой внешней книжной отделке рассказов “Повести временных лет” см. Львов 1975.

Таким образом, в книжно-литературной сфере Древней Руси функционировали два языка - церковнославянский и древнерусский

(или два типа или стиля языка, если придерживаться другой, рассмотренной выше терминологии), т.е. не было того распределения (культура – церковнославянский, быт - древнерусский), о котором говорит Б. А. Успенский, а следовательно, не было и диглоссии. Древнерусский язык использовался в сфере повествовательной литературы и исторических сочинений, и поэтому можно говорить о существовании древнерусского литературного языка. Конечно, вопрос о степени нормированности этого языка (как и церковнославянского языка) нуждается в дальнейшем изучении. Именно древнерусский литературный язык является главной сферой взаимодействия славянизмов и русизмов, именно в нем осуществлялся отбор (во многом стихийный; об этом отборе см. ниже) славянизмов, обусловивший состав славянизмов современного руского литературного языка. Деловая речь (документы, частные письма), находившаяся под наибольшим влиянием устной речи и в наименьшей степени нормированная, большинством исследователей выводится (для средневекового периода) за пределы древнерусского литературного языка.

Особой, далеко не решенной задачей, является исследование русизмов, проникавших по разным причинам в церковнославянский язык, тем более, что существовали произведения, жанрово тождественные произведениям, написанным на церковнославянском языке, но изобилующие русизмами [къ црквному пѣтью будите спѣшьни. утѣкаiaсѧ другъ передъ другомъ. iaкоже иванъ бословъ передъ петромь къ гробу хр(с)ву. Поуч. Ал. Митр. (XIV в.), л. 67-67об.] и синтаксически близкие к живой речи имѣ [Любовь имѣите съ всѧкымь члвкмь. А боле съ братиею. Не буди ино на срдци. А ино на устѣхъ. И под братомъ ямы не рыи. Сл. Луки Жидяты (к. XIV в.), л. 29в.].

Генетически церковнославянский (восходящий к старославянскому) и древнерусский языки являются разными языками. Рассмотренная выше терминолгия (два стиля, типа или языка) относится к синхронному функционированию в средневековый период. Нам представляется наиболее убедительной концепция двуязычия, соответствующая не только происхождению этих языков, но и, по-видимому, восприятию носителей этих языков, о чем сохранились немногочисленные, но показательные свидетельства. Так, в “Хронике Георгия Амартола” встречаем следующую глоссу: Нынѣ убо о седмиць, рекше недѣли нашьскы. Хрон. Г. Амарт., 213. XIII–XIV вв. ~ XIв. (Сл XI–XVII, вып. 10, стр. 323), где нашьскы означает “на языке говорящего” (недѣлѧ в знач. “семь дней” противопоставляется цсл. седьмица) (см. также Улуханов 1972: 22-24).

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: шпори, реферат, новшество.





1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата