Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6  7 | Следующая страница реферата

По второй группе вопросов ответы таковы. Наиболее обидными названы - ДЕБИЛ (77) [21], ИДИОТ (66), КРЕТИН (51), ТУПИЦА (25), БАРАН (24). Наименее обидными воспринимаются НЕУЧ (48), БАЛДА (37), ГЛУПЕЦ (36), НЕВЕЖДА (35), ДУРЕНЬ (30), ДУРАК (24), БАЛБЕС (22). В списке слов, "обидных, но не оскорбительных" лидерами оказались: ГЛУПЕЦ (19), НЕУЧ (19), НЕВЕЖДА (15), БАЛДА (15).

Как показывают результаты, не исключена ситуация попадания одного слова в зоны полярных (исключающих друг друга) оценок. Но касается это преимущественно слов, оказавшихся в отдалении от ядерных в той и другой зоне. Ядерные, как правило, контрастны, и попадание их со знаком "плюс" в противоположную зону можно назвать случайным, объясняемым субъективно-личностным восприятием; скажем, лидеры по степени обидности КРЕТИН и ИДИОТ в единичных случаях названы в числе необидных, так же, как ДУРЕНЬ и БАЛБЕС в двух анкетах названы числе наиболее обидных (впрочем, это может быть и технической ошибкой). Наиболее глубоко пересекаются зоны отрицательной и положительной оценки при словах ДУРАК (10/24) и НЕГОДЯЙ (7/19) [22]. Заслуживают внимания лексемы (их можно назвать "незаметными"), которые не набирают баллов ни на одной шкале; в первом блоке вопросов это слова ТУПАРЬ (9/5) и особенно ДУБИНА (6/2).

Дополнительный вопрос дал такие результаты: лишним названы НЕГОДЯЙ - 20, НЕВЕЖДА (18), НЕУЧ (17), БАРАН (16). Здесь нужно пояснение. Мы ввели этот вопрос в анкету, полагая, что он выявляет отношение языкового сознания к содержательной стороне оценки, заключающейся в инвективном слове и проверяет, насколько осознанно подходят испытуемые к ответам на вопросы анкеты. В целом получены позитивные результаты: лишние слова в том или ином отношении выпадают из общего списка. Скажем, слово НЕГОДЯЙ содержит оценку не умственных способностей, а моральных качеств, НЕУЧ, НЕВЕЖДА - также оценивают не ум, а степень образованности.

В третьей группе вопросов "сильные" инвективы ТВАРЬ (58), ГНИДА (52), ПАСКУДА (44) практически не представлены в "слабом" списке. Но уже следующие за ними слова ГАДИНА (39), МРАЗЬ (31), СВОЛОЧЬ (24) представлены в "слабом" списке отнюдь не единичными примерами: ГАДИНА - 7. МРАЗЬ - 20, СВОЛОЧЬ - 10 [23]. Продолжают данную тенденцию УРОД (14/28), ФАШИСТ (13/25). Необидные слова "возглавляют" НЕГОДЯЙ (60) и ПОДЛЕЦ (41), что свидетельствует, по-видимому, о неупотребительности их в современном обыденном инвективном лексиконе и о восприятии их как в некотором роде книжных слов. Наверное, эта трактовка справедлива и к "необидному" слову МЕРЗАВЕЦ (23). С этим списком коррелирует список "б": к обидным, но не оскорбительным словам отнесены НЕГОДЯЙ, ПОДЛЕЦ, ФАШИСТ. К словам с пересекающимися оценками, т.е. словам, не устоявшимся на инвективной шкале, в этом списке можно отнести ПРОТИВОЗИНА (17/19), МОРДОВОРОТ (7/26), ФАШИСТ (13/25) [24]. Объяснение найти нетрудно: МОРДОВОРТ не общеоценочное слово, а слово, характеризующее внешний вид, в определенном смысле оно не относится к инвективам; ФАШИСТ - из политического лексикона, с "налетом" книжности; ПРОТИВОЗИНА - "напротив" ощущается как детско-просторечное. Есть в этом ярко маркированном списке и свои "незаметные" слова - ПАСКУДНИК - 0/9.

Появление в четвертой группе вопросов на первом и втором местах лексем КОБЫЛА (51), КРЫСА (39) объясняется, на наш взгляд, двумя моментами: во-первых, они активны в школьном лексиконе (большинство анкет получено от учащихся старших классов, ср. прим. 23), во-вторых, подавляющее число оценивших эти слова как наиболее обидные - реципиенты женского пола, для которых они значимы как оскорбления в силу инвективной семантики, фиксирующей оценку по внешнему виду. Эти же моменты справедливы по отношению к "сильным" оценкам лексемы КИКИМОРА (25). Появление слова СМОРЧОК (34) на четвертом месте также следствие школьной аудитории испытуемых; детям, нужно полагать, часто приходится терпеть унизительные оценки их возраста и роста. ШАКАЛ (33) - оскорбительное слово, синонимичное многим словам предшествующей группы, содержащее общую оценку человека без чести и достоинства, также употребительно в подростковой среде. А вот классические СВИНЬЯ (30) , ОСЕЛ (19) и ЗМЕЯ (7) не набирают здесь большого числа "баллов". Мы полагаем, что дело здесь в том, что слова-экспрессивы утрачивают со временем свою суггестивную силу, поэтому требуют регулярного обновления; это касается как мелиоративов (ЖЕЛЕЗНО, КЛЕВО, ОБАЛДЕННО, ПО КАЙФУ, ПРИКОЛЬНО…), так и (тем более!) пейоративов. Чемпионы по баллам за необидность - ПОРОСЕНОК (58), ВОРОНА (39), СЛОН (33), ПЕС (26), КУРИЦА (22). Эти же слова лидируют в списке "б". Комментариев они не требуют - таковы реалии. Впрочем, определенный критерий слабой степени "обидности" слов - их способность участвовать в иронической автоинвективе: нетрудно представить насмешливо-снисходительную фразу, обращенную к себе: Какой я же все-таки поросенок (ворона, слон, даже свинья), но вряд ли - крыса или шакал. Обращает внимание тот факт, что ПОРОСЕНОК и ВОРОНА не представлены в "сильном" списке ни одним ответом. Слово ПЕС сейчас неупотребительно ни в прямом, ни в инвективном смысле. Лексемы с неустоявшейся мерой инвективности в данной группе слов: КИКИМОРА, ЗМЕЯ, СМОРЧОК. Лишние слова СМОРЧОК (50), КИКИМОРА (20) - не обозначают животных; ТРУТЕНЬ (14) - полагаем, по причине незнания реалий: слово, по-видимому, трактовалось лишь в переносном значении - "лодырь".

Эксперимент, отвечая на главный вопрос о наличии тенденции инвективных слов к устойчивости на шкале степеней инвективности, одновременно говорит об относительном характере этой тенденции, о наличии противоположных, центробежных тенденций. Предстоит большая работа по дифференциации инвективного инварианта (среднестатистического коэффициента инвективности) в связи с его варьированием по различным социальным группам (возрастным, половым, связанным с качеством и уровнем образования и т.п.) [Жельвис, 1997, с. 54, 64], по ситуациям и контекстам употребления, по субъектам оскорбления (инвекторам) и объектам оскорбления (инвектумам).

Одной из задач юрислингвистической инвектологии, вытекающих из полученных данных, является соотнесение их с показаниями словарей типа груб., бран., простореч., вульг., презрит., пренебреж., фамильяр. (пометы из толкового словаря под ред. Д.Н. Ушакова). В такого рода пометах также находит отражение субъективная оценка сферы употребления и степени инвективности слова. Однако неизбежно встает вопрос о том, насколько такие пометы могут быть основанием юридических оценок. Мы уже высказывали мнение о слабой коррелятивности филологической направленности словарей с их использованием в юрислингвистической практике [Голев, 1999]. Во-первых, говоря о юридической нормативности инвективных слов и выражений, следует отметить, что она имеет все-таки качественно иную, по сравнению с собственно языковой (отражаемой толковыми словарями), природу. Во-вторых, лексикографические пометы связанные с оценкой слов на шкале инвективности весьма субъективны и непоследовательны, не говоря уже о том, что инвективная лексика "неохотно" включается в филологические словари нормативного типа. Так, пометы "бранное", "вульгарное" обнаруживаются лишь применительно к некоторым лексемам в отдельных словарях, например, инвектив СУКА помещен в четырехтомном "Словаре русского языка" ( МАС) со следующим толкованием: 2. Груб., простор. Употребляется как бранное слово и рядом примеров из художественной литературы (в словаре С. Ожегова такое значение данного слова уже не отмечено); инвектив КУРВА (Вульг., бран.- Проститутка) зафиксирован только в толковом словаре Д. Ушакова. Вообще, Д.Н. Ушаков более последователен в оценке слов как бранных и вульгарных (см. статьи ГНИДА, МРАЗЬ, ТВАРЬ, СВОЛОЧЬ и др.). Однако правомерность использования довоенного словаря Д.Н. Ушакова в современной юрислингвистической практике весьма сомнительна, ибо положение слов на шкале инвективности сильно изменчиво и нуждается в постоянной корректировке. Разумеется, до тех пор, пока специальные исследования не станут верифицированными в научном плане и легитимными в юридическом, филологический словарь будет единственным "законным" (в кавычках - ибо, вообще говоря, никто не узаконивал такое применение словаря) основанием юридической оценки слов в аспекте их инвективности.

Если продолжать путь юридизации инвективной лексики, начатый ее исследованием в очерченном направлении, то ее следующим этапом должен быть перевод инвективов на юридическую шкалу, соотносящую филологическую меру с законом. В статье "Оскорбление" используется термин "неприличная форма". Мы полагаем, что данные, полученные нами, так или иначе конкретизируют это весьма неопределенное понятие. На их основе неприличная форма может бытьопределена как форма с использованием лексем, лидирующих на шкале "сильной" инвективности. Уже в таком элементарном юрислингвистическом подходе к инвективной лексике есть свой теоретический и практический смысл.

Теоретически важно доказать правомерность опоры на обыденное метаязыковое сознание для квалификации семасиологических норм. Обыденное сознание - это не сознание второго сорта, оно в определенном смысле само является практическим языком (в его ментальном бытии). Что же касается способности слова нанести оскорбление и обиду, то те первоначальные, чувственные реакции и являют собой главную истину, ибо чувство обиды и оскорбленности как раз и является первой реакцией реципиента [25]. Относительно практического применения таких исследований заметим следующее: оценка степени инвективности, полученная в массовом эксперименте, дает основания утверждать, что рядовые носители знают об инвективных способностях того или иного слова, чувствуют ее и, следовательно, могут нести ответственность за их употребление в актах общественной коммуникации.

Мы далеки от мысли о возможности скорой практической реализации идеи социо- и психолингвистического измерения инвективности и внедрения его результатов в практику. И все-таки начинать эту работу нужно. В этом случае есть надежда к привыканию специалистов (экспертов, судей) и общества к тому, что нормы языковые и моральные могут быть оценены юридически, то есть с позиций запрета (в определенных условиях) и узаконенной ответственности за его нарушение. Привыкание ко всему прочему означает все более частое обращение к юридическим инстанциям в связи с оскорблением как противоправным действием.

* * *

В качестве заключительного обобщающего тезиса о юридизации ЕЯ выскажем мысль о различной степени юридизации разных типов текстов. Высшую степень создают максимально терминологизованные тексты (прежде всего тексты закона, нередко перед их принятием в законодательном органе проходящие строгую лингвистическую экспертизу), в которых "обыденные" слова из ЕЯ составляют некую нежелательную периферию, часто рассматриваемую как неизбежное ограничение необходимой специализации ЮЯ. Возможно, что более детальная степень юридизации ЕЯ в этой группе текстов связана с уровнем (статусом) закона: от конституции до местных постановлений. Юрислингвистика должна выявлять такие "вкрапления" ЕЯ и стремиться придать им более строгий смысл, приближающий их к терминам (см., например, примеры такого отношения в статьях В.Б. Исакова, Л.Г. Ефановой и Д.И. Милославской в настоящем сборнике статей). Средняя степень обнаруживается у текстов, связанных с законоисполнением, например, в текстах служебной переписки, создаваемых профессиональными юристами. В них проявления ЕЯ более регулярны (ср. употребление слова МНОГОСЛОЖНЫЙ в постановлении суда, направленного на лингвистическую экспертизу, которое рассмотрено в статье Н.Д. Голева и В.А. Пищальниковой в разделе 4 данного сборника). Четвертая степень - в текстах, создаваемых неспециалистами, но имеющих юридическое предназначение. Они отражают обыденные представления рядовых носителей языка о юридическом языке (его стиле и лексике) и часто являются следствием его своеобразной интуитивной имитации. Здесь "естественность" может касаться не только единиц ЕЯ, но и самих терминов, которые могут весьма субъективно семантизированы. Наконец, четвертая степень находит себя в текстах, которые созданы вне установки на юридическое функционирование, но попавшие в него по объективным причинам, например, в текстах с инвективной лексикой, подлежащей лингвистической экспертизе в связи с делами о словесном оскорблении личности. Здесь юридизации подвергаются лишь "точки соприкосновения" таких текстов с законом; она необходима для "перевода" ЕЯ в сферу действия закона для его осуществления. Юрислингвистическая квалификация инвективных слов, о которая шла речь выше, как раз связана с такой формой юридизации.

Примечания

1. Правопорядок держится во многом на формуле "законодатель всегда прав", символизирующей "верх" закона над действительностью. Однако эта формула не абсолютна. "Совершенно ясно, что правота эта условная, она имеет в основе своей допущение, в котором можно без конца сомневаться, ибо оно не вытекает строго логически из какой-либо системы эмпирических данных, не является неопровержимым" [Тихонравов, 1997, с. 17]. Во многом по этой причине возникает ситуация, в которой общество не принимает закона, не соответствующего его укладу, традициям, представлениям о нормах морали [Куприянов, 1998, с. 63].

2. Есть, однако, и внутренняя потребность его соблюдения - вариативность языковых единиц (обслуживающая творческие потребности автора) одновременно создает трудности выбора вариантов. Наличие естественных норм позволяет автору без излишних сомнений, затрудняющих речевую деятельность в спонтанном режиме, автоматически находить нужный вариант. Язык как бы принуждает автора к правильному (нормативному) выбору. И в этом смысле нормы сами внутренне противоречивы: они и стесняют свободу автора, но они же и освобождают его от ряда зависимостей.

3. См. также статью Т.В. Матвеевой в настоящем сборнике статей.

4. Ср. "Право есть система регулирования поведения людей в обществе посредством норм, устанавливаемых теми или иными организациями, при условии, что соблюдение этих норм обеспечиваются санкциями" [Тихонравов, 1997, с. 61].

5. В продолжение предшествующего примечания заметим, что вопрос о наличии норм восприятия и интерпретации в лингвистике вообще не ставится. А это важнейший тип норм, из которого вытекает принципиальное "право" на определенную реакцию на те или иные формы выражения коммуникативного содержания, в том числе и по поводу негативного воздействия внутренней формы высказывания.

6. Мы употребляем слово "ВОЗМОЖНО", так как нам неизвестны прецеденты обращения в суд в подобных случаях и позитивного (для истца) их решения.

7. Мы опираемся здесь на концепцию Н.И. Толстого, соотносящего литературный язык с элитарной культурой, говоры - с народной культурой, просторечье - с "третьей культурой", арго - с профессиональной культурой [Толстой, 1995, с. 17].

8. Эволюцию снятия табу и "непечатности" отражает постепенное освоение нашей массовой печатной продукцией прямых написаний несалонного слова: от намека на него через купюру, к намеку первой буквой, далее к первой и последней, к полному написанию латиницей и, наконец, к матерщине прямым текстом буквами родного языка.

9. Трудности начинаются уже с определения. Так, В.А. Блинов и Ф.А. Шевелев, пытаясь определить понятие "мат", приходят к расплывчатому описательному выражению: "Русский народный мат - это непристойные, похабные, срамные слова и выражения" [Блинов, Шевелев, 1997, с. 9-10]. При этом они интуитивно чувствуют, что не все слова относимые ими к мату, являются таковым, например, "мат, связанный с органами и процессами выделения кала и мочи". Мы полагаем, что определение мата без функционального признака (скажем, такого, как табуизированность употребления) невозможно. См. об этом статью В.И. Жельвиса в настоящем сборнике статей.

10. Один сборник анекдотов, в котором широко и прямым текстом используется "несалонная" лексика, игриво начинается с анекдота, призванного если не оправдать такое использование, то придать ему философическую многозначительность. Вовочке, употребившему слова "жопа", учительница делает замечание: "Такого слова, Вовочка, в русском языке нет".- "Странно, - задумывается Вовочка, - жопа есть, а слова нет?". Логически, может быть, и нелепо, говорить нет, тому что есть. Но в этом то и особенность табуизированных слов, что их знание предполагает их неприменение. И это тоже специфическая форма культуры речи. Об это такой известный анекдот советских времен. - Чем отличается мат от диамата. - Диамат никто не знает, но делают вид, что знают. Мат все знают, но делают вид, что не знают.

11. Существует, например, такое "естественное" проявление субъективности ЮЯ, как отражение в законодательных текстах политических пристрастий и целевых установок законодателя - автора законопроекта. При этом нередко такие юридические документы бывают маркированы не только идейно, но и лингвистически. Так, законопроект, определяющий принципы реформирования российского образования, направленный из Государственной Думы в 1999 году для общественности на обсуждение, нес явную печать причастности к его создания фракций, принадлежащих к "левому крылу" Думы. Это сказывалось в его модальности, лексике, и стилистике, весьма напоминавших риторику (а во многом - и прагматику) партийно-государственных документов советской периода.

12. К примеру, слова ЧЕСТЬ и ДОСТОИНСТВО, "попавшие" в текст закона о защите чести и достоинства личности, судя по всему, так и остались юридически не определенными и не дифференцированными друг от друга (и - добавим - от выражения ДЕЛОВАЯ РЕПУТАЦИЯ), что, кстати, существенно влияет на качество юрислингвистической экспертизы. (см. статью Л.Г. Ефановой, публикуемой в настоящем сборнике), обсуждаются сложные морально-юридические коллизии, связанные со словом (термином?) совесть, вовлеченные в юридическую сферу в связи законом о свободе совести.

13. См., например, наш анализ судебной оценки глаголов ПОЛУЧАТЬ и ПОЛУЧИТЬ, "попавших" в текст Российской Конституции [Голев, 1999, с. 22].

14. Во многих отношениях здесь, на наш взгляд, лучше было бы сказать - и не должен (избавляться).

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: культурология как наука, реферат загрязнение, доклады 7 класс.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6  7 | Следующая страница реферата