Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11 | Следующая страница реферата

Новая литература, как и новое искусство, искало новые формы общения.
Общения посредством ритма дыхания, неожиданных пауз и умолчаний. Человека уже не удовлетворял размеренный текст, он хотел дополнительной
СВЕРХИНФОРМАЦИИ. Неслучайно один герой Довлатова произносил фразы вместе со знаками пунктуации: «Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак» (27,III ,108).

Самый же частотный финальный знак у Довлатова – многоточие. Обычно мы умалчиваем одно, чтобы сказать более важное другое. Американский эстетик
К.Вудворд создал цепь рассуждений, в которых он приходит к выводу, что признаком Высокого искусства конца XIX века станет эстетика молчания, умалчивания, недоговоренности. Примером приводится известное произведение американского композитора Джона Кейджа «4 минуты 33 секунды». Оно представляет собой соответствующее по длительности …гробовое молчание симфонического оркестра в полном составе. Эстетика пустоты, умолчания стала предметом исследования в современной западной философии. Провозглашается идеал общения на уровне недоговоренности. Советская литература заглушала сознание бравурной музыкой и громким скандированием. Требовалась конкретность и досказанность, но по тем правилам, которые были предложены и идеологически утверждены, иначе вероятность прочитать между строк что-то крамольное была велика. Довлатов замолкает, оставив нам время многоточия на размышление о себе. Нет, вовсе не о герое. О герое мы не думаем, поскольку знаем, что автор о нём позаботится. Довлатов всю свою жизнь не завидовал тем, кому платят за строки. За короткую и сумбурную мысль выдают крупные гонорары. «Россия – единственная в мире страна, где литератору платят за объём написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более – не за качество. А за объём. В этом тайная, бессознательная причина нашего многословия.

Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает: «Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…» (27,III,293) Текстовая избыточность отнимает и у автора, и у читателя что-то очень важное. И тогда Довлатов дарит нам самое ценное мгновение вечности – многоточие: пространство, навеянное его присутствием, которое мы, как полноправные соавторы, вольны заполнить. Он подарил нам –
Свободу. Покидая нас в самый нужный момент, и тем самым, отбирая у нас опору на Слово, автор заставляет читающих заглянуть в себя и отыскать в себе необходимую опору. Довлатов как бы заранее приучает читателей к мысли, что они рано или поздно будут покинуты, но делает это последовательно и предупредительно: «Тормоза последнего многоточия заскрипят через десять абзацев» (27,I,170). Мы считаем: один, два, три … восемь, девять, десять… И он исчезает, виртуозно и изысканно, как чеширский кот, оставляя после себя улыбку. «Ухожу, ухожу,» – по-кошачьи мурлычит в пышные усы «бродячий»
Довлатов. И уходит… Из сказочной «Иностранки», с условно-декоративными персонажами. От волшебного торговца ТИШИНОЙ и иллюзиями Рафы, от теперь уже неодинокой невесты Маруси, от сквернословящего Лоло, от всех своих героев и слушателей. Улыбка зыбко дрожит ещё мгновение после многоточия, а затем исчезает:

Этот рассказ мы с загадки начнем, -

Даже Алиса ответит едва ли, -

Что остается от сказки потом.

После того, как ее рассказали?

В.Высоцкий (19,215)

§3. Права героя, действующие в условиях текстовой организации

В знак большой любви писатели получают от автора права, которые действуют только в условиях текстовой организации. Это права не людей, а
«героев». Во внетекстовой / «естественной» ситуации/ они избыточны и непригодны. Уже в «Иностранке» Довлатов проводит грань между «героями» и
«не-героями». То, что приемлемо для одних, недоступно и губительно для других. Выходя за рамки текста, герой автоматически лишается писательской опеки и своих прав. В некоторой степени, можно сказать, он лишается писательской любви. «Я – автор, вы мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно». Всю свою творческую жизнь автор стремился, чтобы его персонажи были больше, ЧЕМ ГЕРОИ. Для этого он избрал «малую форму», поскольку только она позволяет постоянно быть герою на виду и в то же время находиться под защитой писателя: охраняться им от внешних воздействий мира, от всевидящего читательского глаза.

Новеллы и рассказы выхватывают из жизненного потока отдельные островки: эпизоды, картины, сцены и закрепляют в них, в этих кульминационных точках, своего героя, тем самым придавая ему статус БОЛЕЕ, чем героя, делая его жизнеспособнее, «крупнее, чем в жизни». Все эти яркие черты и явления вырываются из внешне примечательных, бытовых, повседневных и делают героя интереснее, забавнее, драматичнее. Они превращают его в символ, в субъект реальности и стремятся вывести его за пределы текста.
Довлатов, хотя и не против подарить этот яркий образ /БОЛЬШЕ, ЧЕМ героя/ реальной жизни, все же боится оставить его без опеки и потерять в жестокой реальности, которая привыкла трансформировать и уничтожать все самое лучшее и идеальное. Надежды на Бога немного, поскольку, как идеальное, Бог был уничтожен в первую очередь. Непреодолимый катастрофизм жизни побуждает
Довлатова «прятать» героя за спину автора-демиурга, делать его онтологическим объектом, который не способен перейти в реальность и довольствуется «воздухом свободы» на «ступеньках» многоточий. Традиция сохранения своего героя в рамках текста была впервые замечена Анной
Андреевной Ахматовой. Однажды она сказала, что современные пьесы ничем не заканчиваются и это не вина модернизма, а вина автора, который боится потерять своего героя.

Сегодняшний читатель нуждается в больше, чем герое, поскольку проверяет свои поступки не поступками Жюльена Сореля и Андрея Болконского, а по поступкам героя на грани текста и действительности, т.е. героя близкого, достоверного, присутствующего рядом. Варлам Шаламов считает, что современная проза не может быть создана людьми, которые не знают своего материала в совершенстве, и если раньше существовало мнение, что писателю не обязательно хорошо знать свой материал /писатель должен рассказывать читателям на языке самих читателей/, то теперь писатель «знающий» – это
«настоящий» писатель. Какими путями он будет поднимать читателей до этого
ЗНАНИЯ – не столь важно, ведь не Плутон поднялся из Ада, а Орфей спустился в Ад, поэтому писатель должен ставить планку, а читатель «допрыгивать» до нее. «Прыгающий» вокруг планки читатель уподобляется лисице, которая бегает вокруг дерева в желании отведать сыра. Писатель, хорошо зная материал, перейдет на сторону материала и утратит связь с читателем, прячась в могучую крону «дерева познания». Может показаться, что писатель уподобляется этому дереву, напрочь позабыв, что молния обычно попадает в большие деревья. Писатель теряет своего читателя за собственным «ячеством», унижающим всеобщее «всемство». Писатель теряет и своего героя: нелегка судьба дитя у деспотичной матери, пугливый герой даже не будет
«выглядывать» из текста, отвергая «тупую» реальность. Автор – рассказчик, мечтающий об успехе, должен стоять ниже читателя, только в таком случае возможно доверие. Герой же обязан иметь право на ошибку. а/ Недостаток моральный, физический, всякая ущербность – играют роль ошибки, без которой герой как персонаж судьбы и природы выглядел бы ненастоящим, фальшивым. В несовершенстве героя – подчеркнутая достоверность. Через свои пороки и преступления герой соединяется с аморальным миром. «За довлатовскими неудачниками стоит картина мира, для которого всякое совершенство губительно. В сущности – это религия неудачников. Ее основной догмат – беззащитность мира перед нашим успехом в нем» (23,11). Разгильдяйство, лень, пьянство разрушительны, а значит, спасительны. Если мы истребим все пороки, мы останемся наедине с добродетелями, от которых не придется ждать пощады.

В этом несовершенстве, в этом «праве на ошибку» – договор героя с миром абсурда. Хаотичность в поступках накладывается на хаотичность жизни.
Два отрицательных заряда позволяют герою не вступать в губительные для него связи. Человек, говорящий на языке, доступном только аспирантам МГУ, теряет в лице мира слушателей, а тем самым он теряет адекватную оценку своих поступков. Несовершенство человека и совершенство мира /аналогичная ситуация/ находит свою реализацию в изображении Довлатовым природы. Автор намеренно игнорирует природу: изображает усиленно статичный пейзаж, похожий то на иллюстрации к Андерсену, то на довоенный любительский фотоснимок; описывает отвращение к березам. Природа застыла в немой декорации, живой она является только во сне: «Подменный остается на вахте. Скоро ему приснится дом. Он увидит блестящую под солнцем реку. Свой грузовик на пыльной дороге. Орла над рощей. Лодку, беззвучно раздвигающую камыши»
(27,I,120).

Природа всегда считалась верхом совершенства и закономерности, творением без изъяна. «Человеки» же оказались несколько «подпорчены»: они лгуны, мошенники, развратники, алкоголики, они своим внешним видом нарушают праздничную атмосферу здешних мест. Лишенный этики, персонаж Довлатова/
«недочеловек»/, выступает как внутренняя пародия на сверхчеловека. На лоне природы без изъянов грустит «непотребный» человек, человек, который дорог писателю тем, что душевными качествами в значительной мере превосходит красоту божественного мира. «Недочеловек» уязвимее природы, которая способна защититься стихийностью. Брат Тани, Эрих-Мария, изображается, как человек – пейзаж: физиогномика сравнивается со стихийной, агрессивно настроенной против человека природой: «Братец выглядел сильно. Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей терялись в полумраке…Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болота глаз, подернутые ледяной кромкой, - вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале таил угрозу…» (27,I,374).

Пожалуй, одним из первых Довлатов провел идею катастрофизма через идею агрессивной и подчеркнуто равнодушной, статичной природы, которой нет никакого дела до мучающегося на ее лоне человека.

Помимо права на ошибку, Довлатов даровал своему герою право на чудо.
Какой же русский не верит в чудо: «прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете» /слова детской песни/, или: «пройдет не более года – и у каждого честного телеграфиста будет свой стул, своя ручка, и по праздникам в супе своя курица» (36,205), или Великий Инквизитор Достоевского был прав, сказав, что люди не любят свободу и боятся ее, а ищут какую-то опору в жизни, в виде хлеба, авторитета и чуда. Дидро писал о том, что чудеса появляются там, где их ждут. Не следует совмещать веру довлатовского героя в чудо с верой в Бога, хотя Бог – милый, чудаковатый старик, который
«заботится только о младенцах, пьяницах и американцах» (32,275), т.е. о всех героях Довлатова, подходящих под эти категории. Атеизм доказал, что
Бог «рукотворен»: «С детства нам твердили:

- Бога нет. Материя первична…Человек произошел от гориллы…

Чудеса же так и остались нерукотворными, хотя многие герои Довлатова претендуют на их «сотворение»: « – Значит, не существует, - кричу, - добрых волшебников?». Панаев еще раз улыбнулся, как будто хотел спросить:
- А я?… (51,227). б/ Еще одно право героя – это право на ложь. «Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну историю: «Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон…Рано утром встаю – колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду…Вдруг навстречу – мужик. С тебя ростом, но шире в плечах.
Останавливает меня и говорит:
- Худо тебе?
- Худо, - отвечаю.
- На, - говорит, - червонец. Похмелися. И запомни – я академик Сахаров…»

(51,27).

Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике.
«Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот – это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье – это не ложь, это поэзия» (27,I, 184).Право на ложь смешивается с правом на анекдот.
После 1917 года исторический взрыв смешал все жизненные карты и вложил неожиданные слова в уста самых для этого неподходящих людей. В анекдоте застыла та самая трансформированная справедливость. Из нас пытались вытравить историческую память, она же, свойственная по жанровой природе анекдоту, вселилась в него. Там, где оставляют место для идеальной истории, обычно пишется ее параллель. Анекдот появляется на почве плохо выраженных временных границ. Сюжет приобретает авантюрное ускорение в неизвестность, и наступает пора «малой формы». Формы, которая могла создавать условия для реализации вышеперечисленных прав, прав, «охраняемых» Стражем вечной любви к герою.

§4. Нереализованное право свободы.

Бегство от свободы

Смирившись с грандиозным языческим злом в нашу постхристианскую эпоху, мы на уровне своего повседневного бытия, бытьишка, сами того не сознавая, не можем ничего кроме зла и выбирать…А кто-то внутри нас плачет и не согласен…

А.Кучаев «Записки Синей Бороды»

(47,22)

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат на экологическую тему, реферат по химии, риск реферат.





Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11 | Следующая страница реферата