Готический роман

| Категория реферата: Сочинения по литературе и русскому языку
| Теги реферата: шпаргалка егэ, сочинение тарас
| Добавил(а) на сайт: Пугачёв.

Из бесчисленных последователей миссис Радклифф самым близким ей по духу и методу был американский романист Чарльз Брокден Браун. Подобно ей, он портил свои создания логическими объяснениями; но, подобно ей, владел умением создавать жуткую атмосферу сверхъестественного, которая придает его ужасам пугающую жизненность, пока они остаются необъясненными. Отличается он от миссис Радклифф тем, что не соблюдает готическую декорацию, выбирая современную Америку для своих повествований, однако это не распространяется на готический дух и тип события. Романы Брауна включают в себя несколько запоминающихся страшных сцен и превосходят даже романы миссис Радклифф в описании больного сознания. [2]

Расцвет готического романа

Литература ужаса приобретает новые черты в творчестве Мэтью Льюиса (1773 -
1818), чей роман «Монах» (1796) стал настолько популярным, что сам автор получил прозвище «Монах». Юный писатель, получивший образование в Германии и пропитавшийся диким тевтонским фольклором, неизвестным миссис Радклифф, обратился к ужасу более жестокому, чем это могло прийти в голову его кроткой предшественнице, и в результате был написан шедевр с реальным кошмаром, в готическое содержание которого добавлено много мерзости. И все- таки «Монах» затянут, если читать его от начала до конца. Он слишком длинный и слишком многословный, и его воздействие ослаблено до странности чрезмерной реакцией против тех канонов внешних приличий, которые Льюис презирал как ханжеские. Но одно великое достижение автора стоит подчеркнуть особо, он никогда не объясняет естественными причинами свои призрачные видения. Ему удалось разрушить традицию, заложенную миссис Радклифф, и расширить границы готического романа. Но Льюис написал много больше, чем одного «Монаха». Его драма «Замок – привидение» относится к 1798 году, а позднее он нашел время, чтобы создать баллады «Ужасные истории» (1799),
«Чудесные истории» (1801), серию удачных переводов с немецкого языка. [12]

Готические сказания - как английские, так и немецкие – стали появляться во множестве и не отличались оригинальностью. Многие из них были всего лишь забавны на зрелый вкус, и знаменитая сатира мисс Остин
«Аббатство Нортенгер», несомненно, не была незаслуженным упреком школе, которая приближалась к границе абсурда. Да и сама школа иссякла, но, прежде чем это случилось, свое слово сказал ее последний и великий представитель
Чарльз Роберт Мэтьюрин (1782 - 1824), безвестный и эксцентричный ирландский священник. Из всего его обильного и разнообразного наследия, включающего одно путаное подражание Радклифф под названием "Фатальная месть, или
Семейство Монторио" (1807), можно выделить шедевр литературы ужаса "Мельмот- скиталец" (1820), в котором готическое повествование подняло на такую высоту сверхъестественный ужас, какой до тех пор не знало. Обрамление этой истории довольно неуклюжее; включено много лишних скучных эпизодов, повествований внутри главного повествования, вымученных совпадений, но в отдельных местах этой бесконечной путаницы слышен пульс той силы, которая еще никогда не проявлялась как неотъемлемая суть человеческой природы, а понимание глубинных источников активного космического ужаса и белое каление авторской симпатии к людям делают книгу скорее правдивым документом эстетического самовыражения, чем обыкновенным умным произведением искусства. Не один беспристрастный читатель не усомнится в том, что
«Мельмот» является огромным шагом в эволюции литературы ужаса. Страх исторгнут из обыденности и вознесен на ужасное облако, нависшее над самой судьбой человечества. Плоды творчества Мэтьюрина, даже один из этих плодов того сорта, что доказывает - если миссис Радклифф и Льюис достойные объекты для пародирования, то трудно отыскать фальшивую ноту в горячечном действии и очень напряженной атмосфере произведения ирландца, которого великолепно оснастили для выполнения поставленных задач довольно простые чувства и наследственные черты кельтского мистицизма. Вне всяких сомнений, Мэтьюрин настоящий гений, и именно таким его воспринял Бальзак, который ставил
Мельмота рядом с Дон Жуаном Мольера, Фаустом Гете и Манфредом Байрона в качестве высших аллегорических персонажей в европейской литературе его времени. Титаны Скотт, Россетти, Теккерей и Бодлер тоже отдали Мэтьюрину дань наивысшего восхищения, и также весьма показателен тот факт, что Оскар
Уайльд, отбыв заключение и покинув Англию, свои последние дни в Париже провел под именем Себастьяна Мельмота. Трудно не увидеть разницы между этим отлично смодулированным, располагающим к размышлениям и искусно сотворенным ужасом и, используя фразу профессора Сейнтсбери, - "искусным, но довольно скучным рационализмом миссис Радклифф и, как правило, ребяческой экстравагантностью, плохим вкусом и иногда небрежным стилем Льюиса". Стиль
Мэтьюрина сам по себе заслуживает особой похвалы за свою якобы безыскусную, но яркую простоту и живость, ставящие его выше помпезной вычурности, которой грешат предшественники. Профессор Эдит Биркхед в своей истории готического романа справедливо отмечает, что, "несмотря на все погрешности,
Мэтьюрин был самым великим так же, как и самым последним создателем готического романа". "Мельмота" много читали, делались драматические версии романа, однако его заключительная роль в истории готического романа лишила его популярности, равной популярности "Удольфо" и "Монаха". [12]

Второй урожай готического романа

Тем временем писатели не сидели, сложа руки, и, помимо старых произведений, появились значительные сочинения о сверхъестественном на английском и немецком языках. Классическая по своим достоинствам, но очень отличающаяся от других подобных сочинений укорененностью в восточной сказке, а не в готическом романе, начало которому положил Уолпол, знаменитая «История калифа Ватека» богато дилетанта Уильяма Бекфорда была написана по- французски, но впервые опубликована в английском переводе. Восточные сказки, введенные в европейскую литературу в начале восемнадцатого столетия, обрели вечную популярность благодаря неисчерпаемому богатству
«Тысячи и одной ночи» во французском переводе Галлана, ценимом за аллегории и удовольствие. Лукавый юмор, который только восточный ум может соединить со сверхъестественным, покорил искушенное поколение, и названия Багдад и
Дамаск вскоре стали столь же употребляемыми в популярной литературе, как до них итальянские и испанские имена и названия. Бекфорд, начитанный в восточной литературе, удивительно точно уловил необычную атмосферу и в своей фантастической книге убедительно передал надменную роскошь, лукавое разочарование, вкрадчивую жестокость, изысканное вероломство, темный призрачный ужас сарацинского духа. Его смех не в силах ослабить мрачное звучание темы, и повествование продолжается с фантасмагорической пышностью, в которой смех принадлежит скелетам, пирующим под причудливо разукрашенными куполами. У Бекфорда, однако, совсем нет мистики, которая необходима, если строго подходить к литературе о сверхъестественном; и его повествование, в общем-то, отличают романские твердость и ясность, мешающие по-настоящему паническому ужасу.

В своей любви к Востоку Бекфорд остался в одиночестве. Другие писатели, тяготевшие к готической традиции и европейской жизни, предпочли следовать по пути, проложенному Уолполом. Среди бесчисленных авторов литературы ужаса в те времена можно упомянуть теоретика утопической экономики Уильяма Годвина, следом за знаменитым, но не сверхъестественным
«Калебом Уильямсом» (1794) выпустившего в свет нарочито мистического «Сент-
Леона» (1799), в котором тема эликсира жизни, добытого воображаемым тайным орденом розенкрейцеров, подана простодушно, но убедительно. Кое-что из учения розенкрейцеров, своей таинственностью привлекавших к себе всеобщий интерес, можно найти у модного шарлатана Калиостро и у Френсиса Баррета в
«Маге» (1801), любопытном и небольшом трактате о принципах и ритуалах оккультизма, перепечатанном в 1896 году, у Булвер-Литтона и у покойного
Джорджа У. М. Рейнольдса, написавшего «Фауст и демон» и «Вагнер и оборотень». «Калеб Уильямс», хотя в нем и нет ничего сверхъестественного, все же несет на себе некоторые черты литературы ужаса. Драматическая версия романа под названием «Железный сундук» также имела большой успех. Однако
Годвин был слишком учителем и мыслителем, чтобы создать истинный шедевр литературы ужаса. [13]

Его дочь и жена Шелли была более удачлива, и ее неподражаемый
«Франкенштейн, или Современный Прометей» (1817) стал классикой литературы ужаса.

Миссис Шелли написала еще романы, в том числе довольно известного
"Последнего человека", однако повторить успех ей не удалось. На
"Франкенштейне" лежит печать космического ужаса, хотя иногда он на редкость затянут.

Тогда же сэр Вальтер Скотт часто задумывался о сверхъестественном, пропитывая им свои романы и стихи, а, иногда, сочиняя отдельные повествования типа «Комната, завешанная гобеленами, или Рассказ странствующего Вилли» в «Красной рукавице», где призрачное и дьявольское становится еще убедительнее благодаря нелепо-уютной атмосфере и обыденной речи. В 1830 году Скотт опубликовал «Письма о демонологии и колдовстве», которые до сих пор являются нашим лучшим собранием европейского фольклора о ведьмах.

Другим знаменитым писателем, не чуравшимся сверхъестественного, был
Вашингтон Ирвинг, ибо, хотя большинство его призраков слишком забавны, чтобы быть персонажами литературы ужаса, отдельные шаги в этом направлении можно заметить во многих его сочинениях. «Немецкий студент» в «Рассказах путешественника» (1824) - лукавый и выразительный пересказ старинной легенды о мертвой невесте, тогда как отмеченный космическим ужасом
"Искатель монет" в том же томе представляет собой нечто большее, чем намек на появление пиратов в тех местах, где когда-то побывал капитан Кидд.

Томас Мур тоже присоединился к авторам литературы ужаса, написав поэтического "Алсифрона", позднее переделанного в роман «Эпикуреец» (1827).
Хотя речь идет всего лишь о приключениях молодого афинянина, одураченного египетскими жрецами, Муру удается создать настоящую атмосферу сверхъестественного ужаса, когда речь заходит о подземных лабиринтах под святилищами Мемфиса. Де Квинси не раз в гротескной или вычурной манере описывал страх, хотя с бессвязностью и претензией на научность, которые мешают назвать его профессионалом. [12]

Та эпоха видела растущую славу Уильяма Гаррисона Эйнсуорта, чьи романтические романы изобилуют загадочным и страшным. Капитан Марриет писал не только рассказы типа «Оборотня», но и был автором знаменитого «Корабля- призрака» (1839), основанного на легенде о «Летучем голландце», призрачном и проклятом корабле, который вечно бороздит море возле мыса Доброй Надежды.
В то же время появились истории о сверхъестественном Диккенса - например
"Сигнальщик". Рассказ о грозном предостережении, в основе которого самый обычный материал, изложенный столь правдоподобно, что он может быть отнесен в одинаковой мере к нарождавшейся психологической и умиравшей готической школе. Одновременно поднималась волна интереса к спиритуалистическому шарлатанству, медиумизму, индуистской теософии и прочим подобным вещам, собственно, как и в наши дни; так что количество историй о сверхъестественном, укорененном в "психологии" или псевдонауке, было довольно значительным. За это отчасти ответственен плодовитый и популярный
Эдуард Булвер-Литтон; однако, несмотря на огромные дозы напыщенной риторики и пустой романтики, его успех в создании некоего странного очарования отрицать нельзя. [13]

В «Странной истории» (1862) Булвер-Литтон демонстрирует определенно возросшее мастерство в создании сверхъестественных образов и настроений.
Роман, несмотря на подавляющие длинноты, имеет отлично разработанный сюжет, поддержанный вовремя происходящими случайностями, и псевдонаучную атмосферу, которая удовлетворяла вкусам рациональных и важных викторианцев; это отличное повествование, пробуждающее незатухающий интерес, который поддерживается многими чувствительными - мелодраматическими - сценами, как бы промежуточными кульминациями.
Когда читаешь у Литтона некоторые подробности колдовства, то становится очевидным, что он на удивление всерьез занимался оккультными науками
Представленная здесь романтическая, полуготическая и квазиморалистская традиция продолжалась чуть ли не до конца девятнадцатого столетия благодаря таким авторам, как Джозеф Шеридан Ле Фаню, Уилки Коллинз, покойный сэр
Генри Райдер Хаггард (автор великолепного сочинения "Она"), сэр Артур Конан
Дойл, Г. Д. Уэллс и Роберт Луис Стивенсон - из которых последний, несмотря на ужасное тяготение к изящным маньеризмам, создал классические произведения "Маркхейм", "Похититель", и "Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда". Мы можем уверенно заявить, что школа выжила, ибо именно к ней принадлежит та современная литература ужаса, которая занята более событиями, нежели атмосферой, адресуется скорее к разуму и не заботится о нагнетании зла и психологическом правдоподобии, определенно симпатизирует человечеству и желает ему благоденствия. Не будем отрицать сильное воздействие этой литературы, ведь благодаря "элементу человечности" она получает гораздо более широкую аудиторию, чем чисто художественный кошмар.
Если в ней меньше ужаса, то это потому, что разбавленный продукт не может иметь концентрацию чистого.

Как роман вообще и произведение литературы ужаса в частности наособицу стоит знаменитый «Грозовой перевал» (1847) Эмили Бронте с его сумасшедшими, открытыми ветрам йоркширскими пустошами и порожденной ими жестокой извращенной жизнью. Хотя изначально была задумана история о человеческой жизни и страстях, пребывающих в конфликте и агонии, ее эпический космический размах не оставляет в стороне и внеземной ужас.
Сверхъестественный ужас, описанный мисс Бронте, не просто отклик на готический роман, но соответствующее по напряженности отражение человеческой реакции на неведомое. В этом отношении "Грозовой перевал" стал символом перехода от одной литературной традиции к другой и свидетельством становления новой и значительной школы. [1]

ПРОСТРАНСТВЕННАЯ ДОМИНАНТА В ГОТИЧЕСКОМ РОМАНЕ

Одной из ведущих форм готического типа сюжетного развертывания образа человека и мира является особая пространственная организация произведения.
Развертывание сюжета происходит в связи с продвижением героя в глубину сложно организованной системы пространств “готического топоса” - старинного строения, которое становится также организующим началом развертывания пространств внутреннего мира героя.

Понятие сюжетного развертывания охватывает различные формы деятельности творческого субъекта как творческой разработки и развертывания в большой художественный мир произведения какого-то материала, ситуации, мотива, связанного с определенными аспектами человеческого бытия. Писатель разрабатывает эти аспекты, изолируя их и перенося в необычный предметный ряд, задерживаясь на них, развертывая и драматизируя. Таким образом, автор высвобождает скрытую в материале энергию, достигая максимальной интенсивности его восприятия. В такого рода сюжетной разработке рождается фабула, которая, в свою очередь, получает новое сюжетное развертывание в сюжете - в особой структуре и последовательности повествования, в оформлении деталей, в точках зрения персонажей, в создании контрапунктирующих линий действия и т.д.

Готический тип сюжетного развертывания, т.е. особый тип сюжетного развертывания, организующий художественный мир готического романа, определяется спецификой основных разрабатываемых в этом жанре аспектов человеческого бытия: ограничение свободы человека рамками фатума, физическое заключение, столкновение с иррациональным и дьявольским, психическое расстройство, физическое и психологическое насилие, преследование [1].

Наиболее общими аспектами здесь выступают заключение и преследование
[2], а их сюжетная разработка невозможна без пространственной опоры.
Сюжетное развертывание пространства высвобождает его скрытые возможности: будучи выведено из привычного бытового ряда человеческого жилища, оно начинает играть сюжетообразующую роль. Создание готического пространства осуществляется автором в форме романтизированного, абсолютно внебытового готического хронотопа - “особой территории свершения романных событий” [3].
“Традиционной готической параферналии” - старинного замка, монастыря, аббатства, либо просто большого аристократического дома с башнями, темницами, потайными ходами, скрипучими лестницами, ржавыми дверными петлями, спрятанными старинными рукописями, привидениями [4].

Необходимо отметить, что данный феномен становится хронотопом по мере развертывания его специфических временных и мирообразующих характеристик.
Это утверждение вытекает из всего толкования М. Бахтиным введенного им понятия и, прежде всего, из того факта, что хронотопы мирового романа рассматривались им в первую очередь в связи с формами времени. И хотя в готическом хронотопе именно пространство становится основой, определяющей характер движения времени, временной аспект сохраняет свою значимость.
Поэтому для рассмотрения готической территории свершения романных событий исключительно в пространственном аспекте нам представляется более уместным термин “топос”, который, с одной стороны, используется, например, Ю.
Лотманом для обозначения “места действия”, с другой - сохраняет этимологическую связь со всеобъемлющим “хронотопом”. Кроме того, клишированность готического места свершения романных событий находит отражение в ином значении данного термина - “общее место”, “традиционное сочетание”.

Готический топос в свою очередь задает особые “правила игры” в готическом романе. Здесь осуществляется принцип, который можно обозначить как шахматный: наличествует традиционное поле деятельности героев, задающее их роли, и соответственно - их особенности, характер поступков, реакций.
Значимость этого понятия становится ясной, если вспомнить о традиционном аллегорическом сопоставлении шахматной игры с ситуацией противоборства добра и зла, где человек выступает как поле этой битвы, а также с ситуацией власти сверхличных сил над человеческим существом, ограничивающей свободу человека рамками фатальных “правил игры”.

Важно отметить, что подобная заданность, клишированность амплуа персонажей, часто рассматриваемая как одно из самых уязвимых мест готического романа [5], является характерным жанровым признаком, говорящим о необходимости особенно подробно исследовать основополагающие пространственно- временные формы сюжетного развертывания в готическом романе, которые и обусловливают функциональность готического персонажа. Эти формы содержательны: как отмечает Ю. Лотман, пространственные представления становятся фундаментом для построения “самых общих социальных, политических, религиозных, нравственных моделей мира, при помощи которых человек осмысливает окружающую его жизнь”, т.е. в целом выполняют основополагающие функции. Следовательно, их рассмотрение может дать ключ к пониманию феномена как такового.

В данной работе представляется возможным рассмотреть два взаимоувязанных и взаимозависимых аспекта развертывания художественного пространства в готическом романе:

1. Художественная организация места действия, пространства как сценической площадки, как “территории свершения романных событий” - по
Бахтину, которая носит символический, значимый характер.