ХЛЕБНИКОВ И СОВРЕМЕННОСТЬ

К 60-летию М.Л. Гаспарова  и второй годовщине его работы "О.Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года" (М. 1996)

Одновременным легендам о Хлебникове - архаисте и утописте - должно быть со- и противопоставлено уточненное представление о нем как не только "гражданине всей истории" (Мандельштам, 1890/1923), но и сопричастнике многих "сегодняшних событий". Ср. его мгновенные "отклики" на Цусиму и гибель "Титаника", факты Гражданской войны в "Современности" ("Азы из Узы"), "Ночи в окопе" и "Председателе Чеки", заглавие поэмы "Настоящее", его "снимки" и "хроникерские заметки" в "Зверинце" или "Трубе Гуль-муллы", небольшие, почти телевизионно-репортажные стихотворения от "Кузнечика" до "Ночи в Персии" и т.п., смену временных планов, имепративы и т.д. В его поисках законов времени, казалось бы, ничтожный, по обычным меркам, "случай" постоянно выявлял "обратное величие малого", ту "дополнительность", которую определяет волновая природа мира.

В новую "современность" 90-х годов Хлебников входит со всей своей беспрецедентной для культуры ХХ века многосторонностью. разные "струны" его идеостиля напряжены уникальным личностным целым: отдельности - менталитет, лингвалитет и моралитет, ratio и emotio, эстетическое и гносеологическое - здесь могут быть разъединены лишь в некоторой абстракции, не забывающей обо "всем остальном" (ср.Тынянов, 1928). Проблемы сохранения и "стыдесной земли", "совести" языка поэзии, а также прозы, публицистики и несамодавлеющей критики поставили Будетлянина в непривычное соседство с фигурами Короленко и Чехова, тоже еще недоосвоенными нашей культурой. В самом деле, для нее органическая потребность в "чужом", в оппоненте все никак не станет безусловным признаком интеллигентности, а последнее - качеством так называемой "элиты" и власти (resp. интеллигенции, интеллектуалов etc.)

Иного рода "консорциумы" - совершенно необыкновенные в их разбросах или пересечениях "современники" Хлебникова: Пифагор, Платон и Ашока; Савонарола и Беха, но тут же с ними Кропоткин и Флоренский; Ариабхата, Лейбниц, Лобачевский и Эйнштейн; Толстой и Уэллс, Тютчев и Лермонтов; Татлин, Лурье и Пикассо; Нансен, все же с какой-то одной стороны; Ренувье, Чижевский, Н.Васильев, А.Фридман, Бор и Н.Д.Кондратьев - с другой; пожалуй Шенберг и Хайдеггер - с тертьей; а с четвертой - Б.П. Белоусов и Козырев, Голосовкер, Любищев, Пригожий, Сахаров и Солженицын (за чертой, но где-то рядом, несмотря на естественные оговорки, обнаружатся Н.Марр, Т.Лысенко; Л.Гумилев, А.Фоменко; Д.Андреев и Д.Панин).

В подобном движущемся неформальном "совете председателей" Хлебников предстает и как некое передаточное звено от ранее известных воображаемых областей геометрии, социологии и логики к воображаемым филологии, истории, физике и астрофизике, биологии, этногенезу, физической химии. Неосознание этого пока затрудняет анализ и непредвзятую оценку фундаментальной для мировидения поэта-мыслителя системы его категорий (Григорьев, 1995). Из них одни - категории воображения, преобразования ( метабиоза, смены) и колебания - отчетливо заявили о себе уже в 1890-е и начале 1910-х годов, другие - категории отношения и асимметрии - позднее; эти последние, видимо, непосредственно связанные с известной записью о "великом Скрябинском начале", стали в общий категориальный ряд уже после смерти композитора в 1915 г.; а с полной отдачей они "заработали" лишь в Харькове, Баку и Москве - с лета 1920 г. до последней для Хлебникова весны 1922-го...

Одно место в хлебниковском "совете" - особое. Известно, что, по метафоре Юрия Олеши, "лучи" Хлебникова "сверкают во многих зеркалах" (Олеша, 1930). Но большинство "зеркал", надо признать, было довольно мутновато или рассеянно, чересчур вертляво или же сосредоточенно на "себе любимом". Тем привлекательней исключение по имени Осип Мандельштам. Отдельно взятый интертекст, например, "табор улицы" (Олеша и заметил: ему предшествовал хлебниковский "табор улиц"), конечно, еще почти ничего не говорит о необычной, постепенно нарастающей глубинной посмертной связи с Хлебниковым "Грифельной оды", "Нашедшего подкову", "Восьмистиший" и "Стихов о неизвестном солдате". Но ее обнаружение и анализ уже привели к выводу: Мандельштам сегодня - это единственный великий наследник главной хлебниковской "осады", "осады времени", пусть "уклоны от прямоты" у них по внешним причинам различны ( см. Гаспаров, 1993 и Григорьев, 1994 и 1992; ср. отсчет "осад-порывов" у Мандельштама без их проекции на Хлебникова: Панова, 1998).

Серия последующих публикаций привела к распространению этого вывода и на загадочный, головоломный, но пожалуй, показательный здесь более других текст - "сталинградскую " "Оду" (Григорьев, 1998 б;оспаривается С.С.Аверинцев, но и концепция М.Л.Гаспарова). Поэт артистически разыграл в "Оде" различные синтаксические вольности и местоимения-"местообразия", ухитрившись спрятать в ее "хитрых углах" под внешне парадным портретом Сталина образ Будетлянина: это в нем автор, "двурушник"-акмеист, недвусмысленно, поскольку альтернативыне видно, обнаружил "близнеца" и "отца". Неожиланно для всех он, под надзором "строчкопытов" 1937 г., прославляет не "отца народов", а родственную "по порывам" душу. Он давно уже не Овидий "Tristia". Да и похож ли Сталин на Августа?

Теперь, кажется, достаточно одного непредвзятого обсуждения "Оды" с окружающими ее текстами для общего пересмотра размытого культурологического рейтинга Хлебникова и ряда дискриминационных эстетических "обойм" как наследия застойного прошлого. Впрочем, мы знаем, насколько это трудно, Того факта, что старая оппозиция Хлебникова квазибудетлянину Крученых преобразуется к 1930-м годам, именно доминантным признаком проникновения к будетлянской "сути" в серьезную, гносеологическую оппозицию Мандельштама "чинарым"; местоимение "его" в строке "Тихо-тихо его мне прочти..."("Может быть, это точка безумия..."), указывающего на Хлебникова (но не Христа), многих других фактов и выводов из их интепретаций пока не хватает для того, чтобы за "тремя поэтиками" мандельштама мы все могли разглыдеть и "четвертое" - его "заязыковую личность", непосредственно связанную с жизненным опытом Будетлянина.

"Настоящий ХХ век", по Ахматовой, начинался в 1913 году. Лишь по-своему она была права. К сожалению, загляшувший и в этот век Чехов для нее, как и ряда других выдающихся художников слова, не стал особо значимой точкой аксиологического отсчета. А чеховское творчество дало образец нового отношения человека к "большому" и "малому" - то, что можно назвать "принципом интеллигентности", не привлекшим внимания авторов "Вех", а затем, после 1913 г., в десятилетии войн и революций (с их нарочитой политизированностью "левого/правого", "старого/нового", "передового/реакционного", или "классического/авангардного", "постмодернизма/соцреализма" и т.п.), растворившимся в понятиях старых "спецов" и "советской ителлигенции", элитарной "интеллектуальной элиты" и т.п.

Характерно, что уже в наши дни, когда у интеллектуала все же возникает вопрос о том, действительно ли интеллигентна нынешняя интеллигенция, "принцип Чехова" по-прежнему не берется в расчет ( как и хлебниковские "умнечество", "траум", "лаум", "ладомир" - ни "духа", ни "желудков", - "Главздрвсмысел", "доумец"...) Итог: первыми интеллигентами оказываются не современники Боборыкина в XIX веке, а интеллектуалы времен пушкинского Пимена или Нестора. Проблема "интеллигентности" этим снимается (Карлов, 1998), слова в "Попрыгунье" Чехова про икру, сыр и белорыбицу, которые "съели два брюнета и толстый актер", сюда вроде бы и не относятся ( ср. Топоров, 1998). Вопросов типа :"Он несомненно культурный человек, но достаточно ли он интеллигентен?" - даже не возникает.

Не лучше обстоит дело с вниманием к "принципу единой левизны" Хлебникова, хотя он и развивал своеобразный пушкинский "принцип единой полноты" (ср. идею "двух родов бессмыслицы"), и обрек на провал безъязычное "новое мышление М.Горбачева. Хлебниковский принцип ( а о других его "началах" здесь нет места для разговора), очевидно, вписывается и в коллизии современной собственно наусной методологии. Назову пока два из по-разному признанных завоеваний науки: знаменитый "принцип дополнительности" Нильса Бора (1927) и гораздо менее популярный, но важный и за пределами нашей темы "принцип сочувствия", сформулированный в 70-е годы замечательным ученым Сергеем Викторовичем Мейеном (1935-1987).

Однажды Бора спросили: "Какое понятие является дополнительнм понятию истины?" Его ответ был головокружительным: "Ясность". Велимироведу не нужно объяснять, что потому-то Хлебников до поры до времени мог говорить об Истине, которя его занимала, т.е. об "основном законе времени", не более "ясно", чем "намеками слов" ("Свояси"). Пресловутые "сложность" и "непонятность" его языка, который, не в последнюю очередь из-за "нелюбопытства" филологов, действительно неясен и далк "от всех и каждого" - не произвол поэта-мыслителя, не прихоть "безумца" и тем более не "очередной выход будетлян", не "звонкие шутки и треск в пузыри, и вольные остроты" (см. стих."На нем был котелок вселенной...", 1922), а закон научного и художественного познания.

Соответственно те, кто не видит принципиальных различий между понятиями "(кубо)футуризм" и "будетлянство", опираясь только на словоупотребление поэта, на его доверчивость или терпимость, или надежды, как будто забывают, что никто из окружения Будетлянина не был в состоянии понять главное для него, и как бы закрывают глаза на то, почему же в апреле-мае 1922 г. терпение Хлебникова в конце концов лопнуло... (см.Григорьев, 1998 г; важен материал в работе Янгфельд, 1992, но оппозицию Мандельштам/Якобсон в сути их отношения к "будетлянству" автор обошел уже в заглавии).

Слова Зангези о "злостных / Негодяях с большим подбородком / И шлепающей и чавкающей парой губ" можно сопоставить с пощечиной Мандельштама А.Н. Толстому в 1933 г. Разрыв с мнимым будетлянином Маяковским, мнимое самоубийство Зангези - и отчаянный шаг поэта к его самоубийственной эпиграмме на Сталина. Кончина одного - и четыре тяжких года у "повинной головы" другого... В.Хлебников, лишенный массива рукописей в 1922 г.; О.Мандельштам, впитывающий его тексты в 1920-е 1930-е годы, как никто другой; и Н.Харджиев, исследователь творчества обоих, лишившийся своего архива в 1990-е. И что же, Виллему Вестштейну нечего сказать нам, его знакомым и коллегам-велимироведам (см. Акинша и Козлов, 1998)? Беспощадна ли судьба или отходчива, в конце концов она "сплетает" и расплетает любые неожиданные и странные "венки". Пока же ею стянуты в тугой узел "современности" 1990-е с 1920-ми (см. ниже), а "Госдума" в "государстве времени" что-то не "углубляет закон возмездий".

"Принцип сочувствия" сформулирован доходчиво и изящно: "Надо мысленно стать на место оппонента и изнутри с его помощью рассмтреть здание, которое он построил" (Шрейдер, 1994). Связи между принципами Хлебникова и Мейена - а есть и такие связи, что тянутся от стих. "Мне мало надо!.." (vs."Нам много ль надо?..", vs. "Мне много ль надо?..") к идеям самоограничения, по Римскому кулубу, Солженицыну etc., или от "метабиоза" и "равнебна", через Предземшаров, "вольшевиков" и "красного будетлянина" с его идеей равенства как "илийства" - к "теории конвергенции" (пожалуй, не только по версии А.Д.Сахарова), - это связи, которые предстоит всесторонне изучить.мейен не увлекался творчеством Хлебникова, но тот, со своей стороны, похоже, по крайней мере уже в подходе к "великому Скрябинсокму началу", исповедовал именно "принцип Мейена". А сблизив в стих. "Времыши-камыши..." (1908) строки "На берегу озера" и "На озере берега", поэт тоже как бы исповедовал или "предвосхитил" принципы Бора и Эйнштейна.

Но та же дата и у выдающегося определения "самовитого слова": "Слово - пяльцы; Слово - ткань", - которому, однако, все не удается обратить на себя внимание филологов. Есть надежда на пробный выпуск "Словаря русской поэзии ХХ века", обращенного нестолько к филологам, сколько к "широкому читателю"; не выпить ли и нам "за успех безнадежного дела" (см.Самовитое слово, 1998; ср.: Гаспаров 1993, о "слове как таковом", и Григорьев, 1992)?

остается некоторой загадкой, почему так слабо используются публицистические, "журналистские" потенци творчества Хлебникова (но см. Григорьев, 1996). Среди незакрытых тем хлебниковианы с ее богатым прагматиконом, например, вечная оппозиция вещество/дух и ее нейтрализация в "Досках судьбы"; Судьба и "свобода воли", "бабочка Хлебникова-Брэдбери" и Umwelt; спор вокруг верлибров то ли дольников поэта ( здесь Т.В.Скуалчевой получены многообещающие и неожиданные результаты; см. Язык как творчество, 1996 и ср.: Славянский стих, 1996); полемика самого поэта с Марксом-Лениным; экуменическая тема (см.ниже) и те же Предземшары.

Есть что добавить к подобному перечню и большей протяженности. Это такие темы, как явная нераздельность у Будетлянина образного и понятийного языков, "воображаемая политэкономия" с ее "ударами сердца", образом "Эля" и "вдохновенным строем", идущим на смену "приказному", антивоенными, но антирыночными(!) сюжетами и т.д. Последние годы настойчиво подключают сюда множество болезненных подтем: "поэт-заумник" и потребность в нетривиальном языке для описания "безумного" времени-пространства Гулага (ср.Подорога, 1994); война в Чечне и "рукоять столетий", заставившая "зашуметь чеченский мир" (из вариантов "Уструга Разина"; ср. как разрешен конфликт в поэме "Медлум и Лейлин"); общий мотив: "раздор труда и шаткой выгоды"; цель "излечения (слепоты) во времени".

Намеки: "Ах, мусульмане те же русские / И русским может быть ислам"; "Зачем отечество стало людоедом / А родина его женой?"; "В снегу на большаке / Лежат борцы ненужными пеленами ?"; "морство" и "морцы" в связи с проблемами земства. Убийственные, но востребуемые словечки: "тухлоумцы", "лгавда", "вружба"...Нетопыри, которые "висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского" ("Зверинец"). Ирония "обычия новорусского" в "Чертике" и под. Перефразируя автора, - это внимательные "Хлебникова глаза" смотрят в упор на властителей тел и дум (и СМИ-рубик).

"Основной закон времени" пока ни полтвержден, ни опровергнут. Объявлять его заведомой "утопией" или еще одной "мифологемой" ХХ века значило бы контаминировать две этикетки с размытыми краями в еще никем невведенный, но подходящий здесь по смыслу и как бы подразумевающий саморазоблачительный неологизм "утопема": "Посушить мыслителя..." и "Поджечь его!" - восклицали слушатели Зангези. А Хлебников сегодня и в самом деле бездумно "утоплен", "средь народного шума и спеха", в коллективном "бессознательном" культурологии. Но статус "утопии" колеблется Филологии придется в ближайщее время пересмотреть привычно пренебрежительный взгляд на это понятие. Философы уже вступили на аналогичный путь (ср.: Чаликова, 1991; Алексеева и Кравченко, 1994).

Тким образом, сохраняют значение не одни лишь художественные итоги творчества Хлебникова, но и целостная совокупность внешне отвлеченных научных идей поэта-мыслителя. так, например, за его понятием "эстетического Я" (1904 г.!) сегодня просматривается актуальный синтез трех личностных ипостасей в лингвистической персонологии:"языковой", "идио-" и "идеостилевой". Вопреки прискорбным реставраторским, частично "новомладограмматическим", частично "поздненеопозитивистским" попыткам утвердить и отстоять стерильную "чистоту лингвистики", на передний план филологии, искусствознания, да и всей Культуры остатка ХХ и начала XXI века выходит высокая интеллигентность "заязыковой личности".

Не менее сомнительная "чистота математики" недавно специально полемически обсуждалась. Отход в последекартовской математике от материнского, плодотворного, синтезирующего "матэмногогнозиса", пренебрежение "метафизикой"(Свасьян, 1989; ср.: Григорьев, 1990) можно было бы соотнести с "постструктуралистской" изменой нашей "структурной лингвистики" исконной кормилице - Логосу, а также с "окаменным нечувствием" постмодернистского деконструктивизма в отношении "самовитого слова" первых десятилетий ХХ века.

Вместе с тем сохраняется, а возможно, и возрастает опасность мародерского и откровенно демагогического подхода и к целостному наследию Хлебникова, и к отдельным его высказываниям, вырываемым из их реального контекста и хронотопа, на потребу черносотенным, националистическим, застойно-реставраторским или другм "свежим" постмодернистским силам. В 1997 г. два новоявленных геростратика сумели же опубликовать свое непотребство в жанре мелиемельского мавродеризма на полосе обычной респектабельной "Русской мысли" им удалось поставить к стенке сразу двоих - Петра Митурича и самого Велимира (см.Григорьев, 1998 а). Не исключено, что кто-нибудь из недругов поэта не менее бесстыдным способом -антиавангардным? вульгарно-атеистическим? православно-большевизанским? - пожелает ухватиться и за такой, кажется, не печатавшийся фрагмент из его рукописей (РГАЛИ, ф.527, оп.1, ед.хр 56, л.9 об):

Пускай же крепко помнят те, кто

Проводят в праздниках свой час,

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: новейшие рефераты, понятие культуры, курсовая работа по праву.





1  2  3 | Следующая страница реферата