Предыдущая страница реферата | 7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 | Следующая страница реферата

Рассматриваемая повесть была, однако, только первой частью эпопеи «Восток или Запад». Ее продолжение—роман «Петербург», самое значительное произведение во всем творчестве Белого.

«Петербург» печатался в сборниках «Сирин» (1913—1915), а в 1916 году вышел отдельным изданием. И еще в большей мере, чем «Серебряный голубь», роман всячески возносился поклонниками Белого. Это уже, оказывается, не только «гениальное произведение», а произведение «необычайное и единственное», стоящее «вне категорий эстетики», открывающее «тайну русских судеб»... Это «замечательный роман, равного которому давно не появлялось в русской литературе». Так писали в 1914—1915 годах Вяч. Иванов, Иванов-Разумник и другие. И еще в 1922 году, в статье С. Аскольдова «Творчество Андрея Белого» объявлялось, что в «Петербурге» дано «все разнообразие течений русской общественной мысли, идеальная правда бытия... Такую многогранность духовных интересов, знаний и дарований не встретишь, пожалуй, и на всем протяжении русской литературы».

Иначе охарактеризовал «Петербург» К. Зелинский во вступительной статье к позднейшему изданию романа. Находя в этом исправленном в 1928 году тексте произведения «громадное художественное мастерство, огромное художественное дарование», критик считает его идейно неизменившимся: «Мы видим все ту же буржуазную интеллигентскую философию: философию страха или истеричной, мимикрирующей протестации против революции». В революции для Белого, писал Зелинский, «сращиваются в одно насилие, железо, царизм, монголизм... Ведущие силы революции изображены в виде весьма неприятного насекомого». В целом же К. Зелинский определял роман как «поэму страха».

Верно ли, однако, что «Петербург» — «поэма страха, философия страха»? Верно ли, в частности, сопоставление романа с той «осанной новым гуннам», которую, как известно, провозгласил Брюсов в стихотворении «Грядущие гунны» и которая, по Зелинскому, представляла собой «оборотную сторону прямой борьбы против революции».

Как об этом уже говорилось, осанна «грядущим гуннам» Брюсова не была формой «борьбы против революции». Напротив, Брюсов, при всех своих противоречиях, в этом стихотворении по-своему приветствовал революцию «радостным гимном». У Белого же в «Петербурге» — совершенно иное. Он, действительно, против революции, считая ее гибельной для России и человечества.

Вместе с тем, «Петербург» по идейной своей сути — вовсе не поэма страха и ужаса. Скорее наоборот: «ужасу» изображаемой России, в частности, революции, Белый противопоставляет спасительное, по его мнению, начало, в которое верит, на которое надеется. Вяч. Иванов, единомышленник Белого, трактует этот «ужас» как начало творческое, спасительное. Да, утверждает он, Белый охвачен «вдохновением ужаса». Он видит его в бесконечном мраке Петербурга, в мутной Неве, кишащей бациллами, в островах, в аблеуховском дворце, в террористах, в «октябрьской песне тысяча девятьсот пятого года», в безликой людской гуще: «во все эти обличия и знамения спрятался Ужас».

Но ведь недаром Белый видит здесь скрытые «обличия и знамения». Через них, объясняет Иванов, «поэт хочет живописать сверхчувственную явь, явь астральную». А «вникая пристальнее в эту тайнопись, — признается Иванов далее,— я отчетливее уразумеваю через нее сокровенный ход мировых дел».

Так «ужас» оборачивается спасительным «вдохновением» и «пророчеством», открывающим пути истории, а Белый становится, по Иванову, «русским поэтом метафизического Ужаса», который делает благотворное дело: он обнажает «ужас» безверия для того, чтобы вернуть людей к вере. В этом свете и выясняется, наконец, идея романа: «России суждено постоять при новой Калке, на новом Куликовом поле за весь христианский мир, за самого Христа».

Вяч. Иванов верно определил концепцию «Петербурга»: «ужас» преодолевается здесь религией и мистикой. Сын сенатора Николай Аблеухов, удрученный неудачной любовью к некоей Лихутиной, решает покончить самоубийством. «Перегнулся через перила [Петербургского моста], занес ногу над перилами». Но в этот момент приходит другое решение: «Тогда-то созрел у него необдуманный план: дать ужасное обещание одной легкомысленной партии» (59, I).

Автору необходимо, однако, объяснить удивительное сальто-мортале героя — от любовных переживаний к... революционному террору, как необходимо также объяснить возможность проникновения сенаторского сына в террористическую партию и оказанное ему доверие в делах, требующих строжайшей конспирации.

Оказывается, что для Николая приход к террору — форма мести возлюбленной. Оскорбленный ею, он и «принял роковое решение — при свершении некоего акта погубить и самую жизнь» (92, I).

Что же касается связей с террористической партией, то во всем обшириом романе находим на это лишь разбросанные и очень смутные указания: «Дал в свое время через посредство странного незнакомца» некое обещание; «неоднократно он получал записки от Неизвестного»; «перед молчаливой кучкой когда-то выражал свои мнения о безумии всяческих жалостей» (102, I; 122, II; 172, II).

Но молодой человек вскоре «основательно позабыл» обо воем этом; он полагал даже, что так как «дал обязательство вследствие житейской неудачи, а неудача та постепенно изгладилась, казалось бы, что ужасное обещание отпадает само собой» (102, II).

Через два месяца, однако, к Николаю приходит «странный незнакомец» (Дудкин) и приносит тяжелый узелок: «Поручено передать вам на хранение» (110, I).

Эта первая встреча Николая с Дудкиным продолжается долго. Дудкин подробно рассказывает о себе как о «полковнике» некоей террористической партии, о бегстве из ссылки, о разных своих переживаниях. Но что именно за узелок он принес и для чего он предназначен, об этом Дудкин ни слова не говорит. Да и Николай не удосуживается спросить.

Затем, на бал-маскараде, Николай получает очередную записку, подписанную Неизвестным. В ней говорится, что спрятанный узелок — бомба с часовым механизмом и что («помня ваше летнее обещание») Николаю надлежит взорвать этой бомбой родного отца (121, II).

Николаю «тошно от ужаса», его охватывают «трансцендентальные» (123, II) мистико-теософские переживания, но вместе с тем он вспоминает, что «предложение действительно было, но о нем он забыл», так как на него тогда «нахлынуло домино» (124, II), то есть те же любовные заботы (из мести Николай терроризировал Лихутину «красным домино» шута).

Убить своего отца Николай не может: это он ясно осознает. И он решает немедленно бросить бомбу в Неву. Но сразу же, вслед за этим придя домой, Николай бомбу почему-то... заводит (199, II).

Над заведенной бомбой (заводка сделана на 24 часа) Николай проводит бессонную ночь, опять переживая мистикo-теургические откровения (202—209, II). А затем бросается... на поиски Дудкина.

Дудкин, оказывается, сам должен был передать злополучную записку, но тоже... «забыл», переслав ее позже с одной дамой. Содержания же записки он не знал и теперь, узнав, признает «подлым». И он тоже считает необходимым бросить бомбу в Неву.

Казалось бы, с острейшей сюжетной завязкой покончено — надо только выполнить разумное решение. Но автор распоряжается по-иному. Происходит долгий разговор Николая с Дудкиным о мистико-теософских переживаниях, родственных для обоих (30—39, III). Затем Николай бродит по Петербургу, отдаваясь воспоминаниям о детстве (118—122, III). И, наконец, он встречается с «оскорбленным» мужем Лихутиной, который увозит его к себе для длительной беседы о «красном домино».

Бомба же взрывается в кабинете Аполлона Аполлоновича, куда тот ее сам перенес, не зная, разумеется, о содержании «узелка». К счастью, никто от этого не пострадал. Но происходит катастрофа в сознании отца: он полагает, что это сын готовил на него покушение.

Впрочем, все для Аблеуховых кончается благополучно. Дудкин, узнав, что вождь террористической партии Липанченко, он же Неизвестный, — провокатор, убивает его (ножницами), сам при этом сходя с ума... Это трактуется Белым, как некое духовное возрождение героя через страдание и безумие (знакомый мотив по «Золоту в лазури» и «Симфониям»). Что же касается Аполлона Аполлоновича, то, замяв дело, он уезжает на покой в родовое имение и обеспечивает Николаю жизнь за границей. В Россию Николай возвращается после смерти отца.

Таков искусственный сюжет «Петербурга». Но, может быть, он оправдан глубиной и содержательностью образов?

Одним из центральных образов романа является Аполлон Аполлонович Аблеухов. Это сенатор, важнейший государственный сановник, определяющий правительственную политику. Белый рисует его как абсолютного бюрократа, человека, мыслящего узко-рационалистически, по упрощенным схемам логики. Квадрат, куб, прямолинейные линии, «ведомства и учреждения», жизнь, разъятая на «пункты», — такова единственная стихия, в которой сенатор живет. Даже библиотека расставлена у него по точно размеченным полкам—«С—В [северо-восток], а, б,». «Кладя перед сном очки на полку, он отмечает у себя в реестре мелким бисерным почерком: очки, полка... копию же реестра получает камердинер» (12, I). «Планомерность и симметрия,— объясняет Белый, — успокаявали нервы сенатора». Более всего он любил прямолинейный проспект: этим исчерпывалось для него «течение времени». Всю Россию хочет Аполлон Аполлонович подчинить законам прямолинейности, пунктам, приказам, в этом видя единственное спасение от ненавистных «жителей островов», носителей «хаоса, угрожающих империи» (19, I).

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат факторы, бесплатные рефераты, философские рефераты.





Предыдущая страница реферата | 7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 | Следующая страница реферата