Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата



Я говорю:

— Натощак-то не много ли? Может вытошнить. А она:

— Нет,—говорит,—мы привыкшие.—И берет четвертое.

Тут ударила мне кровь в голову.

—— Ложи,—говорю,—взад!

А она испужалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит.

А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.

Ложи,— говорю,— к чертовой матери!”

Очень хорошо видно, что, как и в “Рассказах Синебрюхова”, здесь сохранены и просторечие, и нарушения морфологической формы слова и синтаксической структуры предложения, и непомерно частое употребление вводных (и в определенном контексте их заменяющих) слов, и использование различных типов тавтологии, — словом, все то, что придает сказу иллюзию живой речи.

По-прежнему богато представлены, также индивидуальные словесные штампы, создающие как видимость устной импровизации, так и комизм языкового автоматизма, сохранен и принцип введении в речь героя лексики, чуждой языку рассказчика.

Но одновременно сказ все более и более тесно срастается с сюжетом, превращая его в средство дополнительной характеристики личности рассказчика. В результате, обыгрывание языковых штампов и неправильного словоупотребления подкрепляется постоянным несовпадением взглядов автора и рассказчика на одни и те же события. И чем теснее слита сюжетная ирония с иронизированием по поводу самодовольной интонации героя, тем более определенно вырисовывается физиономия мещанина и обывателя.

Если в самом начале своего литературного пути Зощенко отдал, подобно Шишкову, Волкову и многим другим писателям-сатирикам (в том числе и вошедшим в литературу позже, чем он), известную дань увлечению комизмом случайного, лежащего на поверхности жизни, то уже к середине двадцатых годов с уверенностью можно было сказать, что он вышел на свой собственный путь. И трудно согласиться с мнением, скажем, П. Медведева, утверждавшего, например, что между юмором Зощенко и юмором Шишкова, в его “Шутейных рассказах”, нет качественной разницы.

Конечно же, как и у Зощенко, у Шишкова можно встретить те же приемы достижения комического эффекта, но если для Шишкова сказ был прежде всего средством создания определенной стилевой манеры, непривычной для читателя и именно в силу этого останавливающей его внимание, то для Зощенко к середине двадцатых годов сказ стал уже в первую очередь приемом создания устойчивой маски рассказчика-мещанина. И, несмотря на то, что многие рассказы того же Шишкова и многие — особенно ранние - рассказы Зощенко близки тематически, рассказы Зощенко большей частью заметно выигрывают в силе художественного воздействия. Если и Шишков и Волков ориентировались на простоту сказа, то Зощенко, наоборот, стремился к сложности его (при всей внешней простоте своих рассказов!), не только за счет сложности соотношения языковых элементов внутри сказа, но и — в первую очередь — пользуясь сатирической маской постоянного для Зощенко рассказчика-обывателя.

Социальная индифферентность зощенковского рассказчика—это не только свидетельство его ограниченности, это мировоззренческая позиция человека, замкнувшегося в мирке пусть примитивных, но зато своих собственных интересов. Уже сама претензия рассказчика на толкование его поведения как единственно возможного в данной ситуации, более того, как вполне безупречного, позволяет составить достаточно определенное и весьма нелестное представление о герое.

Вот почему (вновь вернемся к “Аристократке”) к концу зощенковского рассказа у читателя не остается ни малейшего сомнения, что заключающий рассказ вывод типа: “Не нравятся мне аристократки”,— стал возможным — нет, обязательным — уже после того, как рассказчику ясно: “...теперь с ней не гулять”. Человек, привыкший все окружающее воспринимать исключительно с точки зрения интересов своего маленького “я”, поставленного в центр мироздания, не должен, просто не может вести себя в изображенной художником ситуации иначе! В результате и возникает уже вполне сложившаяся социальная маска, а за фигурой рассказчика гораздо явственнее, нежели не только в рассказах Шишкова или Волкова, но и в “Рассказах Синебрюхова”, выступает автор с его отчетливо выраженным иронически-скептическим отношением к герою.

Рассказчик “Веселых рассказов” смотрит на мир словно сквозь дымчатые очки, вся действительность в его глазах окрашена в сплошной серый цвет, и явления большого, социального звучания просто не умещаются в его сознании, точнее, осмысливаются им лишь с какой-то одной, как правило, второстепенной, ни в коей мере не характерной для них стороны.

Герой “Веселых рассказов” привык судить обо всем со своей, священной для него точки зрения.

Ему невыгодно электричество, ибо при электрическом свете слишком уж очевидно убожество его жилища. Но ведь точно так же в “Рассказе о том, как Семен Семеныч в аристократку влюбился” рассказчик, придя в театр, прежде всего, интересовался “в смысле порчи водопровода”. А в истории с запиской, написанной на обойной бумаге и проглоченной ломовым извозчиком Рябовым по указанию знахаря Егорыча (Рябов, конечно, тут же скончался), сам факт смерти извозчика не столь уж и беспокоит рассказчика; все его внимание сосредоточено на одном: неужели Егорыча засудят за то, что недосмотрел, чья на бумаге подпись? (“Рассказ о медике и медицине”.)

“Веселые рассказы” показательны как переход от сказа обобщенно-личного к сказу конкретно-личному, как переход к изображению героя вполне определенного жизненного типа.

Герой Зощенко — это образ собирательный.

Нетерпимость к любому проявлению— и вольному и. невольному—обывательских взглядов привела к тому, что среди прототипов зощенковского героя оказались и откровенные мещане, и просто люди малокультурные. В том-то и состояла особенность зощенковской типизации, что и типичный обыватель, и не совсем типичный, существующий “во множестве” и успешно “переплавляемый” эпохой,— оба в равной мере оказывались непосредственными героями произведений Зощенко и дали материал для создания образа героя-рассказчика. Так среди густонаселенного мира рвачей, склочников, ханжей, грубиянов оказался и просто недалекий, не очень грамотный и все еще находящийся в плену старых привычек, но по существу своему совсем неплохой человек.

Не стоит забывать, что слова “мещанин” и “обыватель” издавна употреблялись в двух значениях. В прямом: мещанин—“лицо городского сословия, составлявшегося из мелких торговцев и ремесленников, низших служащих и т. п.”; обыватель—“постоянный житель какой-нибудь местности”. И в переносном: мещанин—“человек с мелкими интересами и узким кругозором”; обыватель— “человек, лишенный общественного кругозора, живущий мелкими, личными интересами”.

В творчестве Зощенко двадцатых — начала тридцатых годов акцент делался в первую очередь на переносном значении “обывательщины” и “мещанства”.

“Я выдумываю тип. Я наделяю его,—скажет спустя несколько лет писатель,— всеми качествами мещанина, собственника, стяжателя, рвача. Я наделяю его теми качествами, которые рассеяны в том или другом виде в нас самих. И тогда эффект получается правильный. Тогда получается собирательный тип”.

В этих словах сатирика, написанных в 1930 году, ключ к пониманию центрального героя его произведений. Тремя годами спустя они будут повторены в повести “Возвращенная молодость”.

“Существует мнение, что я пишу о мещанах. Однако мне весьма часто говорят: “Нет ли ошибки в вашей работе? У нас ведь нет мещанства как отдельного класса, как отдельной прослойки. У нас нехарактерна эта печальная категория людей. С какой стати вы изображаете мещанство и отстаете от современного типа и темпа жизни?”

Ошибки нет. Я пишу о мещанстве. Да, у нас нет мещанства как класса, но я по большей части делаю собирательный тип. В каждом из нас имеются те или иные черты и мещанина, и собственника, и стяжателя. Я соединяю эти характерные, часто затушеванные черты в одном герое, и тогда этот герой становится нам знакомым и где-то виденным.

Я пишу о мещанстве и полагаю, что этого материала хватит еще на мою жизнь”.

После “Веселых рассказов” Зощенко уже отказывается от циклизации рассказов вокруг фигуры конкретного рассказчика. Подмечая черты мещанских настроений в быту и кропотливо регистрируя их, он воссоздает собирательный облик типичного представителя обывательщины. И для того, чтобы представить центрального героя рассказов Зощенко во весь рост, необходимо “составить” его портрет из тех подчас мелких и почти никогда не подчеркиваемых черточек и штрихов, которые рассеяны по отдельным рассказам. При сопоставлении их обнаруживаются связи между, казалось бы, далекими произведениями. Большая тема Зощенко со своим собственным сквозным персонажем раскрывается не в каком-либо одном произведении, а во всем творчестве сатирика, как бы по частям.

“Зощенко резким толчком сбрасывает мелкобуржуазное сознание с идеологических высот вниз; идеология вновь разбивается на тысячи осколков мелких чувств и мелких мыслей, из которых она была так умело склеена. И в каждом осколке разбитого вдребезги сохраняется отражение каких-то отдельных черт, уродливость которых увеличивается, гиперболизируется их изолированностью от целого.

Эти разбитые осколки—осколочные сюжеты мелких одностраничных новелл Зощенко”.

По существу, рассказчик большинства рассказов Зощенко—это одно и то же лицо, со своим чрезвычайно статичным типом мышления и стремлением осмыслить все происходящее с точки зрения жильца густонаселенной коммунальной квартиры с ее мелкими дрязгами и уродливым бытом. Уже в этом обнажении принципов отбора рассказчиком материала для глубокомысленных обобщений ярко раскрывается подлинное лицо героя-обывателя. Даже рассказ о том, как он стал “жертвой революции”, такой обыватель заканчивает жалобой на то, что председатель жилтоварищества обмеривает комнату в квадратных саженях.

Осмысление рассказчиком излагаемых им же событий поражает каждый раз своей нелогичностью, непоследовательностью. Вывод, как правило, вытекает не из всей суммы фактов, а делается в обход их, с опорой на отнюдь не главные из них.

Линия поведения героев, его привычка принимать жизнь как есть, его пошлые и плоские мечты и высмеиваются Зощенко. Высмеиваются часто исподволь, как-то незаметно, будто случайно. Все это создает ту особую атмосферу зощенковских рассказов, когда читатель весело смеется вместе с героем-рассказчиком над его злоключениями и вдруг замечает, что и сам герой вызывает иронию, рассуждения его нелепы, а поступки бестолковы, ибо продиктованы его ограниченностью”. У рассказчика вполне определенные и твердые взгляды на жизнь. Уверенный в непогрешимости собственных воззрений и поступков, он, попадая впросак, каждый раз недоумевает и удивляется. Но при этом никогда не позволяет себе открыто негодовать и возмущаться: для этого он, как уже говорилось, прежде всего, слишком пассивен. Вот почему Зощенко отказался от прямого противопоставления взглядам своего героя своих собственных взглядов и избрал гораздо более сложный и трудный путь разоблачения рассказчика опосредствованно, самим способом его изображения.

И хотя сам сатирик довольно решительно протестовал против причисления его произведений исключительно к литературе развлекательной (“...Это складывалось помимо меня, это особенность моей работы...”'), показательно то внимание, которое он постоянно уделял оттачиванию “техники” письма: в условиях каждодневной журнальной и газетной работы, когда приходилось писать по нескольку рассказов и фельетонов в неделю и когда темы большинства из них определялись редакционным заданием, роль ее возрастала особенно заметно.

Вот почему анализ художественного своеобразия творчества Зощенко будет неполным без разговора об основных особенностях этой “техники”, об отдельных приемах достижения комического эффекта и художественных функциях этих приемов непосредственно в тексте произведений.

Разумеется, задача заключается вовсе не в том, чтобы показать, что Зощенко, подобно многим другим писателям, работавшим в области сатиры, пользовался и приемом неожиданного разрешения сюжетной ситуации, и приемом “обыгрывания” детали, и многочисленными способами достижения чисто языкового, подчас “лингвистического” комизма. Все эти приемы, как, впрочем, и множество других, были известны задолго до Зощенко.

При чтении зощенковских рассказов каждый раз бросается в глаза, что рассказчик всегда совершенно серьезен. Но зато утрированы события, находящие преломление в его сознании. Именно в диспропорции, в немасштабности постоянно сопоставляемых обобщающих, широких выводов рассказчика и мелких, частных посылок заключено сатирическое заострение в рассказах Зощенко. Так ирония, устанавливая дистанцию между автором и рассказчиком, разрушает иллюзию идентичности их взглядов. При этом ирония сюжетная каждый раз дополняется иронией языковой.

Язык рассказчика—это не только смесь разговорной и чуждой рассказчику лексики, речевых штампов, морфологических и синтаксических искажений, слов-паразитов и т. д. и т. п.

Показательно, что многочисленные подражатели Зощенко, пытаясь обычно усвоить лишь внешнюю сторону языкового комизма его произведений, так и не смогли подняться до художественных высот, достигнутых сатириком. Имитаторам его стиля не хватало именно той сложности соотношения отдельных элементов, которая сумму художественных приемов превратила бы в стройную языковую систему.

В самом деле, сравнительно легко было скопировать бросающиеся в глаза лексические искажения и обильное употребление просторечной лексики, встречающиеся, к примеру, в “Стакан” (“пущай”, “ихний”, “надуло фотографическую карточку”, “слимонить” и т. д.). Не намного труднее было скопировать и зощенковские искажения морфологических форм, такие, как в рассказах “Счастливое детство” или “Актер” (“'Вот, думаю, какая парнишечка попалась” или “Ничего в этом нет выдающего”). И выражения типа “родной родственник” (“Родственник”) и “расстраиваться по мелким пустякам” (“Нервные люди”) также можно было встретить не только у Зощенко: тавтология всегда была одним из приемов высмеивания косноязычия героя. Не было новым, конечно же, и переосмысление отдельных слов в духе “народной этимологии”, скажем, в раннем рассказе “Веселая жизнь”, где о знакомстве генерала Тананы с циркачкой Зюзиль сообщалось следующим образом:

“— Имею,— говорит,— честь отрекомендоваться,—военный генерал Петр Петрович Танана. Давеча сидел в первом ряду кресел и видел всю подноготную. Я, военный генерал, восхищен и очарован. Ваша любовь, мои же деньги,— не желаете ли проехаться на Кавказ?”

В конце концов, “подноготная” Зощенко в принципе ничуть не новее лесковских “долбицы умножения”, “мелкоскопа” или “клеветона”!

Сложнее было включить отдельные приемы достижения комического, в том числе и “народную этимологию”, в тот общий, широкий отчетливо иронический контекст, в которой они не только сами приобретали неожиданное звучание, но и оказывали известное воздействие на восприятие окружающих, казалось бы нейтральных, слов и фраз.

Язык Зощенко представляет сложный сплав: комизм индивидуального, комизм речи недалекого рассказчика сливается с отношением писателя к своему герою как к выразителю определенных социальных взглядов. И общий иронический тон повествования создается при этом не только за счет очевидных потуг рассказчика на “интеллигентность” сказа. Языковой комизм выступает нередко и в. более сложных формах.

Очень часто комический эффект достигается за счет буквального восприятия рассказчиком иронической реплики собеседника:

“За тридцать рублей,— говорит, — могу вас устроить в ванной комнате... Хотите,— говорит,— напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть целый день.

Я говорю:

— Я, дорогой товарищ, не рыба. Я,—говорю,— не нуждаюсь нырять. Мне бы,— говорю,—на суше пожить...” (“Кризис”).

Нередко комическое рождается за счет постановки в одном ряду (часто даже в одном предложении!), казалось бы, несопоставимых предметов:

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: рим реферат, диплом купить, культурология.

Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата