Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата



“Товарищ Барбарисов был настоящий герой. Бился на всех фронтах. И завсегда при мирном строительстве всех срамил за мелкие мещанские интересы и за невзнос квартирной платы” (“Мелкота”).

Чрезвычайно важную роль играет и введение в речь героя лексики, чуждой языку рассказчика. Чаще всего невпопад употребляются им иноязычные слова.

“Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика” (“Нервные люди”).

“Тут произошла, конечно, форменная абструкция. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потемках не уперли” (“Театральный механизм”),

Точно так же рассказчику не вполне ясен и смысл многих слов (не всегда даже иностранных), прочно вошедших в обиход за годы советской власти.

“Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.

— Раз,—говорит,—такое международное положение и вообще труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать” (“Режим экономии”).

“Конечно, некоторые довоенные велосипедисты пробовали оставлять на улице велосипеды. Замыкали на все запоры. Однако не достигало — угоняли.

Ну, и приходилось считаться с мировоззрением остальных граждан. Приходилось носить машину на себе” (“Каторга”).

Объяснение “женского вопроса” как делового предложения, внесенного женщиной, и “мировоззрения” как несознательности граждан, угоняющих велосипеды, дано рассказчиком без тени иронии. Иронизирует автор.

В нарочитом подчеркивании языковой всеядности рассказчика отчетливо выступает стремление Зощенко заострить внимание на том, каким образом язык героя накладывается “а систему литературного языка, вступая с ним в очевидное столкновение.

Но комизм, достигаемый употреблением сказа, важен, разумеется, не сам по себе.

Постоянное стремление рассказчика ввести в свою речь новые, часто непонятные ему слова — свидетельство его постоянных потуг встать вровень с эпохой. И не его “вина”, что вместе с этими словами в рассказ просачивается большая, неведомая обывателю жизнь, которая бурным ключом бьет за рамками рассказа и на фоне которой все волнения и тревоги героя выглядят никчемными и мелкими.

4.

Популярность Зощенко—автора рассказов уже к середине двадцатых годов была огромна. Гораздо менее известен был Зощенко—автор повестей. И лишь к 1927 году, когда семь написанных к тому времени повестей были собраны воедино, читатель открыл для себя нового Зощенко, похожего и в то же время не похожего на прежнего. Далеко не всех это открытие, разумеется, обрадовало. Тем, кто привык видеть в произведениях Зощенко, прежде всего изображение забавных событий в пересказе недалекого обывателя, повести показались отступлением и от привычной манеры письма, и от привычного героя. Для тех же, кто дал себе труд ощенить их глубже, они стали продолжением все того же высмеивания обывателя, но на сей раз обывателя, сменившего маску недалекого городского и полугородского мещанина на маску сомневающегося интеллигента. Написанные на протяжении 1922—1926 годов “Сентиментальные повести” отражают различия в отношении писателя и к теме, и к способу ее решения. Если в наиболее ранней из них, в “Козе” (1922), все еще присутствует повествовательная манера Зощенко, при которой облик рассказчика выступает неотчетливо, а сказ почти целиком уходит в диалог, то в повести “О чем пел соловей” (1925) различия между позицией писателя-интеллигента, излагающего события, и позицией самого Зощенко проступают уже гораздо определеннее и резче.

Неоднородность “Сентиментальных повестей” чувствовал, впрочем, и сам писатель. Не случайно повестям “Мудрость” и “Люди” в первом издании “Сентиментальных повестей” (1927) было даже предпослано специальное “Предупреждение”, где в частности говорилось:

“Эти две повести, “Мудрость” и “Люди”, написаны в 1924 году. По-настоящему их не надо бы включать в эту книгу.

Одна повесть просто не подходит по своему содержанию, другая повесть написана скучновато, без творческого подъёма и вдохновения”.

И все же Зощенко счел возможным объединить и эти две повести, и пять других в единую книгу, усмотрев общность их в трактовке событий, позволяющей судить об авторе - рассказчике повестей как о писателе-попутчике интеллигентского толка (“Родился в 1882 году. Писатель- попутчик”,— сообщается в предисловии “От автора”, предваряющем “Сентиментальные повести”).

Основные усилия Зощенко направлены были отнюдь не на разоблачение забитых обстоятельствами мелких людишек. Главная задача заключалась в том, чтобы установить духовное родство с героем-обывателем самого автора повестей Ивана Васильевича Коленкорова.

Отсюда “писатель-попутчик” и предстает в трактовке Зощенко неким двуликим Янусом.

Внешне он не похож на изображаемого им же недалекого обывателя, что “пил и ел, и даме своей на колени руки клал... и три рубля денег в долг без отдачи занимал”. Спеша взобраться на пьедестал повыше, Коленкоров причисляет себя ни больше ни меньше, как “к той единственно честной школе натуралистов, за которой все будущее русской изящной литературы”. Но, отличаясь от среднего обывателя уровнем общей культуры, по типу и по направленности своего мышления Коленкоров предстает его духовным собратом.

Стремясь показать обывателя простого и интеллигентного как две стороны одного явления, Зощенко сталкивает их на общей теме отношения к жизни. И если для мещанина - обывателя из рассказов Зощенко окружающая его действительность слилась в сплошные серые будни коммунальной квартиры с шипением примусов, то для героев повестей жизнь — сплошная игра случая, то ведь и Коленкоров недалеко ушел от них.

Сатирический пафос “Сентиментальных повестей” состоит в разоблачении Коленкорова как выразителя взглядов пусть интеллигентного, но все же мещанства. Сентиментальная тема “писателя-попутчика” и ироническое комментирование ее самим Зощенко постоянно сталкиваются. В результате интеллигент - “гумманист”, которому, кстати, ничего не стоит выстроить в один ряд “таких авторов, как Жан - Жак Руссо, Вольтер и Бодуэн де Куртенэ”, “свободомыслием и независимостью

взглядов”, которых он искренне восхищается, оказывается в одном лагере с мещанином, имеющим о гуманизме представление самое неопределенное. И разница между писателем Коленкоровым и, скажем, его однофамильцем слесарем Петром Антоновичем из рассказа “Сильное средство”, в конце концов, не столь уж велика. Тем более что сатирик сознательно сокращал дистанцию между героем повестей и героем рассказов, ибо его интересовало не столько различие между ними, сколько сходство.

Зощенко презирает Коленкорова, и все то, что в глазах сентиментального писателя выступает как следование традициям классической литературы, в глазах Зощенко оказывается ученическим копированием, то и дело оборачивающимся пародированием. Подражания Коленкорова попросту неуместны. Этого не понимает автор повестей, но зато это понимает и использует Зощенко, получивший возможность вопрос о том, как решается тема, связать с вопросом о типе мышления условного рассказчика “Сентиментальных повестей”.

Все повести объединены Коленкоровым по признаку единства темы, все они продолжают проблематику повестей о “маленьком человеке”. Наиболее отчетливо возникает эта тема в “Козе” и “Страшной ночи”. Близость их к гоголевской “Шинели” и “Господину Прохарчину” Достоевского несомненна. Но тем очевиднее, что привычная трактовка старой темы в изменившихся условиях по существу равносильна ее разрушению, превращая высокий гуманизм в дешевую сентиментальность.

Так маленький, незаметный, привыкший даже изъясняться большей частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения”, гоголевский чиновник превращен силой обстоятельств, от него не зависевших, в советского служащего Забежкина, а старая безрогая коза стала для него пределом земных желаний, как в свое время новая шинель для Акакия Акакиевича Башмачкина.

Граница, отделявшая гуманизм автора от гуманизма самого Зощенко, не была определена в “Сентиментальных повестях” достаточно четко. Но едва ли в большей мере она была прояснена и в следующей повести, “Сирень цветет” (1929), продолжавшей, по словам самого Зощенко, цикл “Сентиментальных повестей”.

5.

“Сирень цветет”, казалось бы, завершает тему, начатую “Козой”. Но вскоре сатирик вновь почувствовал потребность вернуться к фигуре “писателя-интеллигента”, но на материале, где героем выступает уже не грубоватый “материалист”, а скорее интеллигент-“идеалист”, стоящий по своему культурному уровню почти на одной ступени с рассказчиком. Так родилась новая повесть “М. П. Синягин (Воспоминания о Мишеле Синягине)” (1930), подводящая в известной мере итог “сентиментальной теме”.

“Судьба этого человека автора чрезвычайно поразила,— объясняется выбор героя в “Предисловии” к “М. П. Синягину”,— и в силу этого автор решил написать такие, что ли, о нем воспоминания, такую, что ли, биографическую повесть, не в назидание потомству, а просто так”.

Это обращение к жанру художественной биографии не случайно для Зощенко в той же мере, как не случайно оно для автора-мемуариста: если последнему такой жанр позволяет вполне “документально” показать жизнь, “достойную удивления” ничуть не менее, чем исключительные и необыкновенные поступки какого-нибудь знаменитого художника или пианиста, то ведь и первому она позволяла очевиднее подчеркнуть несоответствие трагической социальной “маски” героя и мелочности, комизма его поступков... Вот почему Синягин, человек, по словам рассказчика, “в достаточной степени возвышенный” и “поминутно восторгавшийся художественным словом”, в глазах читателей выступает как вполне заурядная личность, рядящаяся в тогу непризнанного поэта.

С первых же строк повести становится ясно, что здесь так же, как и в “Сентиментальных повестях”, отчетливо присутствует элемент пародирования. Но пародируется уже не тема “маленького человека” с его житейскими печалями: объектом пародии оказывается (помимо, конечно же, мемуарной литературы, наводнившей в двадцатые годы книжный рынок) рафинированный интеллигент начала века, доживший до тех дней и предающийся возвышенной скорби и страданиям от одиночества —“малозаметный небольшой поэт, с которым автор сталкивался в течение целого ряда лет” и который изображается Зощенко как эпигон А. Блока (разумеется, при этом пародируется не творчество Блока, а те настроения, которые были когда-то распространены в декадентствующих кругах интеллигенции и нередко связывались с именем большого поэта).

Зощенко убедительно показывает, что в русском символизме Синягина привлекли исключительно мотивы жестокого разочарования в жизни и неопределенной тоски.

Именно отсюда “гражданская безысходная грусть” его стихов и любовь (“под сильным влиянием знаменитых поэтов того времени”) к “какой-то неизвестной женщине, блестящей в своей красоте и таинственности”.

“Оттого-то незнакомкой я любуюсь. А когда эта наша незнакомка познакомится со мной, неохота мне глядеть на знакомое лицо, Неохота ей давать обручальное кольцо...”

Беспомощность интеллигента подобного душевного склада, его неприспособленность к происходящим в стране социальным преобразованиям напоминает (в самом общем плане, разумеется, с непременной “поправкой” на различие эпох и общественных вкладов, художественную специфику сравниваемых произведений, на различие задач, стоявших перед их авторами, и т. д.) о герое другого произведения. О другом интеллигенте, по поводу которого Чернышевский в своей знаменитой статье “Русский человек на rendez - vous” писал:

“Он не привык понимать ничего великого и живого, потому что слишком мелка и бездушна была его жизнь, мелки и бездушны были все отношения и дела, к которым он привык... Он робеет, он бессильно отступает от всего, на что нужна широкая решимость и благородный риск, опять-таки потому, что жизнь приучила его только к бледной мелочности во всем”.

Чернышевский в поведении героя повести Тургенева “Ася” видел “симптом болезни” русского общества своего времени. Зощенко в поведении Синягина видит (и показывает, но, в отличие от Тургенева, сатирически) симптом болезни тех слоев русской интеллигенции.

6.

Летом 1933 года писатель заканчивает произведение, работа над которым продолжалась около трех лет. К этому времени, по словам самого Зощенко, им было написано уже около пятисот рассказов и фельетонов, несколько повестей, три комедии и книга “Писем к писателю”. Но ни одна из написанных до тех пор вещей не вызывала таких опоров и такого количества откликов в печати, как “Возвращенная молодость”.

В конце 1933 года и в первой половине следующего повесть породила ряд диспутов и обсуждений (в том числе с участием автора). Спорили писатели и критики, обсуждавшие вопрос о том, является ли “Возвращенная молодость” результатом “перестройки” Зощенко или продолжает его прежние вещи... Спорили медицинские светила, дружно уличавшие Зощенко в незнании элементарных законов жизни человеческого организма... Наконец, спорили читатели, спешившие отыскать в повести рецепт долголетия и отчасти разочарованные теми простыми выводами, к которым приходил автор... Бывший нарком здравоохранения, а в те годы главный редактор “Большой медицинской энциклопедии” Н. А. Семашко посвятил “Возвращенной молодости”, где основное свое внимание сосредоточил на комментарии к повести, статью, уже самый заголовок которой дает представление о том, под каким специфическим углом зрения анализировалось Семашко новое произведение писателя.

Но характерен даже не этот широкий интерес к работе Зощенко читателей самых разных по уровню культуры и литературным вкусам. Еще более показательны поразительные расхождения в оценках, выявившиеся в процессе обсуждения “Возвращенной молодости”.

“Вот реальный отклик на наши энергичные требования добиться сближения науки и литературы. Писатель не хочет больше рисовать профиль с двумя глазами, как делали пещерные жители. Он внимательно изучает, отчасти на личном опыте, потребный ему материал и обнаруживает в нем значительную эрудицию”,— таково мнение одного рецензента.

Совсем иначе прочитал повесть другой:

“В порыве наивнейшего нигилизма Зощенко попал в объятия архивульгарно понятого материализма, сведя все великолепие человеческих эмоций к игре желез внутренней секреции, к давлению крови, к деятельности надпочечных лоханок.

Вульгаризация действительности, серое размельчание истории, трагикомическое сведение титанических страстей больших людей к капризам их желудочного сока —была искалечить художественное произведение, как бы ни противился этому талант мастера”.

“Трактуя об омоложении, Зощенко обошел такой важный момент, как деятельность внутренней секреции, и обратил все свое внимание на другую сторону — на деятельность головного мозга”,—это из отзыва профессора медицины Быкова.

“Не писатель изуродовал свое произведение “навязчивой” идеей, а те его читатели, которые взаправду решили отыскать в повести некий секрет возвращения молодости”,—из статьи критика Е. Журбиной.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: рим реферат, диплом купить, культурология.

Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата