Колыбель мастерства

"Постарайтесь поизящней, помудрее говорить. Если страшно вам, боитесь, что невежественный зритель не оценит полновесно ваших тонких острых мыслей, попечения оставьте! Не заботьтесь - страх смешон! Здесь сидит народ бывалый, книгам каждый обучался, правду каждый разберет. Все испытанные судьи, изощренные в ристаньях..." "Изощренные в ристаньях" - в этих словах хора из комедии Аристофана "Лягушки" ключ ко всей теме. Мастерство словно спрятано, упаковано внутри умения, но, чтобы возникла и утвердилась идея мастерства, нужно было совершенно особое сочетание условий.

Разумеется, обыденная речь не напрасно подразумевает под мастерством высший уровень умения. Этого, однако, недостаточно. Наличие высшего уровня предполагает всегда существование и среднего, и низшего уровней, соизмеряемых по одному типу задачи, будь то испытание на звание мастера в средневековом цехе или обычный экзаменационный вопрос в университетах. Иными словами, употребление слова "мастерство" непременно предполагает сравнение, сопоставление подобного и вместе с тем разнящегося качеством. За этим словом укрыто особое отношение: не решение задачи как таковое, но способ и уровень ее решения подлежат оценке. Мастерство всегда и непременно означает рядоположение, сопоставление качеств -соревнование, соперничество, ристание.

Умение способно поражать, как поражают великие пирамиды, - мастерство вызывает восхищение, о чем немало размышляли и Платон, и Аристотель, и Кант. Еще великие цивилизации Египта, Месопотамии, Индии мало нуждались в мастерстве: для него не оставалось пустого места в этих совершенных подобиях космического порядка, где каждый занимал отведенное ему место, был слит с исполняемой функцией и в строгом смысле не был индивидом. То же было характерно для цивилизации инков, являвшей собой образец строго функциональной организации бытия всех и каждого; для Китая периода Хань, но, пожалуй, не позднее I в. Искать некое вечное противостояние "Запада" "Востоку" было бы, однако, грубой ошибкой: критерий мастерства оказывается ведущим в средневековье Китая и Японии и рано (раньше, чем в Европе) получает именное выражение, начиная с замечательного живописца Ку Кайчи на переломе IV и V вв.

Для того чтобы сюжет мастерства мог выйти на первый план, нужно одно условие: на этом первом плане уже должно находиться индивидуальное, особенное.

Неверно было бы переносить в прошлое современную сближенность таких понятий, как "индивидуальное" и "личное". Разумеется, индивидуальность - условие, без которого не может быть личности, но индивидуальное может достаточно долго быть и безличным. Достаточно сказать, что как раз в той самой Греции, где индивидуальному, особенному придавалось грандиозное значение, портретное изображение считалось государственным преступлением и жестоко каралось. В роли индивида в классической античной культуре выступает коллективный, вернее сказать, корпоративный герой - это полис, город-государство. Состязание полисов между собой составляло плоть и кровь греческой истории, и провести грань между тем, что сегодня называется культурой и политикой, для античной Греции решительно невозможно, бессмысленно: культура и политика составляют нерасторжимое целое.

Об истории греческой архитектуры написано так много, что пересказывать ее еще раз не имело бы смысла. Выберем из этой истории только лишь то, что помогает выпукло обрисовать все обстоятельства становления мастерства в архитектуре.

Начинать следует, естественно, не от архитектуры. Нам надлежит постоянно помнить о самоизоляции десятков земель на греческой территории, детально обрисованной в "путеводителе" писателя II в. Павсания. На маленьком (12 х 9 км) острове Кеа в течение нескольких веков сумели существовать, враждуя, целых 4 (!) полиса. Затяжная кровавая война, вспыхнувшая около 700 г. до н. э. между Халкидой и Эретрией, велась полисами, разделенными дистанцией в 15 км. Конечно, сама изрезанность береговой линии, равно как трудноодолимые горы весьма способствовали изоляции городских общин, но географические условия всего не объясняют - так, между вечно враждовавшими Коринфом и Сикионом не было сколько-нибудь значительного барьера. Когда Платон в своих "Законах" провозглашал: "Каждый город находится в состоянии естественной войны с любым другим, войны, не провозглашаемой герольдами, но длящейся вечно", - он лишь закреплял в словах уже исчезавшую к его времени архаику.

Да, самоизоляция, обостренное чувство места, но дополненные, компенсированные универсализмом панэллинских святынь, разбросанных по всему греческому миру, а также (главное) единством литературного языка, оформившегося не поздже 720 г. до н. э., когда состоялось первое из состязаний певцов-аэдов, собравшихся из множества разных мест.

Из школьных учебников известно, что основой процветания греческих городов и их заморских колоний всегда была торговля. Это справедливо, однако следует учесть, что Средиземноморье в целом однородно по климату, почвам и растительности, и потому торговать можно было не столько продуктом как таковым, сколько особенными качествами. Тонкие различия вкуса вина и оливкового масла, тонкая дифференциация формы и декора керамических сосудов стали основой благосостояния. Умение различать оттеночные свойства предметов коренилось в самой действительности - без этого умения само становление греческой цивилизации было бы невозможно.

Заметим еще, что сложение греческого культурного мира - Ойкумены начинается в эпоху глубокого убожества сравнительно с соседями, и лишь в Ионии, на малоазийском побережье, варварство греков было смягчено близостью к более развитой культуре Фригии и Лидии. До конца VIII в. до н. э. греческие храмы - лишь подобия микенских залов -мегаронов, тогда как скульптура сводилась к примитивным идолам, вытесанным из бревна. И все же в сфере сначала устной, а затем письменной литературы, затем во всех без исключения звеньях культуры, в это варварское время начинается интенсивное впитывание достижений Востока и Юга, сопровождаемое сразу же их радикальной переработкой.Высочайший темп развития культуры не должен нас так удивлять, если постоянно удерживать в памяти слово "ристание". Да, полисы - это маленькие мирки, настолько эгоистичные, что греки оказываются так и не в состоянии создать единый календарь, и от города к городу менялись и наименования месяцев, и начало календарного года. И в то же время панэллинские Олимпийские игры, панэллинские святыни, с регулярностью празднеств и игр, задают греческой культуре удивительную общую динамичность.

Уже к 700 г. до н. э. мы имеем дело с образом зыбким и, казалось бы, лишенным всякой устойчивости. Каждая колония, будучи самостоятельным полисом, представляет собой как бы "центр" Ойкумены. В то же самое время прародина колонии образует вместе с нею своего рода "двойную звезду" - посредством общности культа, тесных родственных связей. Многочисленные Магнезии, Мессины, Патры, повторяющие не только имя метрополии, но как бы ее самое, были в сознании грека буквальным воспроизведением прародины. Отсюда же интенсивный перенос названий гор, рек, ручьев, скал, за счет чего это были "те же" горы, реки и скалы. Расстояние не обладало особым смыслом, оно лишь препятствие, и точки-полисы связаны словно "напрямую". Вдоль оси морского пути, который связывал колонию с метрополией, выстраиваются переменные партнеры по коммерческим отношениям - то союзники, то враги. Сколько городов, столько и образов "вселенной".

Панэллинские святыни образовали в этом зыбком мире устойчивые центры тяготения, придали ему четкий порядок во времени и пространстве. Недели священного мира, связанные с Олимпийскими и иными играми, формировали в котле политических страстей островки особым образом напряженного покоя, сосредоточенного на состязании духа.

VII в. до н. э. дает нам свидетельства весьма плодотворного контакта между двумя культурами: только еще кристаллизующейся греческой и неустанно обновляющейся в подобных себе формах египетской.

Наряду с коммерческими связями, с конца этого столетия начинается паломничество ученых греков к египетским центрам знания, что пришлось как нельзя "вовремя", поскольку, едва освободившись от ассирийского гнета, Саисские фараоны проявляют живейший интерес к прошлому своей страны.

Пусть путали имена и события в долгой египетской хронологии — главное, что этот египетский "ренессанс", опасно зависимый от военного искусства греческих наемников, позволил законодателю Солону, математику Пифагору, историку Геродоту, архитекторам Ройку и Теодору привнести египетскую ученость в круг греческого миропонимания. Одновременно нарастало и малоазийское влияние. В далеких Сардах спартанец Лисандр изумлялся красоте деревьев в саду персидского сатрапа Тиссаферна и тому, что все они одинакового роста и посажены прямыми рядами под прямым углом. Около 600 г. до н. э. Милет, Фокея, Хиос и Самос, соседствующие с Лидией, начинают в подражание ей чеканить золотую монету, вовлекаясь в товарно-денежные связи давно богатого Востока. Классическая "экономика разбоя", столь дивно героизированная Гомером, сменялась уже подлинной экономикой, хотя полностью ею и не вытеснялась. Почти весь VI в., до самых Персидских войн, первенство принадлежит Коринфу, который занимал выгоднейшее положение на перешейке, связывая Адриатику и Эгейское море. Афины в то время уступали богатством Милету, энергией - маленькой Эгине, долго и трудно боролись с маленькой соседней Мегарой, и ничто не предвещало единственному городу Аттики "золотого" века. Вступление к архитектуре может, конечно, показаться растянутым, но архитектура никогда не вырастает из одной архитектуры, и мастерство архитектора должно быть следствием объемлющих процессов, без учета которых оно представляется неожиданной случайностью. Мир греков был разорван на части и вместе с тем един, но у него не было "фокуса" - до тех пор, пока до времени скрытые силы культуры не нащупали, наконец, точку, где они могли бы стянуться в один узел: Афины. Афины не смогли, не сумели надолго стать ни политическим, ни экономическим центром греческого мира, но на один исторический миг ойкумена обрела единый культурный центр. Произошла своего рода вспышка сверхновой звезды, породившая могучий выброс культурных образцов. Сыграв единожды роль вселенской сцены, Афины затем стали провинциальным городом эллинистического мира. Однако рожденная здесь целостность культуры прямо наследуется эллинистическим миром и Римом, а остаточное излучение столь сильно, что и мы, пусть совсем бессознательно, испытываем его неслабеющее воздействие - в самой структуре понятий, в логике, в обостренном чувстве истории, в почитании искусства.

Для темы мастерства, проявленного и закрепившегося в решении архитектурных задач, мы обратимся к работам Иктина и Мнесикла на Афинском Акрополе, а затем к некоторым из построек эллинизма. Однако оценить эти работы по достоинству можно только в том случае, если иметь хотя бы общее представление о том, как в классической Греции складывалось непростое отношение между умением и мастерством в разных областях деятельности.

Не только мастерство, но изощренное умение остро нуждаются в меценате. Вопреки легенде, вросшей в гимназические курсы истории в XIX в., а оттуда перекочевавшей в учебники XX в., отнюдь не демократия полиса начинает вкладывать капитал в публичные сооружения и развитие пластических искусств. Ища поддержки низов в борьбе с родовой аристократией, тираны Коринфа, Самоса, Мегары, Аргоса, Кирены, Сиракуз, Афин оказываются щедрыми заказчиками. Они привлекают к себе поэтов, живописцев, скульпторов, архитекторов, обеспечивая их средствами существования и материалом. В Коринфе Периандр осуществляет весьма крупное инженерное предприятие - через перешеек устраивается рельсовый путь, и по мраморным рельсам на бронзовых катках передвигаются на платформах груженые корабли. Тираны скромной Мегары сооружают крупнейшие в Элладе водопроводы. В Аргосе, Сикионе, в Эгине складываются известные скульптурные школы. При Поликрате на Самосе возводятся и наиболее крупные храмы, и крупнейшие гражданские сооружения. Да и расцвет Афин начинается в культурном отношении только с тирании Писистрата, который, как в своей "Политике" записал позднее Аристотель, "бедным давал деньги для возможности работать, так что они могли жить земледелием". Речь идет об освобождении свободных земледельцев от долговой кабалы, совершенно разорившей мелких собственников при правлении олигархов. По сравнению с олигархией, тирания была шагом вперед - в свою очередь свержение тирании уже могло породить демократический тип правления.

Тираны только инициировали процесс, развиваемый позже частными лицами. Так, по словам Геродота, после знаменитой экспедиции за Гибралтар Колей и его спутники оплатили создание медного сосуда "вроде аргосского кратера... вокруг чаши по верхнему краю был словно венец из голов грифов... на подпорках в виде трех огромных коленопреклоненных бронзовых статуй в семь локтей высоты". Урартийско-этрусский образец опознается по этому описанию столь же просто, как при прочтении ветхозаветного описания чаши, созданной по заказу Соломона для его дворца.

Движение в пластических искусствах несомненно, однако никто не мог усомниться в том, что слово занимает в культуре ведущее положение.

В середине VII в. до н. э. с острова на остров мечется поэт и авантюрист Архилох Паросский. В "архаическое" для пластических искусств время Архилох являет нам очевидное уже становление личности, воспринимающей мир то в лирическом, то в сатирическом, то в романтическом ключе - в стихах, от которых сохранились лишь обрывки:

Сердце, сердце, неспокойно ты от
бедствий и от бурь
Будь смелей, иди навстречу
разъяренному врагу...

Вернувшись с Тазоса, он записывает:

Трижды проклятый остров,
где скопилось все горе эллинов.

Около 676 г. до н. э. с острова Лесбос в Спарту прибывает Терпандр, привезя с собой семиструнную лиру. Около того же времени всеобщую известность обретает Алкман, родом из малоазийских Сард:

"Теперь спокойны горные вершины,
ущелья, высота и глубина.
Все спит, что двигалось:
зверь на горе, и рои пчел, и чудища
в пурпурной моря глубине,
и стаи легкокрылых птиц —
спят и они..."

Этот элегический мотив подхватят спустя столетия Вергилий и Катулл, а тысячами лет позже - Гейне и Лермонтов, но рожден-то он в "архаическое" время. В те же годы ко двору Периандра в Коринф прибывает Арион с Лесбоса, оставивший нам только имя, но зато имя, ставшее нарицательным. Для культурной ойкумены понятия близкое — далекое не имели особого смысла: море связывало. В далекой (в узко географическом смысле) сицилийской Гимере на переломе VTJ и VI вв. до н. э. работает Стесихор, за которым легенда закрепила сложение трехчастной оды.

Около 600 г. до н. э. на острове Лесбос пишет свою тонко изощренную лирику Сапфо (чаще именуемая Сафо), первая из поэтов-женщин, известная истории по имени:

Дикий гиацинт, чьи цветы
покрывают холмы,
его ранит и рвет ногою
небрежной пастух,
и пурпурный цветок вдавлен
в тело Земли.

В это же время Тиртей вдохновляет спартанцев мужественным словом, аналог которому легче всего обнаружить в стихах скандинавских поэтов через тысячи лет:

Славен удел храбреца - на войне
беззаветно погибнуть,
верным оплотом своих в битве
за милый очаг.

Мимнерм из Колофона оппонирует ему:

Что жизнь, что счастье вдали от
златой Афродиты?
О, умереть бы, когда сердце
остынет мое.

VI век до н. э. - в пластических искусствах лишь начинается подспудное движение, тогда как и разнородность, так и география поэзии продолжают стремительно расширяться. Великий законодатель Афин, один из "семи мудрецов" древности, Солон, известен не только своими путешествиями в Египет, не только демонстративным отказом принять личную власть, но и величавыми стихами:

Если по собственной слабости,
граждане, вы пострадали,
то не вините богов
в этом несчастье своем.
Сами взрастили тиранов,
дали им силу и крепость,
ныне оке стонете вы, тяжкое иго влача.

Предполагают, что это написано Солоном в глубокой старости, когда Афины оказываются под властью тирана Писистрата.Культурная Ойкумена едина: родившийся на Аморгосе Симонид находит благодарных слушателей при дворах тиранов Кеоса, Афин, Сицилии, где его племянник Вакхилид находит приют у тирана Сиракуз Гиерона и пользуется почетом, хотя и склонен к меланхолии:

Да, никогда не родиться,
веселого солнца не видеть,
- вот наилучший удел смертного
здесь на Земле.

Анакреон, родом с острова Теос, известен как лирикой, так и мастерским сочинением сотни эпитафий. Постоянная угроза изгнания, вынужденного переселения, угона в рабство, тяготеющая над жизнью каждого грека, прорывается скорбью у Феогнида:

Цирнус, я услышал пронзительный
крик журавля.
Он доносит мне весть,
что пора уж за плуг.
И почерневшее сердце
забьется при мысли,
что поля мои и цветы
принадлежат другим.

Около 530 г. до н. э. Анакреон - уже при дворе Поликрата на Самосе, куда одновременно с ним прибывает Ивик из италийского города Регия (нынешний Реджо ди Калабрия), и в то же время на острове Самос фригиец Эзоп перерабатывает старые, месопотамские еще басни. В это же время Гиппонакт из Эфеса изобретает "хромой" ямб - т.е. более чем изощренный способ подчеркнутого нарушения уже сложившегося порядка.

Автор крылатого выражения "деньги творят человека", поэт Пиндар, чья жизнь охватывает период между 522 и 442 гг. до н. э., блуждает между Фивами, где он родился, Сиракузами и Акрагантом на Сицилии, Киреной в Африке, Эгиной и Дельфами. Пиндар впервые сделал основной своей специальностью сочинение панегириков олимпийским победителям. Это чрезвычайно непростая задача в силу полнейшего однообразия сюжета, но поэт находит в себе способность решать ее заново снова и снова - за счет особой операции замещения: сюжетным же стержнем становится не сам подвиг в ристании," но давняя мифологическая и историческая канва, относящаяся к родному городу и предкам атлета. Стих получил неожиданную возможность раскручиваться как спираль, захватывая своим вихрем яркие сравнения, аналогии, ассоциации.

Так же как эпитафия, панегирик - это органическое сочетание постоянного порядка с бесконечным варьированием заполнения единой по существу структуры. Это вне всякого сомнения один из интеллектуальных корней того "таксиса" или "порядка", который позже Витрувий перевел на латынь словом "ордер". Поэт уже так далеко отошел от прежней роли сказителя, настолько ощущает себя богоравным, что позволяет себе упреки в адрес тиранов в ими заказанных и ими оплачиваемых текстах. Так, он дерзнул писать Аркесилаю Киренскому, только что подавившему попытку восстания горожан:

"Врач должен лечить рану мягкою рукою. И средним людям нетрудно сотрясти город, но трудно им поставить его опять на твердое основание".

Итак, в поэзии перед нами отнюдь не умение только, но мастерство, ибо поэт культивирует собственное, персональное отношение к постоянно повторяющимся сюжетам. Это мастерство потому, что главное не сюжет и даже не тема творчества - главной стала необходимость по-своему организовать поэтический текст, отталкиваясь от сюжета и темы. Сюжет становится скорее препятствием, требующим напряженного преодоления.

В отличие от состязания в атлетическом поединке или в бою, где индивид воплощал собою весь полис, ристание поэтов перерастает в состязание персонального мастерства.

Точно как в поэзии, ситуация неустанного заимствования, реконструкции и состязания складывается в натурфилософии. Легенда сохранила сведения о том, что знаменитый Фалес был полугрек, полуфиникиец, который изучал астрономию и геометрию в Вавилоне и Египте. Еще сильнее вавилонские мотивы выражены у Анаксимандра, который составил около 546 г. до н. э. первую европейскую карту Ойкумены. Анаксимандров "апейрон" - вечная и бесконечная материя, пребывающая в постоянном движении, - это прямой мостик к мировоззрению Востока, но это также и персональная интерпретация восточной идеи. Его ученик Анаксимен придает учению Анаксимандра более характерную для греков телесность, приписав качества "апейрона" воздуху, и приобретает славу успешными спекуляциями шерстью на бирже Милета, каковые - как хочет легенда - были предприняты им единственно для доказательства всей силы философского понимания событий по сравнению с узким, практико-коммерческим.

Еще Фалес Милетский успешно применил халдейскую формулу для расчета солнечных затмений, и ему (хотя Геродот высказывал в том сомнения) молва упорно приписывала работы по отведению русла реки Галис для царя Креза. Гарпал, строивший мост для войск Дария, был и крупным астрономом. Клеострат с Тенедоса устроил настоящую обсерваторию на вершине малоазийской горы Иды, и там одно время работал Ксенофан - обоих соперников не терпел Гераклит Эфесский, обвинявший их в "омерзительном всезнайстве". Гарпалу же принадлежит честь создания "парапегмата", вставного календаря (его обломки найдены при раскопках в Милете). В отверстия, сделанные между строками вечного (звездного) календаря, высеченными на поверхности мраморной плиты, вставлялись бронзовые таблички передвижного гражданского календаря с названиями месяца и числом. Ксенофан из Колофона, наблюдая окаменелости в горах, первым ввел представление о подвижности моря и суши и первым же посмел заявить, что люди создали богов по образу и подобию своему. Ксенофан, как и поэты, работал на острове Парос, на Мальте, в сицилийских Сиракузах, в италийской Элее...

В Элее один за другим утверждаются Парменид и его ученик Зенон, парадоксы которого вошли в школьную легенду логики. Пифагор, которого Гераклит тоже бранил за "всезнайство", долго работавший при дворе Поликрата на Самосе, покидает Восток и около 530 г. до н. э. прибывает в италийский Кротон, где вокруг него формируется влиятельная морально-политическая школа. В Кротоне же трудится врач-теоретик Алкмеон, входивший в общину пифагорейцев и перенесший ее идеи о гармонии на трактовку здоровья организма. Пифагореец Филолай доводит до предела мистико-поэтическое переживание числа: "Природа числа наделяет знанием, ведет и учит каждого во всем, что для него сомнительно или неизвестно". Пифагореец Архит выводит из сравнительного обсуждения трех пропорций -простой арифметической, геометрической и гармонической - общее учение о пропорциях, служившее фундаментом доевклидовой геометрии и, добавим, всякого архитектурного построения. Наконец, к 500 г. до н. э. Гекатей из Милета, которого Геродот именует первым логографом (историком), завершает описание средиземноморского света и заявляет: "Я заношу лишь то, что мне представляется истинным, ибо предания эллинов суть многи и, как мне кажется, смешны".

Ради этой фразы нам был важен краткий перечень имен и деяний, занесенных во все энциклопедии. Стоит прислушаться. "Мне представляется истинным", "мне кажется" -эти слова недоступны великим цивилизациям Египта, Месопотамии, Индии или Китая. Без этих слов обособить мастерство относительно умения было бы невозможно.

Сжатый до предела перечень убеждает, по-видимому, в том, что за два столетия, которые предшествовали "золотому веку" архитектуры, скульптуры и живописи, греческая культура накопила гигантский капитал качественно нового типа. Он уже не только емкий, но еще и персонально дифференцированный. На фоне столь интенсивного развития персонально окрашенной духовности кажется особенно удивительной длительная приторможенность в пластических искусствах.

В самом деле, вот благодарный Милет поставил почетную статую Анаксимандру, прославившемуся не только философскими упражнениями, но и активностью в развитии милетской колонизации Черного моря. Но это пока что достаточно примитивная форма: в каменном блоке намечены ступни и общий абрис фигуры в неразработанных скульптурно складках плаща. Нет еще идеи скульптуры как чего-то самостоятельного по отношению к памятной стеле. Это отнюдь не обязательно свидетельствует об отсутствии умения строить сложную пластическую форму - на Родосе и на Хиосе, в Милете и в Коринфе создается чарующая вазопись, но было бы напрасно искать человека среди животных, растений и орнаментов, начертанных изощренной рукой. Еще короткий период топтания на месте, а затем разработка пластического мышления происходит столь стремительно, что создается впечатление вдруг сдернутой пелены. Сдвиг начинается в VI в. до н. э., когда от росписей гончарной мастерской Сифилоса, первым в Аттике начавшего подписывать (!) изделия своим именем, один скачок переносит нас в мастерскую Бригоса или Клеофрада, где создаются усложненные чернофигурные композиции на сюжеты Илиады, Дионисий, Олимпийских игр. Следующее поколение уже близко к вершине аттической чернофигурной росписи - ученик Сифилоса Клитий был соавтором знаменитой "вазы Франсуа".13 Еще поколение - сразу множество имен: Амазис,14 Ексекий, Андокид. Последний не только с равной свободой работает в черно- и краснофигурной технике, но и соединяет их в одной вещи вроде "Геракла и Афины" из мюнхенской Глиптотеки. За полвека переход к новому мироощущению проявлен в вазописи куда острее, чем в поэзии, и происходит на ее "плечах". Возникновение подписной работы - это гигантский рывок, когда уже нет основании говорить об одном умении, хотя вершины персонального мастерства были еще впереди. Несколько медленнее было движение в скульптуре, где высвобождение от чужих образцов идет с большим трудом. Первый вариант - кенотаф (символическая гробница) Менекрата, установленный около 600 г. до н.э. на острове Коркира. Это грубая фигура льва, возлежащего на каменном постаменте, - сугубо малоазийская композиция. Затем Полимед, первый известный нам по имени скульптор из Аргоса, не позднее 590 г. до н. э. выставляет в Дельфах своих "Клеобиса и Битона". Это еще куросы - фигуры, вписанные в брус камня, когда в наивной и неумелой форме была воссоздана традиция египетских храмовых статуй фараона, делающего шаг вперед. Около той же даты, и тоже в Дельфах, благодарные жители Наксоса устанавливают изваяние на вершине колонны - сфинкса, малоазийское происхождение которого вне сомнений.

Век завершается парной композицией Антенора "Тираноубийцы", установленной на агоре Афин вскоре после свержения тирании Писистратидов в 510 г. до н. э.

Наше представление о скульптуре греков обогащено литературным описанием Плиния Старшего: "Теодор, построивший лабиринт на Самосе, сделал собственную статую в бронзе. Это принесло ему великую славу не только из-за поражавшего сходства, но еще и благодаря хитроумному изяществу его искусства".

Свидетельство это сугубо важное. Ведь речь о Самосе, наитеснейшим образом связанном с Египтом, о чем много сообщает Геродот. Речь идет еще и о портрете, сама традиция которого связана все с тем же Египтом, о Теодоре, который вместе с Телеклом создает позже статую Аполлона Пифийского для Дельф; вместе с Ройком сооружает храм Геры; вместе с Метагеном возводит храм богини Артемиды в Эфесе, позднее сожженный Геростратом.

От Геродота мы узнаем, что Теодор и Ройк были знамениты своей влюбленностью в сложную технику, тяготели к исследованиям в механике и в оптике, что они совершили длительное путешествие в Египет. Подобно Пифагору, они отправились туда, чтобы овладеть умением и затем обратить его в собственное, уже совсем иное. Здесь уместно процитировать параллель, которую мы заимствуем у известного культуролога В. М. Розина: "...греческая геометрия и элементы алгебры возникли не на пустом месте, а в ходе реконструкции греческими математиками вавилонских (и, возможно, древнеегипетских) задач и способов их решения. Да, именно реконструкция решений вавилонских задач -один из путей, ведущих как к геометрии, так и к алгебре".

Это крайне существенно: для грека овладеть умением непременно означало понять, осмыслить, опираясь на способы ведения рассуждений и доказательств в ходе тонкого диалогического состязания аргументов уже отработанных в философии и уже успевших врасти в толщу культуры.

Жажда совершенствовать умение через мастерство, доказанное в глазах других, порождает и автопортрет Теодора и общее их с Ройком детище - Героон. Сравнительно с предшествовавшей постройкой, завершенной лишь за десять лет до того и выгоревшей до тла, наблюдается резкий, радикальнейший рывок в качестве. Старый простой периптер сменяется 150-колонным огромным диптером -"дважды оперенным", то есть с двойным рядом колонн вокруг святилища. Храм установлен теперь на многоступенчатом основании (крепидоме) габаритом 107 х 43 м. Двухрядная колоннада и впрямь должна была казаться "лесом колонн", так что слово "лабиринт", заимствованное Плинием Старшим у неведомого нам источника, более чем уместно. Интерколумнии или просветы меж соседними колоннами входного портика значительно шире боковых. Работа Теодора и Ройка с очевидностью требовала свободного владения геометрическими правилами разбивки плана на месте, и, скорее всего, она нуждалась в создании композиционной схемы, т. е. схемы пропорцио-нирования.

Хотя вещественные свидетельства скромны, можно рискнуть утверждением, что переосмысление египетского перистильного внутреннего двора храмов в греческий периптер (своего рода выворачивание египетской схемы "наизнанку"), переосмысление египетской скульптуры в эллинскую осуществляется теми же авторами, в один исторический миг -между 576 и 560 гг. до н. э. Понадобилось еще полвека, чтобы новый архитектурный тип, рожденный на небольшом Самосе, окончательно закрепился в Аттике, в Олимпии, в Сикионе.

Заметим еще, что тот же Самос демонстрирует другие шедевры технологии и умения: это туннель Евпалина и мост через Босфор. Туннель безусловно заслуживает того, чтобы задержать на нем внимание. Тиран Самоса, знаменитый Поликрат, поручил архитектору Евпалину пробить водовод от источника, находящегося по другую сторону горы Кастро, чтобы напоить город, часто страдавший от жажды. Древние были достаточно практичны, чтобы понимать: если пробивать туннель с обоих концов, время на его сооружение сократится вдвое. Проблема была в том, что из точки А невозможно увидеть точку В. В наше время такая задача решается без затруднений,поскольку вся планета давно опутана сетью геодезических координат, и геодезические знаки — реперы можно обнаружить и на углах зданий в городах, и на вышках среди поля, а с помощью барометра можно дополнительно уточнить высоту точек А и В над уровнем моря. Но ведь во времена Евпалина барометра не было, не было и точных карт, и все же он решил задачу блестяще, ведь "колено" в месте, где встретились две ветви туннеля, менее одного метра, и это при почти километре длины!

- Добавим, что в это время юный Пифагор еще только учился у египетских жрецов "тайне" треугольника со сторонами 3, 4 и 5, что позволяет получить точный прямой угол, а до рождения Евклида оставалось три столетия. Задача, решенная Евпалином, волновала древних ученых, включая великого механика Герона Александрийского, жившего в одно время с Витрувием в I в. Заинтригованный читатель может испытать свои способности, чтобы попытаться найти ответ на загадку Евпалина самостоятельно.

О мосте тоже много и давно писали, но нам важно обратить внимание на одно особое обстоятельство. Только во времена галльских походов легионов Юлия Цезаря работа самосца Мандрокла была превзойдена. Понтонный мост, созданный по требованию персидского царя Ксеркса через бурный, опасный течениями пролив, требовал проектного замысла,детальной проработки расчетов и технологии (корабли в роли понтонов, брусчатый настил, фашинник и поверх него утоптанная глина, канаты-связи и канаты-ограждения).

С современной точки зрения Мандрокл помогал врагу Греции, но современная точка зрения была бы здесь неуместна. Далеко не все греческие полисы собирались сопротивляться персам - большинство островов (включая и Самос), могущественные Фивы и влиятельный Дельфийский оракул считали формальное подчинение персидскому царю и умеренную подать вполне разумной платой за удобство пользования восточными рынками сбыта и безопасность от притязаний Афин и Спарты.

К тому же в глазах большинства его современников и уж тем более в собственных глазах самосского инженера подвиг творчества как таковой имел значение. Как писал Геродот, Мандрокл на часть гонорара заказал картину, повествовавшую о стадиях строительства, и поместил ее в Героон с надписью:

Тот, кто мост перекинул недавно
чрез воды Босфора,
Гере Мандрокл посвятил
эту картину как дар.
Сам для себя он венец приобрел,
а для Самоса - славу.
Труд же, что им совершен,
был и царем восхвален.

Это-то "для Самоса - славу" особенно примечательно. Результат деятельности, продукт высокого умения может, оказывается, значить больше, чем даже цели, преследуемые заказчиком. Заметим здесь же, что хотя расцвет античной техники приходится на долгие века эллинизма, еще в течение VII - VI вв. до н. э. инженер, мастер выходит из тени, обретает имя, усваивает умения, достигнутые на Юге и Востоке, переосмысляет их и переходит к самостоятельным нововведениям.

Итак, к V в. до н. э. внутри давнего умения сложилось мастерство, запечатленное в уже именном, подписном результате деятельности, как только возникают соответствующие условия. Если, однако, в поэзии и философии эти условия присутствуют почти постоянно, если емкий рынок рано сформировал эти условия для мастеров вазописи, то архитектору и скульптору было нужно, чтобы заказчик, обладавший крупными средствами, был бы сам ориентирован на состязание в мастерстве.

Таким заказчиком к V в. до н. э. на всем греческом Средиземноморье почти повсеместно стал полис, достигший полноты расцвета и еще не знавший о близком кризисе.