Пиррова победа дилетантов

Итак, мы обнаруживаем, что при помощи первоклассного умения строителей дилетанты в становлении нового профессионализма сыграли во всяком случае не меньшую роль, чем все академии разом.

Целесообразно дополнить рассмотрение темы персонажами извне британского круга, иначе это явление можно было бы списать на характерный для англичан эксцентризм, выработанный веками независимости знати от диктата королевских дворов.

Никак нельзя оставить в стороне Клода Перро, врача по образованию, который в сотрудничестве с Лебреном и Ле Во победил в состязании Джанлоренцо Бернини и Пьетро да Кортона и создал восточный фасад Лувра (1667). Мы уже говорили в предыдущей главе о сомнительности конкурса как критерия мастерства, и, разумеется, это не означало ни в коем случае, что проект Бернини был слабее. Напротив, он гораздо эффектнее. Сказался окрепший французский патриотизм, тем более антиитальянский, что канувший в лету период Людовика XIII прошел под знаком премьерства кардинала Мазарини. Сказалась и радикальная смена вкусов: в фасаде Лувра увидели образец строгого классицизма. Уже без всякой опеки архитектурных мэтров, самостоятельно Перро построил Обсерваторию и замок Со для премьер-министра Кольбера (1673), он же перевел на французский Витрувия и Виньолу. Можно без труда найти и иные имена в Западной Европе, но гораздо интереснее приглядеться внимательно к трудам двух замечательных архитекторов-дилетантов: одного в США, другого - в России.

Томас Джефферсон прежде прочего известен как основной автор Декларации независимости Соединенных штатов (1776 г.), написанной по-английски так кратко, сильно и возвышенно, как если бы ее перевели с цицероновой латыни. Джефферсон был Государственным секретарем при президенте Джордже Вашингтоне, затем вице-президентом и, наконец, третьим президентом США. Однако здесь Джефферсон интереснее для нас как чрезвычайно оригинальный и сильный архитектор. Он увлекся архитектурой как "чистым" искусством еще в колледже, но по-настоящему занялся ею в годы, когда был посланником североамериканской республики при французском дворе - с 1784 по 1789 годы. Если в ранней юности главным источником восхищенного интереса будущего архитектора был Палладио, то теперь он обращается уже непосредственно к архитектуре древнего Рима, объезжает юг Франции, исследует Мэзон Карре в Ниме, Пон дю Гард, амфитеатр в Арле, в то же время внимательно анализирует достижения французской архитектуры.

Первый вариант собственного дома Джефферсона в Монтичелло резко порывал с давней традицией колониальной архитектуры, копировавшей британские образцы, и его фасад был выдержан целиком в духе Палладио. Позже борьба с Англией слилась в сознании политика Джефферсона с острой борьбой против любых британских традиций в архитектуре, не исключая и британского палладианства, авторства Рена или Вэнбрю. Джефферсон -автор конституции штата Вирджиния, и было вполне естественно, что Капитолий штата в Ричмонде был построен по предложенному им безвозмездно проекту. Это отважная попытка прямо воспроизвести нимский Мэзон Карре Августа - при существенном укрупнении масштаба. Будучи Государственным секретарем при президенте Вашингтоне, Джефферсон сыграл ключевую роль в проектировании новой столицы, которая должна была возникнуть на болотистом берегу реки Потомак, в чем-то удивительно повторяя судьбу Петербурга.

Именно Томас Джефферсон предложил наложить на прямоугольную сетку городских кварталов вторую сетку - диагональных авеню, все главные пересечения которых следовало преобразовать в круглые площади. Он же предложил создать вдоль осушительного канала чрезвычайно протяженный парк, торцом упирающийся в Капитолийских холм, ведь это было бы прямым уподоблением версальской Большой оси Ле Во. Именно Джефферсон снабжал французского военного инженера Шарля Л'Анфана, которому была поручена детальная планировка американской столицы, комментированными планами европейских столиц эпохи барокко. Наконец, он же составил весьма подробные конкурсные задания на проектирование и вашингтонского Капитолия, и Белого Дома.

С 1796 г., когда политик Джефферсон готовился к выборам на пост вице-президента,архитектор Джефферсон приступил к полной перестройке усадьбы в Монтичелло, намного опередив и в этом свое время. Разумеется, увлеченность Палладио ощущается в общем абрисе загородной усадьбы, которую небогатый землевладелец Джефферсон строил еще целых пятнадцать лет, и все же Монтичелло -это прежде всего уникальный сплав разученных наизусть текстов Плиния Младшего и Варрона с французским опытом. В самом начале книги мы уже говорили о необычном решении террас Монтичелло, протянувшихся глубоко в сад, о туннеле, который устроен в цоколе виллы для хозяйственных целей и для бегства под кровлю от внезапных гроз. Сам сад стал любопытным соединением небольшого "французского" партера с широчайшими перспективами на покрытые лесами холмы Вирджинии и с новым, экспериментальным агротехническим хозяйством. Даже декоративный, казалось бы, прудик у края газона для игры в крикет одновременно служил рабочим рыбным садком для кухни Монтичелло.

Небольшая вилла содержит редкостное множество смелых новинок, заслуживающих внимания. Живя в Париже в нанятом доме, Джефферсон оценил нововведение парижской жилой архитектуры - устройство алькова для постели, отгороженной от гостиной занавесью. Дома, в Монтичелло, оперируя скромными размерами здания, он более чем существенно усовершенствовал французскую новинку, идеально подогнав ее под собственные неординарные привычки.

Альков преобразован здесь в квадратный проем, вырез в толстой стене. Размеры этого выреза как раз позволяли устроить в проеме постель и водрузить в ее ногах напольные часы, так что Джефферсон-писатель вставал, когда мог различить стрелки этих часов. Поскольку постель заняла центральное место между двумя кабинетами, один из которых предназначался для занятий литературой, а другой — для естественнонаучных исследований, хозяин Монтичелло вставал налево или направо в зависимости от того, каким родом деятельности ему в это утро хотелось заняться.

Увлекшись симметрией портиков вокруг всего центрального объема дома, Джефферсон обнаружил, что возникли затемненные углы, и самостоятельно изобрел односкатные "фонари" верхнего света. При этом надлежало добиться водонепроницаемости "фонарей", для чего автор применил совершенно оригинальную конструкцию остекления: полосы обычного оконного стекла были тут уложены подобно черепицам, надежно перекрывая одна другую.

Максимально используя возможности палладианской центрической планировки,Джефферсон присоединил к большой гостиной подобие большого алькова, в результате чего возникла удивительно уютная и, при малых своих размерах, достаточно эффектная гостиная, обращенная в сад. Все затемненные участки дома остроумнейшим образом преобразованы в гардеробы или помещают в себе дополнительные лесенки на второй этаж.

При обманчивой простоте общей схемы, не поддающейся дешифровке при взгляде извне, небольшая по абсолютным размерам вилла оказывается интригующе сложной.

Несомненной вершиной архитектурного творчества Джефферсона стало создание первого университетского городка совершенно нового типа, тем более что Джефферсон был автором и статута, и учебной программы университета штата Вирджиния. Если более старые американские университеты на британский лад воспроизводили черты готических сооружений, то в Шарлоттсвиле возникла своего рода античная утопия. По обе стороны очень длинного газона, пропорциями напоминающего Проходной форум Домициана в Риме, протянулись тосканские портики, за и над которыми возвышаются фасады отдельных факультетских павильонов - дорические, ионические и коринфские. Поскольку же газон "форума" имеет весьма значительный уклон, фланкирующие его портики с чрезвычайной смелостью нарушают ранее неприкасаемую горизонталь, следуя террасам газона. Верхний торец "форума" замыкается мощным фасадом "театра" - война с Британией уже завершилась,и Джефферсон вполне мог воспроизвести опыт архитекторов Оксфорда, где к тому времени наряду с Шелдонским "театром" Рена возникла еще более торжественная "камера" Рэдклиффа.

Однако и здесь Джефферсон оказался совершенно оригинален. Снаружи кажется, что это копия Пантеона - причем копия Пантеона в его первоначальном виде, когда центральный мощный портик был еще поддержан боковыми портиками, обрамляющими длинную площадь. Внутри это впечатление сначала полностью обмануто - на первом этаже, по обе стороны центрального прохода, местятся ректорские залы, овальный план которых приводит сразу на ум залы городских дворцов французского барокко. При подъеме на второй этаж, где первоначально размещалась библиотека, образ Пантеона возникает вновь, так как в центре полусферического купола устроен "окулюс" (естественно защищенный круглым "фонарем", но изнутри этого не видно). И вновь сходство совсем исчезает, когда обнаруживаешь, что этот купол поддержан кольцевой колоннадой прекрасных пропорций.

Нововведения, свободная, легкая игра с классическими образцами на этом отнюдь не завершается. В портиках по обе стороны "форума" открываются проемы в короткие поперечные улочки. Вдоль этих улочек, по проекту архитектора-политика-ученого-литератора, по одну сторону выстроились спроектированные им дома профессоров и ассистентов, с их садами, огражденными стеной, по другую - дома университетской прислуги и все хозяйственные постройки университета. Джефферсон колебался - то ли сохранить вид от его "пантеона" вниз и вдоль "форума" открытым, то ли замкнуть его целиком. Первоначальный комплекс оставался по-версальски разомкнут, и уже только в 30-е годы XX в. его замкнули неоклассическим фасадом дополнительного корпуса (надо сказать, очень удачно).

Чтобы понять, каким образом, через что одаренный дилетант мог превратить себя в архитектора-профессионала, приглядимся к списку книг по архитектуре, находившихся в личной библиотеке Джефферсона, теперь они в Библиотеке Конгресса.

Конечно же, это Палладио, изданный с примечаниями Иниго Джонса, и еще другое издание Палладио, переплетенное в один том с переводом книги Виньолы, выполненным тем же Перро.

Еще там известная книга Скамоцци по-французски, Скамоцци по-английски, и еще раз Скамоцци, по-итальянски, переплетенный в один том с итальянскими изданиями книг Серлио и Винолы.

Английская книга по архитектурной перспективе; еще "Практическая геометрия" Лэнгли; "Словарь строителя" в двух томах; "Планы парижских домов", еще монументы Людовика XV, изданные Патте; итальянские издания древних и "современных памятников Рима; книги о руинах Афин английского и французского путешественников; Книга гравюр английских путешественников Вуда и Доукинса "Руины Баальбека". Еще десяток книг о разных типах построек и, разумеется, полный альбом "ведут" - римских видов в гравюрах Джованни Баттисты Пиранези...

Николай Львов родился в 1751 г. и, хотя для сына небогатого помещика он сделал недурную карьеру по дипломатической части, вошел в русскую культуру частью как литератор и экономист, но прежде всего - как архитектор, строивший интересно и много. Рано осиротев, Львов поступает в бомбардирскую роту Измайловского полка, учится в первоклассной тогда полковой школе, запоем читает Вольтера, Монтескье и Руссо. Сводит дружбу с будущим поэтом Василием Капнистом, начинающим баснописцем Хемницером, вместе с которым на полтора года отправляется в заграничное путешествие под присмотром родственника, директора славного Горного училища Михаила Соймонова.

Следуя духу времени, более всего наши молодые люди были восхищены церковью Дома инвалидов Суффло. Львов отлично рисует, но по возвращению в Россию, с помощью родни, поступает в Коллегию иностранных дел, где его покровителем становится секретарь Екатерины Александр Андреевич Безбородко. Карьера Львова дала ему возможность побывать в Англии, Испании и в Италии. Она поначалу складывалась вполне обычно, за исключением того обстоятельства, что литературные интересы свели Львова с Гавриилом Романовичем Державиным.

По-видимому, именно через Державина началась и архитектурно-художественная деятельность Львова. В 1779 г. под личным наблюдением Державина перестраивали зал Сената, и Львов составил для него "сюжеты" барельефов. Параллель с карьерой Вэнбрю, правда почти на столетие позже, весьма выразительная: многогранный талант, общительность и светские связи в еще очень узком образованном круге, где "все знают всех". Так, через Безбородко и Державина, Львов оказывается в свите Екатерины II во время ее знаменитого путешествия в Крым и, в свою очередь, уже Львов, познакомившийся в Кременчуге с начинающим художником Боровиковским, организовал представление того императрице, с чего началась долгая карьера блестящего портретиста.

Как и в случае Вэнбрю, обстоятельства, при которых ничего еще не строивший человек сразу получал заказ на крупное сооружение, остались неизвестны, но уже в 1780 г. утверждены сразу два проекта Львова: собор в Могилеве и Невские ворота Петропавловской крепости. Через год - проект Почтамта в Петербурге, множество усадебных построек... Щекотливая ситуация, при которой нигде не учившийся архитектор много и небезуспешно строит, находит свое разрешение в 1786 г., когда Академия художеств делает Львова своим почетным членом.

Как и в случае Джефферсона, при наличии одаренности и трудоспособности, в ту эпоху, когда под архитектурой понималось владение в целом единым классическим языком ордерной системы, стать профессионалом было возможно непосредственно на практике - при достаточной подготовке по иллюстрированным книгам и при наличии непосредственного опыта переживания архитектуры. Друг Львова М. Н. Муравьев писал о нем: "В Дрезденской галерее, в колоннаде Лувра, в затворах Эскури-ала и, наконец, в Риме, отечестве искусств и древностей, почерпал он сии величественные формы, сие понятие простоты, сию неподражаемую соразмерность, которые дышат в превосходных трудах Палладиев и Микель-Анджев".В начале 80-х годов Львова переводят в Почтовое ведомство, так что было более чем естественно, что он проектирует и центральный петербургский почтамт и "образцовые", т. е. типовые проекты почтовых дворов для губернских и уездных городов. И еще, до самой отставки в 1791 г., когда Львов осел в своей усадьбе в Торжокском уезде, он проектировал и строил - десятки сооружений и десятки проектов, неосуществленных, хотя и утвержденных: от Казанского собора в Петербурге до нового Кремлевского дворца.

Построено почти все, что делалось для частного заказчика: Безбородко, Воронцова, Державина, Строганова, Капниста, Соймонова, все - внутри своего круга.

Дачи Львова - это чаще всего вариации на темы Виллы Ротонда Палладио. Многие усадебные церкви, вроде усадьбы Прямухино, принадлежавшей тетке жены Львова, - тоже. Мавзолей в Никольском - вариация на тему Темпьетто Браманте. Гораздо любопытнее, что в таких некрупных своих работах, как, например, колокольни в усадьбе Введенское (принадлежала А. А. Вяземскому) или в селе Александровском (оно принадлежало Лопухину), Львов совершенно отчетливо адресуется к работам Рена, Вэнбрю и Хоксмура. Важнее другое - Львов отнюдь не только комбинирует известные архитектурные формы (в конце концов, этим заняты почти все архитекторы эпохи), но глубоко и тонко работает с ландшафтом, понимаемым и в живописном, и, так сказать, "технологическом" измерениях. В связи с этим стоит почти целиком привести письмо Львова к владельцу имения Введенское:

...Приложа, как говорят, руки к делу, место сие выйдет, мало есть ли сказать, лучшее из Подмосковных. Натура в нем все свое дело сделала, но оставила еще и для художеств урок изрядный. От начала хорошего, от первого расположения зависеть будет успех оного...

Правда, что возвышение под усадьбу назначенное имеет прекрасные виды, с обеих сторон красивый лес, но кряж песчаный и жадный: воды ни капли, и все то, что на возвышении посажено не будет, будеть рость медленно и хило, ежели не взять к отвращению неудобств нужных мер.

В новом фруктовом саду, по песчаной горе расположенном, тоже ни капли воды, как и на скотном дворе; на поливку и на пойло должно по крайней мере определить три пары волов в лето, а без хозяина легко выйти может, вместо пользы, одно из двух необходимое зло: или коровы будут без пойла, или волы без кожи.

Там, где вы назначили мне конюшенному двору положить основание, т. е. по правую руку от проспективной дороги к роще, по теперешнему положению место не весьма выгодно, потому что весьма далеко от водопоя. Хорошего же колодца иметь на горе никак нельзя, и выкопанный в 12 сажен колодец держит в себе воды небольшое количество, которое скопляется из земли, а действительной ключевой жилы нет, да и быть не может, потому что горизонт обеих побочных речек, да и самой Москвы-реки, лежит весьма низко...

Освидетельствовал обе побочные речки и берега их, кажется мне, что есть возможность оживотворить живыми водами прекрасную, но по сию пору мертвую и безводную ситуацию вашей усадьбы, в саду и в скотном дворе вашем будут везде фонтаны, возле дома каскад великолепный, конюшеный двор при воде же текучей построен будет там, где вы его назначили. Словом, прекрасное положение места будет, право, несравненное, все оживет и все будет в движении; по сю пору я признаюсь, что виды романтические составляют без воды мертвую красоту... Все это поверил я на месте, нанес на план и теперь делаю расположение всей усадьбы вообще, которое по возвращении моем представляю на ваше одобрение.

Через три дня отправляюсь во Тверь для окончания там подрядов на постройку Ново-торжских казарм, сообразя план оных с местоположением. Покорно прошу ваше высок, написать к Игнатию Петровичу, чтобы меня только не удержали, дабы я успел по конфирмации плана на казармы возвратиться опять сюда и запасти весь материал для строения нужный".

Письмо замечательно еще и тем, что в данном случае отношение архитектор - клиент дополнено еще отношением: рачительный помещик - помещик, да еще и светским оттенком весьма дипломатично составленной просьбы к вельможе.

Вполне раскованное сознание Львова плодотворно сказалось на том, как он справился с совершенно новой для России задачей -проектирование доходного дома. До середины XVIII в. нет оснований говорить о собственно городском доме. Столичные и губернские города в равной степени застраивались усадьбами, из которых одной из самых знаменитых является сохранившаяся усадьба Пашкова- Пашков дом, где размещается Музей книги Государственной библиотеки. Петербург также застраивался усадьбами, и тот же Львов строил для старого друга Державина вполне классическую по схеме усадьбу на набережной Фонтанки (многократно перестроенную). Однако росло число чиновников, медленно, но неуклонно возрастало число людей свободных профессий, располагавших достаточными средствами, чтобы арендовать достойное жилье, но не имевших возможностей строить собственный дом.

Поначалу домовладельцы не могли сообразить, что наиболее доходным является жилье, сдаваемое жильцам среднего состояния и совсем бедным, да и представления о достоинстве Екатерининского времени не вполне согласовались с откровенным поиском выгоды любой ценой. Гавриил Романович Державин, замечательный поэт и не слишком удачливый министр, был, однако, вполне расчетливым хозяином, и когда в 1785 г. он приобрел участок земли на углу Невского проспекта и Фонтанки, то пожелал окупить приобретение с прибылью. Естественным для него было обратиться к Львову, и тому пришлось много размышлять над тем, как решить непростую задачу.

Задача облегчалась тем, что в столице действовало еще при Петре установленное правило застройки кварталов "сплошной фасадою", без разрывов между зданиями, но осложнялась тем, что любой проект здания на главном проспекте города должен был ответить требованию высокой парадности. Архитектор остроумно использовал угловое положение участка, развернув фактически большой особняк на набережную Фонтанки, а вдоль Невского проспекта протянув фасад одного из первых в России доходных жилых домов, в которых первый этаж отводился под магазины.

Львов максимальным образом постарался применить уже давно отработанную к тому времени схему парижского доходного жилого дома к петербургской ситуации. Особняк спланирован превосходно: разворот парадного подъезда внутрь хозяйственного двора никого в то время не шокировал, трехмаршевая лестница безусловно хороша, как и анфилада парадных комнат вдоль набережной, а вспомогательные лестницы обеспечивали комфорт владельцев. Пожалуй, слабее решена планировка большого двухквартирного дома, примыкающего к особняку незаметным извне образом. Хотя в каждой из огромных квартир все служебные помещения собраны в обособленные группы, Львов еще не догадался развести движение господ и прислуги по раздельным лестницам. Тем не менее, сохраняя традиционную анфиладную планировку основных покоев, архитектор явно стремился рационально использовать площади квартир.

Любопытно, что Львов, мастерски придав естественную тогда симметричность каждому из фасадов, сумел придать им индивидуальную трактовку, при этом (если учесть внутреннюю структуру) зрительно поменяв их местами. Парадоксальным образом фасад, обращенный на Невский проспект и скрывающий над магазинами первого этажа две двухэтажные квартиры, выглядит так, как если бы он был единым городским палаццо. Напротив, единый по внутренней структуре особняк, выходящий на набережную Фонтанки, выглядит так, как если бы два обособленных дома были связаны колоннадой в единое целое.

Всегда и во всем Львов, не получивший архитектурного образования, прокладывал путь глубоко новому пониманию профессионализма, отнюдь не сводя его к решению одних лишь композиционных задач. Его универсализм характерен для конца XVIII в., когда вера в прогресс наук и техники, окрасившая собой все следующее столетие, уже захватила наиболее энергичных деятелей Просвещения, и все же уникален. Архитектор занимался разработкой близких к Москве месторождений угля, много экспериментировал с добычей и применением торфа. Предпринял опыты промышленного масштаба с целью получения нового, долговечного и более дешевого, чем железо, кровельного материала, который он именовал "каменным картоном". Львов, не понаслышке знавший зимнюю духоту русских усадеб и квартир, настолько был поглощен поиском наилучших решений для отопления и вентиляции жилья, что уже в 1793 г. написал отдельную книгу "Русская пиростатика, или употребление испытанных уже печей и каминов".

Архитектор стал закладывать в стенку топки печей и каминов металлические трубки в качестве особых вентиляционных каналов, вытягивавших спертый воздух комнат наружу, не допуская проникновения холодного воздуха в помещения. В особенности он рекомендовал эти печи для больниц и воспитательных домов, одновременно разработав систему "духовых" печей для обогрева смежных помещений, обрушиваясь на распространенную тогда моду устраивать "фигурные" печи с их декорациями в стиле барокко. Он был всегда решительным сторонником голландской конструкции печи с ее большим "зеркалом", составленным из простых прямоугольных белых изразцов, "поелику прямые оных линии, вмещая удобности внутренних частей и красоту простого вкуса, от борроминиевского судорожного коверкания излечат и незатейного архитектора, если оный не погрешит только противу правил общего размера".

Под "борроминиевым коверканием" Львов явно подразумевал моду на сложные криволинейные поверхности, установившуюся в Елизаветинскую эпоху через Растрелли, - под влиянием великолепных иезуитских церквей архитектора Франческо Борромини в Риме.

Архитектор Львов и Львов-помещик, превосходный хозяин, сосуществовали в полнейшей гармонии, так что неудивительны как внимание, так и яркая фантазия, что были проявлены "обоими" при проектировании не только парковых беседок и павильонов, но и хозяйственных построек - курятников, скотных дворов, погребов. Наконец, чрезвычайно интересны опыты Львова в оригинальной вполне разработке "землебитного" строительства, что имело особое значение для новоприобретенных южных, безлесных губерний. Уже Болотов пытался использовать уплотнение глинистого грунта и серозема в своем имении, но не достиг успеха. Львов сумел добиться специального указа Павла I об учреждении в селе Никольском училища землебитного строения с целью "доставления сельским жителям здоровых, безопасных, прочных и дешевых жилищ и соблюдения лесов в государстве".

Через год в Торжке уже была учреждена специальная контора землебитного строения, а Львов не без труда выхлопотал освобождение аттестованных мастеров от солдатчины.

К сожалению, работы над землебитным строением были прерваны после воцарения Александра I - их, по-видимому, отнесли в разряд чудачеств убитого заговорщиками императора, желая поскорее забыть все, что было связано с его именем. Удивительно, однако до 30-х годов XX в. еще стояли одна двухэтажная и две одноэтажных "образцовых" постройки Львова, снесенные только при реконструкции автозавода АМО. Мало кому известно и то, что до нашего времени дошло крупное "землебитное" сооружение Львова в Гатчине - Приоратский дворец.

Как известно, император Павел I был избран Великим магистром Мальтийского ордена и с величайшей серьезностью отнесся к этому символическому акту, видя в нем способ закрепить присутствие России в Средиземном море. Приорат ордена перенесли в Россию после захвата Мальты французами, и решение о строительстве было принято даже раньше,чем был составлен проект. Летом 1798 г. Павел спешил, и это, наверное, сыграло свою роль в том, что экспериментальная технология была принята без возражений, что напоминает историю Кристалл-Паласа полувеком позднее. Несколько "готический" облик некрупного сооружения в Гатчине был в этом случае более чем естественным. Фундамент выложили из местного известняка, высокую башню со шпилем - из плит местного песчаника, а вот ограда и все стены - из грунта. Лучше всего предоставить место пояснительной записке Н. А. Львова, приложенной им к "Атласу игуменства, построенного в Гатчине":

"Долина, на которой расположено строение земляного Игуменства, лежит между двух гор, в конце Черного озера в Гатчине, окружена с трех сторон лесом, а с четвертой - водою.

Все строение сделано из чистой земли, без всякой примеси и без всякой другой связи, кроме полов и потолков, особым образом для того устроенных.

Ограда и две приворотные будки для жилища привратника служащие, сделаны особым образом от прочего строения. Они построены из четвероугольных земляных глыб, сбитых в станке во время дурной погоды, и известью в стене соединены. Внутренняя сторона оных оштукатурена обыкновенною обмазкою, а наружная оставлена без всякой штукатурки, для показания швов, коими соединены земляные камни.

На правую руку из ворот земляная битая кухня, более половины своей высоты в горе построена, внутри она вся оштукатурена обыкновенным образом, а снаружи спрыснута скипидарной водою и затерта только по земле.

Главный корпус, сверх фундамента каменного, построен весь из земли, набитой в переносные станки, ни снутри, ни снаружи (кроме окон) не оштукатурен, а затерт только по земле скипидарною водою".

На следующий год Приорат был уже оштукатурен и снаружи, и изнутри, а стены и земляная ограда выбелены. Для перекрытия просторных помещений Львов впервые применил оригинальную конструкцию решетки из досок на ребре, собранных в квадратные кессоны. Племянник Н. А. Львова и его первый биограф писал на страницах "Сына Отечества" в 1822 г.: "О земляном строении кричали, что оно непрочно, нездорово, а ныне, т.е. по истечении 25 лет, многие земляные его строения существуют без всякого поправления, в совершенной целости". Гатчинский Приорат, завершенный осенью 1799 г., выдержал 200 лет без сколько-нибудь существенных ремонтов.

Итак, дилетант не только необходим (он всегда необходим культуре, помогает ей взламывать устоявшиеся догмы), но вполне возможен в архитектуре, поскольку и до тех пор, пока та все еще в первую очередь "книжная". Однако генеральная линия эволюции профессионализма на континенте все крепче охвачена Академией. Академии, как уже ' говорилось, были относительно подобны одна другой, и потому содержание новой версии профессионализма столь же резонно и, может, более интересно искать в российской, чем во французской или немецких.

Известно, что рывок от традиционной к "современной" архитектуре, осуществленный в России на переломе от XVII к XVIII в., слегка сглаженный проникновением новых вкусов в среду образованного боярства, был все же чрезвычайно резок. По своему характеру этот переход был идентичен трансформации французской архитектуры при Франциске I и Карле VII, но в России темп изменений был еще выше. В течение одного поколения новый профессионализм оказался представлен не только группой иноземных зодчих, затем и группой заграничных выучеников, но и мест- ной школой, выраставшей вокруг Канцелярии от строений 1709 г.

Петр Еропкин, Иван Коробов, Иван Мордвинов, Иван Мичурин возвращаются из-за границы с четкими представлениями о "правильной" архитектуре и передают эти представления второму поколению российских новых профессионалов. Скорое появление на горизонте Петербурга все новых, очень часто блистательных иностранцев (Растрелли, Камерон, Кваренги) накладывается на местную традицию, быстро встающую на ноги, преодолевая отчаянную чересполосицу стилей и образов. Многочисленность временных сооружений (триумфальные ворота, декорации фейерверков и пр.) ускоряли процесс обучения, облегчая усвоение нового и зрителями, и "прежними" профессионалами, мастерами-строителями. Заметим, что, руководя Комиссией строения в Петербурге, Еропкин находит время для перевода на русский язык глав Палладио. Он же формирует первый русский свод "основ" архитектуры — "Должность архитектурной экспедиции", изданный уже после казни архитектора по делу Волынского, в 1741 г. обвиненного в заговоре против небезызвестного Бирона.

Формированием известной Академии трех знатнейших художеств в 1757 г. закреплено регулярное воспроизводство архитектурного профессионализма, выстраиваемого сообразно модели Просвещения. Это время мучительной отстройки профессионализма как такового во всех видах деятельности, и, отдавая должное усилиям героев культуры, нельзя безоглядно поддаваться обаянию слов. Из того, что уже были Университет и Академия, отнюдь не следовало еще, что содержание обучения соответствовало сколько-нибудь современным представлениям. В действительности опорой нового профессионализма оставалась по-прежнему передача знаний и умений непосредственно от мастера к ученику. Архитектура не могла быть исключением из правила, но здесь, за счет развитой "теории" передача норм профессионализма осуществлялась быстрее и, пожалуй, полнее, чем даже во многих других областях культурной деятельности, за исключением естественных наук.