Европа без границ

И вновь, сильно опережая других уровнем комфорта, Лондон безнадежно отставал в том, что становилось архитектурной модой - трудно избежать подозрения, что здесь с лондонцами злую шутку сыграло то простое обстоятельство, что площадь по-английски - square, т. е. квадрат, в то время, как началось повсеместное увлечение обустройством площадей совсем иных геометрических форм.

Намного опередив свое время, сначала Микеланджело разыграл пространство площади в форме трапеции на Капитолийском холме, а затем Бернини создал великолепный разомкнутый овал аванзала под открытым небом перед трапецией площади, перед собором Св. Петра. Долгое время это оставалось исключением из правила, пока в Риме не решили, что площадь в конечном счете тождественна комнате в жилом доме, а ведь со времен Палладио и барокко планам парадных комнат стали повсеместно придавать всевозможные формы: многоугольные, круглые, со скругленными углами. Треугольный план жилой площади Дофина в Париже был вызван очертаниями северной оконечности острова Сите, но срезанные углы Вандомской площади были уже прямым следствием пристрастия к формальной идее. Наконец, в Риме в 1727 г. была организована площадь Сан-Игнацио - с прихотливыми кривыми "стенами", вполне отвечавшими увлеченности рококо. Затем в Копенгагене по приказу короля Фредерика V была - по образцу Вандомской - создана площадь Амалиенборг, но здесь уже следует говорить не просто о срезанных углах, но о сознательном желании придать площади очертания правильного восьмиугольника. В середине копенгагенской площади была установлена конная статуя короля - это уже по образцу Королевской площади Парижа, так как на Вандомской площади колонна по центру была установлена позднее.

Через несколько лет после Амалиенбурга, теперь уже в прусском Берлине, вернее, в Фридрихштадте внутри большого Берлина, король Фридрих Вильгельм I повелел разбить серию восьмиугольных и круглых площадей. Монархи начинают смотреть на города как на макеты и с удовольствием "вырезают" из игрушечных кварталов регулярные пустоты. Это относилось отнюдь не к одним столичным городам. Так, в Бордо, центре провинции Жиронда, по периметру города было устроено несколько площадей различных очертаний, из которых крупнейшей была, разумеется, Королевская площадь. Ее круг был срезан перед въездными воротами и дважды подрезан еще, чтобы впустить в круг три "версальских" или, скорее, "римских" лучевых улицы.

В Нанси - столице только что утратившей автономию Лотарингии - была обустроена цепочка из трех площадей: прямоугольной, со скругленными углами; прямоугольной, очень длинной, с бульваром по оси; и еще овальной, помещенной поперек оси движения. Вся эта цепь - перед дворцом, за которым, в свою очередь, был квадрат регулярного парка,завершаемый огромной полукруглой экседрой. Весь этот величественный ансамбль, явно чрезмерно крупный для Нанси, был создан Людовиком XV для его тестя, изгнанного польского короля Станислава. Станислав и его архитектор Луи Эре многие годы увлеченно занимались архитектурным проектом и надзором за строительством, уделяя особое внимание переходу между длинной площадью Ла Карьер и новой - Королевской. Эре возвел монументальные ворота в стене бастиона и перебросил через ров широкий мост, обстроив его зданиями с обеих сторон.Итак, сначала была формальная идея цепи площадей, и уже затем эта идея обросла функциональным содержанием: в новых постройках расположились административные учреждения, магазины, тогда как новое здание ратуши сразу же использовали прежде всего как место для устройства балов. Длинная же площадь Ла Карьер была со временем обстроена самыми элегантными жилыми зданиями Нанси и превратилась в главное место прогулок для горожан.

Петербург нагонял европейскую моду, и совершал это стремительно, с подлинным имперским размахом. Вполне оригинальной была идея Петра I - нацелить схождение трех улиц-лучей по версальскому образцу отнюдь не на дворец, а на шпиль здания Адмиралтейства, крупнейшего в городе сооружения - и до его перестройки Адрияном Захаровым. В 1819-1829 гг. пустырь плац-парада перед Зимним дворцом превратился в великолепную площадь, когда Карло Росси замкнул ее гигантской трапецией со скругленными углами и воспользовался приемом римских создателей Пальмиры, чтобы скрыть слом зрительной оси триумфальной аркой Главного штаба, своей задней стороной подхватывающей Большую Морскую улицу.

В Британии можно без труда найти т. н. полумесяцы и, если смотреть только на план, может показаться, что эти полукруглые "площади" во всем подобны европейским аналогам. Но это впечатление обманчиво. Первые "полумесяцы" возникли в курортных Бате и Брайтоне, и их назначением было, вопервых, придать величие жилой застройке, а во-вторых, обеспечить из каждой парадной комнаты великолепный вид на окрестные холмы, как в Бате, или на море, как в Брайтоне. Позднее, в Лондоне, "полумесяц" превратился скорее в стандартную форму фешенебельной застройки, так что их там стали именовать "парадами" - в том смысле, что сам разворот элегантных экипажей вдоль сплошного фронта застройки по дуге создавал эффектное зрелище. Лишь при планировке новой части Эдинбурга использование "полумесяцев" стало ведущим архитектурным приемом.

Эдинбург интересен особенно тем, что его застройка в XVIII в. превосходно отразила возрастающую роль городского общества и его эстетических потребностей. Эдинбург был столицей, но столицей эфемерной, так как с 1707 г. уния с Англией привела к роспуску древнего шотландского парламента, так что потребность в казенных учреждениях здесь была минимальной. Город никогда не имел важного торгового значения. Но здесь был превосходный университет, в который княгиня Дашкова, президент Российской Академии наук, отдала своего сына, здесь жили юристы, нотариусы, врачи, художники, архитекторы -все те, кто обслуживал нужды высшего и среднего классов Шотландии. В 1767 г. архитектор Джеймс Крейг разработал план Нового Эдинбурга для строительства на его холмах городских домов шотландских землевладельцев. План Крейга сводился к обустройству жилого района на холмах: две площади - двадцатиугольная и овальная, -соединенные прямой широкой улицей и встроенные в четкую прямоугольную сетку второстепенных улиц. За полвека наращивания этой простой схемы возник планировочный рисунок из прямоугольной сетки кварталов, внутри которой оказалось тринадцать "полумесяцев" и четыре круглых площади. Планы Бата и Нового Эдинбурга оказались весьма привлекательными образцами, подражание которым было положено в основу программы строительства американской столицы - Вашингтона.

Дело не ограничивалось США, поскольку европейский образ жизни стремительно распространялся на колониальные владения великих держав. Испанские города Америки все строились по простой сетчатой схеме, все застраивались домами-усадьбами с большим внутренним двором и все приобрели три характерных элемента. Это был огромный кафедральный собор, варьировавший темы барокко, к которому строители-индейцы добавили немало от собственной доколумбовой традиции. Еще - стадион для корриды, поскольку без боя быков жизнь испаноязычного города была непредставима. И наконец - т. н. аламеда - поначалу пустырь на окраине города, где устраивался ежевечерний "парад" карет и всадников. На аламеде не было пешеходов, если, разумеется, не считать продавцов сластей и прохладительных напитков.

Среди главных городов испанской Америки Мехико выделялся размерами и богатством. Когда конкистадоры в 1521 г. захватили ацтецкую столицу Теночтитлан, они, прежде всего, разрушили главное святилище и возвели на его месте собор, а двор храмового комплекса превратили в главную площадь -квадрат со стороной 100 м. На эту площадь были обращены дворец вице-короля и палаццо богатейших купцов, связанные по первому этажу сплошной торговой аркадой, как и было предписано Законами для Индий, составленными администрацией короля Филипа II. Построенные ацтеками акведуки, исправно доставлявшие в город воду с гор, поддерживались в порядке. До самой середины XIX в. главным украшением города были многочисленные водоемы (остатки огромного озера, на котором стоял Теночтитлан) и каналы. Только в 1804 г. торговля была убрана с главной площади в новый крытый рынок неподалеку, а в центре освободившегося пространства установили конную статую короля Карла IV. Монумент простоял совсем недолго, и его низвергли в 1829 г., когда Мексика отделилась от Испании. Остался огромный постамент, в связи с чем площадь стали шутливо именовать Плаза дель Цокало. Название закрепилось настолько, что до сего дня любую главную площадь в мексиканском городе называют "цокало".

Рядом с Цокало выстроились роскошные дворцы испанской знати и владельцев серебряных рудников. Обширные внутренние дворы утопали в зелени. Каждый вечер, когда спадала жара, обитатели этих палаццо отправлялись на аламеду. Впрочем, с начала XVIII в., когда в Испании резко усилилось французское влияние, в Мехико пришла парижская мода прогулок в каретах по бульварам. Старый обычай не отвергли, но вице-короли высаживали все новые деревья вдоль широких улиц, так что возникли "пасео", или местный вариант широкого бульвара. Пасео Нуово, разбитый в 70-е годы XVIII в. вице-королем Букарели, был дополнен обширным полукругом, именуемым "глориет".

На глориет останавливались экипажи тех, кто хотел поудобнее рассматривать "парад" вдоль бульвара.

Это было тем проще делать, что пасео был приподнят на метр над уровнем земли, что позволяло всем видеть всех наилучшим образом. Как описывал глориет британский путешественник в 1844 г., "здесь дамы развлекаются долгими часами, разглядывая проезжающие мимо экипажи, кивая, улыбаясь или помахивая веерами в сторону знакомых... только когда луна поднимается из-за холмов, разъезжается эта веселая толпа". Другой пасео, Лас-Вегас - был устроен вдоль широкого канала,и здесь главным аттракционом были индейцы в лодках, распевавшие песни и игравшие на своих музыкальных инструментах для услаждения прогуливающихся. Знаменитые мексиканские карнавалы выросли из этого обычая, так как прогулки в лодках при свете фонарей стали обязательным элементом городского образа жизни. Обычай пасео и глориет стал столь неотъемлемой частью жизни Мехико, что и в конце XIX в. было проложено Пасео делла Реформа, вдоль которого было устроено целых восемь глориет - с фонтанами и статуями.

Европейский тип города продвигался не только на Запад, но и на Восток, где строились португальские Гоа и Макао, британские Калькутта и Бомбей. Калькутта началась как частный город Ост-Индской компании - от гавани и складов. Однако с 1765 г. компания сумела получить право сбора налогов во всем Бенгале для Великих Моголов, что означало фактический контроль над огромной и богатой территорией, а с 1772 г. в Калькутте уже был британский генерал-губернатор. Задачи управления новыми владениями вышли на первый план, число колониальных чиновников и военных все росло. Монополия Ост-Индской компании была ликвидирована в 1813 г., и, хотя в городе было немало богатых коммерсантов, во главе местного общества оказались чиновники, офицеры и юристы.

В это время английская колония составляла менее пяти тысяч человек, так что вся она занимала лишь группу кварталов, находившихся под прикрытием пушек форта. Перед фортом был устроен обширный гласис, или эспланада, - незастроенное пространство, на котором размещались только водоемы с питьевой водой и огромный ипподром. К северу от новых европейских кварталов расположились кварталы богатых торговцев-индусов - весьма любопытное смешение стилей, где за фасадом с ионической или коринфской верандой обнаруживался проход во внутренний двор в индийском стиле, а храмы соединили черты палладианской классики с индуистскими скульптурными традициями.

Еще далее на север простиралось море кварталов бедной, туземной Калькутты, в которую европейцы иногда отправлялись в исследовательские экспедиции, как в джунгли, в основном расширяя свое присутствие вдоль берега реки. Эспланада (теперь именуемая Майданом), вернее ее отрезок, именуемый Коре, стала главным местом прогулок -аналогом мексиканского пасео с той разницей, что постепенно ее внешний периметр застроился наиболее элегантными домами, а вперемежку с каретами, фаэтонами и европейскими дамами в паланкинах здесь можно было увидеть и радж на слонах, и погонщиков верблюдов. Гигантское различие испанских и британских колониальных городов порождалось и различием стилей жизни, и климатом, так что вместо плотных кварталов, глухих стен с маленькими окнами, в Калькутте возникали исключительно большие особняки с глубокими верандами по второму этажу, обычно имевшими характер монументальных классических портиков.

У Калькутты была еще одна особенность. В городе почти не было детей - их отправляли в загородные "дачи", расположенные на холмах. Это были легкие строения посреди сада, накрытые тростниковой кровлей, с обширными верандами, образцом для которых служили традиционные бенгальские дома. Отсюда и название "бунгало", с легкой руки обитателей Калифорнии обозначающее в наши дни всякий легкий летний дом.

Несмотря на непростые отношения с туземной жизнью, жители Калькутты стали пионерами серьезного исследовательского отношения к Индии. Здесь, уже в 1784 г. возникло Азиатское Общество, организовавшее библиотеку и издание журнала индийских исследований. Здесь переводились книги с санскрита. Общество Калькутты было вполне передовым и в других отношениях - в частности, именно здесь в том же 1784 г. возник самый тип универсального магазина, впоследствии сделавший головокружительную карьеру в Париже и Нью-Йорке. И в том же году здесь была организована первая, современного типа, лотерея. Однако главная новизна Калькутты заключалась в том, что это был первый в мире город, выстроенный вокруг гигантской парковой зоны и ей подчинивший свою планировку.

Совсем иначе складывалась судьба городских поселений в колониях Северной Америки. Большинство из них строились поначалу вообще без внятного плана, а в тех случаях, когда такой план бывал принят, это была прямоугольная сетка незамощеных улиц. Точно такая же, с какой начинались античные колонии греческих полисов. Чем проще - тем лучше, так что город Нью-Хэйвен начался, к примеру, с разбивки девяти квадратов, со стороной 268 м, из которых центральный оставили незастроенным, сберегая место для будущего городского центра, длительное время использовавшееся в качестве общинного выгона. Филадельфия, разбивку плана которой осуществлял губернатор Пенсильвании Уильям Пени между 1681 и 1683 гг., отличалась от других городов необычными габаритами, отразившими редкостный оптимизм в отношении будущего заокеанской колонии.

Со времен Римской империи никогда не проектировался город таких размеров - исходная сетка кварталов была растянута на две мили в длину, при одной миле в ширину, между реками Шуйкилл и Делавар. По мерке XX в. это не так много, но тогда образ будущей Филадельфии превосходил размерами и Париж,и даже Лондон. Совершенно очевидно, что прототипом для Филадельфии послужили реалистические планы отстройки Лондона после Великого пожара 1666 г., однако, в отличие от грандиозных лондонских проектов, филадельфийский проект был полностью осуществлен, что, впрочем, потребовало полутора столетий.

Подобно лагерям римских легионов, филадельфийская сетка была выложена симметрично по отношению к главным улицам, шириной 100 футов, на перекрестье которых была оставлена центральная площадь - квадрат со стороной 200 м, предназначенная для обстройки зданиями публичного назначения. Однако в уподоблении лондонской схеме, здесь было предусмотрено создание еще четырех площадей такого же размера, предназначенных для высадки на них деревьев и устройства мощеных пешеходных дорожек. Уильям Пени, не подозревая об этом, следовал давней практике строительства русских городов, мудро предусматривая застройку Филадельфии исключительно свободно стоящими домами, чтобы "при каждом была земля по обе стороны для устройства садов или полей, дабы это был зеленый город, способный обеспечивать себя сам и которому невозможно сгореть от пожара".

В отличие от испанских городских поселений в Америке, создававшихся по единой государственной программе, города североамериканские создавались людьми, покинувшими Старый Свет по доброй воле и надеявшимися исключительно на собственные силы. Города должны были кормить себя сами и, подобно русским городам в Заволжье и в Сибири, они были поначалу прежде всего сельскохозяйственными поселениями. Но если русские города были прежде всего военными форпостами, о чем кое-где в России до сих пор напоминают названия улиц - стрелецких или пушкарских, то в Америке улицам давались совсем иные названия: виноградные, каштановые, малиновые, сосновые, дубовые, березовые и т. п. Когда швейцарский дворянин Кристофер фон Граффенфрид в 1710г. закладывал город Нью-Берн в Северной Каролине, он так описывал свою задачу: "Поскольку в Америке не любят селиться тесно, предпочитая всему чистый воздух, я распорядился, чтобы улицы проложили весьма широкими, и чтобы все дома стояли на значительном расстоянии один от другого. Я разметил для каждой семьи участки по три акра, чтобы там разместились и дом, и амбар, сад и огород, птичник, грядки для компоста и все прочее".

Нью-Берн был сожжен индейцами вскоре после его основания, но аналогичная, хотя более сложная схема, принятая при закладке города Саванна в Джорджии, оказалась устойчивой. Саванну разметили в 1733 г., предоставив каждому поселенцу по 50 акров земли: 45 акров в виде фермы за городской чертой, 5 акров земли на краю города, и участок под постройку дома, размером 60 х 90 футов.

Все участки вписывались в квадратную сетку кварталов, с сохранением четырех незастроенных площадей. Замечательно то редкое обстоятельство, что город Саванна, разрастаясь в течение полутора веков, осуществлял это путем простого приращения все той же сетки кварталов, вновь и вновь повторяя регулярное, гнездовое размещение прямоугольных озелененных площадей неизменных габаритов.

Ни один из североамериканских городов не обзавелся набережной или прогулочным бульваром (пуританская этика рассматривала тщеславие как один из смертных грехов), так что последовательно воплощалась скорее амстердамская, вполне средневековая модель планировки, когда весь речной фронт был занят причалами. Ширина рек позволяла протягивать эти причалы поперек береговой линии, и в результате уже к 1762 г. в Филадельфии таких причалов было 68, что придало плану города отчетливый рисунок одностороннего гребешка. Со временем в Бостоне на одном из таких причалов, преобразованном в дамбу, возник первый длинный ряд домов, а в дальнейшем большинство промежутков между зубьями гребня засыпали грунтом, и город разрастался за счет русла реки.

Если в северных колониях множились торговые, портовые города, то в южной Вирджинии, где всегда основным продуктом производства был табак, городов долго почти не было. Владельцы табачных плантаций жили в своих поместьях точно так же, как русские помещики, и не испытывали тяготения к жизни в городах. Расположенный вдали от водных путей Вильямсбург был заложен в 1698 г. исключительно как административный центр британской колонии. Уже через четверть века это был аккуратный и уютный городок, свободный от коммерции и наподобие гораздо большего Эдинбурга приспособленный к образу жизни сугубо городского общества чиновников и лиц свободных профессий. Перспектива широкой главной улицы Вильямс-бурга, именовавшейся улицей герцога Глостер-ского, замыкалась с одной стороны зданием колледжа, а с другой - зданием Капитолия, первого сооружения с таким названием. На трети длины главной улицы от нее отходила еще более широкая, но короткая Дворцовая улица, ведшая к дворцу губернатора. Это был первый на континенте бульвар шириной почти 70 м. К 1749 г. вдоль улицы герцога Глостер-ского также высадили платаны, и общее ощущение уравновешенности было бы еще большим, будь церковь построена напротив губернаторского дворца. Этого не случилось, поскольку церковь уже стояла на своем нынешнем месте до того, как был утвержден план города. Вильямсбург оставался скромным городком, однако его планировка отличалась неожиданной новизной - ничего подобного в практике градостроительства в начале XVIII в. не наблюдалось.

Мы уже говорили о пионерской роли Томаса Джефферсона. При разработке плана столицы новорожденной республики он передал французскому военному инженеру Пьеру Ланфану гравированные планы Франкфурта, Карлруэ, Амстердама, Страсбурга, Бордо, Лиона, Монпелье, Марселя, Турина, Милана и, конечно же, Парижа. В результате совместной работы Джефферсона и Ланфана возник уникальный гибрид планировочных идей, заимствованных из весьма различных источников и переосмысленных. От Парижа и его Елисейских полей и вместе с тем от Лондона с его пешеходным Моллом родилась идея вашингтонского Молла, который предполагалось обстроить с обеих сторон резиденциями послов иностранных держав.

От концептуального плана перестройки Лондона, авторства Кристофера Рена, - идея покладки диагональных авеню, пересекающих прямоугольную решетку кварталов. От нового Вильямсбурга - идея связать главные здания столицы: Капитолий на холме и резиденцию президента, позднее названную Белым Домом. Наконец, от особенностей места - концепция огромного парка от берега реки Потомак до Белого Дома, чтобы, наподобие Бата или Эдинбурга, обеспечить из окон президентского дома вид через широкую реку на соседний город Александрию.

Если Вашингтон рос медленно, шаг за шагом принимая нынешнюю форму и так никогда и не развившись до статуса крупного торгового центра, о чем мечтали Джефферсон и Ланфан, то разрастание Пью-Амстердама, ставшего Нью-Йорком, шло невиданными в Старом Свете темпами, подчиняясь почти исключительно логике коммерции. Когда комиссия из трех доверенных горожан представила в 1811 г. генеральный план застройки Манхэттена для публичного рассмотрения, обоснование ими своего предложения отчетливо несло на себе отпечаток неприязненного отношения к вашингтонским нововведениям.

Объясняя, почему они решительно отвергли новомодные увлечения диагоналями, круглыми или звездообразными площадями и т. п., комиссия заявляла, что "не могла не учитывать то обстоятельство, что город предназначен прежде всего для обитающих в нем людей, что дешевле и удобнее всего строить прямоугольные здания с прямыми стенами... число и размер площадей, необходимых для доступа свежего воздуха и сохранности здоровья, возможно свести к минимуму, коль скоро Манхэттен являет собой остров, превосходно продуваемый с двух сторон морскими заливами, - в отличие от городов, расположенных у небольших рек, вроде Сены или Темзы".

Исходя к тому же из обоснованной уверенности в том, что цена земли будет на острове достаточно высокой, члены комиссии, не мудрствуя лукаво, расчертили остров по линейке, оставив незастроенными лишь несколько небольших площадей, уже возникших в южной части Манхэттена, и диагональ Бродвея - старой дороги для прогона скота.

К этому времени в Англии уже состоялась подлинная промышленная революция, и город оказался основной сценой демонстрации ее мощи, напрямую обрушившейся на давнюю и привычную среду обитания людей.

К 1820 г. вид Манчестера потрясал всякого, кто подъезжал к этому нагромождению заводских корпусов, с их непрестанно дымившими трубами, и многоэтажных складских зданий. Ничего подобного ранее не было. С XVII в., в связи с ростом армий и флотов, с их крупными заказами на стандартные вооружение, форму и оснащение, промышленное производство разрасталось во всей Европе. Однако, тяготея к воде и лесам (древесному углю), оно было преимущественно внегородским. Открытие методов коксования угля, изобретение паровой машины все перевернули. Теперь уже не надо было селить рабочих у заводов, гораздо проще и дешевле было строить заводы у скопления людей, каким был город, не дававший достаточно работы для разраставшейся беднейшей части своего рабочего населения.

До того любой город воспринимался издали как сложный силуэт, образуемый башнями, куполами и шпилями церквей, поднимавшимися над рядовой застройкой. В Манчестере было немало церквей, но фабричных труб было гораздо больше. Шести- и восьмиэтажные заводские корпуса поднялись над низкой жилой застройкой, а многие складские корпуса превысили размерами здание городской ратуши. В 1830 г. первая в мире железная дорога связала Манчестер с ливерпульским портом, над домами поднялись аркады виадуков, впервые сравнявшиеся размерами с римскими акведуками, и рычащие паровозы стали тянуть длинные составы прямо над головой. Немецкий архитектор Карл Шинкель, посетивший Манчестер, был потрясен его фабриками, увидев в них "чудо новой эпохи", но вместе с тем ужасался "этими массами красного кирпича, собранными вместе первым попавшимся десятником по соображениям голой необходимости и без следа архитектуры".

Начиная с Манчестера, развитие городов на долгое время пошло вспять. Условия труда и жизни в промышленном городе были неизмеримо хуже, чем в городах XVII-XVIII вв. Через Манчестер протекают три реки, которые были связаны сетью каналов, чтобы уголь можно было подвозить баржами прямо к заводским топкам, и при взгляде на план города, можно подумать, что это - второй Амстердам. Однако воды каналов отражали лишь закопченные корпуса заводов и складов, а сами воды отливали всеми цветами радуги, и от них исходило нестерпимое зловоние.

И все же Манчестер разрастался, так как здесь была работа для сотен тысяч мужчин, женщин и детей. В 1785 г. в Ливерпуле разгрузили первые пять тюков американского хлопка. В 1807 г. - 196467 тюков, в 1820 г. - 458693, а в 1837 г. - более миллиона тюков, и этим все сказано. К 1840 г. Манчестер был связан шестью железнодорожными линиями с Ливерпулем, Лондоном, Бирмингемом, Лидсом и Шеффилдом.

Город получил непривычную концентрическую структуру: в центре располагалась биржа и богатые жилые кварталы, вокруг -кольцо гигантских складских зданий, еще далее - кольцо заводов. В 1836 г. недавно построенное здание биржи было расширено вдвое, и оно стало крупнейшим биржевым центром в мире, но уже к 1859 г. его увеличили еще в два с половиной раза. Склады тоже не оставались неизменными. Вернее, транзитные склады вдоль каналов и железных дорог строились транспортными компаниями в неизменном виде - огромные кирпичные коробки, без намека на украшения. Совсем иными стали возводить коммерческие товарные склады, принадлежавшие крупным промышленникам и торговцам. Коль скоро Биржа располагалась на Маркет-стрит, и на ней же оказались сосредоточены гостиницы, то и складские здания старались разместить как можно ближе к этому деловому центру. В дальнейшем развитие торговли по образцам позволило всем европейским и американским городам передвинуть склады на окраины, где земля была дешевле, но в середине XIX в., когда товары приобретались преимущественно со склада, эти многоэтажные сооружения доминировали в городских центрах.

Уже к 1839 г. манчестерский архитектор Эдвард Уолтере возвел серию складских зданий в пышном стиле итальянских палаццо. Промышленникам и торговцам викторианской Англии нравилось приравнивать себя к итальянским торговым магнатам эпохи Ренессанса, так что новый стиль складской архитектуры распространился с чрезвычайной скоростью. Более того, соображения выгоды привели к тому, что склады начали вытеснять жилые дома из центра, а прежние его обитатели предпочитали теперь селиться в пригороде с подветренной стороны. Именно с Манчестера 30-х гг. XIX в. отсчитывается процесс исхода из городов большинства жителей, которые могли себе это позволить. Если до этого состоятельные горожане заселяли жилые улицы традиционного лондонского типа на восточном краю города, то теперь, удачно продав дома в центре, богатые манчес-терцы предпочли строить виллы на окраине.

В 1839 г. некая "компания джентльменов" приобрела участок в 70 га в двух милях к юго-востоку от города и начала его подготовку под застройку частными домами. Как можно было прочесть в газетных объявлениях, новые дома "обеспечат полную свободу от неприятностей, производимых близостью заводов с их дымом, при условии удобства близкого расположения от города в сочетании с приватным характером и прочими прелестями загородной жизни". Возник первый в мире образец "города-сада" -скромный по размерам, но первый."

Итак, когда наиболее респектабельные манчестерцы переместились в пригород, люди просто состоятельные оставались в городском центре, рабочие селились как можно ближе к заводам, поскольку идеи общественного транспорта еще не было, а рядом с взрослыми трудились и их дети. Рабочие манчестерских заводов получали относительно высокую заработную плату, в три раза большую, чем сельские работники, и населяли жилые улицы, застроенные под наем. На задних дворах при этом держали свиней и птицу, а подвалы, непригодные для жилья, сдавали под жилье новоприезжим (в основном ирландцам), пытавшимся найти работу в Манчестере, или ткачам-одиночкам, пытавшимся отчаянно состязаться с фабриками.

Город фактически распался на части, обособленные по классовому признаку. К началу XIX в. большие деньги, аккумулировавшиеся в столичных городах, начали работать на их преображение. Естественно, что первый такой прорыв совершился в Лондоне, где тогда оказался сосредоточен основной капитал Европы. Видимым знаком перемен стала Риджент Стрит - первая новая улица, прорезанная в толще кварталов средневекового города.

Потребность в новой улице была вызвана замыслом создания нового фешенебельного района на околице Риджент Парк, поскольку вести его перестройку имело смысл только в случае создания новой трассы, ведущей к центру. Однако реализация идеи требовала соединения ряда условий. Были нужны: застройщик, способный осуществить столь новое предприятие, специальный билль парламента и, наконец, гигантский по тем временам капитал около миллиона фунтов стерлингов.

В роли застройщика (и это тоже было новым) выступил архитектор Джон Нэш, бывший к тому же личным приятелем принца Регента и обладавший острым коммерческим чутьем. Нэш провел трассу улицы по восточному краю центрального Лондона, достаточно близко от всех особо посещаемых мест, и вместе с тем так, чтобы улица прошла по относительно дешевой недвижимости, да еще и мимо участков, владельцы которых могли серьезно воспротивиться насильственному выкупу. При сочетании этих условий парламентский билль был принят без особых затруднений, а львиную долю капитала вложили Страховая компания при Королевской бирже и Банк Англии.

Джон Нэш оказался в состоянии обратить вынужденность прихотливых изгибов Риджент Стрит, обусловленных границами частных владений, в ее несомненное эстетическое достоинство. Один из наиболее эффектных участков вдоль улицы прибрело страховое общество "Кантри Файр Оффис", а у южного конца Риджент Стрит угнездились, один напротив другого, два из наиболее солидных лондонских клубов - "Атенеум" и "Юнайтед Сервис". Колоннады "Кантри Файр Оффис" задали стиль подчеркнутого выражения мощи страховых компаний, которые к тому времени начали теснить банки своей способностью аккумулировать капитал. Дело в том, что банки все еще оставались довольно закрытыми заведениями, услугами которых пользовались немногие, тогда как страховым компаниям следовало привлечь множество клиентов, так что для них архитектурный образ приобрел особое значение. Только формирование новых, акционерных банков, происходившее чуть позднее, заставило их правления пойти вслед страховым кампаниям, а уж частным банкам не оставалось ничего иного, кроме как подражать акционерным банкам.

Наконец, развитие лондонских клубов происходило столь стремительно, что уже к середине XIX в. они полностью отобрали наиболее респектабельную публику у кофеен, оставшихся теперь в полном распоряжении публики среднего слоя. И все же, несмотря на успех Риджент Стрит, несмотря на то, что в центре появились новые банки, страховые компании и клубы, Лондон не мог тягаться величием общего облика центра ни с Парижем, ни с Веной, ни с Петербургом. Сказывалось отсутствие центральной городской власти, ведь в действительности Лондон представлял собой множество разрозненных территорий, контролировавшихся двумя городами - Сити и Вестминстером и еще шестью десятками приходских советов. Волну подражания вызвала другая лондонская особенность -разрастание его пригородов.

Еще в середине XVII в. начался исход богатых торговцев из Сити, где раньше они проживали прямо над своими конторами и складами. Двумя веками позже большинство солидных буржуа перебрались в кварталы Вест Энда, где ранее обитала только знать. Это, однако, был еще только переезд из одного города в другой - из Сити в Вестминстер. Параллельно с конца XVIII в. началось выдвижение вилл уже за городскую черту - в "деревни" вдоль верхнего течения Темзы. Поначалу это было скорее дачи (в российском смысле) - дома, куда отправляли семью на лето, куда владельцы выезжали с пятницы до понедельника, причем, в зависимости от размера, среди них различали собственно виллы и коттеджи. Однако в 1790 г. уже был издан альбом архитектурных проектов коттеджей, очевидным образом рассчитанных на постоянное проживание для класса, который был, наконец, допущен до почти полного слияния с дворянством, хотя в сатирических стихах и карикатурах по этому поводу и немало язвили. Новый образ жизни окончательно утвердился, когда началось регулярное сообщение дилижансами между пригородами, вроде Клефема, и Сити.

И все же коттеджи строились по старинке, как особняки - по индивидуальным проектам, пока в 1794 г. двое известных аукционистов не поместили в газете программу "развития" участка полей, еще ранее принадлежавшего поместью Эйри. На плане Сент-Джон Вуд были изображены вполне традиционные "цирк", "полумесяц" и квадратная площадь, но, в отличие от уже классической схемы обстройки "террасами", здесь предлагалось разбить всю территорию на участки для сблокированных по двое домов.

Война с Наполеоном и блокада помешали воплощению плана. Затем программа застройки возобновилась в упрощенном виде, без фигурных композиций, вроде "цирков", но зато с использованием канала, проведенного через участок и к 1821 г. в Сент-Джон Вуд было уже более 300 коттеджей, сблокированных и отдельных. Этот тип застройки оказался наиболее популярным среди отставных клерков Ост-Индской Компании и офицеров, которым он напоминал кварталы Калькутты и Нового Дели.

Наконец, Джон Нэш сделал следующий шаг, спроектировав район Риджент Парк -ландшафтный парк, в котором обе схемы объединились. Отдельные виллы оказались разбросаны по всему парку, с мастерским использованием рельефа, воды и зелени, тогда как в его центре и вокруг него были выстроены "террасы". Возник новый гибрид города и загородного ландшафта, с тех самых пор утвердившийся как идеал в сознании подавляющего большинства горожан. Парк оставался корпоративной собственностью тех, кто в нем проживал и до 1844 г., когда он был открыт для свободного доступа, и после того, и волна подражаний новой модели городской среды прокатилась по всей Англии.

Слово "парк" так прочно оказалось связано с представлением о типе жилого района, что его начали употреблять совершенно независимо от первоначального смысла, и можно найти множество городских районов, именуемых парками, где никогда не было ничего, кроме скромного по размеру сквера. Более того, когда Нэш прокладывал изгибы дорожек в Риджент парке, он следовал общей традиции ландшафтной архитектуры, но и эта схема отделилась от первоисточника. Новые жилые районы стали формировать свою сеть ландшафтных дорожек - уже как собственную неотъемлемую черту. Замена дилижансов омнибусами, затем уже - пригородными железными дорогами, конкой и, наконец, трамваем и автобусом привела к тому, что новый тип застройки стал распространяться все шире.

Великий феномен "субурбии" - только жилого пригорода, противостоящего деловому городскому центру и связанного с ним "поверх" рабочих районов, состоялся. Вновь придется признать, что якобы консервативная Англия и в этом случае прокладывала пути в двадцатый век, который тогда не грезился еще и фантастам. Сложение пригорода, начавшееся столь невинно и развивавшееся идиллически вплоть до эпохи массового распространения автомобиля, произошло уже в начале XIX в. Разумеется, ни сам Нэш, ни его непосредственные последователи об этом не могли догадываться. Сделанное ими открытие относится к классу замечательно интересных - принципиально новое создается как бы по случаю, в процессе решения случайно возникшей задачи.

В архитектуре такого рода случайные находки обнаруживаются чаще, чем где бы то ни было, что вполне объяснимо. Архитектуру творил всегда не один архитектор, но также и заказчик. И если архитектор обычно бывает склонен пользоваться заготовками, которым его обучили, которые ему известны и от которых он зависим, то заказчик всегда ориентировался на собственные, ранее ничем не связанные представления. Роль третейского судьи при этом отводится уже нормам и правилам, выработанным и утвержденным городом.