1

Рыжий, длинноволосый, с маленькой, огненного цвета, бородой клином, в полосатом, по серому белым, кафтане без кушака, с медным крестом нательным под ситцевой рубахой, ходит по базарам, площадям и кафам человечек в Исфагани с утра до поздней ночи. Встречаясь с персами знакомыми, весело, с оттенком шутовства на веснушчатом лице, кричит, машет синим плисовым колпаком: - Салам алейкюм! [Здравствуй!] - и, не слушая ответа приветствию, лезет в ближайшую гущу людей, везде болтает по-персидски бегло, иногда говорит по-арабски и, протараторив мусульманскую молитву, незаметно отплюнется, скажет себе: - А, чирей те на язык, Гаврюшка! Если б не его бессменный русский киндяшный [киндяк - бумажная ткань] кафтан и колпак московский, так издавна знакомый персам, да вместо тупоносых исфаганских малеков [башмаков] рыжие сафьянные сапоги, то по говору, изученному юрким странником в совершенстве, его бы всяк признал за перса, хотя петушиной фигурой он мало похож на тезика. Перед православными редкими часовнями рыжий истово бьет поклоны, ставит свечи и, попросив у монаха деревянного масла, мажет им ладони рук и волосы. Вид рыжего глуповато-кроткий, только черные крысьи, узко составленные глаза зорки и таят нередко затаенную злобу. Смеясь, он шмыгает глазами по сторонам. Персы-торговцы, сидя на своих прилавках, шутят с ним и охотно дают курить кальян - он знает их поговорки и молитвы. Забравшись в гущу базара, в грохот и шум, где ничего не слышно, кроме извозчиков с возами на быках или верблюдах, увешанных узлами, не смолкая орущих во всю глотку: "Хабардор!" - рыжий лезет по каменным лестницам, извилистым, пахнущим чесноком, лимоном и потом, забирается в каменные лавки, расписанные яркими красками, где делают чернила, сундуки и продают книги, перебирает арабские, персидские книги, особенно любит книги с "кунштами [иллюстрациями] фряжскими", торгуется, часто повторяя: "Бисйор хуб!" Проходя по пыльным, жарким от горячего камня улицам, с уклоном в гору, под гору, где непременно во втором этаже каменных плоскокровельных домов устроены для проходящих отхожие, откуда жидкий навоз течет поперек улицы, смешиваясь с пылью до поры раннего утра, когда приедут в фурах огородники подбирать унавоженную землю, рыжий, шагая через жужжащих мух и вонючие лужи, шутит: - Аллах возлюбил бусурмана, - вишь, угораздил не ниже как с колокольни кастить! - Оглянется, непременно прибавит: - Зато и вера их поганая... Завидев проходящую персиянку в чадре и штанах, бежит за ней, думая на бегу: "Авось с энтой поговорю?" Сорвав с головы колпак, потушив на худощавом лице крысьи глаза, шепчет внятно: - Курбанэт шавам! [Я жертва твоя!] Персиянка, покосясь на него из-под чадры, ответит: - Отойди, гяур! Рыжий, отстав, ворчит: - У, бусурман, Гаврюшка, сын Колесников, не мять тебе бабьих телесов! К ночи, побывав везде, где можно, рыжий залезал в свою каменную конуру. Перед окном без стекла и рамы, с одной лишь нанковой синей занавеской, сдвинутой на сторону, вместо стола - гладкий большой ящик, повернутый верхом вбок; перед ним табурет черного дерева. Усевшись, ощупав табурет, рыжий, найдя табак, начинал курить трубку с кабаньей головой, медленно присасываясь к чубуку. Лицо его, беспечное днем, делалось другим, как будто бы, куря, рыжий собирал в памяти все виденное им за день. Покурив, густо отплюнувшись на каменный пол, лез в ящик, тащил оттуда склеенные листы бумаги, нащупывал медную чернильницу, гусиное перо - клал. Зажигал, стуча в темноте по кресалу, две свечи, иногда плошку с нефтью, и начинал писать обо всем, что видел, слышал в столице шаха Аббаса. Сегодня, как всегда, в Тайном приказе узнал, что с торгового двора едут в Астрахань за государевой недочетной по товарам казной целовальник и приказчики. Сунув трубку, упер острые глаза в бумагу, сухая рука привычно побежала по листам. Написал подьячий в Москву по неотложному делу: "Я, доброжелатель мой, государев боярин большой, Иван Петрович, дожидаючи, маюсь, а воровских посланцев к величество шаху Аббасу нет и, должно, не будет вскорости; шаха Аббаса в Ыспогани нету, и, мекаю я, воры тоже в том известны. От тутошних послышал, - молвь тезиков много понимаю, - что Стенька Разин с товарыщи шарпают по берегам Гиляни и крутятся - то тут, то зде... где что приглядят. Я же всеми меры жду их не упустить, а как будут, пристану к ним, "что-де толмачом вашим буду". Инако к шаху мне пути нет. С ними же дойду шаха, скажу ему слово великого государя, как и указано тобой мне, милостивец боярин, и я чего для государевой службы рад хоть голову скласти. А чтоб не вадить время впусте, такожде по твоему приказу, боярин Иван Петрович, в междуделье делом малым промышляю. И нынче я, холоп твой, пошел к людям Тайного приказу, что на государев двор кизылбашской товар прибирают, глядел у их книги записные, да лаял меня, малого человека, а твоего, боярин, и государева холопа, стольник Федор Милославский, а как я ему, боярин, твой тайный лист вынул, то и тебя, милостивец, заедино лаял же, ногой топтал, а кричал: "что-де он государев шурин и никого не боитца, сыщиков-де зачнет ужо по хребту ломить!" Одначе я того мало спугався, расспросил целовальников, что с князь Федор посыпаны: Ваську Степанова да с ним ту в Ыспогани в целовальниках терченин Митька Яковлев, а сказали, убоясь имени великого государя и твоего тайного листа, что-де, проезжаючи Тевриз-город, покрали у их на Кромсарае из лавки русских товаров: Перво: собольих пупков три сорока по семи рублев - итого 21 р. Другое: шесть сороков по шти рублев - итого 36 р. Третье: одиннадцать сороков по пяти рублев - итого 55 р. Четверто: шесть сороков по четыре рубли - итого 24 р. А хто те товары крал, тот вор поймался на Кромсарае ж и отведен к базарному дараге [начальнику базарной полиции] с краденым, и по приводу того вора целовальники Васька Степанов да Митька Яковлев, приходя к хану и иным тевризским владетелям, о сыску тех пупков били челом, и против их челобитья у того вора сыскано и отдано целовальникам только пол осма сорока, ценою по три рубли с полтиною. Всего же великому государю царю Алексию Михайловичу, всея великие и малые и белые Русин самодержцу, учинено убытку от служилых людей небреженья - сто двадцать два рубли. И еще, боярин-милостивец, Иван Петрович, есть утех служилых людей порухи, да о том плотно не дознался - всеми меры буду дознавать. А сказывали мне целовальники: "что-де, когда крали собольи пупки на Кромсарае, были-де мы хмельны гораздо от тевризского вина, а тое вино ставил нам стольник Федор Милославский за послугу". Какую послугу делали ему - о том не сыскал, да сыщу. Боярин-милостивец! Кои вести соберу о ворах, испишу без замотчанья, лишь бы попутчая на Москву чья пала. Такожде ты о кизылбашах любопытствуешь много, то о их свычаях и поганой вере, о зверях и кафтанах их, и челмах - обо всем особо испишу. Жалованное от тебя и великого государя из Тайного приказу мне за подписом моим дали - пять рублев десять алтын три деньги. Не сердись, боярин-милостивец, что не все прознал! Кладу к тому многое старанье и докуку. Подьячей, а твой холоп, милостивец боярин, Иван Петрович, Гаврюшка Матвеев, сын Куретников, в тайных делах именуемый Колесников".

2

Разин молча пил. Кроме Лазунки, никто не смел приступиться к нему, даже Сережка - и тот, издали взглянув на атамана, уходил прочь. На стругах тихо говорили: - О Волоцком да Черноярце батько душой жалобит. Грозный ко всем, Разин был ласков с Лазункой и даже хмельной иногда слушал его: - Батько, а закинь пить! - Э-эх! Пришел я в окаянную Кизылбашу за золотом, да чует душа - растеряю свое узорочье. Вишь вот, Лазунка: два каменя пали в море, два диаманта! - Ой, батько, хватит на тебя удалых! Скрипя зубами, Разин углубился в трюм атаманского струга; не раскрывая даже узких окошек на море, не зажигая огня, пил, спал и вновь пил. Иногда, крепко хмельной, уставя дикие глаза куда-то, тянул из кармана красных штанов пистолет, стрелял в стену трюма. Пуля, отскочив, барабанила по бочонкам и яндовам. - Наверху - море, солнце, ветер. Прохладись, батько! - Лазунка, к черту, - в тьме душе светлее. Иван, Иван! Михаиле... На корме атаманского судна сидели, курили двое седых: Иван Серебряков и Рудаков Григорий. - Беда, как пьет атаман! - В породу, - отвечает Рудаков и, припоминая бывальщину, скажет: - Много Тимоша Разя пил, больше других пил, ой, больше! Иной раз приникнет душой, голову уронит, а спросишь: "Пошто так, казак?" - скажет: "Хлопец, сердце щиро - зато горе людское крепко чует..." Струги проходили медленно в виду берегов, повернувшись назад, к острову Чечны. На носу стоял за атамана Сережка, он почти не велел грести, рассматривал берега, поселки и города, будто изучая их. По берегам ездили на вьючных верблюдах купцы с товарами. Казаки говорили: - А кинуться ба в челны да пошарпать крашеных? - Тут крашеных мало, больше лезгины. Сережка слышал говор казаков, но молчал, вперяя зоркий глаз в даль. В медленно проплывающих мимо городах шумели базары, их шум покрывал всплески моря, рев верблюдов и надоедливо пилящий уши крик ослов. А когда прерывался, стихал к вечеру шум, слышался с мечетей монотонный, тягучий говор муллы, виднелась его фигура в чалме и борода, уставленная вверх: - Нэ деир молла азанвахти!.. [Я зову вас!..] Утром струги медленно плыли мимо большого прибрежного города. Все в городе четко и ясно - город белый, из белого камня. В море стоит наполовину затопленная башня; за ней, начиная с берега, лежат торчмя и стоят большие плиты с надписями, а что на плитах сечено, никто не разбирает - древнее христианское кладбище. К плитам, отгороженные рядами камней, приткнуты могилы мусульман, виднеются покосившиеся каменные столбы, обросшие мхом, с чалмами каменными. За кладбищем серая мечеть, за мечетью поперек города стена, за стеной круче в гору белые плоские дома, и в глубине узких улиц опять белая стена, также поперек. За ней домики города тянутся в горы. Перед горами две башни белых, на вершинах гор лед. Облака, курчаво копошась, вьются, перегоняемые ветром, среди хмурых отрогов. Сережка стоит пригнувшись, запорожская шапка на затылке - его глаз по-орлиному ушел в глубину улиц белого города. За ним по палубе звон подков и ленивая, как будто волочащая ноги походка. Голос трубой: - Глянь, атаман! Сережка оглянулся. Есаул Мокеев Петр тыкал себя в грудь: - Вишь, батько дал мне золочену цацу... - Знаю, Петра! Хошь быть по чину атаманом, тогда сойду с атаманского места без спору! Ставай! Нет? Так што надо? Сережка снова воззрился на город. - Не то ты говоришь, атаман! - А што? - Глянь пуще! Ту красу атаманску черт мохнатый дунул из пистоля, изломил в ей все узорочье... Я таки пихнул его топоришком. - Пихнул? Ха, маленько? - Черт с ним - пал он. А дар атамана изогнул окаянной, не спрямишь век. - Ото безумной! Да кабы не угодил по бляхе, прожег бы тебя сквозь горец, как Волоцкого! - Може, и не прожег бы... Вишь, бой я тогда проспал... Рубанул одного, черну бороду с пятнами на роже, да и топор со зла кинул - сечь было некого... - Ты гилянского хана посек, честь тебе изо всех: лихой боец был хан, наших он положил много! - Ну, плевать честь! А вот не гневается ли атаман, что я тогда хмельной мертво дрыхнул? - Всяк бился, и каждому на долю бой пал... Ты же, говорю, пуще всех! Ой, дурной ты, уйди-ко, мешаешь только. - А нет, не уйду! Чуй, атаман, бою мне на долю мало, и вот вишь: этот бы городишко нынче взять да разметать? Учинил бы я любое Тимофеевичу-то, а? Давай, Сергеюшко! Робята справны, заедино винца шарпанем - кумыки близ... От Гиляни мы взад пошли, а горцы без вина не живут... Кои Мухаммедовы и не пьют, да купцам вино держат... - Свербит, Петра, и меня тая ж дума, только боюсь - батько осердится... Сказывал: давать себя будет в подданство шаху, а город тот шахов, и тезики в ем живут... - Ну, черту в подданство! Шах Москву гораздо любит, бояре да сыщики завсе живут в Ыспогани... С шахом миру у нас не бывать! Помни слово. - А все же без батьки как зачинать бой? Охота, право слово, к ему же не идти! Спит и пьет... - Пошто ему сердчать? Полно, Сергеюшко! Коли в городу бобку [игрушку] найдем, скорее есаулов смерть забудет, а бобка, та, что ясырка, може, сыщется баская? Уж я не упущу, голову складу, а не упущу! Ты подумай: чужой город - что вор, у огня взять нече, у вора, коли чего краденого с собой нет, хоть шапка худая сыщется. Так зачинать? Сверкнуло кольцо в ухе. Сережка кинул о палубу шапку, крикнул, скаля зубы: - А ну, зачнем! - Гей, робята-а! По стругам прокатилась дробь барабанов...

3

Подьячий, дойдя до старого торгового майдана, не пошел дальше; народ толпами теснился на шахов майдан; рыжий подьячий слышал возгласы: - Шах выйдет! - Повелитель Персии идет на майдан! Рыжий, проходя мимо торговца фруктами - шепталой, изюмом, винными ягодами и клейкими розовыми сластями, - думал: "Без дела к шаху не надо... Ходит запросто, не то что наш государь. Наш в карете. Шах, будто палач, норовист по-шальному: кого зря пожалует, ино собакам скормит..." К середине площади провели нагого человека. - А, своровал? Казнят! Рыжий любил глядеть казнь, потому спешно пошел. На середине площади стоят каменные столбы, дважды выше человека, с железными кольцами, в кольцах ремни. Бородатый палач, голый до пояса, в красных, запачканных черными пятнами крови шароварах. На четырехугольном лице большой нос, приплюснутый над щетиной усов. Оскалив зубы, палач всунул кривой нож в тощий живот преступника. - Иа! Иа! - Сэг! Заговорил как надо... - проворчал палач, выматывая из распоротого человека кишки и кидая в сунувшиеся к нему собачьи морды. Тощее тело, желтое, ставшее совсем тонким, как береста, скрючилось у ног палача. Сунув нож за широкий синий кушак, со лба сдвинув кулаком, чтоб не запачкать, чалму, палач, еще шире скаля крупные зубы, кинул казненного, будто тушу теленка, на острые саженные зубья железные, торчащие кверху из толстого бревна. На страшном гребне тело еще дрыгало: опустившись сквозь распоротую диафрагму, сердце сжималось, разжималось, белели глаза, мигая, как от солнца, высунутый язык шевелился. Палач, не глядя на казненного, встав к нему задом, громко с тавризским оттенком в говоре закричал: - Персы! Великий шах наш спросил эту собаку, которую я казнил: "Кто ты?" Он же ответил милостивому нашему отцу Аббасу: "Человек, как и ты, шах!" Непобедимый шах сказал: "Ты собака, когда не умеешь говорить со мной!" - и велел взять его... Всякого отдаст мне великий, кто со злобой будет отвечать солнцу Персии. - Слава шаху Аббасу! - закричал рыжий. Толпа молчала. - Пусть не кричат про величество дерзких словес, слава непобедимому шаху! Толпа молча расходилась... - А, черти крашеные! Не по брюху калач, что шах человечьим мясом собак кормит? Зато и не лезу к нему на глаза. - Рыжий пошел к майдану: - А ну, что их клятая абдалла [абдаллами русские XVII века называли дервишей] лжет? Подошел к дервишу. Дервиш сидит на песке в углу майдана, спиной к каменному столбу, перед ним раскрыта древняя книга. Тело дервиша вымазано черной нефтью от глаз до пят, запах застарелого пота разносится от него далеко. Дервиш наг, только срамные части закрыты овчиной. Бородатый, в выцветшей рваной чалме, в ушах, на медных кольцах, голубые крупные хрустали. Перед дервишем слегка приникшая толпа. Впереди, выдвинувшись на шаг, перс с больным желтым лицом, под безрукавным, цвета серого песку, плащом со скрипом ходит грудь, на тонкой шее трепещет толстая жила, из-под голубой чалмы на лицо и бороду течет пот. Перс с испугом в глазах хрипло спросил дервиша: - Отец! Поведай, сколько еще жить мне? Бисмиллахи рахмани рахим... скажи? - Аз ин китаб-э шериф мифахмом, кэ зандегонии ту си у сэ соль туль микяшэд! [из священной книги я понимаю, что твоя жизнь продлится тридцать три года] Рыжий фыркнул и отошел: - Клятой, лгет: естество истлело, чем тут жить тридцать лет? Мне бы такое предсказал - оно ништо... В другой толпе, окруженный, но на большом просторе, стоял человек, увешанный сизыми с пестриной змеями; змеи висели на укротителе, как обрывки канатов. Укротитель без чалмы, волосы и борода крашены в ярко-рыжий цвет, бронзовое тело, худое, с резкими мускулами, до пояса обнажено. По голубым штанам такой же кушак. На песке в кругу людей ползала крупная змея с пестрой головой. Укротитель ударил кулаком в бубен, висевший у кушака: все змеи, недвижно пестрящие на нем, оттопырили головы и зашипели. Ползущая по кругу тоже подняла голову, остановилась на минуту и поползла прямо в одну сторону. Толпа, давая змее дорогу, спокойно расступилась. Рыжий отскочил: - А как жогонет гад? Сколь раз видал их и не обык! Укротитель ударил в бубен два раза, змея поднялась на хвосте с сажень вверх, мелькнула в воздухе, падая на плечи укротителя. Один человек из толпы выдвинулся, спросил: - В чем моя судьба? - Мар махазид суй машрик, бояд рафт Мекке бэрои хадж. Ин кисмат-э туст! [змея ползет на восток, следует отправиться в Мекку в паломничество - это твоя судьба] Рыжий, боясь подойти близко к укротителю, крикнул по-русски: - Эй, сатана! Наступи гаду на хвост - поползет на полуночь. С того идти не в Мекку, а к бабам для приплоду или в кабак на гульбу! Не зная языка московитов, укротитель покачал головой, чмокнув губами... На шаховом майдане ударили медные набаты, взревели трубы - шах вышел гулять. А на торговый майдан входили трое: двое в казацких синих балахонах и третий в золоченых доспехах. - Вот те святая троица, Гаврюшка! Хошь не хошь, к шаху путь, - то они! Серебряков поддерживал Мокеева. Мокеев с дубиной в руке медленно шел, сзади их казак-толмач из персов. Рыжий подошел, кланяясь, заговорил, шмыгая глазами: - Робятки! Вот-то радость мне, радость нежданная... От Разина-атамана, поди, до шаха надо? - От Степана Разина, парень. Тебе чого? - спросил Серебряков. - Как чого? Братие, да кто у вас толмач? Ломаный язык - перс?

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки