1

За столом - от царского трона справа - три дьяка склонились над бумагами. Вошел любимый советник царя боярин Пушкин, встал у дверей, поклонясь. Он ждал молча окончания читаемого царю донесения сибирского воеводы. Русоволосый степенный дьяк с густой, лоснящейся шелком бородой громко и раздельно выговаривал каждое слово: - "...старые тюрьмы велели подкрепить и жен и детей тюремных сидельцев, которые сосланы по твоему, великого государя, указу в Сибирь - сто одиннадцать человек, - велели посадить в старые тюрьмы". Царь распахнул зарбафный кабат с жемчужными нарамниками, неторопливо приставил сбоку трона узорчатый посох с крестом и, потирая правой рукой белый низкий лоб, сказал: - Так их! Шли мужья, отцы к вору Стеньке за море, да и иных сговаривали тож... Сядь, дьяче. - Поманил рукой Пушкина. - Подойди, Иван Петрович! Тут дела, кон до тебя есть. Бородатый сутулый боярин, вскинув на царя узкие, глубоко запавшие глаза, шагнул к трону, отдав земной поклон. - Из Патриарша приказа, великий государь, жалобу митрополита Астраханского мне по пути вручили, а в ней вести, что воровской атаман Разин объявился у наших городов. - Слышал уж я про то, боярин! И думно мне отписать к воеводам в Астрахань, Прозоровскому Ивану да князь Семену Львову (*57), чтоб вскорости разобрали бы казаков Стеньки Разина по Стрелецким приказам и держали до нашего на то дело повеления... - Подумав, царь прибавил: - И никакими меры на Дон их до нашего указу не спущать!.. - Не должно спустить на Дон тех казаков, государь... На Гуляй-Поле много сбеглось холопов от Москвы и с иных сел, городов, оттого голод там, скудность большая... В Кизылбаши тянулись к Разину, а объявись Разин на Дону, и незамедлительно вся голутьба к ему шатнется. Он же, по слухам дьяков и сыскных людей, богат несметно... Мне еще о том доносил мой сыщик Куретников. Вот кто, великий государь, достоин всяческой хвалы, так этот подьячий... Достоканы [доподлинно], живучи в Персии, познал и язык и нравы - все доводил, и мы знали до мала, что круг шаха деется. Нынче мыслю я его там держать, да пошто-то грамоты перестали ходить... А зорок парень, ох, зорок! - Очутится здесь - службу ему дадим по заслугам. - Заслужил он тое почетную службу, великий государь! Слышно мне: много вор Стенька Разин пожег шаховых городов? - Ох, много, боярин! И должно чаять от шаха нелюбья... Пишет мне стольник Петр Прозоровский, что шах, осердясь на разорение его городов грабителями, Стенькой Разиным с товарыщи, собирает войско для подступа к Теркам, и нам, боярин, пуще всего нужно войско назрить... Шатости, грозы со всех сторон еще немало будет... - Войско строить и, по моему разумению, великий государь, неотложно! - Вот! Ну-ка, дьяче, чти мне, сколь есть служилых иноземцев, да и оклады их - довольство - чти же! Встал, поклонясь царю, дьяк Тайного приказа, сухонький, в красном кафтане, водя жидкой бороденкой по грамоте, придвинул блеклые глаза к строчкам, зачастил: - "Генералу-порутчику Миколаю Бовману и его полку полковникам и иных чинов начальным людям на нынешней сентябрь месяц довольства: Генералу 100 рублев, полковнику и огнестрельному мастеру Самойлу Бейму 50 рублев, подполковнику Федору Мееру 18 рублев, Карлу Ягану Фалясманту, Василию Шварцу по 15 рублев. Маеорам: Ягану Самсу, Антону Регелю, Петру Бецу, Ганцу и Юрью Бою по 14 рублев. Капитанам: Ганцу Томсону, брату ево - Фредрику - обоим 50 рублев. Павлу Рудольву 20 рублев, гранатному и пушечному мастеру Юсту Фандеркивену 15 рублев". Царь, махнув рукой, остановил чтение. - Обсудим с бояры, но мыслю я надбавить иноземцам довольства! - То не лишне будет, великий государь! Падет война, много бояр и боярских детей утечет в "нети". - В ляцкую войну на воеводский зов не оказалось бояр с дворянами вполу [вполовину]. - Великий государь! Бояре бороды берегут и любят лишь место за столом да счет отчеством в Разрядном приказе... - Не будем корить их, боярин! Чти, дьяче, кои еще иноземцы есть? Довольство их оставь - имена лишь, прозвище тож чти. Дьяк поклонился и снова заползал бороденкой по листу: - "Яган Линциус, Яган Вит, Яков Гитер, Ганц Клаусен, Хрестьян Беркман, Альберт Бруниц, Антон Ребкин..." - Не жидовин ли тот Ребкин? - Немчин родом он, великий государь, храбр и сведущ, едино лишь - бражник. - Оное не охул молодцу - проспится. Дьяк продолжал: - "Индрик Петельман, англичанин Христофор Фрей, Дитрих Киндер, Яган Фансвейн, Яган Столпнер..." - Много еще имен? - Великий государь, противу тыщи наберется! - Сядь, дьяче! И, как сказано в голове листа, то все начальники? - Начальники и пушечные да орудийные мастеры, гранатные тож. - Теперь, боярин, хочу знать, чем жалобит богомолец мой астраханский? Боярин передал русоволосому дьяку, наследнику Киврина, грамоту с черной монастырской печатью. Дьяк Ефим, поклонившись царю, громко начал: - "Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия, малыя и белыя Русии самодержцу..." Произнося величание царя, дьяк снова поклонился поясно. - "Бьет челом богомолец твой Иосиф, митрополит Астраханский и Терский. В нынешнем, государь, во 177 году августа против 7 числа приехали с моря на домовый мой учуг Басаргу воровские казаки Стенька Разин с товарищи и, будучи на том моем учуге, соленую короную рыбу, икру и клей - все без остатка пограбили, и всякие учужные заводы медные и железные, и котлы, и топоры, и багры, долота и напарьи, буравы и невода, струги и лодки, и хлебные запасы все без остатка побрали. Разоря, государь, меня, богомольца твоего, он, Стенька Разин с товарыщи, покинули у нас на учуге в узле заверчено церковную утварь, всякую рухледь и хворой ясырь, голодной... Поехав, той рухледи росписи не оставили..." - Роспишет сам старик своими писцами... Не в росписи тут дело! - Да пустите вы, псы лютые, меня к духовному сыну!.. - закричал кто-то хмельным басом. Царь нахмурился. В палату вошел поп в бархатной рясе с нагрудным золотым крестом, скоро и смело мотнулся к трону, упал перед царем ниц, звеня цепью креста, завопил: - Солнышко мое незакатное, царь светлый!.. А не прогневись на дурака попа Андрюшку, вызволь из беды... Грех мой, выпил я мало, да пил и допрежь того. Вишь, Акимо-патриарх грозит меня на цепь посадить!.. Царь сошел с трона, взял в руки посох, сказал Пушкину: - Ино, боярин Иван Петрович, кончим с делами, все едино не решим всего. А, Савинович, ставай - негоже отцу духовному по полу крест святой волочить... И надо бы грозу на тебя, да баловал я Андрея-протопопа многими делами, и сам тому вину свою чувствую. Станько, Савинович! Протопоп встал. - И пошто ты в образе бражника в государеву палату сунулся? А пуще - пошто святейшего патриарха Акимкой кличешь? То тебе не прощу! - Казни меня, дурака, солнышко ясное, царь пресветлый, да уж больно у меня на душе горько!.. - Горько-то горько, да от горького, вишь, горько. - Ой, нет, великий государь! Патриарша гроза не пустая - опосадит Андрюшку на цепь... - И посадит, да спустит, коли заступлюсь, а заступу иметь придется мне - ведаю, что посадит... Патриарх - он человек крутой к духовным бражникам. - А сам-от, великий государь, к черницам по ночам... - Молчи, Андрей! - крикнул царь и, обратясь к Пушкину, сказал: - Нынче, боярин Иван Петрович, в потешных палатах велел я столы собрать да бояр ближних больших звать и дьяков дворцовых, так уж тебя зову тоже... Немчин будет нам в органы играть, да и литаврщиков добрых приказал. А за пиром и дела все сговорим. Обернулся к протопопу: - Тебя, Андрей Савинович, тоже зову на вечерю в пир, только пойди к протопопице, и пусть она из тебя выбьет старый хмель! Царь засмеялся и, выходя из палаты, похлопал духовника по плечу. - Великий государь, солнышко, сведал я о твоем пире и причетника доброго велел послать за государевой трапезой читать апостола Павла к римлянам, Евангелие. - Вот за то и люблю тебя, Андрей Савинович, что сколь ни хмельной, а божественное зришь, ведаешь, что мне потребно... Царь был весел, шел, постукивая посохом; до пира еще было много времени. Встречные бояре кланялись царю земно.

2

Смешанным говором лопочет многоголосая Астрахань. Жжет солнце, знойное, как летом. Люди теснятся, переругиваются, шумят между каменных лавок армян, бухарцев и персов. Толпа проплывает с базара по улицам, застроенным каменными башнями, церквами и деревянными домами с крыльцами в навесах и столбиках. У церквей нищие в язвах, в рядне и полуголые, усвоив московскую привычку клянчить, тянут: - Православные, ради бога и великого государя милостыньку, Христа ради! Хотя в толпе православных мало. В углу базарной площади серая пытошная башня. Из ее узких окон слышны на площадь крики, визг и мольбы. Казаки, смешавшись с толпой, выделяются богатой одеждой и шапками в кистях из золота, говорят: - В чертовой башне те же песни поет наш брат! Стрельцы, зарясь на наряд казаков, идя обок, отвечают: - То, браты, по всей Русии ведется... В какой город ни глянь - услышишь... Ежели пытошной в нем нет, то губная изба правит, и тот же вой! - Да, воеводские суды - расправы! Разин идет впереди с есаулами в голубом зипуне, на зипуне блещут алмазные пуговицы, шапка перевита полосой парчи с кистями, на концах кистей драгоценные камни. Сверкает при движении его спины и плеч золотая цепь с саблей. Если атаман не подойдет сам, то к нему не подпускают. Есаулы раздают тому, кто победней, деньги. - Дай бог атаману втрое чести, богачества! - принимая, крестятся. Нищие кричат: - Атаман светлой! Дай убогим божедомам бога деля-а... - Помоги-и!.. - Дайте им, есаулы! Нищих все больше и больше, как будто в богатом городе, заваленном товарами, широко застроенном, кроме нищих и нет никого. Оборванец подросток тоже тянет руки: - Ись хочу! Мамку, вишь, пытать имали... - Пошто мамку-т, детина? - За скаредные про царя слова, тако сказывали... - Мальцу дайте! Пущай и он про царя говорит похабно. Разин, махнув рукой, проходит спешно дальше. На площади среди каменных амбаров, рядов, казаки, идущие в хвосте, дуваном и одеждой торгуют. Из казацких рук в руки купцов переходят восточные одежды, куски парчи, шелка, золотые цепочки и иное узорочье. Армяне в высоких черных шапках, в бархатных халатах бойко раскупают кизылбашское добро. Один из армян, с желтым лицом, испуганными глазами, тряся головой в сторону соотчичей, кричит хрипло: - Гхаркавор-э пхахэл аистергиц, цахэлу хэтевиц мэн к тала нэн! [Продадут, потом нас ограбят! (армянск.)] Над ним смеются, плюют в его сторону, хлопая по карманам халатов. - Аксарьянц, инчэс вахум? Мэнк аит мартканцериц к гхарустананк! [Чего боишься? Мы от этих людей разбогатеем! (армянск.)] Многие из разинцев, спустив в царевых кабаках Астрахани деньги, вырученные за дуван, продают с себя дорогое платье, напяливая тут же под шутки толпы вшивое лохмотье, за бесценок взятое у нищих, а иногда и из лавок брошенное до того замест половиков. Мухи разных величин лепятся на голые потные тела, бронзово-могуче сверкающие, то опухшие от соленой воды или тощие, как скелеты, от лихорадок. - Козаку тай запорожцу усе то краки [кусты] та буераки - гая [леса] ж нема! - Козаку все одно - лезть в рядно! - Верх батько даст, низ едино все в бою изорвется. - Тепло! Без одежки легше. Вот целый ряд узкоглазых, смуглых, скуластых, в пестрых ермолках, в чалмах, потерявших цвет; глядит этот ряд на казаков, сверкая глазами и ярко-белыми зубами в оскаленных ртах. - Нынче на Эдиль-реку ходым? - Волга! Кака-те Етиль? - Нашим Эдиль-река! - Куда, козак? Зачим зывал на Астрахан булгарским татарам? - Лжешь, сыроядец! То калмыки. - Булгарским кудой, злой, не нашим вера, не Мугамет... Булгарским булванам молит! - К батьку идет всяк народ! Всяка вера ему хороша... - Акча барабыз [деньги есть? (татарск.)], козак? - Менгун есть: перски абаси, шайки... талеры. - Купым! Дешев! Наша вера не кушит кабан, кушит карапус [арбуз]. - Вам не свыня - жру коня? - Бери менгун! Нам кабан гож. Почти не спрашивая цены, за бесценок казаки тащат в становище убитых кабанов...

3

На крыльце деревянного широкого дома, с резьбой, с пестрыми крашеными ставнями, стоит веселый, приветливый воевода Семен Львов, гладит рыжеватую курчавую бороду. Становой кафтан распахнут, под кафтаном желтая шелковая рубаха, шитая жемчугами, отливает под солнцем золотом. - Иди, иди-ка, дорогой гость! Жду хлеба рушить. - Иду, князь Семен, и не к кому иному, к тебе иду. Едино лишь дума!.. - О чем дума, Степан Тимофеевич? - Вишь, не обык к воеводам в гости ходить: а ну, как звали на крестины, да в сени не пустили?.. Не примут-де, так остудно с пустым брюхом в обрат волокчись. - Звал, приму! Не то в сени - в горницы заходи. - На том спасибо! А вот и поминки тебе. - Разин обернулся к казаку сзади: - Дай-кось, Василий! Взяв у казака крытую золотой парчой соболью шубу, Разин, ступив на крыльцо, накинул шубу воеводе на плечи: - Носи, да боле не проси! Держу слово... - Ой, то неладно, Степан Тимофеевич! Разин нахмурился. - Уж ежели такая рухледь тебе, князь Семен, негожа, то уж лучше нет. - Шуба-т дивно хороша! Эх, и шуба! Да вишь, атаман, народу много, в народе же холопы Прозоровского есть, а доведут? И погонят в Москву доносы на меня... - Чего Прозоровскому доносить, князь Семен? Сам он имал мои поминки! Не един ты... - А жадность боярская какова, ведаешь, Степан? - Я еще подумаю... будет ли срок ему доносить. - Ой, не надо так, атаман удалой, пойдем-ка вот в горницы да за пир сядем, и народ глазеть перестанет на нас.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки