РАЗИН СТЕПАН. А. ЧАПЫГИН

АСТРАХАНЬ

1

На крыльце часовни Троицкого монастыря Разин сидит с есаулами, пьет. На площади кремля-города только что кончилась расправа с дворянами, детьми боярскими и подьячими: били ослопами [палками], прикладами мушкетов, бердышами. От раннего солнца в кровавых лужах белые отблески. Площадь дымится неубранными телами убитых. У раската лежит сброшенный Разиным с вышины воевода Прозоровский Иван. Князь раскинул руки, посеребренный колонтарь в крови, часть головы князя в мисюрке-шапке отскочила далеко в сторону, из-под бровей тусклые глаза вытаращены на солнце. Разин в черном бархатном кафтане, подпоясан синим кушаком с кистями, на кушаке сабля; на голове красная запорожская шапка с жемчугами. Стрельцы приносят и ставят на широкое крыльцо часовни бочонки с водкой: - Пей, батько! - Здоров будь, Степан Тимофеевич! Недалеко от собора женский плач. Женщины в киках жемчужных, иные в бархатных с золотом повязках, то в волосниках, унизанных лалами и венисами. Все они у стены собора лежали, стояли, иные сидели рядом со старыми боярынями, устремившими глаза в небо. Старухи шептали не то заговоры, не то молитвы. За распахнутой дверью, за спинами атамана и есаулов, в глубине часовни, у мощей Кирилла два древних молчальника-монаха в клобуках с крестами и черепами белыми, вышитыми по черному, в ногах и головах преподобного зажигали свечи в высоких подсвечниках; монахи, крестясь, были спокойны, медлительны и глубоко равнодушны к тому, что творилось за стенами часовни. Держа серебряную чашу в руке, Разин поднял голову, левой, свободной рукой двинул на голове шапку, крикнул стрельцам и казакам: - Гей, соколы! Кончи бить, волочи битых в одну яму на двор Троецкого да сыщите в монастыре моего посла-попа, кому брошенный с раската воевода забил перед приходом нашим на Астрахань в рот кляп и в поруб кинул! - Троецкой поп, батько, жив! С тюрьмы его монахи, убоясь, спустили, когда ты в город шел. - Добро! Подошел стрелец, лицо и руки в крови. - Битых, батько, мы волочим в Троецкой, да там над ямой стоит старичище монастырской, битым ведет чет - то ладно ли? - Наших дел не таимся! Занятно старцу, пущай запишет, кого поминать. А ну, Чикмаз, пьем! - Пьем, батько!.. Ладно справились... Почаще бы так дворян да подьячих! - Пущай им памятна Астрахань за отца Тимошу да брата Ивана... Гей, соколы! Кто есть дьяки, те, что с народа не крали... Коли таковые приказные есть, зовите ко мне! Трое дьяков в синих долгополых кафтанах подошли к часовне, сняли шапки. - Дьяки? Пришедшие закланялись: - Мы дьяки, атаман-батько! - Садитесь на свои места в приказной избе. Ведайте счет напойной казне, приказывайте на кружечном курить вино, готовить меды хмельные... В Ямгурчееве-городке, когда казаки раздуванят товары и рухлядь, а мое, атаманское, отделят прочь, мой дуван опишите, и пусть снесут в анбары... После того перепишите людей градских, кто целоможен [здоров, крепок] и гож к оружию... Перепишите домы тех, с виноградниками и погребами, кто бит. Учтите хлеб на житном дворе и харч, да торговлей ведайте, верите на меня всякую тамгу! - Чуем, атаман! - Готовы все справить! Дьяки поклонились, радостные, крестясь, торопились уйти из кремля. - Еще, соколы, закрыть все ворота в городе, оставить трои - Никольские, Красные - в кремль и в город отворить Горюнские, кабацкие. Пущай горюны на кабаки идут по-старому... Гей, Федько-самарец! - Чую, Степан Тимофеевич! - Поди с дьяками! Учти напойную казну, сыщи прежних голов кабацких и целовальников - опознай, кто расхитил что, того к ответу. Замест их стань кабацким головой. А кои целовальники честными скажутся, тех приставь к прежнему делу. - Будет так, атаман! Черноусый есаул-самарец, поклонясь, ушел. Стучали топоры на площади, таскали бревна. Плотники мастерили виселицы - вкапывали бревна торцами в землю; верхний торец, похожий на большой глаголь, делался с перекладиной. Привели к атаману переодетого в нанковый синий кафтан, избитого любимца воеводы, подьячего Петра Алексеева, без шапки. Рыжевато-русые волосы приказного взъерошены, лицо в слезах. - Вот, батько, доводчик воеводы, казной его ведал. - Ты есть Петр Алексеев? Подьячий дрожал, пока говорил: - Я, атаман-батюшка, ась, не Петр, я Алексей... С чего-то так меня дьяки кликали, и воевода по ним - Петр да Петр, а я Алексей! - Где казна воеводина? - У воеводы, ась, никоей казны не было - отослана государю... Стрельцам - и тем жалованное митрополит платил вон ту, на дворе Троецком... - Я твою рожу в моем стану видал, а был ты тогда в стрельцах - помнишь Жареные Бугры? - Помню, атаман, ась, чего таить!.. Я человек подневольный, в какую, бывало, службу воевода сунет - в ту и лез... - А помнишь ли подьячих, они мне служили, ты их хотел в пытошную наладить, да сбегли в казаки? - Это Митька с Васькой, ась, так они путаные робята и негожи были в подьячие, едино что по упорству воеводы сидели - грамотой оба востры, да ум ихний ребячий есть. - Всем бы ты хорош, Петр Алексеев... - Алексей, ась, атаман! - Пущай Алексей! Даже имя твое - и то двоелишное. На Москву, хочешь, спущу? - Ой, кабы на Москву! Никогда ее не видал - поглядеть, ась, охота до смерти... - До смерти наглядишься! Атаман, чокаясь с есаулами, видел работу плотников, знал, что виселицы справны. Он двинул на голове шапку. Подьячего подхватили стрельцы. Разин крикнул: - Покажите ему Москву! За ребро крюк взденьте, да повыше. На площади с Алексеева содрали кафтан, сорвали рубаху и, в голый бок воткнув железный крюк, вздернули. К виселице кинулась старуха в черном, всплеснув руками, закричала: - Дитятко-о! Алексеюшко! - Ой, мамонька, проси у них хоть тело мое похоронить! Ох, тошно-о! - Дитятко!.. Атаман крикнул: - Соколы, гоните старуху. Пущай завтра придет - хоронить воеводину собаку! С Волги в кремль казаки привели молодого персиянина, он ругался по-персидски, грозил кому-то кулаками, тыча в сторону на Волгу. - Педер сухтэ! - Этот, батько, с немчинами бежать ладил на керабле "Орел" царевом. Мы того "Орла" сожгли... Немчины. кое в паузках, кое в лодках уплыли Карабузаном в море, а этот на берегу сел и плачет... - Царевич он, сын гилянского хана! Судьба его висеть там, на крюку, где Алексеев. Гей, повесить перса! Молодого перса раздели догола, пинками подвели к виселице и, воткнув крюк в ребра, подтянули на ту же вышину, как и подьячего. - Еще, батько, персицкой купчина, должно! Стрельцы и казаки вытолкнули перед атаманом человека в бархатном голубом халате, шитом золотыми арабскими буквами, в голубой чалме с пером. - Его я знаю, - засмеялся Разин и, подняв чашу с вином, сказал: - За твое здоровье, перской посол! - Кушаи-и... - Ты бился в пытошной башне, против нас сидел со своими слугами?.. И надо бы за то тебя повесить! - Иншалла! Атаман, если так кочет бок... - Бог ничего не хочет, а вот хочу ли я? То иное. Я не хочу Тебе худа. Соколы! Тут где-то его сабля? Чикмаз достал с крыльца саблю посла с золотой рукоятью в ножнах, по серебру украшенных финифтью. - Хороша сабля! Да коли Степан Тимофеевич велит - вот, бери, кизылбаш. Посол взял саблю. - Поезжай ты в Персию к шаху, скажи ему: "Атаман меня отпустил, ты же отпусти пленных казаков". Я знаю, они там у вас горе мычут! Посол принял саблю, поклонился. Сказал персу-толмачу, который стоял сзади: - Спроси у атамана мои пожитки! Толмач перевел слова, атаман ответил послу, не глядя на толмача: - Пожитки твои, посол, казаками разделены по рукам. Я не волен брать у своих то, что они взяли в бою... Поезжай так! Жизнь дороже рухледи. Посол еще раз поклонился и ушел. - Гей, стрельцы! Теперь подавайте мне воеводино отродье - сынов князя Прозоровского. Голубые и розовые кафтаны стрельцов затеснились к крыльцу часовни, сверкая бердышами. - Ени, батько, у митрополита кроются, - Подите на двор к митрополиту, приказую ему дать парней! Стрельцы ушли. Спустя час старший Прозоровский смело вошел к атаману, Был он в голубой измятой чуге, с гладко расчесанными длинными волосами, без шапки. - Куда делся твой меньшой брат? - Мой брат идет с монахами. - Добро! Теперь скажи мне, княжеское отродье, где твоего батьки казна скрыта? - Казну ведал подьячий Алексеев! - Теперь не ведает - гляди! Юноша Прозоровский обернулся к виселице - подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за веревку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови. - Видишь? - Чего мне видеть? Знаю! - Знаешь, так говори: где казна твоего отца? - У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры-есаулы всю расхитили - повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя? - Ты княжеский сын? - Ведомо тебе - пошто спрос? - Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли - эх, много еще вас! Гораздо вы расплодились, едино как черные тараканы в теплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой! Встал Чикмаз: - Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздерну. Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал: - Пойдем, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнем туже: не так кровь к голове хлынет. - Делай, палач, да молчи! - Ого, вон ты какой!.. Монахи привели младшего княжича в слезах, а чтоб не плакал, стрельцы дали ему медовый пряник. Русый мальчик, в шелковом синем кафтанчике, в сапогах сафьянных красных, испуганно таращил глаза на хмельных есаулов, страшных казаков с пиками, саблями и не замечал Разина. Взглянул на него, когда атаман сказал: - А ну и этого! За работой Чикмаза вслед. Мальчика к стене повели монахи. Палач с веревкой шел сзади. - Кличьте попов! Пущай все здесь станут! Попов собирали из всех церковных домов, а который не шел, тащили за волосы, пиная в зад и спину. - Батько зовет! Попы толпились перед часовней. Разин встал, упер левую руку в бок, спросил: - Все ли вы, попы? - Все тут, отец! - Гей, батьки, нынче венчать заставлю вон тех боярских лиходельниц с моими казаками. Кто же из вас заупрямится венчать без времени да разрешения церковных властей, того упрямца в мешок с камнями и в Волгу! Она, матка, попа примет, едино как и убиенного казака. Слышали? - Чуем, атаман! - Подите к старым боярыням здесь, у церкви: кои негодны в жены - заберите их на Девий монастырь, отведите и дожидайтесь зова к венцу... Вы же, казаки и братцы стрельцы, киньте жребий: какая из молодых боярынь альбо боярышень кому придется - тот ту бери, к себе веди! - Ай да батько! - Спасибо, Степан Тимофеевич! - О жонках много скучны! Разин, слыша слезное лепетание оставшихся у церковной стены молодых боярынь, крикнул: - Эй, жонки боярские, голосите свадебное, то ближе к делу! - Спросил есаулов: - Что ж я боя часов не слышу? - Батько, - сказал есаул Мишка Черноусенко, - в пору, как сбросил ты с раската воеводу астраханского, сторож часовой в тое время в ужасти бежал за город, и нынче время знать будем лишь по часам солнечным, кои на другой башне... - И то добро! У собора спорили стрельцы с казаками, по жребию уводя боярынь и боярышень из кремля. Уходившие кричали хвастливо: - Седни мы разговеемся! Есаулы с атаманом продолжали пирушку на крыльце. В часовне жидко зазвонили ко всенощной, молельщики собрались кругом часовни, но внутрь идти не смели, Разин заметил, сказал: - Эй, есаулы, тащи бочонки в сторону крыльца, - пустим скотов на траву. Бочонки с крыльца часовни убрали, молельщики наполнили часовню. Пришел поп и начал службу... Послышался топот лошади; в кремль через Пречистенские ворота въехал на белой хромой лошади запыленный человек в синем жупане. - Кто-то наш поспешает к пирушке? - Кто такой? - Лазунка, батько, с Москвы, то-то порасскажет. - Ну, други, радость мне! Откройте собор, тащите хмельное к алтарю - там буду пить, а попов оттуда гоните. Лазунка слез с лошади, подошел к атаману. - Здорово-ко, батько Степан! - Здорово, дружок! Дай поцолую. - Избился я весь в дороге! Грязи на мне в толщу - ну и путина, черт ее... - Ах ты, сокол мой! Каков есть - ладно. Разин обнял Лазунку, они расцеловались. - Куда ба мне коня сбыть? Хорош конь попал, да, вишь, и тот с ног сбился - путь непереносной. - Стрельцы, приберите коня, напойте и подкормите! - Справим, батько. Коня увели. Бочонки с водкой, медом и брагой перетаскали в собор. Разин с Лазункой под руку пошли вслед утащенному хмельному. Обернулся к стрельцам атаман, крикнул: - К собору, где буду пить, караул чтоб стал! Кому надо молиться, тот молись в часовне; а городским у Вознесенских ворот молитва: у Сдвиженья да в Спасском, а то в кремле, кой хочет, бьет поклоны богослову. В соборе буду пить с Лазункой. Да вот, младшего Прозоровского снимите со стены, дайте матери - в память того, что любой мой есаул из царского пекла жив оборотил... Со старшим завтра порешу! - Чуем, атаман! Караул наладим и с мальчонкой дело исполним. - Да еще: берегите дом князя Семена Львова, он не стоял на нас с воеводой и не лихой люду был. - Князя Семена не обидим!

2

В куполе собора в узкие окна сквозь синий сумрак крадется лунный серебристо-серый свет. Он обрывался, не достигая противоположных окошек, обойденных луной в тусклых нишах. Внизу собора, у дверей, закинутых железным поперечным заметом, поет негромкий, приятный голос, и голос тот слышнее вверху, чем внизу, среди позолоты, церковных подвесов, паникадил, подсвечников и люстр. Дальше от дверей входных, пред царскими вратами в пятнах золотой резьбы, за столом, крытым парчовым антиминсом [антиминс - покрышка престола в церквах] с крестами, атаман черпал из яндовых ковшом мед, иногда водку. По бороде атамана текло, он время от времени проводил рукавом кафтана, стирал хмельную влагу и снова остервенело пил, не закусывая, хотя на столе кушаний было много. Церковные свечи, перевитые тонкими полосками золота, толстые, были косо вдавлены в медные и серебряные подсвечники. Светотени колебались по темным, враждебно глядящим образам. От далеких алтарю входных дверей все так же звучал голос. Там, за простым, некрытым столом, сидел Лазунка, гадал в карты; раскинув их, вглядывался, покачивая черной курчавой головой. Собирал спешно карты в колоду, тасовал и снова раскидывал карты. От его движений шибался на стороны робкий огонь тонких восковых свечек, прилепленных к голомени кривой татарской сабли, лежавшей на столе в виде большого полумесяца. Атаман бросил на стол ковш, не допив. Хмельное брызнуло. Разин тяжело, но не шатко поднялся. Деревянные, большим полукругом, ступени возвышения к алтарю затрещали от шагов; однозвучно отражая стук подков на сапогах, зазвенели плиты под тяжелой пятой. Лазунка поднял голову, оглянулся на атамана и перестал петь. - Что ж ты смолк, Лазунка, играй ту песню. - Сам я, батько, украл песню, да, вишь, худо... - Играй! Лазунка запел! Ты пойдем-ка со мной, дочь жилецкая, Кинь отцову нову горенку, Промени на житье беспечальное. С вольной волей, девка, мы спознаемся, В сине море разгуляемся... И на Волгу-реку в кораблях придем, На Царев ночевать со стругов уйдем... На Царевом-то нет цветов вовек, Проросла лишь травинка невысоконька... То ли горе нам? А на Волге-реке острова-цветы, Паруса белеют, ладьи бегут, Угребают, поют лодки с челнами... Коль захочешь цветов, чернобровая, Я из паруса в шатре размечу цветы, Все венисы, перлы-жемчуги, Златоглав парчу-узорочье. Со лесов, с курганов, с берегов реки Ты услышишь соколиный свист, Эх, не ветер с бурей тешатся - Молодецкий зык по воде идет! - Хорошо, Лазунка! Оно можно бахвалить в игре... можно... Ты гадал о чем? - Гадаю, батько! - У кого ворожбе той обучился? - У молдавки, атаман! У старой экой чертовки... Сидела в Москве на площади, христарадничала, а был я хмелен - кинул полтину, она руку целовать, я не дал, и говорит: "Боярин! Хошь, обучу гадать?" - "Учи". Она мне раскинула карты раз, два - я и обучился. Карты дала, велела берегчи - не расстаюся с ними... - Чего нагадал? - Эх, батько, все неладное: заупрямятся карты - тогда лучше не гадать... - Что ж худое тебе? - Будто смерть мне... ей-бо! Я их мешал, путал, а все смерть! Я же ушел с Москвы без смерти, сказывал тебе лишь, что убил я Шпыня, лазутчика, да, кажись, не до смерти зашиб. - Шпынь попадись мне - повешу! - А думаю я, батько, Шпыня в Москву слал Васька Ус. - Ну, полно, Лазунка! Какая ему корысть? - Васька Ус тум - "у тумы бисовы думы", - черт его поймет!.. Вороватый есаул. - Эх, Лазунка, думаю я про него худое, да брат он мне названой и за княжну-персиянку зол... Только не он Шпыня наладил к боярам, сам Шпынь вор! Эх, тяжко такое дело! Сам ли ты видал на Москве болвана, коего проклинали попы? - Сам я, батько! Прокляли и сожгли на Ивановой в Кремле. - Так вот! Иные из мужиков, что пришли к нам, отшатнулись, прослышав анафему, бегут... Татарва, чуваша и черемиса худо оружны: луки, топоры, и те не на боевых ратовищах - дровяные; еще вилы да рогатины - в том не много беды, а пуще... меж собой не сговорны! Казаков коренных мало... А ты дал ли дьякам писать к Серку в Запорожье? - Дал, батько! Исписали грамоту, сам чел я... - Скажи, в грамоте как было? - Так вот: "Друг кошевой, Серко! Бью тебе челом и прошу посуленное подможное войско. Шли зелье и свинец, людей охочих вербуй, шли с карабинами, мушкетами на Астрахань, а чем боле будет та справа и люди придут скоро, тем большая тебе будет от нас честь, добыча от казаков вольных и атамана Степана Тимофеевича". Печать твою приложили, я же гонца наладил смелого, запорожца Гуню. - Ушел гонец? - Седни ушел он, батько. - То добро! Есаулы Осипов да Харитоненко с Дону, с Хопра привели людей... Самара, Саратов под нами - воеводы кончены... Нынче скоро пустим народ под Синбирск - Петруха Урусов из кремля не вылезает, не задержит, боится нас... Пущай идут есаулы - Черноусенко рвется к бою... Чикмаза с Федькой Шелудяком оставляю в Астрахани глядеть за Васькой... Эх, Лавреич! Парень смелой - ужели в измене замаран? - Думаю, батько, что да. - Пождем, Лазунка!.. Через неделю и около того взбуди меня, не дай пить... Атаман пригнулся, взгляд его был страшен... - Спешить надо, Лазунка, или сплошаем - плаха ждет... - Батько, страшно мне за твою голову - закинь пить... - Нынче, Лазунка, еще наша сила! Не бойся - пью... Взбуди через неделю и знай: не верю я никому, тебе да Чикмазу верю. А над всеми, когда я сплю, как сатона вьется Васька Лавреев - за ним гляди... Атаман ушел. Лазунка поправил и переменил подгоревшие свечи, стал гадать. Голос его запел звонче в лунном мареве купола церкви...

3

Еще прошли два дня и две ночи: атаман пил, глаза его наливались кровью. Он иногда вставал, шатаясь ходил по церкви, рубил иконы. Сабля тяжело, зловеще сверкала в сумраке, оживленном редкими огнями. Тогда Лазунка кричал: - Батько, сядь к столу! Разин, слыша знакомый голос, что-то вспоминал, послушно отходил на место, садился, дремал у стола и снова пил. Иногда приходил в алтарь маленький волосатый, в черной ряске, пономарик. Разин его назвал чертом. Пономарик часто крестился, менял на столе подгоревшие свечи и исчезал своей лазейкой в алтаре. Разин отдирал тяжелую голову от рук, кричал: - Эй, черт!.. Огню! - Даю, батюшка, даю - вот те Христос... Пономарик волчком вертелся, таская из ящиков свечи. Среди яндовых быстро вспыхивали огни и гасли. Прикрепленные к антиминсу, они подымали его пузырями, падали. - Огню, черт! - Ох, вот те Христос, и лоб перекрестить некогда! Ой, даю... - Прилепляя к антиминсу свечи, пономарик дрожал и читал под нос: - "Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей..." - Провалился сквозь землю? Огню! Пономарик начал лепить свечи на кромки яндовых. Атаман дико хохотал: - Смекнул, сатана!.. Есть вино? - Не гневись, батюшка, есть! - Сгинь, попова крыса! Пономарик исчез. Атаман выпил из яндовы через край хмельного меду, неверным размахом утер седеющую бороду, опустил на руки седые на концах кудри. Огни оплыли, дымили, пахло воском. Водка, начиная нагреваться от многих огней, запахла сильнее. Атаман, мотаясь, встал, оглянул мрачными глазами огни на яндовых и что-то как бы вспомнил: - Да-а... пожог изведет? - Взмахнул по огням широкой ладонью, сорвал с яндовых огни, кинул под ноги. - Так, так! - Огляделся, взгляд его упал на ковш. Взял ковш, зачерпнул из яндовы водки, выпил полный ковш, не переводя дух... По стенам, написанные сумрачными красками, кривлялись лики святых. Разину показалось, что среди них он узнает Владимира Киевского. - Ты, равноапостольный? Ты! Сыроядец, блудодей, многоженец! И ты свят? А каким местом свят? Или за то, что загнал людей в реку, как на водопой животину? Ха-ха-ха! И вы все таковы же, сподвижники! Русь спасали? Боярскую Русь? Что ж вы говорили мужику? Корми бояр, царя и веруй! Мужичье добро шло в ваш кошт, и вы то добро копили. Изгоняли жонок? Напоказ своей святости манили в монастыри юношей. Претили носить портки, а были б в кафтанах длинных, с кудрями, на женский вид! Атаман склонил голову в полудремоте, зачерпнул ковшом водки, выпил и против воли тяжело сел на скамью, положил бороду к широким ладоням, увидал: задвигались золоченые стены, иконы, а там, где раздвинулись из прогалков, стали выходить старики со светильниками, все в черном, сгрудились внизу за ступенями, запели... Атаман, не двигаясь, глядел: в средине черных стариков, сошедших со стен, стоит он сам, одетый также в черное, с обрывком веревки на шее. Из толпы обступивших кругом стариков вышел князь Владимир в красном коце, с золотом на голове, крикнул зычно: - Анафема-а! Старики перевернули светильники огнями вниз. Владимир извлек меч из ножен, ударил его, стоящего посреди черных в черном, и снова крикнул: - Анафема-а! Старики запели похоронно. - Б...дословы! - загремел голос атамана на весь собор. - Я жив, и вот вам!.. Уронив и погасив огни на столе, Разин тяжело поднялся, пиная скамью, сволакивая со стола антиминс. Шагнул к видению, его пошатнуло со ступеней, сунуло вперед; он сбежал к большому аналою, хотел удержаться за крышку и упал... Аналой зашатался, устоял, покрышка сползла вместе с иконой, закрыв, как одеялом, хмельного батьку с головой и ногами, икона проползла по спине, торцом стала у аналоя. Разин уснул богатырским сном. Лазунка кинулся к атаману, боясь, что свечи зажгут водку, но, увидав, как атаман, разом погасив все огни, упал, решил: "Так отойдет... Завтра взбужу, не дам пить!" Лазунка вернулся и в тишине задремал. Вздрогнул от стука, встал, шагнул к двери, спросил: - Кто идет? - Нечай!.. Боярский сын, откинув замет, приоткрыл дверь. - Чего надо? - Держи! Бочонок водки атаману. Тот, кто совал бочонок из тьмы паперти, говорил заплетающимся языком, Лазунка подумал: "Хлебнул, должно, с бочонка". Спросил: - С кружечного? - Дьяки шлют! - Человек совал бочонок в полураскрытую половину двери. Держал на руке. - Чижол, бери! Боярский сын, не желая распахнуть дверей, взялся руками за бочонок. Бухнул выстрел, бочонок покатился по спине Лазунки и по полу. Боярский сын осел без слов на плиты, голова упала в притвор собора. Через мертвого перешагнул человек в синей куртке, со шрамом на лбу, с парой пистолетов за ремнем, без сабли, в черном низком колпаке. На левой щеке виднелась круглая язва. Шагнув в собор, человек огляделся: "Пса убил, а боярина нету? Куда его черт?.. В алтаре темно". Под ногами зазвучали плиты собора. Остановился, поднял руку - у паперти ударили в литавры, и голос Чикмаза зычно крикнул: - Гей, караул! Чего глядите? Кто стрелит у батьки? "Эх, Лавреич, не сполню - Шпыню впору ноги нести!" Человек загреб на столе Лазункины огни, погасил. В темноте, идя от голосов прочь, быстро шаркал, невидимый, ногами, выдавил слюду окна, чернея и извиваясь в белесом свете, сорвал раму, беззвучно опустил ее спереди себя и прыгнул. На паперти стучали ноги. Один голос сказал, входя в собор: - Лежит кто в притворе... - И то лежит! Эй, огню! - Ребята-а! Обыщите кремль - батьку убили никак! - Забили литавры. Голос Чикмаза кричал: - Гей, собирайтесь - скоро оцепляй кремль!

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки