РАЗИН СТЕПАН. А. ЧАПЫГИН

НА ВОЛГУ

1

"От царя и великого князя Алексия Михайловича, всея великия и малыя и
белыя Русии самодержца, в нашу отчину Астрахань боярину нашему и воеводе
князю Ивану Андреевичу Хилкову, да Ивану Федоровичу Бутурлину, да Якову
Ивановичу Безобразову, и дьякам нашим Ивану Фомину да Григорию Богданову.
В прошлом во 174 году (*39) мая во втором числе посланы к вам наши,
великого государя, грамоты о проведыванье воровских Козаков и о промыслу
над ними, которые хотят идти с Дону на Волгу воровать, чтоб однолично
воровских Козаков отнюдь на море и на морские проливы не пропустить и чтоб
они на Волге для грабежей не были..."
На Дон из Посольского приказа была послана грамота от 25 марта 1667
года:
"Послать от войска донского в Паншинский и в Качалинский городы особо
избранных атамана и есаула и заказ учинить крепкий, чтоб козаки со
Стенькой Разиным под Царицын и иные места отнюдь не ходили".
Воевода Андрей Унковский из Царицына в 1667 году доносил:
"Стенька Разин с товарыщи на воровство из Черкасского пошел же, и
войско ему в том не препятствовало".
В хате Разина чисто прибрано. В углу черные образа на клинообразной
божнице по серебряным венцам завешаны шитыми полотенцами, глиняный пол
устлан пестрыми половиками.
Олена, нарядная, в новой плахте, в красных штанах, в сапогах с
короткими голенищами, прибирала стол.
- Ты бы подсобил, Фролко, или Гришутку покликал - где он?
Черноволосый, с девичьим лицом, уже тронутым морщинами около карих
глаз, Фрол ответил женщине бренчаньем струн домры, потом приостановил
игру, сказал:
- Твой Гришутка с ребятами побежал за город - играют в войну.
Снова забренчали струны.
- Чого брежчишь? Ужо придет, наиграешься - жди!
- А ну его, лисьего хвоста, волчьего зуба! Не люблю, Олена, Корнея, и
Стенька его не любит.
- Ой, лжешь! Стенька батьку хрестного любит и почитает...
- И покойный отец Тимоша не любил... В ночь, как помереть ему, я его
хмельного вел по Черкасскому, говорил: "Берегись Корнея, Корней дуже
хитрой". Давно уж то было, да хорошо помнится.
- Не хитрой был - не был бы столь годов атаманом, а то без его совета и
круг не бывает. - Олена засмеялась, подразнила Фрола, подходя,
растопыривая над головой казака полные руки.
- Стара стала, а обнять, что ль? Вишь, много ты, Фролко, на девку
походишь - оттого, должно, не женишься.
Фрол опустил глаза.
- Не женюсь и в помыслах не держу, - прибавил чуть слышно: - Тебе
забава, а я тебя сызмальства люблю...
- Любишь? Ой, да не казак ты!
- Не лежит сердце к казачеству: война, грабеж. Где казаки, там смерть,
а они лишь похваляются, что нещадны ни к младеню, ни к старику.
- Кабы Стенько тебя чул - согнал бы с хаты.
Фрол рванул струны. Олена отошла к столу, поправила яндову с вином,
одернула скатерть.
- Чего струны тревожишь?
- Вишь, эти пищат - не могу терпеть.
В углу у дверей стояла большая ржавая клетка, из нее пахло тухлым
мясом. Два ястреба сидели на жердочке клетки один против другого, но их
разделяла проволочная сетка, и ястреба, срываясь с жердочек, бились в
сетку, впивали крючкообразные когти, норовя достать один другого, и не
могли - вновь садились, свистели заунывно:
- Фи-и-и... Фи-и-и...
- Махонькие были, а выросли - все сцепиться пробуют... Тебе бы, Фролко,
в пирах домрачеем ходить... Стенько не такой. У, мой Стенько грозен
бывает!
- Стенько по роду пошел. Батько Тимоша удалой был: с Кондырем Ивашкой
(*40) Гурьев достроить цареву купцу не дал... сказывали...
- А ты не в породу. Ха-ха... девкой, вишь, тебя рожали, да сплошали...
ха-ха-ха... - колыхалась полная грудь Олены, колыхался живот недавно
беременной - топырилась спереди плахта.
Солнце било в хату жарко и вдруг померкло на короткое время. Высокая
фигура атамана степенно прошла в сени хаты.
Взмахнулись концы половиков у дверец.
Корней-атаман, сняв шапку с бараньим околышем, перекрестился всей
широкой пятерней.
- Эге, плясавица! Поздорову ли живешь, дочка?
- Садись, хрестный, испей чего с дороги.
- С дороги? Бугай те рогом! Не велык шлях.
Сверкнуло серебро в ухе, атаман сел к столу, заслонив солнечный свет.
- Э, да вона вечерница альбо денница? Домрачей у дела. Гех, Фрол! Круты
казацкую, круты.
Фрол, перебирая струны, тихо подпевал:
А то было на Дону-реке,
Что на прорве - на урочище.
Богатырь ли то, удал казак
Хоронил в земле узорочье...
То узорочье арменьское,
То узорочье бухарское -
Грабежом-разбоем взятое,
Кровью черною замарано,
В костяной ларец положено.
А и был тот костяной ларец
Схожий видом со царь-городом:
Башни, теремы и церкови
Под косой вербой досель лежат...
- О кладе играешь? А ты, Фролко, песни не дослушал сам. Я от бандуриста
чул, от темного старца, еще в младости моей; совсем не так та песня
играется... Тай по-украиньски вона граетця...
Фрол не ответил атаману.
- Ты плясовую круты!
Гех, свыня квочку высыдела,
Поросеночек яичко снес!
- О, так! О, так! Олена, пляши!
- Грузна я стала, стара, хрестный.
Атаман топнул ногой.
- А ну, грузен медведь, да за конем в бегах держится - пляши!
Олена плавно прошлась по хате. Ее тяжелые волосы растрепались, лицо
загорелось, глаза померкли.
Фрол, наигрывая плясовую, боялся глядеть на невестку. Атаман, глотая из
ковша хмельное, притопывал ногой, потом вскочил из-за стола и крикнул:
- Фролко, выди, - два слова хрестнице скажу и уйду!
Казак не посмел перечить атаману - взял с лавки шапку, вышел.
Корней хмельна зашептал:
- Сколь годов маню и нынче не забыл - идешь ли со мной, бабица?
Нонешнее время пришло, на што тебе надею держать?
- На мужа надею кладу, батько...
- Мужу твоему мало с тобой любоваться.
- Пошто так, хрестный?
- Не ведаешь от мужа? Скажу: в верхние городки много холопей с Москвы
беглых сошло... Голутьба к Стеньке липнет, он ее мушкету обучил и в море
взял а потом Доном на Волгу вернул. Хотели матерые задержать их; пошто
держать? Хлеб съедают, своих теснят... Я дал волю: лети, сокол, с
куркулятами. Заказано от Москвы пущать Стеньку на Волгу, а что мне Москва?
Нам, матерым казакам, без голутьбы на Дону шире.
Атаман шагнул к Олене и тихо, со злобой прибавил:
- Гех! Он теперь Москву задрал, долго Стеньке не бывать дома...
Олена заплакала, опустила руки.
- Садись, баба! - Атаман сел.
Олена опустилась на скамью, к ней Корней придвинулся, положил ей на
плечо тяжелую руку. Отблеск серьги в красном ухе атамана резал Олене
глаза, она отвернулась.
- Не отвертывайся, слушай, что скажу; старше ты стала, подобрела,
парнишку подрастила, и я старее гляжу, но кину жену от другого мужа,
остачу сдам чекан и бунчук пасынку, а не приберут его казаки - молод, то
Самаренину (*41), и мы с тобой в азовскую сторону... гех!
- Хрестный, буду я мужа дожидать, пущай Стенько меня и Гришку с
собой...
- Куда ему волочить тебя? На шарпанье? Грабеж и бой? Недолго гулять
твоему Стеньке - уловят! А ты, вишь, еще брюхата...
- Нет, хрестный!
- Гех, Олена! Мы с тобой к салтану турскому, - давно манит меня, а то к
польскому крулю за гетьманом Выговским, - подавай-ко нам, круль, цацкы:
золото, жемчуг. Ладами голубыми да красными увешал бы, як богородицу...
э-эх!
- Не... хрестный...
- Знай все! У Москвы когти, что у ястреба, - вон вишь, как железо дерут
в клетке? Услышишь скоро - почнут писать на Дон, на Волгу, в Астрахань:
"Имай вора!" И поймают, замучат в пытошной башне аль где... Знай, ежели ты
с ним будешь, и тебя на дыбу, рубаху сорвут, и эк по голым пяткам - эк,
вот, эк, - атаман постучал в стол сжатым кулаком.
Олена зажмурилась.
- И Гришку твоего и того, кто родится, как детей псковских воров,
собаками затравят. Москва - она боярская, у ей жалости не ищи... Со мной
уедешь - не обижу ни тебя, ни детей твоих, люба ты мне, сдавна люба!
- Ой, хрестной, хоть помереть, не жаль...
Атаман встал.
- Я еще зайду, ты думай, - страшное твое, сказываю, зачинается только.
Вошел Фрол, сел на прежнее место. Корней-атаман, слегка хмельной,
попыхивая дымок трубки на седые усы и красное лицо, сказал, скосив глаза
на казака:
- В плахту бы тебя, Фролко, нарядить, в кику, да боярским боярыням в
теремах песни играть... игрец! Це не казак и не буде казак!..
Толкнул сильной рукой дверь и обернулся:
- Ты, Фролко, этих вот ястребов со всей клетью тащи ко мне, - пора
обучать, будут гожи гулебщикам.
- Хрестный, забранится Стенько: его птицы.
- Сказывал я, Олена, - не до птиц будет твоему Стеньке.
Грузно шагая, заслонив свет в окошках, атаман ушел. Молчала Олена,
опустив голову, в ней накипали слезы. Молчал Фрол, и слышно было, как мухи
слетались к хмельному меду на столе. Фрол начал щипать струны, они запели.
Он сказал:
- Вот завсегда так! Атаман, как упьется, зверем станет... злой он. А не
упился, хитрой глядит...
Олена не ответила и уронила на руки голову.

2

С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет... За стенами города монастырь, стены церквей высятся - белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные. На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута - гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком - помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах. Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут: - Ты укройся, миляга, в япанчу... Шалая! Она сдох даст и младеню твому - вишь, палит небушко!.. У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом. - Ты титьку ему сунь! И покеда суслит... я тя... сама знаешь... сласть! Баба мотает головой. - Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки - бешеной буде младень-от... - Истинно! То мужиков, а мы с Васем - солдаты... Баба пьяно смеется: - Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас? - Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля... Вась, лапай младеня - я жонку япанчей укрою! - Краше тогда в кабаке, за бочками. - За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча - она те что баня. Держи, Вась! Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу - оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом... - О, черт! Умял-таки бабу... Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием: - Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и. - Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан! - Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи - в ответ хошь стать? Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит: - Бабу тебе жальче - не робенка? - Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется. - На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут. Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет. - Запасливый ты! - Стрелец курит, смотрит на Волгу. С насадов безмачтовых и низких судовые ярыги таскают в прибрежные амбары мешки с мукой и зерном. Голые спины потны, отливают бронзой - спины ярыжек в шрамах, рубцах и царапинах. Рабочие в крашенинных портках, босые, переваливаясь, идут, согнувшись, по длинным плахам. Тощий, загорелый, в валеной шляпе, на корме одного насада стоит приказчик, в руке плеть, время от времени кричит и бьет плетью по голенищу сапога: - Спускай ровно, не дырявь ку-у-ли! По берегу Волги едко несет соленой рыбой, пахнет дымом. У берега костром сложены бочки. Недалеко от бочек с рыбой, у самой воды, бледный при ярком дне огонь. Трое каких-то босых, лохматых, без шапок, жарят на коле барана. - Робята, нет ли у кого для жарева натодельной жилизины? - Век мясо не сжарить - горит палочье... - На зубах дойдет! Мякка баранина-т... - Самара! В ней воеводы да бояра - мать их в каленую печь, - ворчит казак в синей куртке, синих штанах, в сапогах, запыленных и рыжих. Казак у того же костра кипятит воду в деревянном ковше. У огня калит камни и, накалив, осторожно опускает в ковш. - Ты чего это, станишник? - А вот согрею воду да толокна ухлебну. - Тебе дольше кипятку добыть, чем нам баранины укусить. - Я скоро! Казак, нагревая камни, взглядывает на гору. На двойном фоне, снизу желтом, сверху ярко-голубом, на горе, над берегом, видна конная фигура: лошаденка мохнатая, на ней татарин, подогнувши ноги, без стремян, за спиной саадак [футляр, в котором помещается колчан со стрелами], обтянутый верблюжиной, набит стрелами, и лук - рыжеет шапка островерхая, опушенная мохнатым мехом. Изредка казак кричит одно и то же: - Кизилбей-мурза, гляди коня! И так же однообразно отвечает татарин: - Кардаш урус! Ту коня, ту... Казацкий конь стоит смирно, лишь мотает хвостом, к его седлу приторочены узел и ружье с саблей. В кабаке все слышнее шум и ругань. Пьяные солдаты играют в карты, сидя на грязном полу в кругу. Кабацкий ярыга, служка в дерюжном фартуке, в опорках на босу ногу, пристает к солдатам: - Заказано, служилые, на царевых кабаках лупиться в кости, в карты тож! - Крою! Ядрена с паволокой! - А не лжешь? Во он - туз! - Туз не туз - крою червонным пахлом! [валетом] - В кои веки пахол идет выше туза? - Эй, служилые! - Ты поди! Б...ня тож заказана, а их вон - ну-ко всех? Умаешься! Ярыга идет к целовальнику. - Гонил я, Иван Петрович, да неймутся солдаты. За прочной темной стойкой целовальник теребит широкую бороду, не слушает ярыгу, кричит на баб: - Эй, стервы! Кто такой удумал казну государеву убытчить? За приставы возьму! Бабы носят худым котлом с Волги воду, полощут винные бочки и, опрокинув посудину, лежа на животах, пьют. Одна, озорная, пьяная, шатаясь, идет к целовальнику, повернувшись к стойке, задрав лохмотья, показывает голый зад: - Эво-ся, борода, твои напойные деньги - зри-кось! - Гони ее, стерву, в хребет - дуй! - кричит целовальник. Ярыжка хватает бабу, не дав ей поправить подол, волокет на воздух. Два солдата вскакивают на ноги, из кучи играющих кричат целовальнику: - Мы те покажем, как жонок из кабака! - Не гони баб, коли бороду жаль! Целовальник кричит слуге: - Кинь ее, Федько, не трожь! Поди ко мне. Ярыга подходит, нагибается к целовальнику через стойку, целовальник косит глазом на солдат, шепчет: - Бона стрельцы! Може, уймут солдат - скажи... Ярыга идет к стрельцам. Рыжие кафтаны в углу за столом пьют пенное, бердыши кучей приставлены в угол, лица красны, шапки сдвинуты, говорят стрельцы вполголоса, оглядываясь: - Век и служи... Побежал - имают, бьют кнутом на торгу, в тюрьму шибают... - Из тюрьмы да битой сызнова служи, а отощал - ни земли тебе, ни торга, ни жалованья... - В старости за собаку пропадай! - Эх, в черной обиде, браты, жисть волочим. - А что, коли щастье изведать, как лопухинцы? - Во, во - сказывают, на Иловле Лопухин приказ весь сшел к Разину. - Гляди, робяты, много слухов идет, нюхать надо... - Оно и то - може, слух ложной? Ярыга, тебе чего? К нашим словам причуеваешься? - Я? Нет! Я, государевы люди, на солдат - унять бы картеж? - Не мы начальники! У их маэр. - Не трожь, парень! На то кабак, чтоб, значит... - Драка заваритца. - Сойдут подобру. Худче будет, как погонишь: кабацкое питье изольют, изобьют и целовальника... Ярыга отошел. К целовальнику с вестями сунулся приказчик с волжских насад: длинный, перегнулся через стойку и, чтоб не замочить узкую, мочалкой, русую бороду, забрал ее в кулак. - Тебе ба, царев слуга, Иван Петров сын, наладить малого, - кивнул на ярыгу, - к воеводе... - Пошто, Клим Митрич? - А вот - тут, за кабаком, на горе, поганой в справе стоит с двумя коньми, с поганым заедино казак, да у огня трое гольцов барана жарят... Народ, по всему, пришлой, воровской. Пожога бы, грабежа какого ради упреждение потребно... У гольцов же рубы худы, портки кропаны, обутки нет. Барана жарят! Не укупной баран, сквозит грабеж. - По ряду сказываешь, да вишь мой муравельник: без слуги меня затамашат. Я же пуще головы берегу казну государеву! С кого, Клим Митрич, - с меня ведь сыщут пропойные деньги, пропажа - лишь отвернись... Людей у тебя немало, выбери, за мое спасибо, верного кого, да и к воеводе... а? - Правду баю, Иван Петров сын, судовые казаки теи ж гольцы, народ с Волги - почесть все были в тюремных сидельцах до Волги-т!.. Шепни-кось - головы не сыщешь. Про воеводу - беда... Подошедший солдат стукнул кулаком по выгнутой спине приказчика. - Спрямься, жердь! Душа пенного ищет, а ты застишь... Приказчик отскочил от стойки: - Без причины хребет ломишь, разбойник! Ужо начальству доведу... - Доводи. По доскам ходишь? Волга-т глубока, не мерил? - Грозить? Утоплением грозить? Ужо вот целовальник в послухи, я тя укатаю... - Крича, махая валеной шляпой, приказчик выбежал из кабака. - Ярыги, робяты-и, пихни вашего захребетника в Волгу-у! - крикнул солдат из дверей кабака, а в ответ с Волги послышался громовой голос: - Вты-ы-кай челны, браты! В кабаке стрельцы, схватив бердыши, кинулись на берег Волги. - Разин! - С пожогом ли, с грабежом? - Гуляй, народ! У черного люда крест да вошь - и живот весь... С Волги голос, какого не было окрест, прогремел: - Не бежи, пропойной люд! Без худа в гости идем! Целовальник перекрестился и бестолково засевался у стойки, бормоча под нос: - Ой, матушка, казна государева, - быть мне биту кнутом [цареву кабаку было задание от казны - "собрать напойных денег по ряду без убытка"; за недобор целовальников били кнутом]. Смерть моя, ой! Ярыжка вбежал за стойку, приткнулся к бороде целовальника. - К воеводе? В город? - Подожди ты - уловят! Солдаты спрятали игру, привалились к стойке, стуча кулаками. - Пожжем бороду - или бочонок пенного ставь! - Приехали гости - пить зачнем! - К черту маэра! За солдатами лезли бабы, пьяные, растрепанные, рваные, голые руки тянулись к солдатам. - Не обходи чаркой! Нам питья, питья! Золотился желтый атласный зипун, черный кафтан висел на одном плече. Разин вошел в кабак. Солдаты и бабы от стойки хлынули в сторону. - Столы на середь кабака! Столы мигом передвинули. Кабацкий ярыга обтер фартуком верх столов, приставил скамьи. - На скамьях питухи, а мы - соколы! Разин сел на стол. На другой, рядом, поставили бочонок с водкой и железные кружки. - Гей, стрельцы! Пейте. Стрельцы по очереди подходили, принимали из рук Разина кружку с водкой, пили и, кланяясь, отходили, уступая другим место. Когда выпили все, старший из стрельцов выступил вперед, поклонился: - А вот мы, атаман-батько! Я за всех своих сказываю: надоела неволя боярам служить, воли занадобилось спытать... Хотим с тобой головы положить - бери нас! Мы твои. Служить зачнем, не кривя душой. - Будете мне служить, то еще пейте. А солдаты? Или с нами бою хотят? Гей, солдаты! - А нет, атаман! Зорю мы прогуляли, и ныне, если к полку придем, будут нам батоги... - Так не пойму: воли вы иль батогов норовите? - Воли хотим, атаман! С тобой идем! Стрельцы по тебе, и мы по ним... - Добро - пейте и вы! С Волги казаки привели троих парней, поставили к атаману. - Куда ваш путь, браты? - Куда глаза и ноги ведут... Шли искать работы - не сошли ее... Голодно, съели с себя все! - А нынче? - Нынче на наше счастье пало - ты пришел, возьми с собой: к пищали не свычны, в греби гожи. - В греби сядете - пищали обучим. Ну, гуляй! Пришел казак с берега Волги. - Ты отколь слетел, куркуль? - Сам ты куркуль - я с Дона, сокол! Мне к батьку. - Вот он - батько! - Ты отколь? - От Ивана Серебрякова, атаман. С мирным мурзой все за тобой по берегам гоняли - лошадей умаяли, и оводно местом - беда! - Ну? - Погнал нас за тобой, батько, Иван Серебряков, наказать велел: "Донской-де голутьбы верховиков с тыщу под Царицын привел", да Мишка Волоцкой в верхних городках набрал столь же и больши охотников, ведет... Под Царицыном челны и струги захватили... В островах на Волге тебя ждут... - Пей, не зря гонил! У меня нехмельному место узко. Разин сам налил казаку кружку водки. - Пей и гони с мурзой в обрат - упредишь нас, скажи Серебрякову: "Кто конной, пущай гонит берегом на Черной Яр, да ордынским с конями ходить днем не можно - ночью ладнее: озер много, овод, изрону в конях немало будет". - Чую. Извещу по-твоему, батько, спасибо! - Тебя как зовут? - А Федько Шпынь! - Ты завсегда в есаулах ходил с Васькой Усом? - Тоже собирается к тебе! Казак ушел. Бабы, продираясь сквозь солдат, полезли к водке. Атаман глянул на них через головы, сказал: - Жонки в походе и нехмельные - навоз. Гоните этих, да чтоб ни одна из них в город до солнца не пошла! - По слову справим, батько! - А как дозор на дороге и в полях? - Учинен... без отзыва никого... Выступил один из стрельцов: - А так что, батько, один из наших в город утек! - Эге-ге! Когда? - А так что, когда ты с Волги в челнах шел, он сидел на камени у кабака, а к берегу стал, ен и утек! - Ну, я б его матку и бабу старую! Справится воевода - дадим бой... Нынь же пить, гулять - и за дело, по которое пришли. - Какое укажешь! - Поднять с кос кинутые струги, починить в ночь, оснастить, побрать муку с анбаров, рыбу, и в ход с песнями. А где приказчик? - С насадов приказчик, батько, в Волге плавает. Как лишь ты в кабак сшел, ярыги того приказчика в петлю, да кончили и в воду... Лютой был с работной силой! Ярыги теи нынче у воды костры жгут, все к тебе ладят... - Добро! Гуляйте, браты... Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся к нему, и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом - ярыжки не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе. - Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит. - Да где он? Не ведаю, вот те Христос. - Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом? Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать: - Народ вольный, атаман... я не ведаю... слова не несет... наемной, едино слово - ярыга! - Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп. У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл: - Да, казаки-браты, я за хлебом сшел в город! Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой. Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу: - Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину! - Батьке! - сказал один рабочий с Волги. - Мы тут барашка жарили на кольях и все тое жилизины добирались, потом-таки нашли - у костра лежит. - Волоки! Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить. Ярыгу держали стрельцы. - Скиньте ему портки! - приказал Разин. - Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебе спалим то место, без коего мужик бабе негож. - А-яяй-яй! - Ярыга начал сучить ногами. - Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо. Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал: - Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил! - С каким? - Молви-де воеводе скоро: "Пришли-де воровские казаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются". - Киньте железо! Парень все сказал. - Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь? Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил: - Мутится разум, атаман вольный, разум мой помешался... Послал парня - мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю - бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать. - Поди на свое место! Мы подумаем, как быть. Гей, товарыщи, за дело - струги волоки! - Чуем, батько! Кабак опустел, остались лишь Целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивавший крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал: - А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело - за нуждой к тыну, и то голова едва спущает. Другой курил и молчал. С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном. На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди. - Ма-ма-ть! - Тащи, закрой гортань. - Под днище за-а-води-и! - Подкрути вервю, лопнет! - Ду-у-бину-шка-а! Трещит гулко дерево. - Не ломи-и! - Все одно - починнвать! - Гей-гей, товарищи, справляй! Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из анбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье. - Берегись - ты-ы! - Размать твою, по ногам, черт! - Подбирай, на чем ходишь! Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака. - Ра-а-зин! - Ра-а-зин при-шо-о-л! Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос: - Береги, собака, цареву каз-ну-у. Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка. Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись: "Тот вор и пес, кто убытчит казну государеву, питий не пьет на кабаке, а варит на дому без меры".

3

Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты: - "Июлия во второй день воеводи Митрию Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын". Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками - воевода всхрапнул. Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. За длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи. Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще почесался и, не открывая глаз, начал шарить рукой под рубахой. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая: - Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут. Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками в портки. - Эк, жрут!.. - Нащупав клопа, оскалил зубы. - Я тя на пытку, дьявол... на, - и раздавил клопа. На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела - резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе: - Малая животина, а как пес, столь кусает... И с чего зародится? Даже удивление - от духу... Как же без духу быть? На корм просился у государя и обонял - от него шел тот дух. И коли же царь испущает, так нам как без оного? А, черт! Я те, а-а, на! Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В сенях становилось шумно. Крикнул: - Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает! Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка: - Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе. - Пошто ему? - С тайными-де вестями. - А ну коли - пусти! Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно: - Челом бью воеводе. - Ты пошто лез ко мне? - С вестями, боярин. - Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги. - Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах... - Ну-у? - ...воровские казаки - Разин с товарыщи пристали. - Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень! Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи свешивался низ сизого живота. - Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь - брюхо режет... Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай... - Только не все ведаю, боярин. - Таить? Я-те порву твою сивую бороду - мотри! Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц. - Стервы! Так молышь - Разин? А нынче где? - Должно, уплыл вниз... - Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а? - А вот, боярин, был я у кабака на Камени... - Сказываю, величай полностью. - Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу - плывут теи казаки... - Воры! - Плывут воры... Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить? - Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги - сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям - дай! Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый. - Я, воевода-отец, лежу и чую: "Снимем с луды струги, починим - да к Царицыну". И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги. - Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том? - Мекаю я, - сошли на Волгу, боярин... - ...и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно... не люблю отписок. - Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят - дву человека... Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало - топить. - А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг! - Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались... - Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты? - Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли... - Картеж заказан - целовальника к ответу! - Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат... В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал. - Стать-то стал, да худо знаешь... Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь - слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет - бери караул и волоки... Где целовальник? А ярыга где? - Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник - водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож... - Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье... Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей... Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.

4

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину. - Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? - Воеводша подняла голову. Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс: - Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть? - Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова. - Жир, вишь, занял место... - Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл - не я, я еще не чревата... Вот маэрша, то она чревата есть... - Мне вот думается... - О чем много думается - кинь! - А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют... - Не по нонешний год гуляют - пошто думать? - Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть... сниматься надобно будет... Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит... глядит зло. - Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом... Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть. - Зову недаром! С посулами [посулы - подарки, подношения], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой? Воевода потянул носом: - Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел - понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе? - Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись - нет покою... - Вот ладно, боярыня! Ты гляди! Воевода распахнул полы кафтана. - Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит - пошто так? - С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко - не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом - тебе вот тоже неладно зреть. - Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: "Воеводе портки-де шей ладом!" Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу - должно, о женихах затевает. - О женихах - то ладно! Холопы закупные - рабы и холопьи дети - наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится... - Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку. - Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит. Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать. - Ты не вставай, не трудись - чуй! - Чую, хозяин. - Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб. - Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него... - То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник... В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть - солдаты от него по лесам бегут... Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье... - Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин! - Вот-то оно и есть. - Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: "Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает..." Пущай хоть десять - и то на румяна, притирание лица будет. - Скажу... Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь алтын две деньги. - А ты скажи! - Воскресенье день праздной. В праздной день лучше чествовать имянины дочки. - Батюшка, посулы мне кто принесет и какие? Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки. - Ой, свет ты, месяц мой! - ласково сказала воеводша. - Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема... Чужой бы кто увидал - срам! Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя: - Не площадной дьяк - воевода, да весчие [счет веса] знаю - пуд с пять она будет в теле!.. - И слава те боже, кушат дородно! - Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?.. - Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого... Я тонявых люблю и черных волосом. Воевода засмеялся. - Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны. - Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, - за ярыгу! Ой, скажет... - Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на имянины твои звать, да и опасно тебе - сюда чужие люди забродят. Поди! Боярышня ушла. Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком. В двери просунулся, не входя, слуга: - Потребно чего боярину? - Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея. Слуга исчез. Вместо него в горенку степенно вошел и закрестился на образа старый дворецкий с седой длинной бородой, лысый, в узком синем кафтане. - Ты, Григорей, у меня как протопоп! Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и, когда подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так же поклонился. - Какой сегодня день? - Постной, боярин и воевода, - пятница! - Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его ко мне на воскресенье хлеба есть... О подношении он ведает, а воеводше Дарье Максимовне особо - она у меня в обиде на мужика, что дает ей восьмь алтын две деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к тому денег, знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре деньги иль сколь даст больши... Поди. Можешь, то извести сегодня. Да калач имениннице... - Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы... - Взбуди! Мужик, ништо - на боярский зов пробудится. Слуга поклонился воеводе и воеводше - ушел. Воеводша сказала: - Григорей из всех слуг мне по разуму - молчит, а делает, что укажешь... - Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал... Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет. - Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад. - Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной? - То гляди - мне все едино! - Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками - дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала... Прикажи подать новые портки - шире, Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги: - Девки-и! Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо. - Девки, стервы-ы?! Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы - одна по одну сторону двери, другая по другую. Воеводша молилась. Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам: - Кличьте Настаху, да ивовых - нет, лучше березовых, погибче, - виц два-три пука в огороде нарежьте! Девицы неслышно исчезли. Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью: - И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу... - Козел [узкая скамья с длинными ножками] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь. - Ужо, Петрович, заведу.

5

В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец, и при свече на столе, воевода сидел на своем месте на бумажниках в малиновом бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце стола прикорнул дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем. Дьяк, светя в бумагу зажженной лучиной, читал. - Дьяк, кого сыскали мы? - Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову. - Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку. В задней избе в перерубе заскрипело дерево. Ярыга приказной избы впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати. Кумачовый плат висел у женщины на плечах, миткалевая, горошком, светлая рубаха топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала. - Пошто хнычешь? - Да как же, отец-боярин... - ...и воевода - величай, блудня! - ...боярин и воевода, безвинно взяли с дому... Кум у меня сидел, в гости заехал... - Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, - вишь, не во двор, под сарафан заехал... - И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали... - Сыскные - государевы истцы! - Сыскные... воевода-боярин! Пошто нынь меня тыранят безвинную, лают похабно и лик не дают сполоснуть?.. Напиться водушки нет... Клопов - необоримая сила: ни спать, ни голову склонить. - Дьяк, поди с ярыгой в сени - надобе жонку поучить жить праведно... Дьяк и ярыжка ушли. - Ты вот что, Евдокея! Нынче я тебе худа не причиню, а ежели в моем послушании жить будешь, то и богата станешь. Поди и живи блудно, не бойся: я, воевода, - хозяин, тебя на то спущаю. Только вот: кои люди денежные по торговым ли каким делам в город заедут, тех завлекай, медами их хмельными пои, не сумнись - я тебе заступа! Ты прознавай, у кого сколь денег. Можешь схитить деньги - схить! Не можешь - сказывай мне, какой тот человек по обличью и платью. А схитишь, не таи от меня, заходи ко мне сюда в приказную и деньги дай, а я тебе на сарафан, рубаху из тех денег отпущу. Что немотствуешь? Гортань ссохлась? - Боярин-отец!.. - ...и воевода... - Боярин-воевода, я тое делы делать зачну, да чтоб сыщики меня не волокли на расправу: срамно мне, я вдова честная была... - Кто обидит, доведи мне на того, да не посмеют! Я сам иной раз к тебе ночью заеду попировать, а? - Заезжай, отец боярин! Заезжай, приму... - И все, чего хочу, будет? Эй, дьяк! Сядь на место. Ярыга, проводи жонку до дому ее... Женщина поклонилась, ушла. Вошел дьяк, зажег лучину от воеводской свечи и снова уткнулся в бумагу. - Дьяк, кто там еще? - Еплаха Силантьева, воевода-боярин. - Эй, ярыга, спусти из клети колодницу Силантьеву, путы сними, веди. На голос воеводы затрещало дерево дверей, второй служка приказной ввел к воеводе пожилую женщину, черноволосую, с густой проседью, одетую в зеленый гарусный шугай. Женщина глядела злобно; как только подпустили ее к столу, визгливо закричала на воеводу: - Ты, толстобрюхой, што этакое удумал? Да веки вечные я в застенках не бывала, николи меня клопам не кармливали беспритчинно и родню мою на правеж не волочили! - Чого ты, Силантиха, напыжилась, как жаба? Должно, родня твоя праведных воевод не знавала! У меня кто в тюрьме не бывал, тот под моим воеводством не сиживал. - Штоб те лопнуть с твоим судом праведным! - Сказываешь, беспритчинно? А ты, жонка Силантьева, притчинна в скаредных речах. На торгу теи речи говорила скаредные, грозилась на больших бояр и меня, воеводу, лаяла непристойно, пуще всего чинила угодное воровское казакам, что нынче под Самарой были... Ведомо тебе - от кого, того не дознался, - что не все воровские казаки погребут Волгой, что иные пойдут на конь берегом, так ты им взялась отвести место, где у Самары взять коней... А ты не притчинна, стерво?! - Брюхан ты этакой! Крест-от на вороту есте у тя али закинут?! Путаешь, вяжешь меня со смертным делом! - О крестах не с тобою судить, я не монах, по-церковному ведаю мало... Но ежели... Дьяк, иди с ярыгой в сени, учиню бабе допрос на глаз, с одной. Дьяк и ярыга вышли. - Вот что, баба буявая, супористая, - воевода облокотился на стол, пригнулся, - ежели ты не скажешь, где у мужа складена казна, то скормлю я тебя в застенке клопам... - Ой, греховодник, ой, брюхатой бес! Ой, помирать ведь будешь, а без креста весь, без совести малой... Ну, думай ты, скажу я тебе, где мужнины прибытки хоронятся, и ты их повладаешь, а вернется с торгов муж да убьет меня? Нет! Уж лучше я до его приезду маяться буду... Помру - твой грех, мне же мужня гроза-докука худче твоей пытки. - Дьяк, ярыга - ко мне! Из сеней вошли. Дьяк сел к столу, ярыга встал к шестку печи. Воевода сказал дьяку: - Поди к себе. Буде, потрудился, не надобен нынче. Дьяк, поклонясь, не надевая колпака, ушел. Ярыга ждал, склонив голову. - Забери, парень, бабу Силантиху. Спутай да толкни в поруб. Справишь с этой, пусти ко мне целовальника... Баба ругалась, визжала, кусала ярыге руки, но крепкий служка уломал ее и уволок. Когда смолк визг и плач, затрещало дерево, раздались дряблые шаги. Вошел целовальник. Отряхивая на ходу синий длиннополый кафтан, целовальник поклонился воеводе. - Как опочив держал, Иван Петров сын? - Ништо! Одно, боярин-воевода, клопов-таки тьмы-тем... - Садись, Иван Петров сын! Благо мы одного с тобой отчества, будем как братья судить, а брат брату худого не помыслит. Целовальник сел на скамью. - Надумал ли ай нет, чтоб нам как братьям иметь прибыток? - Думал и не додумал я, Митрий Петрович!.. - ...и воевода. - ...и воевода Митрий Петрович, боюсь, как я притронусь к ей, матушке? Ведь у меня волос дыбом и шапку вздымает... - Да ты, Иван Петров сын, ведаешь меня, воеводу? - Ведаю, воевода-отец. - Знаешь, что я все могу: и очернить белого и черного обелить? Вот, скажем, доведу, что твой ярыга Федько к воровским казакам сшел по твоему сговору. - Крест, воевода, целовать буду, людей поставлю послухов, что на луду с государевой казной меня нагого на вервю за ошейник воры приковали. - Да ярыга сшел к казакам? И ты притчинен тому! - Крест буду целовать - не притчинен! - Хоть пса в хвост целуй, а где послухи, что меж тобой и ярыгой сговору не было? Я, воевода, указую и свидетельствую на тебя - притчинен в подговоре! - Боярин-отец, да пошто так? - А вот пошто: понять ты не хошь, Иван Петров сын, что ни государь, ни бояре не потянут тебя, ежли мы собча с тобой тайно - вчуйся в мои слова - ту государеву казну пропойную меж себя розрубим... Или думаешь, что царь почнет допрашивать вора: "Сколь денег ты у кабатчика на Самаре во 174 году вынул?" Послушай меня, Иван Петров сын! Будут дела поважнее кабацких денег - деньги твои лишь нам надобны на то, чтобы от Волги подале быть, а быть ближе к Москве... - Боярин, крест царю целовал, душу замараю!.. Сколь молил я, и Разин меня приковал, а казны не тронул. Боярин неуклюже вылез из-за стола, цепляясь животом, сказал вошедшему ярыжке: - За колодниками стрельцы в дозоре, ты же запри избу, иди! Пойдем, Иван Петров. В сенях целовальник зашептал: - Боярин, ярыга на меня ворам указал, что тебя упредить ладил... - Ярыга твой углезнул - взять не с кого, и вот, Иван Петров, с тебя сыщем, допросим, пошто ярыга в казаки утек?.. - Крест буду целовать! Послухов ставлю... - Я так, без креста, рубаху сымаю и - ежели крест золотой - сниму и его! Ты в кабаке сидишь, а за все ко кресту лезешь - весчие такому целованию я знаю, Иван. У меня вот какое на уме, и то тебе поведаю... - Слышу, отец-воевода... - Клопы, вишь, тоже к чему-либо зародились, а ежели зародились, то грех живую тварь голодом морить, и вот я думаю: взять тебя в сидельцы, платье сдеть да скрутить, и ты их недельку, две альбо месяц покормишь и грех тот покроешь!.. - Ой, што ты, отец воевода-боярин! Пошто меня? - Не сговорен... Розрубим пропойную казну, тогда и сказ иной. Нынче иди и думай, да скоро! Не то за Федьку в ответ ко мне станешь. Стрельцы зажгли фонари, посадили грузного боярина на коня, и часть караула с огнем пошла провожать его.

6

В воскресенье после обедни на лошадях и в колымагах ехали бояре с женами на именины воеводской дочери. Боярская челядь теснилась во дворе воеводы. От пения псалмов дрожал воеводский дом. В раскрытые окна через тын глядела толпа горожан, посадских и пахотных людей. Все видели люди, как дородная воеводша, разодетая в шелк и золото с жемчугом, вышла к гостям, прошла в большой угол, заслонив иконостас, встала. За тыном говорили: - Сошла челом ударить! - Эх, и грузна же! - Боярыня кланяется поясно! - Да кабы низко, то у воеводчи брюхо лопнуло. - Стрельцы-ы! - Пошли! Чего на тын лезете?! - Во... бояра-т в землю воеводчи! - Наш-от пузатой, лиса-борода, гостям в землю поклон. - С полу его дворецкой подмогает... Видно было, как воевода подошел к жене, поцеловал ее, прося гостей делать то же. - Фу ты! Што те богородицу! - Не богохули - баба! - Всяк гость цолует и в землю кланяетца. - Глянь! Староста-т, козья борода. - Как его припустили? - Земскому не целовать воеводчи! - Хошь бы и староста, да чорной, как и мы... - Воевода просит гостей у жены вино пить. - Перво, вишь, сама пригубит. - У, глупой! По обычею - перво хозяйка, а там от ее пьют и земно поклон ей... - Пошла к бояроням! В своей терем - к бояроням. - Запалить ба их, робята? - Тише: стрельцы!.. - Ужо припрем цветные кафтаны! - Читали, что атаман-от Разин? - Я на торгу... ярыга дал... "Ужо-де приду!" - Заприте гортань - стрельцы! - Тише... Берегись ушей... - В приказной клопам скормят! - Ярыга-т Федько сбег к Разину. - Во, опять псалмы запели с попами. - Голоса-т бражные! - Ништо им! Холопи на руках в домы утащат... - Тише: стрельцы! - Эй, народ! Воевода приказал гнать от тына. - Не бей! Без плети уйдем.

7

Ночью при лучине, ковыряя ногтем в русой бороденке, земский староста неуклюже писал блеклыми чернилами на клочке бумаги: "Июлия... ден андел дочери воиводиной Олены Митревны, воеводи и болярину несен колач столовой, пек Митька Цагин... Ему же уток покуплено на два алтына четыре денги. Рыбы свежие... Налимов и харюзов на пят алтын... В той же ден звал воивода хлебка есть - несено ему в бумашке шестнадцать алтын четыре денги. Григорею его позовново пять денег..." - Э, годи мало, Ермил Фадеич! Боярыню-то, воеводчу ево, куда? После Григорея! Штоб те лопнуть, кособрюхому! До солнышка пиши - не спишешь, чего несено ему в треклятые имянины... Ище в книгу списать, да письмо ему особо. "Ты-де не лишку ли исписал?" Лишку тебе, жручий черт! "Как крестьяня?" Так вот я те и выложу как. "А не видал ли, кто листы чтет воровские да кому честь их дает?" Видал и слыхал - и не доведу тебе! И когда этта мы от тебя стряхнемся? Староста положил записку на стол, разгладил ладонью: - Уй, в черевах колет - до того трудился письмом! По столовой доске брел таракан с бочкой; почуяв палец старосты, ползущий за ним, таракан потерял бочку, освободясь от тяжести, бежал к столешнику: - Был черевист, как воевода, а нынче налегке потек? Эх, кабы воеводу так давнуть, как тебя, гнусь! Староста еще поскоблил в бороде, зевнув, зажег новую лучину, встал в угол на колени, склонив голову к правому плечу, поглядел на черную икону. Крестился, кланялся в землю. У него на поясе, белея, болтался деревянный гребень. Постная фигура, тонкая, с козьей бородкой, чернела на желтой стене. Из узких окон, вдвинутых внутрь бревна в сторону, смутно дышало безветренным холодком.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки