1

От жары дневной решетчатые окна теремной палаты в сизом тумане. Справа белые кокошники с овальными кровлями, с узкими окошками вверху, собора Успенского - жгучие блики на золоте глав вековечной постройки итальянца Фиоравенти. Слева Архангельский собор (*44) - создание миланского архитектора, а меж соборами выдвинулась с шестью окнами Грановитая палата с красным крыльцом. По крыльцу ходят иногда бородатые спесивцы - люди в бархате, держа в руках, украшенных перстнями, высокие шапки. Жар долит бояр, иначе они не сняли бы свои шапки. От куполов и раковин в золоченых кокошниках Архангельского собора светлое сияние. С колоколен гул, звонкое чаканье галок, временами беспокойной, рассыпчатой стаей заслоняющих блеск куполов. Вот смолк, оборвался гул колоколов, властно несется снизу нестройный, разноголосый крик и говор человеческих голосов - Ивановская площадь ревет, совершая суд над преступниками, позванными в Москву "со всей Русии в угоду великому государю". Оттого царь так терпелив к человеческим крикам и милостив к палачам, бьющим у приказов и даже на одиноком козле, под окнами Грановитой палаты, людей "розно: кого нещадно, кого четно". Рундуки [деревянные панели; ими были мощены многие улицы] от собора к собору и к теремам положены навсегда и мостятся вновь, когда обветшают, чтоб царь, идя, не замарал о навоз и пыль сафьянные сапоги. Вверху, меж причудливых узорчатых башенок-куполов, воздушные гулы и клекот птичий; внизу же взвизги, мольбы и стоны да ядреная матерщина досужих холопей, с которыми сам царь не в силах сладить. Холопи слоняются в Кремле с раннего утра до позднего вечера: то дворня больших бояр ездит на украшенных серебром, жемчугами и золоченой медью лошадях - ей настрого приказано "ждать, пока вверху у государя боярин!". Бояре ушли к царю на поклон. Холопи голодны, а уйти не можно, от безделья и скуки придираются к прохожим и меж себя бьются на кулаки. Дальше, к Спасским воротам, каменные со многими ступенями выпятились на площадь высокие лестницы приказов, начиная с Поместного (*45) и Разбойного. Перед лестницами козлы, отполированные животами преступников, перепачканные кровью и человеческим навозом. Между лестницами у стен приказов виселицы с помостами. На козлах что ни час меняются истерзанные кнутом люди, замаранные до глаз собственной кровью. Часто меняются перед козлами дьяки и палачи. Все так привыкли в царской Москве к нещадному бою, что говорят: "Москва слезам не верит!" - и мало кто глядит на палачей, а дьяков, читающих приговоры, никто не слушает. У лестниц Судного приказа ежедневно, кроме праздников, густая толпа бородатых тяжебщиков в кафтанах, сукманах и казакинах со сборками - все ждут дьяков и самого судью, а судья и дьяки медлят, хотя судебным от царя поведено: "Чтоб судьи и дьяки приходили в приказы поранее и уходили из приказов попозже". Поведено также боярским холопям "с коньми стоять за Ивановской колокольней". Но озорной народ разъезжает по всей площади, а драки меж себя чинит даже на папертях соборов, в ограде и на рундуках, где проходить царю. Кто любопытный, тот, прислушавшись к крику дворни, узнает: "Что князья Трубецкие изменники - Польше продались, латынской замест креста крыж целовали; что Голицын-князь в местничестве упрям и зато с государевой свадьбы прямо посылай на Бело-озеро". - Я вот на тя доведу князю-у! - А я? Отпал язык, что ли? Тоже доведу! - Стрельцы! - Дворня! Езжай за Ивановску - там стоять указано. - Сами там стойте, бабы! - Брюхатые черти! - Шкуры песьи! - Чого лаете? Караул кликнем! - Кличьте, сволочь! - Дай им, головотяп, кистеня! - Нет сладу со псами, тьфу! - Эй, люди-и! Бирючи едут. - Пущай едут, орут во всю Ивановску! Из окон Разбойного приказа, распахнутых от жары, надрывный женский крик: - Отцы родные! Пошто мне Никон? (*46) Не воровала я противу великого государя... - А ну еще, заплечный, подтяни. - О-о-й! Ду-у-шу на покаяние... Два бирюча в распахнутых рудо-желтых кафтанах останавливают белых коней на площади против дьяческой палатки, где заключаются со всей Русии крепостные акты. Палатка задом приткнута к колокольне Ивана Великого, полотняный верх ее в густой пыли. В палатке виднеются стол, скамьи, за столом подьячие, и дьяк за столом, стоя читающий закон. У бирючей в левой руке по длинному жезлу. Сверху жезла знамя из золотой парчи, у седла литавры. Остановив лошадь, один из них, старший, бородатый, бьет рукояткой плети в литавры, кричит: - Народ московский! Ведомо тебе, что с год тому святейшие вселенские патриархи учинили суд над бывшим патриархом Никоном... Самовольством он, не убоясь великого государя повеления, снял с себя в Успенском соборе сан светлый, надел мантию и клобук чернца, сшел на Воскресенское подворье. Другой бирюч бьет в литавры, продолжая речь первого: - И ныне Никон тот не патриарх, да ведомо тебе будет, а чернец Ферапонтова монастыря, имя же ему Ании-ка! Первый бирюч, чередуясь, кричит: - Сей чернец Аника с толпой монахов, обольщенных его прежним саном, вошел в собор Успенский, пресек службу господню. За бесчинство, подобное тому, простых людей кнутом бьют, но волею и кротостию великого государя самодержца всея Русии Алексия Михайловича Аника был спущен в Воскресенский монастырь! Второй бирюч сменяет первого: - Чернец Аника, стяжавший многими злыми делы кару господа бога и великого государя, лаявший собор святейших патриархов жидовским, назвавший великих иереев бродягами и нищими, не мирится с долей чернца-заточника - он утекает из своего заточения, соблазняет народ сказками о несменяемости сана патриарша и грозит, лжесловя, судом божиим всуе... Первый бирюч, поворачивая коня и заканчивая, прибавляет, потрясая жезлом: - Народ московский! Не иди за бывшим патриархом Никоном, не верь кликушеству и пророчеству ложному тех, кто прельщен им! Отвращайся его, не поклоняйся дьявольской гордыне его и знай крепко, что на бывшем патриархе, а ныне чернце Анике - проклятие отцов церкви, запрещение быть ему в сане иерейском и гнев на нем великого государя! Бирючи уезжают, толпа ропщет: - Сгонили бояра-т святейшего патриарха. - То всем ведомо! Да, вишь, по народу сказки идут... Дуют нам в уши лжу бирючи... - Страшатся Никона! - Никон-патриарх таков есть, что уйдет из монастыря да за народ, противу обидчиков! - Мотри, уши ходят! - Стрельцы? - Стрельцы ништо - сыщики! - Эй, слушь-ка, люди! - кричит один, потный, в распахнутом кафтане, в бараньей шапке. - Почесть с год на Волге донские казаки шарпают. - О-ой ли? - Вот хрест! И атаман у них Стенька Разин... - Вишь, како дело-о! Потный человек, польщенный тем, что его многие слушают, надрываясь кричит: - Сказывают... государев струг да патриарш другой потопили на Волге-т... да стрельцы сошли к... - Стой ты, парень! Не знаешь, где рот открыл? - А чаво? - Ту - чаво! Дурак, под окнами Разбойного приказу - чаво! - Ну, а я - правду? Чул, вот хрест! - Стрельцы! Хватай вон того в зимней шапке, лжой народ прельщает! Стрельцы ловят человека за распахнутые полы кафтана. Тот, кто велел взять, запахивается плотно в длиннополую сермягу, пряча вывернувшийся из рукава тулумбас и надвигая на глаза валеную шляпу. - Сыщик? - Кто еще? Ен! Сказывал дураку. Толпа, пыля песок, бежит прочь от взятого. Стрельцы кричат сыщику: - Эй, государев истец! Куды с ним? - То заводчик! Тащи в Разбойной - я приду. - Эко дело! Да не заводчик я, пустите, Христа ради, государевы люди... - Допытают кто! - Ну, парень, волоки ноги, недалеко в гости ехать. - Ой, головушка! Чул и сбрехнул. - О головушке споешь в Разбойном - чуешь, как баба поет? - Да пустите, государевы люди! - Не упирайся, черт! У соборов на рундуке спешилась толпа боярских холопов, бьются на кулачки, кричат, свистят пронзительно. Иные, сбитые с деревянной панели, валятся в пыль, вскочив на ноги, хватают за гриву лошадей, за стремена и уезжают, а бой жарче, гуще толпа. Но разом и бой, и крик, и свист утихли: люди как не были тут. Из Архангельского собора по рундуку медленно идет седой боярин в голубой шелковой ферязи, расшитой жемчугом. Боярин без шапки, утирая лысую голову цветным тонким платком, говорит: - Люди, шапки снять! Кто не снимет, бит кнутом будет здесь же на козле. Великий государь всея Русии со святейшим патриархом идут из собора... Кто близ рундука, все обнажают головы. Идут попы с крестами, бояре в шелковых и бархатных ферязях, в кафтанах из зарбафа [парчовая ткань]. В пестрой, блещущей жемчугом и дорогими каменьями толпе сияет шапка Мономаха, мотается крест на рукоятке посоха. Близ самого рундука, где проходит царь, толпа валится для поклона в землю, но площадь Ивановская в ширине своей ревет и гудит, не замечая ни царя, ни патриарха. Кого и за что бьют на площади - не разберешь. Голоса дьяков выкрикивают о наказании исправно и точно, но приговоры тонут в ссоре, высвистах конных холопов, в команде стрелецких дозоров, в жужжании голосов Ивановской палатки, в плаксивых жалобах и просьбах у Судного приказа, в ругани приставов и площадных подьячих, не дающих кричать матерне и бессильных остановить тысячи глоток. Гам человеческий сливается с гамом галок и воронья, кочующего на соборах и башнях, облитых по черепице зеленой глазурью, и на рыжей стене Кремля с белой опояской, с пестрыми осыпями кирпича - зубцов и бойниц.

2

Узорчатое окно распахнуто - царь стоит у окна. Голоса с площади долетают четко. Царь в атласном голубом турецком кафтане, пуговицы с левого боку алмазные, короткие рукава кафтана пестрят камением и жемчужными узорами. Шапка Мономаха блестит рядом на круглом низком столе. Тут же приставлен посох с золотым крестом сверху рукоятки. Иногда проходит палатой, каждый раз почтительно сгибая шею, стольник-боярин, бородатый, в дорогом становом кафтане [становой кафтан - с перехватом и воротником; турецкий - без перехвата и без воротника]. В следующей, меньшей палате царь приказал собрать столы для пира и бесед с боярами; дел накопилось столько, что царь позволил большим и ближним боярам вершить иные дела, не сносясь с ним. Рядом с царем высокое кресло с плоской спинкой, расписное, в золоте и красках, с подножной скамейкой, обитой голубым бархатом. Видит в окно царь, как из приказа вывели волосатого дьяка, повели через рундук к одинокому козлу. К козлу у Грановитой палаты водили тех, кто словом или делом обидел царское имя. Палач встал у козла и расправляет кнут. Рукава красной рубахи засучены, ворот расстегнут. Помощник палача, не имея времени расстегнуть, срывает с дьяка длиннополый кафтан. Дьяк уронил в песок синий шелковый колпак, топчет его, не замечая, и сам топчется на месте. Руки дьяка трясутся, он дрожит, и хотя в воздухе жарко, но дьяку холодно, лицо посинело. В конце длинного козла стоит дьяк с листом приговора, Осужденный подымает голову на окно царской палаты, раскинув руки, валится в землю, закричав: - Великий государь, смилуйся-а, прости!.. - Его поруха как? - спрашивает царь. Дьяк с листом деловит, но, слыша царский голос, поясно кланяется, не подымая головы, и во всю силу глотки, чтоб покрыть многие звуки, отвечает: - Великий государь, дьяк Лазарко во пьянстве ли, так ли, неведомо, сделал описку в грамоте противу царского имени, своровал в отчестве твоем... - Сколь бить указано? - В листе, великий государь, указано бить вора Лазарку кнутом нещадно. - Бить его четно - в тридцать боев! Нещадно отставить и не смещать - пусть пишет да помнит, что пишет! Свернув приговор, дьяк с листом поклонился царю поясно. Осужденный встал с земли. Царь отошел от окна, сел на свое кресло, сказал: - Суд бо божий есть, и честь царева суд любит! Палатой снова проходил стольник, царь приказал ему: - Боярин Никита, не вели нынче рындам приходить. - То укажу им, великий государь! Стольник прошел, царь хотел закрыть глаза, но по палате спешно и, видимо, робко, колыхая тучными боками, шла родовитая Голицына, мамка царских детей. - Мама! Не можно идти палатой, тут бояре ходят для ради больших дел. Боярыня почтительно остановилась, повернувшись лицом к царю, и низко, но не так, чтоб сдвинуть на голове тяжелую кику с золотым челом и камением, поклонилась: - Холопку твою прости, великий государь; царевич, вишь, сбег в ту палату, и я за ним, да дойти не могу - прыткой, дай ему бог веку... - Поспешай... пока ништо! А царевича не пущай бегать: иные лестницы есть дорогами [полосатой тканью] крыты, под дорогой гвоздь или иное - береги мальца. - Уж и то берегу, великий государь! Боярыня прошла было, царь окликнул: - Не вели, мама, у царевен в терему окошко распахнуть, чтоб девки с площади не слышали похабных слов. - То я ведаю, великий государь! Боярыня ушла, царь снова хотел зажмурить глаза, подумал: "Нет те покою, царь!" Очередной караульный боярин вошел в палату, отдал царю земной поклон, встал у двери. - С чем пришел, боярин? - Боярин Пушкин Разбойного приказу, великий государь, с дьяком своя, - приказать ай отставить? - Боярину прикажи, дьяку у меня нынче невместно. Вошел коренастый чернобородый боярин, у двери упал ниц, встал и, подойдя, снова земно поклонился, - Пошто не один, боярин? - Великий государь, с Волги вести, как и ране того были, о воровстве Стеньки Разина с товарыщи... Я же чту грамоты тупо, то дьяк того для волокется мною с письмом... - Для ради важных дел кличь дьяка... Эй, приказать дьяка! Русобородый, русоволосый дьяк, войдя, без шапки, степенно, поясно поклонился царю, встал неслышно за боярином, развернув лист, осторожно кашлянул в руку. Царь поднял на дьяка глаза: - Чти, дьяче! - "Из Синбирска во 175 году июля в 29 день писал к царю, великому князю Алексею всея Русии самодержцу..." Царь пнул из-под ног низкую скамейку, вскочил с кресла и затопал ногами: - Что ты чтешь, сукин сын?! Куда ты дел отчество и слово - "великому государю"? Дьяк побледнел, слегка пятясь, поклонился, лист задрожал в его руке, но он, твердо глядя в глаза царю, сказал: - Великий государь, прибавить, убавить слово - не моя власть: чту то, что написано... - Дай грамоту, пес! Дьяк с поклоном передал боярину лист, боярин, еще ниже кланяясь, передал лист царю. Царь развернул грамоту во всю длину, оглядел строки и склейки листов внимательно. На его дебелом лице с окладистой бородой ярче заиграл злой румянец. Царь передал грамоту, минуя боярина, в руки дьяку, велел читать; переждав, сказал боярину: - Кончим с грамотой, боярин Иван Петрович, а ты помету сделай - незамедлительно напиши воеводе, чтоб сыскал дьяка, кто грамоту писал, и с земским прислал того вора на Москву, а мы его здесь под окнами на козле почествуем ботогами... Чти, дьяче! - "...Стольник князь Дашков и прислал расспросные речи о воровских козаках: сказывал-де синбирского насаду работник Федька Шеленок: донские-де козаки - отаман Стенька Разин да есаул Ивашко Черноярец, а с ними с тысячу человек, да к ним же пристают по их подговору Вольские ярыжки. Караван астраханской остановили выше Царицына, на устье Волги и Иловли-реки. А как они, воры, мимо Царицына Волгою шли и с Царицына-де стреляли по них из пушек, и пушка-де ни одна не выстрелила, запалом весь порох выходил..." Царь снова соскочил со своего тронного места, затопал ногами. - Пушкари воруют! Таем от голов и полковников, да воевода дурак! Чти, дьяк, впредь. - "...А стояли воры от города в четырех верстах, на Царицын прислали они ясаула, чтоб им дать Льва Плещеева да купчину кизылбашского..." - Пошто не просили дать им самого воеводу? Вот два родовитых покойника - Борис Иванович да Квашнин-боярин - какое наследье нам оставили? А я еще тогда по младости пожаловал Квашнина Разрядным приказом, Юрья же князя понизил в угоду Морозову... И ныне вижу их боярское самовольство - втай того Разина спустили из Москвы, взяв у боярина Киврина. А как старик пекся и докучал - не спущать, и на том государском деле голову положил. - Царь перекрестился. - Учинено было, великий государь, неладно большими боярами, да поперечить Морозову никто не смел. - Так всегда бывает, когда многую волю боярам дашь. Чти, дьяк! Дьяк, повернувшись к образам, крестился. - Не вовремя трудишься, дьяк! - Великий государь! Пафнутий Васильевич - учитель мой и благодетель, а когда имя его поминают, всегда молюсь. - То похвально! Чти далее. - "...И взяли у воеводы наковальню, да кузнечную снасть, да мехи, а дал он им, убоясь тех воров, - что того отамана и ясаула пищаль, ни сабля, ништо не возьмет и все-де войско они берегут... А грабили-де корован и Васильеву ладью Шорина не одну посекли и затопили в воду ниже реки Камышенки, и насады и всякие суды торговых людей переграбили, а иных-де до смерти побили, а колодников, что шли в Астрахань, расковали, спустили: да они худче самих Козаков побивали на судах служилых людей... Синбиренина Степана Федосьева изрубили и в воду бросили, да двух человек целовальников синбирских, которые с недовозным государевым саратовским хлебом посланы, били и мучили, и знамя патриарша струга взял Стенька Разин, и старца патриарша насадного промыслу бил, руку ему срубил и потопили... да трех человек патриарших повесили, да приказчиков Василия Шорина повесили же, и знамена и барабаны поймали. Пристали к нему, Стеньке, ярыжных с насадов Шорина шестьдесят человек, с патриарша струга - сто человек, да с государева-царева струга стрельцы и колодники, да патриарш сын боярской Лазунко Жидовин. Кои воры погребли Волгой, а иные, взяв лошадей, берегом погнали в Яицкий городок за помогай..." - Нынче же будем судить за трапезой. Думаю я, боярин, Хилкова-князя сместить, худой воевода. - Ведомо великому государю, что послан туда Иван Прозоровский-князь (*47) с братом. - То я знаю. - А еще Унковского Андрея, великий государь, по указу твоему перемещаем. - Тургенев сядет, да лучше ли? Все дела, боярин Иван Петрович, о воровских казаках направлять в Казань, к боярину князю Юрью Долгорукову. - Так делаем мы уже давно, великий государь! Царь косо улыбнулся, в глазах засветилась насмешка: - Пишет Унковский с Царицына, да пишет тайно, а чего тут таить? "Для промыслу над воровскими казаками послать он, Андрей, не смеет за малолюдством, а из Астрахани-де и с Черного Яру для поиску тех казаков ратные люди на Царицыя и по мая 17 число не присланы". Все они, воеводы, друг другу помешку чинят да котораются [склоку заводят, ссорятся], а с нуждой государевой не справляются. Пожог грабежной ширится, и ужо, когда тушить его придет, когда им каждому в своем углу жарко зачнет быть, почнут кричать: "Великий государь, пожалуй - пошли людей, да денег, да коней!" Приказать им, боярин, чтоб они хоть жили с великим бережением и на Черном Яру и по учугам [рыбным промыслам] да про воровских казаков проведывали бы ладом и всякими мерами промышляли через сыщиков и лазутчиков; сыскных люден, боярин, шире пусти! Из приказа Большого двора возьми на то денег... - Воля нам дана от тебя, великий государь, а мы для того дела прибираем давно уж бойких людей... да заводчиков всяких ловим, чтоб слухов и кликушества вредного не было... - Еще раз наказать накрепко! - Царь взмахнул кулаком так, что светлые зайчики от рукава запрыгали но стенам. - Чтоб однолично тем воровским казакам на Волге и иных заполных реках воровать не дать и на море их не пустить! Так и грамоту писать в Астрахань, а нынче, боярин, обсудим, что на Ивановской делается - перво... Вот еще, Иван Петрович, пиши не то лишь в Астрахань - пошли в Казань к Долгорукову Юрью князю да о ворах же пиши Григорью князь Куракину, и в Синбирск, и на Самару... - В Самаре, великий государь, воевода Хабаров Дмитрий... И не дале как вчера доводит мне на него таем тамошний маэр Юган Буш: "Воевода-де людей всякого звания теснит гораздо и по застенкам держит и через незамужних жонок блудом промышляет..." Уж, видно, таковы, государь, Хабаровы, и ежели твоя светлая память упомнит четвертый год, как государил ты, тогда объявился некий опытовщик [открыватель, завоеватель] на даурских [сибирских] людей - новую землю - Ермошка Хабаров, ходил воевать неясачных князьков. - Мутна к тому память моя, во все же говори, боярин. - Да тут, государь, досказать мало: забрал тот Ермошка Хабаров аманатами [заложниками] у тех князьков жонок да девок и всех перепортил, да тем и опытки свои порешил. - Все они друг на друга изветы подают! Воевода то ж таем доводит на Югана Буша, что он великий бражник, что-де мужиков в солдаты имает тех, кто боле семейной, указ же ему брать одиночек, "и одиночек-де не берет, заставляет тех мужиков по вся дни ходить к ружью, и оттого пашня-де, земля скудеет...". - Так повели, великий государь, чтоб я послал на Самару сыщиков и сыскал бы о маэре и воеводе за поруками местных людей: иереев, купцов, целовальников добрых и черных людей всех. - То велю тебе, боярин, а прежде всего пиши ко всем воеводам, и на Терки тож, чтобы жили, не которались, с великим бережением, да лазутчиков шли им, воеводам, в подмогу, а ежели где объявятся воровские казаки, то ходить бы на тех казаков, свестись с нами. - Все то будет так, государь! Дьяк поклонился царю, ушел. Царь проводил глазами дьяка, сказал: - Толковый и чинной дьяк! Где взял такого? - Наследье мне, великий государь, от боярина Киврина покойного... Дьяк много грамотен, не бражник и чист - посулов не имает. - Добро! Ты иногда его и для моих тутошних дел давай. Царь вспотел. Боярин поклонился и, припав на колени, расстегнул царю пуговицы кафтана: - Пошто, великий государь, плоть жарой томить? Когда боярин встал на ноги, царь милостиво дал ему поцеловать руку. - Вот еще молвлю об Ивановской перво: кто пустил конных бирючей? Пеший бирюч дешевле - погодно четыре рубли, конной много дороже - конь, литавры, жезл и одежда боярская... - То, государь, у бирючей - свое, а жалованное тоже четыре рубли и пять денег емлют... - И еще, боярин! Никон ко мне завсегда тянется... не опасен нашему имени. - Великий государь! Никон, после того как пил на светлую пасху твое вино в честь твою да имал от тебя дары, возгордился, и в Ферапонтове игумен да монахи порешили воздавать ему патриарши почести. Он же, не спросясь никого, вернулся в Москву. - Чаял меня видеть... не допустили?.. - Народ темен, государь! И по вся зол на больших бояр. Ведомо народу, что Никон, возведенный волею твоею из мужиков, знает, что народ за него, и Никон, где проходит, лает бояр, тем прельщает... Нашлись уже кликуши, стали кричать всякое непотребство, лжепророчествовать хулой на святую церковь... И мы, прости нас, великий государь, с князем Трубецким, чтоб не печалить тебя и сердце твое сохранить спокойным, чернца Анику свезли за караулом, но без колодок, в Ферапонтов и настрого указали игумну боле не пущать заточника, а лжепророков берем на пытку и бирючей пустили кликать народу по един день на торгах и площадях... - Не покривлю душой... жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его - до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне... и я молчу. - Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади - чинят почесть что разбой среди дня... - Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат - дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят - ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин! - Твоя светлая воля, государь! Стольник вошел в палату, торжественно и громко сказал: - Великий государь! Святейший патриарх идет благословить трапезу. Царь встал, сказал стольнику: - Никита-боярин, чтоб было за трапезой довольно вина! Стольник низко поклонился.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки