1890, 3 (15) января У Эмиля Веньяминовича и Флоры Осиповны Мандельштамов родился сын Осип.

1892 Семья Мандельштамов поселяется в Павловске под Петербургом.

1897 Мандельштамы переезжают в Петербург.

1899, 1 сентября Поступает в 1-й класс общеобразовательной школы кн. В. Н. Тени-шева, преобразованной в 1900г. в Тенишевское училище.

1904, февраль В Тенишевском училище начал преподавать В. В. Гиппиус, оказавший большое влияние на Мандельштама.

1907, 15 мая Окончил Тенишевское училище.

2 октября Уезжает в Париж.

1908 Живет в Париже, слушает лекции в Сорбонне, знакомится с Н. Гумилевым, совершает поездки в Швейцарию и Италию.

1909, апрель — май Слушает курс лекций по стихосложению на «Башне» у Вячеслава Иванова.

Сентябрь Поселяется в Германии, поступает в Гейдельбергский университет, два семестра изучает там романские языки и философию.

1910, август Первая публикация стихов Мандельштама в 9-й книге журнала «Аполлон».

1911, март Знакомство с А. Ахматовой.

10 сентября Записывается на романо-герман-ское отделение филологического факультета Петербургского университета.

1912, осень Входит в группу акмеистов.

1913, март Вышел первый сборник стихов «Камень».

1915, июнь Едет в Коктебель, там знакомится с Мариной и Анастасией Цветаевыми.

Декабрь Выходит в свет второе издание «Камня».

1916 Часто приезжает в Москву для встреч с М. Цветаевой, проводит несколько дней в Александрове в доме ее сестры Анастасии.

1917 Февральскую революцию встречает в Петрограде, часто видится с А. Ахматовой, вместе они выступают с чтением стихов.

1918, июнь Переезжает в Москву, работает в Нар-компросе. Столкновение с Я. Блюм-киным из-за выносимых им в ЧК смертных приговоров заложникам, дело доходит до Дзержинского.

1919 Уезжает в Харьков, где работает в Наркомпросе, потом в Киев, где знакомится с Н. Я. Хазиной, своей будущей женой.

Сентябрь Поездка в Коктебель.

1920 Живет в Коктебеле, потом в Феодосии, арестован белой контрразведкой, после счастливого освобождения едет в Батум, где арестован военными властями. После еще одного счастливого освобождения едет в Тифлис, а оттуда добирается в Петроград.

Октябрь Знакомство и увлечение артисткой Александрийского театра О. Н. Арбениной.

1921, весна Едет в Киев за Н. Я. Хазиной, вместе они едут по маршруту: Ростов, Кисловодск,, Баку, Тифлис, Батум Сухум, Новороссийск.

Август Узнает о расстреле Н. Гумилева.

1922, март Приезжает в Киев, здесь регистрирует брак с Н. Я. Хазиной. Возвращается в Москву, поселяется в Доме Герцена, знакомится с Б. Пастернаком.

Август Выходит в свет «Tristia». 1923, июнь Выходит в свет «Вторая книга». 1924 Переезд в Ленинград. В конце года бурное увлечение О. Ваксель. 1925, май Выходит в свет «Шум времени».

1926 Мандельштамы поселяются в пансионате (в здании Лицея) в Детском Селе.

1927 Работает над « Египетской маркой ».

1928, май Выходит сборник «Стихотворения». Июнь Выходит в свет сборник статей «О поэзии». Сентябрь Выходит в свет «Египетская марка».

1929, сентябрь Выходит в свет «Тиль Уленшпигель» (перевод Горнфельда и Карякина, литературная обработка Мандельштама). На титульном листе Мандельштам ошибочно назван переводчиком. Мандельштам извинился в печати перед Горнфельдом за эту ошибку издательства, но Горнфельд извинений не принял и обвинил Мандельштама в плагиате. Дело дошло до суда. Вся эта история послужила поводом и материалом для многомесячной травли поэта. В издательствах перестают ему давать работу.

1930 Прекращается издание «Московского комсомольца» — Мандельштам лишается работы. Безрезультатная поездка в Тифлис в надежде получить работу там. Поездка в Армению, знакомство с биологом Б. Кузиным, ставшим близким другом поэта. Закончена работа над «Четвертой прозой». Пишет стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слез...».

1931 Возвращается в Москву, живет у родственников и знакомых. Работает над «Путешествием в Армению».

1932 Получает комнату в Доме Герцена. Из-за невозможности устроиться на работу и отсутствия средств к существованию обращается с просьбой в правительство назначить ему пенсию — просьба удовлетворена.

1933 Ходатайствует об освобождении арестованного Б. С. Кузина. Пишет в Коктебеле «Разговор о Данте». Публикация «Путешествия в Армению» («Звезда». № 3) вызвала залп погромных статей. Получает квартиру в кооперативном писательском доме. Пишет стихи «Мы живем, под собою не чуя страны...» и «Квартира тиха, как бумага.,.».

1934, 14 мая Обыск и арест в присутствии при-ехавшей накануне А. Ахматовой. Обвинение: стихи «Мы живем, под собою не чуя страны...». Приговор: высылка в Чердынь, куда Мандельштама отправляют этапом, разрешив, однако, жене сопровождать его. Болезнь — попытка самоубийства. Удовлетворено ходатайство о замене места ссылки — в конце июля Мандельштамы перебираются в Воронеж.

1935 Работает для воронежских газет, журналов, радио, становится литконсультантом воронежского Большого советского театра. Знакомство и дружба с высланным из Ленинграда филологом и поэтом С. Б. Рудаковым. Начал писать стихи, составившие затем «Воронежские тетради».

1936 Приезд А. Ахматовой. Знакомство с Н. Е. Штемпель. Осенью уволен из театра и остается без средств к существованию. Среди немногих, помогавших материально, — Ахматова, Пастернак, Шкловский, Вс. Вишневский.

1937, 16 мая Заканчивается срок ссылки, Ман-дельштам получает разрешение выехать из Воронежа. Однако в Москве жить ему запрещено. Мандельштамы поселяются в Савелове напротив городка Кимры. Работает над «Стихами о неизвестном солдате». Поездка в Ленинград — друзья собирают для него немного денег. На зиму переезжают в Калинин. В течение Статьи в воронежской печати с погода литическими обвинениями против Мандельштама.

1938 Мандельштамы часто приезжают в Москву: поэт хлопочет в Союзе писателей о публикации своих стихов, об издании книги, о творческом вечере. В. Ставский — ответственный секретарь правления Союза писателей, которому адресовались просьбы, обратился с запиской к наркому внутренних дел Ежову с просьбой о помощи в «вопросе об Мандельштаме».

Март Литфонд выдал Мандельштаму двухмесячную путевку в дом отдыха «Саматиха».

2 мая Мандельштама арестовывают в «Саматихе».

2 августа ОСО приговаривает Мандельштама к пяти годам исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность.

12 октября Эшелон, в котором находился Мандельштам, прибывает в пересыльный лагерь на Второй речке (ныне Владивосток).

27 декабря Поэт умирает от болезни и истощения в больничном бараке пересыльного лагеря.

...Он вспоминать не умел, вернее, это был у него какой-то иной процесс, названия которому сейчас не подберу, но, несомненно, близкий к творчеству. (Пример — Петербург в «Шуме времени», увиденный сияющими глазами йятилетнего ребенка.)

Мандельштам был одним из самых блестящих собеседников: он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседе был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторялся или пускал заигранные пластинки. С необычайной легкостью Осип Эмильевич выучивал языки. «Божественную комедию» читал наизусть страницами по-итальянски. Незадолго до смерти просил Надю выучить его английскому языку, которого совсем не знал. О стихах говорил ослепительно, пристрастно и иногда бывал чудовищно несправедлив, например к Блоку. О Пастернаке говорил: «Я так много думал о нем, что даже устал» и «Я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки».,О Марине: «Я антицветаевец».

В музыке О<сип> был дома, и это крайне редкое свойство. Больше всего на свете; боялся собственной немоты. Называл ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причины для объяснения этого бедствия. Вторым и частым его огорчением были читатели. Ему постоянно казалось, что его любят не те, кто надо. Он хорошо знал и помнил чужие стихи, часто влюблялся в отдельные строчки, легко запоминая прочитанное ему.

Чудак? Конечно чудак! Он, например, выгнал молодого поэта, который пришел жаловаться, что его не печатают. Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: «А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали? »

В последний раз я видела Мандельштама осенью 1937 года. Они — он и Надя — приезжали в Ленинград дня на два. Время было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. Жить им было уже совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидаться с ними, не помню куда. Все было как в страшном сне. Кто-то, пришедший после меня, сказал, у отца рсипа Эмильевича (у «деда») нет теплой одежды. Осип снял бывший у него под пиджаком свитер и отдал его для передачи отцу.

Мой сын говорит, что ему во время следствия читали показания О<сипа> Э<мильевича> о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе.

...Несмотря на ужасную судьбу О<сипа> Э<мильевича> и на трагический пафос очень многого им написанного, сам он не только не был мрачен, но наоборот — был человек веселый, как никто понимавший шутку, комизм и восхитительно умевший шутить. За цять лет нашего постоянного общения более или менее безоблачным был только период нашей совместной поездки в Старый Крым и две или две с половиной недели, что я там прожил. Все остальное время было всегда трудным. Чаще всего просто у Мандельштамов не было денег. Не на что было есть, курить. Негде бывало жить. Но было постоянно и еще нечто, несравненно более тяжелое для поэта. Обиды и неудачи в отчаянной борьбе за свое выявление, за аудиторию. Обо всем этом не мог не идти разговор при наших почти ежедневных тогда встречах. Но я не могу припомнить ни одного самого мрачного момента, в который нельзя было бы ожидать от О<сипа> Э<мильевича> остроты, шуткой, сопровождавшейся взрывом смеха. Не помню, чтобы я сам когда-либо чувствовал, что собственное мое остроумие неуместно при обсуждении невеселых положений. Шутить и хохотать можно было всегда. Был у нас даже особый термин «ржакт» (от глагола «ржать») — для обозначения веселого и самого разнообразного по тематике зубоскальства, которому мы предавались при мало-мальски располагающей к этому обстановке. В этих ржактах рождались многие, часто коллективные, стихотворения и другие шуточные произведения. Большая часть их забыта, но некоторые уцелели в моей памяти...

О<сип> Э<мильевич> прекрасно сознавал свою поэтическую силу. Тем не менее он, как ребенок, тянувшийся к сладенькому, хотел полного признания того, что он написал. При честной нашей дружбе я не всегда мог доставить ему эту радость и в этих нечастых случаях был с ним вполне правдив. Он тогда явно огорчался. Возражал. А затем словно упрашивал: «Да нет же, Б<орис> С<ергеевич>, стихи хорошие. Ну, послушайте... — И снова читал написанное. — Ведь хорошо!» Мои протесты лишь в редких случаях имели последствием внесение некоторых небольших поправок. Но и сам я не изменил своего отношения к тому, что мне казалось написанным не в полную силу Мандельштамом.

Однажды утром О<сип> Э<мильевич> прибежал ко мне один (без Н<адежды> Я<ковлев-ны>), в сильном возбуждении, но веселый. Я понял, что он написал что-то новое, чем было необходимо поделиться. Этим новым оказалось стихотворение о Сталине. Я был потрясен им, и этого не требовалось выражать словами. После паузы остолбенения я спросил О<сипа> Э<мильевича>, читал ли он это еще кому-нибудь. «Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденька...» Я в полном смысле умолял О<сипа> Э<мильевича> обещать, что Н<адежда> Я<ковлевна> и я останемся единственными, кто знает об этих стихах. В ответ последовал очень веселый и довольный смех, но все же обещание никому больше эти стихи не читать О<сип> Э<мильевич> мне дал. Когда он ушел, я сразу же подумал, что немыслимо, чтобы стихи остались неизвестными по крайней мере Евг<ению> Я<ковлевичу>, брату Н<адежды> Я<ковлев-ны>, и Анне Анд<реевне>, при первой же ее встрече с О<сипом> Э<мильевичем>. А Клычкову? Нет, не сдержит он своего обещания. Слишком уж ему нужно Читателя! Советчика! Врача!

Мысль об этом последнем исходе всю жизнь утешала и успокаивала меня, и я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О. М. вместе покончить с собой. У О. М. мои слова всегда вызывали резкий отпор. Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом... Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться...» И наконец, последний и наиболее убедительный для меня довод: «Почему ты вбила себе в голову, что должна стать счастливой?» О. М., человек абсолютно жизнерадостный, никогда не искал несчастья, но и не делал никакой ставки на так называемое счастье. Для него таких категорий не существовало.

Впрочем, чаще всего он отшучивался: «Покончить с собой? Невозможно! Что скажет Авербах? Ведь это был бы положительный литературный факт!» И еще: «Не могу жить с профессиональной самоубийцей...» Впервые мысль о самоубийстве пришла к нему во время болезни по дороге в Чердынь как способ улизнуть от расстрела, который казался ему неизбежным. И тут я ему сказала: «Ну и хорошо, что расстреляют — избавят от самоубийства...» А он, уже больной, в бреду, одержимый одной властной идеей, вдруг рассмеялся: «А ты опять за свое...» С тех пор жизнь складывалась так, что эта тема возвращалась неоднократно, но О. М. говорил: «Погоди... Еще не сейчас... Посмотрим...»

А в 37-м году он даже советовался с Анной Андреевной, но она подвела: «Знаете, что они сделают? Начнут еще больше беречь писателей и даже дадут дачу какому-нибудь Леонову. Зачем это вам нужно?..» Если б он тогда решился на этот шаг, это избавило бы его от второго ареста и бесконечного пути в телячьем вагоне во Владивосток — в лагерь, к ужасу и смерти, а меня — от посмертного существования. Меня всегда поражает, как трудно людям переступить этот роковой порог. В христианском запрете самоубийства есть нечтб глубоко соответствующее природе человека — ведь он не идет на этот шаг, хотя жизнь бывает гораздо страшнее смерти, как нам показала наша эпоха. А меня, когда я осталась одна, все поддерживала фраза О. М.: «Почему ты думаешь, что должна быть счастливой?», да еще слова Аввакума: «Сколько нам еще так идти, протопоп?» — спросила изнемогающая жена. «До самой могилы, попадья», — ответил муж, и она встала и пошла дальше.

У меня создалось впечатление, что стихи существуют до того, кик они сочинены. (О. М. никогда не говорил, что стихи «написаны». Он сначала «свчинял», потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряженном улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова.

Последний этап работы — изъятие из стихов случайных слов, которых нет в том гармоническом целом, что существует до их возникновения. Эти случайно прокравшиеся слова были поставлены наспех, чтобы заполнить пробел, когда проявлялось целое. Они застряли, и их удаление тоже тяжелый труд. На последнем этапе происходит мучительное вслушивание в самого себя в поисках того объективного и абсолютно точного единства, которое называется стихотворением. В стихах «Сохрани мою речь» последним пришел эпитет «совестный» (деготь труда). О. М. жаловался, что здесь нужно определение точное и скупое, как у Анны Андреевны: «Она одна умеет это делать...» Он как бы ждал ее помощи.

В работе над стихами я замечала не один, а два «выпрямительных вздоха» — один, когда появляются в строке или строфе первые слова, второй, когда последнее точное слово изгоняет случайно внедрившихся пришельцев. Тогда процесс вслушивания в самого себя, тот самый, который подготовляет почву к расстройству внутреннего слуха, к болезни, останавливается. Стихотворение как бы отпадает от своего автора, перестает жужжать и мучить его. Одержимый получает освобождение. Бедная корова Ио удрала от пчелы.

Если стихотворение не отстает, говорил О. М., значит, в нем что-то не в порядке или «еще что-то спрятано», то есть осталась плодоносная почка, от которой тянется новый росток; иначе говоря, работа не завершена.

...Осип Эмильевич Мандельштам — самый замечательный из современных русских поэтов после Блока и самый неоцененный. В одном из ранних его стихотворений есть строчки:

Эта «тихая радость» всегда светилась в нем, он был полон ею и нес ее торжественно и бережно. Доверчивый, беспомощный, как ребенок, лишенный всяких признаков «здравого смысла», фантазер и чудак, он не жил, а ежедневно «погибал». С ним постоянно случались невероятные происшествия, неправдоподобные приключения. Он рассказывал о них с искренним удивлением и юмором постороннего наблюдателя. Как пушкинский Овидий,

Ой слаб и робок был, как дети, — но кто-то охранял его и проносил невредимым через все жизненные катастрофы, И, как пушкинский Овидий,

Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: «Я написал новые стихи». Закидывал голову, выставляя вперед острый подбородок, закрывал глаза — у него были веки прозрачные, как у птиц, и редкие длинные ресницы веером, — и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву.

Читая стихи, он погружался в «аполлинический сон», опьянялся звуками и ритмом. И когда кончал, смущенно открывал глаза, просыпался.

...Хрупкость вполне выверенных ритмов, чутье к стилю, несколько кружевная композиция есть в полной мере и в его первых стихах. В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизуются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир —

Но поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой. Уже на странице 14 своей книги О. Мандельштам делает важное признание: «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне...» Этим он открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении: для казино на дюнах, царскосельского парада, ресторанного сброда, похорон лютеранина. С чисто южной страстностью полюбил он северную пристойность и даже просто суровость обыкновенной жизни. Он в восторге от того «тайного страха», который внушает ему «карета с мощами фрейлины седой, что возвращается домой»; одной и той же любовью он любит «правоведа, широким жестом запахивающего шинель», и Россию, которая «чудовищна — как броненосец в доке — отдыхает тяжело». В похоронах лютеранина ему нравится более всего, что «был взор слезой приличной затуманен, и сдержанно колокола звонили». Я не припомню никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта.

Эта же любовь ко всему живому и прочному приводит О. Мандельштама к архитектуре. Здания он любит так же, как другие поэты любят горы или море. Он подробно описывает их, находит параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне кажется, это самый удачный подход к модной теперь проблеме урбанизма.

По стихам Мандельштама легко проследить весь путь развития, пройденный им от символизма к чувству жизни и поэтике новой школы. Ранние стихи Мандельштама отличаются настоящим, хотя и очень сдержанным, лиризмом. Мир его поэтических переживаний в особой области чувств, которая роднит его с некоторыми ранними представителями символизма, в особенности французского. В своем художественном творчестве он воспринимает мир не как живую, осязательную и плотную реальность, а как игру теней, как призрачное покрывало, наброшенное на настоящую жизнь. Жизнь не реальна. Это марево, сон, созданный чьим-то творческим воображением; жизнь самого поэта не реальна, а только призрачна, как видение и греза:

Иногда это чувство призрачности мира истолковывается поэтом в духе настроений субъективного идеализма: весь мир — видение моего сознания, моя мечта; только я один и существую в этом мире. Тогда слышатся слова, напоминающие о «солипсизме» Федора Сологуба:

Но и в своем существовании, в подлинной реальности своей жизни, как было сказано, может усомниться поэт:

Ненастоящий, призрачный мир, в котором мы живем, вместе с подлинностью и реальностью теряет в поэзии Мандельштама правильность своих размеров и очертаний. Мир кажется кукольным, марионеточным, это царство смешных, забавных игрушек:

Когда все грани пространства и времени кажутся не твердыми и присущими самим вещам, а зыбкими, переменчивыми, субъективными, совершаются пространственные перенесения и искажения взаимного положения вещей, характерные для такого субъективно-идеалистического восприятия жизни. Эту особенность Мандельштам сохраняет и в зрелых стихах; в юношеских мы читаем:

Таким образом, эти ранние стихи дают возможность проникнуть в душевный мир поэзии Мандельштама и сопоставить его чувство жизни с отношением к ней некоторых поэтов-символистов. Призрачный и таинственный мир, игрушечный, ненастоящий и пугающий вместе с тем своею нереальностью; с живой и твердой реальной действительностью, с плотью жизни разорваны все связи, нет корней и зацепок в подлинной жизни, в ее земной плотности и тяжести; что-то своеобразно волнующее и острое, хрупкое, прозрачное и нежное — в таких чертах открывается нам поэтическая душа автора этих стихов. Как было уже сказано, этому чувству жизни соответствует свой особенный лиризм, сознательно затушеванный и неяркий, но все же с определенным эмоциональным содержанием. Участие в новом поэтическом движении не изменило стихов Мандельштама в смысле большего приближения к реальной жизни; но, оно придало его художественному развитию неожиданно плодотворное направление. В зрелых стихах Мандельштама мы не находим уже его души, его личных, человеческих настроений; вообще элемент эмоционального, лирического содержания в непосредственном песенном выражении отступает у него, как и у других акмеистов, на задний план. Но Мандельштам не только не знает лирики любви или лирики природы, обычных тем эмоциональных и личных стихов, он вообще никогда не рассказывает о себе, о своей душе, о своем непосредственном восприятии жизни, внешней или внутренней. Пользуясь терминологией Фридриха Шлегеля, можно назвать его стихи не поэзией жизни, а «поэзией поэзии» («die Poesie der Poesie»), т. е. поэзией, имеющей своим предметом не жизнь, непосредственно воспринятую самим поэтом, а чужое художественное восприятие жизни. Мандельштаму свойственно чувствовать своеобразие чужих поэтических индивидуальностей и чужих художественных культур, и эти культуры он воспроизводит по-своему, проникновенным творческим воображением. Он делает понятными чужие песни, пересказывает чужие сны, творческим синтезом воспроизводит чужое, художественно уже сложившееся восприятие жизни. Говоря его словами:

Перед этим объективным миром, художественно воссозданным его воображением, поэт стоит неизменно как посторонний наблюдатель, из-за стекла смотрящий на занимательное зрелище. Для него вполне безразличны происхождение и относительная ценность воспроизводимых им художественных и поэтических культур.

Любопытно присмотреться к тому; как выбирает Мандельштам те частности и детали, которыми он воссоздает впечатление той или иной художественной культуры. Меньше всего его можно назвать художником-импрессионистом, непосредственно и без разбора, без всяких смысловых ассоциаций воспроизводящим зрительные пятна как первое и еще не осознанное ощущение внешних предметов. Детали, сознательно выбранные его художественным вкусом, могут показаться на первый взгляд случайными и незаметными; значение их в творческом воображении поэта чрезмерно преувеличено; маленькая подробность вырастает до фантастических размеров, как в намеренно искажающем гротеске; в то же время между предметами незначительными и большими исчезает перспективное соотношение; близкое и отдаленное в проекции на плоскость оказывается равных размеров; но в этом намеренном искажении и фантастическом преувеличении незаметная ранее частность становится выразительной, и характерной для изображаемого предмета.

Мастерство Мандельштама особенно ярко сказывается в точных и кратких, как бы эпиграмматических характеристиках, как та, которой заканчивается приведенный отрывок. Например: «Я вспомню Цезаря прекрасные черты — Сей профиль женственный с коварною горбинкой!» Или о кремлевских соборах, построенных итальянскими зодчими: «Успенье нежное — Флоренция в Москве». Такими эпиграмматическими строчками поэт любит заканчивать стихотворения. Рассказывая о певцах-бедуинах в аравийской пустыне, поэт завершает свой рассказ словами: «Все исчезает — остается Пространство, звезды и певец!»

...Поэтическое искусство — строгое и сознательное, любовь к точному определению и эпиграмматической формуле. Но за внешней сдержанностью поэта классического стиля какая фантастическая неожиданность, какие гротескные изломы в сочетании поэтических образов! Мандельштам любит соединять в форме метафоры или сравнения самые отдаленные друг от друга ряды понятий. Как Гоголь или — из современных поэтов — Маяковский, он позволяет себе сознательно нарушать привычную разъединенность, установившуюся иерархию наших художественных представлений. Счетоводная книга в конторе Домби-отца напоминает ему жужжащий улей:

Мы пережили то время, когда новостью может быть метр или рифма, «музыкальность» как украшение. Но зато мы (и в этом основа новой стиховой культуры — и здесь главное значение Хлебникова) стали очень чувствительны к музыке значений в стихе, к тому порядку, к тому строю, в котором преображаются слова в стихе. И здесь — в особых оттенках слов, в особой смысловой музыке — роль Мандельштама. Мандельштам принес из XIX века свой музыкальный стих — мелодия его стиха почти батюшковская:

Но эта мелодия нужна ему (как была нужна, впрочем, и Батюшкову) для особых целей, она помогает спаивать; конструировать особым образом смысловые оттенки. Приравненные друг другу единой, хорошо знакомой мелодией, слова окрашиваются одной эмоцией, и их странный порядок, их иерархия делаются обязательными. Каждая перестройка мелодии у Мандельштама — это прежде всего смена смыслового строя:

Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно окрашивает все другие, — это ключ для всей иерархии образов:

А между тем эти странные смыслы оправданы ходом всего стихотворения, ходом от оттенка к оттенку, приводящим в конце концов к «новому смыслу». Здесь главный пункт работы Мандельштама— создание особых смыслов. Его значения — кажущиеся, значения косвенные, которые могут возникать только в стихе, которые становятся обязательными только через стих. У него не слова, а тени слов. У Пастернака слово становится почти ощутимою стиховой вещью; у Мандельштама вещь становится стиховой абстракцией. Поэтому ему удается абстрактная философская ода, где, как у Шиллера, «трезвые понятия пляшут вакхический танец» (Гейне). Поэтому характерна для Мандельштама тема «забытого слова»:

Поэтому же он больше, чем кто-либо из современных поэтов, знает силу словарной окраски— он любит собственные имена, потому что это не слова, а оттенки слов. Оттенками для него важен язык:

Несогласуемые между собой, несводимые воедино представления о Мандельштаме — словно проекции трехмерного тела на плоскость. (Ещё нужно проверить, разумеется, насколько точно снята каждая из проекций, но это уже другой вопрос.) Чтобы получить три измерения, восставляют к прямой — перпендикуляр, проводят через две прямые плоскость, а затем восставляют новый перпендикуляр, на сей раз— уже к плоскости. Поэзия, по Мандельштаму, — пространство даже не трехмерное, а четырехмерное. Можно понять, что поэт только и занимается восставлением «перпендикуляров», что он весь — поперек и наперекор самому же себе («себя губя, себе противореча.,.») и что это — не только от странностей психологии, от извилин биографии, но прежде всего потому, что иначе ему не освоить полноты Измерений своего мира. По крайней мере, таков поэт мандельш-тамовского склада. У других поэтов, даже подлинных, мы найдем и однолинейную динамику порыва, и красоты, остающиеся на плоскости; •у Мандельштама — не найдем или почти не найдем, и это сближает его с самыми большими из его собратьев, с его любимым Данте, с его Пушкиным и Тютчевым. А так как, по извечному закону, расплачивается за поэта — человек, не приходится удивляться обилию «перпендикуляров» и «углов», разрывов и контрастов в человеческом бытии Мандельштама. Можно было бы понять, в чем дело, из пбэзии самой по себе, даже не вспоминая о свойствах психофизического склада и, что важнее, о свойствах времени. Но те и другие свойства, конечно, сделали свое, чтобы осложнить жизнь человеку — и чтобы сполна и без остатка, но преобразованными, преображенными, проясненными войти в поэзию...

Отталкивание от облегченного отношения к религиозным темам заставляет Мандельштама и в других стихотворениях подчеркивать эмоции страха. Святость святыни реальна постольку, поскольку опасна, и оторопь перёд ней предстает неприкрашенной.

«Подводный камень веры», как и многое другое у Мандельштама, — из любимого им Тютчева, из стихов о Наполеоне: «Он гордо плыл, през-ритель волн, //Но о подводный веры камень // В щепы разбился утлый челн». Вера — «подводный» камень, она связана с пучиной, с непроницаемой тайной глубоких вод. Но у Тютчева она угрожает чужому, другому, врагу — самоутверждению Наполеона. Мандельштам переадресовывает угрозу своему собственному «я».

Характерно, что в свой первый сборник стихов «Камень», вышедший в 1913 году и следующим, расширенным изданием — в 1915 году, поэт остерегся включить это стихотворение, как и несколько других, отмеченных прямой связью с религиозной темой, в том числе и столь совершенное, как «Неумолимые слова...» — двенадцать строк, дающих классически строгий образ Распятия. Свирепая, бешеная стыдливость возбраняла ему обнажать перед читателем свои переживания подобного рода; религиозная топика допускается у него при условии объективации, вывода из личной эмоциональной сферы. Злейший враг, которому объявлена война не на жизнь, а на смерть, — нескромность мистического чувства. В подходе к сакральному поэт может быть одически важен, как в «Евхаристии», или охлажденно описателен, как в «Аббате»; но исключена даже тень страшного подозрения, что он — интимен.

Ведя постоянный диалог с самим собой, Мандельштам определяет свое место в послереволюционной России как противостояние режиму, приобретающему все. более явственно антинародные, бесчеловечные черты. Это все та же клятва «четвертому сословию»; ей он оставался верен всегда, и в 30-е годы она звучит в стихотворении «Полночь в Москве...»:

Осенью 1921 года после смерти Блока и расстрела Гумилева Мандельштам пишет:

Н. Я. Мандельштам считает это стихотворение поворотным в судьбе поэта, здесь определилась его позиция неприятия власти. «В эти двенадцать строчек, — писала она в «Книге третьей», — в невероятно сжатом виде вложено новое мироощущение возмужавшего человека, и в них названо то, что составляло содержание нового мироощущения: совесть, беда, холод... правда как основа жизни...»

Стихи Мандельштама наполняют мужественные и трагические размышления о переживаемых бедах; он прямо смотрит в глаза времени, эпохе, веку:

Образ века возникает в стихах Мандельштама, потому что поэт мыслит в категориях исторических и свою жизнь воспринимает как часть единого общего потока истории. Этот образ сложен, многослоен, он включает в себя мысли и о недавно ушедшем XIX веке, и об открывающем свое лицо веке XX, и о переломе времени, о его провале, зиянии после трагического 17-го года. Этот обрыв во времени приводит вместе с потерей культурных связей и традиций к беспамятству, к разрушению фундаментальных нравственных понятий. Общественному сознанию начинает угрожать, как пишет Мандельштам в стихотворении «Ламарк», схождение вниз «по лестнице Ламарка», глохнет умственная жизнь, атрофируются духовные потребности, человеку становятся не нужны поэзия и музыка — он «напрасно Моцарта любил». Миссия художника, поэта — в сохранении исторической преемственности:

В трагические эпохи разлома действительности, когда перед художником встает задача «своею кровью склеить» разорванное время, жизнь и творчество сливаются. Тернистый путь нравственного подвига выбирает Мандельштам:

1. Земной, «вещный» мир в поэзии раннего Мандельштама.

2. Библейские мотивы и образы в творчестве Мандельштама.

3. «Шум времени» в поэзии Мандельштама.

4. «Я получил блаженное наследство — чужих певцов блуждающие сны...» (Мотивы и образы мировой поэзии в творчестве Мандельштама.)

5. Античный мир в поэзии Мандельштама.

6. Образ XX в. в стихах Мандельштама.

7. Противостояние тоталитарному режиму — пафос поэзии Мандельштама.

8. Художник и власть в творчестве Мандельштама.

9. Образы Петербурга и Ленинграда у Мандельштама.

10. Традиции Тютчева в поэзии Мандельштама.

11. Голоса русских поэтов в произведениях Мандельштама.

12. Особенности любовной лирики Мандельштама.

13. Тема жизни и смерти в «Воронежских тетрадях».

14. Образ ласточки в поэзии Мандельштама.

15. Особенности поэтического языка Мандельштама.

16. Многозначность слова и образа в стихах Мандельштама.

1. В своем творчестве Мандельштам опирается на богатые традиции мировой культуры, включает в свои произведения идеи и образы художников разных эпох и разных народов, реалии многовековой истории и нетленного искусства. Вообще поэты серебряного века — И. Ан-ненский, А. Блок, В. Брюсов, Вяч. Иванов, А. Белый, М. Кузмин, Н. Гумилев — были людьми высокой и рафинированной культуры, что наложило неизгладимую печать на их творчество. В написанной в 1922 г. статье «Барсучья нора» Мандельштам подчеркивал открытость Блока мировой культуре. По его словам, Блок преодолевает «глубокую духовную трещину», которая наметилась в русском обществе во второй половине XIX в., — «отлучение от великих европейских интересов, отпадение от единства европейской культуры, отторгнутость от великого лона». Мандельштам отмечал, что Блок, «словно спеша исправить чью-то ошибку», торжественно клянется:

В стихотворении 1934 г., посвященном памяти Андрея Белого, указывал на ту же особенность его творчества — широкие связи с необозримым миром, с накопленным человечеством духовным наследием:

2. Все это было общей чертой поэзии серебряного века. .Но Мандельштам в подходе к культурно-историческому наследию отличался от многих своих современников. Он не похож на художников «Мира искусства» (А. Бенуа, Л. Бакста, К. Сомова, Е. Лансере), которые стремились противопоставить окружающей «серой действительности» стилизованные, декоративные, изысканные картины прошлого. У Гумилева романтическое изображение яркой экзотической жизни дальних стран и героев прошлого подчеркивает унылую тусклость современности. Стилизованы картины исторической жизни у Брюсова, они замкнуты в своем условном времени и не связаны с сегодняшней действительностью. У Мандельштама культурно-исторические реалии вплотную приближены к современности, входят в сегодняшнюю жизнь. В «Петербургских строфах» (1913) Евгений из пушкинского «Медного всадника» возникает на исхоженных поэтом улицах тогдашнего Петербурга:

Живой Батюшков — один из любимых поэтов Мандельштама — в посвященном ему стихотворении 1932 г. перенесен автором на улицы современного города.

В произведениях Мандельштама оживают создатели великих произведений мирового искусства и созданные ими герои: Гете, «свищущий на вьющейся тропе» (как герой его книги «Годы странствий Вильгельма Мейстера»), и Гамлет, «мысливший пугливыми шагами», и «светотени мученик Рембрандт», и Федра, и ахейцы, которые на своих кораблях плывут к Трое, и Ариост, и Державин, и многие другие. Эти образы в стихотворениях Мандельштама не воскрешают прошлое, они органическая часть современной поэту жизни, живут в его душе и поэтому становятся живыми и близкими для читателя.

3. Образы Мандельштама выражают преемственность духовной жизни человечества. Они могут вбирать в себя разные эпохи, разные цивилизации, концентрировать, спрессовывать их, они накладываются, впечатываются в современность. Рисуя портрет Ахматовой, Мандельштам в посвященном ей стихотворении 1914 г. сравнивает молодую поэтессу с Федрой — Рашель:

При этом Федра у Мандельштама в этом и других стихотворениях совмещает в себе героиню греческого мифа, трагедий Еврипида «Ипполит» (V в. до н. э.). Сенеки «Федра» (I в.) и Расина «Федра» (XVII в.). В стихотворении, посвященном Ахматовой, Федра вбирает в себя и черты сценического образа, созданного великой французской актрисой Элизой Рашель (1821— 1858), которая выступала и в Петербурге.

Орфей и Эвридика из греческого мифа предстают в стихотворении Мандельштама «Чуть мерцает призрачная сцена...» (1920) и как персонажи оперы Глюка и перенесены поэтом в современную Россию:

В стихотворении «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа...» (1918) совмещены «Лесной царь» Гете и музыка Шуберта. Переживание, рожденное поэзией и музыкой прошлых лет, окрашивает пейзаж:

4. Разрыв с культурой прошлого, ослабление связей с мировой культурой — тревожное, опасное явление советской жизни после революции. Мандельштам предчувствует, предугадывает трагические последствия попрания гуманистических традиций европейской культуры. Восстановить связь времен, возродить отброшенные гуманистические традиции призвано, по Мандельштаму, искусство; в стихотворении «Век» (1922) он писал:

Поэзия Мандельштама, который писал свои стихи «на разрыв аорты», восстанавливала и продолжает восстанавливать нашу связь с духовной жизнью человечества, с его гуманистическими традициями.

5. Поэзия Мандельштама противостоит замкнутости, отъединенности от мира, культурной изоляции, ведущим к духовному обеднению. В его стихотворениях пространство воронежской земли бесконечно расширяется, включая в себя и Древнюю Элладу, и Рим, и тосканские холмы, и Францию, и Ереван, и Тифлис. «Тоска по мировой культуре», как он сказал в одном выступлении 1933 г., пронизывает его творчество. Он стремился заразить ею своих читателей.

6. Достоевский в известной речи о Пушкине (1880) отмечал «способность всемирной отзывчивости» русского гения. Обращаясь к мировой культуре, следуя ее гуманистическим заветам, вбирая в свое творчество ее достижения, ее богатства, Мандельштам продолжает высокую пушкинскую традицию. Он чувствует себя активным участником духовной жизни всего человечества и призывает к взаимообогащению, к слиянию культур, видя будущее русской культуры в духовном братстве с другими культурами. В стихотворении «Ариост» (1933) поэт писал:

1. Эволюция, которую на протяжении творческого пути пережил Мандельштам, явственно сказалась на его поэтическом языке, образной системе, они существенно изменились от ранних стихов, от книги «Камень» до «Воронежских тетрадей», «Стихов о неизвестном солдате».

2. Для раннего творчества Мандельштама характерно стремление к классической ясности и гармоничности; его стихотворения отличают простота, легкость, прозрачность, которые достигаются скупым использованием поэтических тропов, простыми рифмами («Звук осторожный и глухой...», «Только детские книги читать...», «На бледно-голубой эмали...», «Как кони медленно ступают...» и многие другие стихотворения).

3. Ранним стихотворениям Мандельштама свойственна любовь к точным и кратким характеристикам, законченность, которая подчеркивается афористичностью заключительных строк («Сегодня дурной день,..», «Отчего душа так певуча...», «Нет, не луна, а светлый циферблат...», «Отравлен хлеб и воз дух выпит...», «Ахматова», «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» и др.).

4. В книгу «Камень» входят стихотворения, в которых Мандельштам создает обобщенную, «синтетическую» картину действительности с помощью точных, иногда неожиданных деталей («Домби и сын», «Кинематограф», «Американка», «Царское Село», «Петербургскиестрофы»).

5. У Мандельштама: свойственная акмеистам выразительная, зримая предметность одухотворяется символическим смыслом. В стихотворении отражаются не сами предметы и явления, а их восприятие художником («Медлительнее снежный улей...», «Раковина», «Айя-София», «Notre Dame», «Дворцовая площадь», «Адмиралтейство» и др.). Воспринятые поэтом, становясь частью его духовного мира, предметы «развоплощаются», дематериализуются, конкретное становится абстрактным:

В стихотворении — реальная картина: небо белело, как страница, потемнело, как бы Исчезло, день сгорел. Сравнение, к которому прибегает поэт, включает в себя конкретное, видимое: сгоревшая страница — «вещная» реальность, ведь от нее осталось «немного пепла». Но эти образы и символичны, стихотворение имеет обобщенный, абстрактный смысл. Речь идет о неотвратимо исчезающем мгновении, о неостановимом, бесповоротном движении времени.

6. После сборника «Tristia» в «Стихах 1921— 1925 годов» и затем в творчестве позднего Мандельштама исчезает классическая ясность и прозрачность, его поэтический язык приобретает метафорическую сложность; неожиданные, усложненные образы делают его стихи трудными для восприятия читателей. Но это не заумь, не пренебрежение смыслом, Мандельштам любил говорить: «Мы — смысловики». В ранней статье «Утро акмеизма» (1912) поэт писал: «Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов». Стихотворениям Манделынтама свойствен не только напряженный лиризм, но и глубокий смысл. Конкретное явление в действительности соотносится с общечеловеческим и вечным.

7. Сложный, наполненный глубоким смыслом мир стихотворения создается многозначностью слова, раскрывающейся в художественном контексте. В этом контексте слово обогащается новым, дополнительным содержанием. Есть у Мандельштама слова-символы, «сигналы», переходящие из одного стихотворения в другое, приобретая новые смысловые оттенки, но усиливая ощущение единого контекста творчества поэта, — так возникают в его поэзии сквозные мотивы. Слово «соль» обычно символизирует совесть, но может быть связано и с мотивом жертвы, например: «Лунный луч — как соль на топоре» («Умывался ночью на дворе...»); «;И, словно сыплет соль мощеною дорогой, белеет совесть предо мной» («1 января 1924»); «Крутая соль торжественных обид» («Кому зима — арака и пунш голубоглазый...»). Слово «век» создает понятие, образ, изменяющиеся в зависимости от контекста стихотворения, например: «Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки», «Но разбит твой позвоночник, мой прекрасный жалкий век» («Век»); «Два сонных яблока у века-властелина» («1 января 1924»); «Мне на плечи кидается век-волкодав» («За гремучую доблесть грядущих веков...»). «Ласточка» в стихах Мандельштама ассоциируется с искусством, творчеством, словом, например: «Я слово позабыл, что я хотел сказать. Слепая Ласточка в чертог вернется» («Ласточка»); «И живая ласточка упала на горячие снега» («Чуть мерцает призрачная сцена...»); «Мы в легионы боевые связали ласточек...» («Сумерки свободы»),

8. Поэтику Мандельштама исследователи называют ассоциативной. Образы; слова вызывают ассоциации, которые восполняют пропущенные смысловые звенья. Часто определения относятся не к тому предмету, к которому они грамматически прикреплены, определяемое слово, предмет, породивший какие-то действия, могут быть не названы, например: «А переулочки коптили керосинкой, глотали снег, малину, лед» («1 января 1924»); «Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных» («Tristia»). В контексте стихотворения «Tristia» слово «простоволосые» вызывает ассоциацию с внезапным ночным прощанием, со слезами и жалобами женщин. В стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон?..» из контекста становится ясно, что речь идет о пригвожденном к скале, обреченном на муки Прометее. В строках стихотворения «Кама» «Как на Каме-реке глазу темно, когда на дубовых коленях стоят города» «дубовые колени» — деревянные пристани на реке городов, но возникает и еще ассоциация — с городами, с людьми, поставленными на колени, униженными, угнетенными. «Упиралась вода в сто четыре весла» — этот образ в стихотворении «Кама» ассоциируется с каторжной галерой: путь по Каме поэт проделал под конвоем в ссылку.

9. Эпитеты у Мандельштама обычно определяют предмет с разных сторон и могут даже как бы противоречить друг другу — таким образом поэт преодолевает однозначность в понимании и истолковании явлений действительности. Одному понятию, даже реально существовавшему человеку он нередко дает разные, полемически ориентированные по отношению друг к другу определения. Так, об Андрее Белом сказано: «Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак» («Стихи памяти Андрея Белого»), о Франсуа Вийоне: «Утешительно-грешный певец... Наглый школьник и ангел верующий» («Чтоб приятель и ветра и капель...»), о Петербурге: «Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый» («С миром Державным я был лишь ребячески связан...»).

10. Одна яз отличительных особенностей поэтического языка Мандельштама заключается в густой его насыщенности реминисценциями из греческой мифологии, из произведений Державина, Пушкина, Лермонтова, Тютчева и многих других поэтов, его поэзия вбирает огромный духовный и художественный опыт предшественников.

При этом поэзия Мандельштама самобытная, новаторская, открывшая новые возможности поэтического языка. Открытия его обогатили русскую поэзию, служат ей сегодня, отзовутся в ее будущем.

Потребность красоты и творчества, воплощающего ее, — неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете. Ф. М. Достоевский

Стихотворения Мандельштама тесно связаны с его временем, в них приметы, черты, а главное — исторические события его эпохи. Но они современны и сегодня и, мне кажется, будут всегда дороги русским читателям. Одна из причин этого — заключенная в них красота и гармония.

Какая прекрасная музыка звучит в стихах Мандельштама:

Это стихи о том, что в мире «все движется любовью». А вот стихи о величии природы, о ее торжестве:

Светел мир русской поэзии, братские узы связывают поэтов — в стихотворении «Батюшков» Мандель.штам пишет о роднящей поэтов гармонии:

Писательница Е. Тагер, арестованная в 1938г. и реабилитированная в 1956г., написала воспоминания о Мандельштаме, которого знала с юных лет и поэзию которого высоко ценила. Она рассказывает, как в лагере чудом до нее дошло известие о гибели поэта: «...Прежде чем дойти до меня, письмо побывало и в потных подмышках, и в грязных ботинках... На двухэтажных нарах «вагонной системы» копошились жалкие женщины, навязанные судьбой мне в подруги. Они вели свои бесконечные разговоры, в которых каждое второе слово было проклятие, каждое третье — непристойность.

А у меня из подспудной глубины сознания выступали бессмертные строки:

Эти строки Мандельштама в жуткой обстановке лагерной жизни звучали душераздирающе. Они заставляли думать о гибели поэта, о растоптанных жизнях многих прекрасных людей, об уничтожении культуры. Когда читаешь их сегодня, возникает горькое ощущение непроходимой пропасти, которая отделяет кошмарную реальность лагерной жизни от волшебной красоты этих строк, от гармонического мира поэзии. Это страшный контраст. Может показаться, что стихам Мандельштама нет места в мире лагерных страданий. Но автору процитированных воспоминаний эти строки из стихотворения «Чуть мерцает призрачная сцена...» помогают жить, помогают сохранить в себе человека, дают силы возвыситься над безобразием и бесчеловечностью зековского существования.

Эта история — еще одно свидетельство умозрительности давнего спора о «чистом» и «утилитарном» искусстве. Об этом замечательно написал Достоевский в статье «Г.—бов и вопрос об искусстве». Он заметил, что стихотворение Фета «Шепот, робкое дыхание...» могло бы показаться неуместным, Даже оскорбительным людям, только что пережившим сильное, разрушительное землетрясение, но потом, придя в себя, они по достоинству оценили бы его, оно легло бы «благотворной росой на души молодого поколения», пробуждая в них «эстетический восторг и чувство красоты».

То, что пишет Достоевский о стихах Фета, можно, мне кажется, сказать и о поэзии Мандельштама, в которой, по словам А. Ахматовой, заключена «божественная гармония».

Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж, 1990.

Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М., 1991.

«Отдай меня, Воронеж...»: Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж, 1993.

Филологические записки. Воронеж, 1994. Вып. 2. Осип Мандельштам и его время. М., 1995.

Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Соч.: В 2 т. М., 1990.

Берковский Н. О прозе Мандельштама // Берковский Н. Мир, создаваемый литературой. М., 1989.

Бухштаб Б. Поэзия Мандельштама // Вопр. лит. 1989. № 1.

Гаспаров М. Л. Поэт и культура (три поэтики Осипа Мандельштама); «Соломинка» Мандельштама (поэтика черновика); «За то, что я руки твои...» — стихотворение с отброшенным ключом // Гаспаров М. Л. Избр. статьи. М., 1995.

Герштейн Э. Новое о Мандельштаме. Париж, 1986.

Гинзбург Л. Поэтика Мандельштама // Гинзбург Л. О старом и новом. М., 1982.

Жирмунский В. Преодолевшие символизм; На путях к классицизму (О. Мандельштам — «Tristia») // Жирмунский В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977.

Жолковский А. Попытка «Зависти» у Мандельштама и Булгакова // Жолковский А. Блуждающие сны. М., 1992.

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М., 1989; Вторая книга. М., 1990; Книга третья. Париж, 1987.

Мец А. О поэте // Мандельштам О. Поли. собр. стихотворений. СПб., 1989.

Полякова С. Осип Мандельштам: наблюдения, интерпретация, заметки к комментарию // Полякова С. «Олейников об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб., 1997.

Рассадин Ст. Очень простой Мандельштам. М., 1989.

Ронен О. Осип Мандельштам // Мандельштам О. Стихотворения. М., 1992.

Семенко И. Поэтика позднего Мандельштама. М., 1997.

Сарнов Б. Заложник вечности. М., 1990.

Струве Н. Осип Мандельштам. Томск, 1992.

Тоддес Е. «Пшеница человеческая» в творчестве Мандельштама 20-х годов // Третьи Тыняновские чтения: Тыняновский сборник. Рига, 1988; Поэтическая идеология // Лит. обозрение. 1991. № 3.

Тынянов Ю. Н. Промежуток // Тынянов Ю. Литературный факт. М., 1993.

Филиппов Б. Проза Мандельштама; Неизвестный Мандельштам // Филиппов Б. Статьи о литературе. Лондон, 1981.

Фрейдин Ю. Заметки о хронотопе текстов Мандельштама // Лотмановский сборник. М., 1997.

Шанталинский В. Улица Мандельштама // Шанталинский В. Рабы свободы. М., 1995.

Шкловский В. Путь к сетке // Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990.

Эйхенбаум Б. Конспект речи о Мандельштаме // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1989.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки